Пролог
Электричка смердела. Настолько она провоняла, что Боря забыл об оставленном у открытого окна на раскладывающейся полке давно остывшем кофе, который от качки расплескался на его куртку, которая и без того требовала серьёзной чистки. Однако его владелец агрессивно не замечал этого.
Ворот его рубашки, выглядывающей из-под той самой куртки, был сильно измят, первая пуговица была проигнорирована, и верхняя петелька скрепляла пуговицу вторую. Если присмотреться к рукавам рубашки, можно было понять, что под ними выглядывают рукава рубашки, что была надета под первой. Нижний рукав правой руки был порван, а верхний рукав левой руки – испачкан чем-то чёрным, скорее всего ваксой.
Раздражающая мелькающая где-то за спиной лампочка наконец перегорела, и всё окрасилось в свои естественные цвета. Покуда свет лениво вылезал из предутреннего сумрака, вагон постепенно опустошался, изрыгая из себя пассажиров, а те немногие, кто оставался внутри, покойно спали, уронив свои серые физиономии на тощие или наоборот, слишком тучные груди. Боря же никак не мог заснуть, хоть дремота и ломила его с самой отправной точки. Сперва ему мешала лампочка, горевшая цветом самой мерзкой ржавчины, затем две щебечущие старухи, никак не утихавшие до самой остановки, на которой затем сошли, шелестя юбками. Потом он и вовсе решил купить пакетик сублимированного кофе и белый пластмассовый стаканчик, от которого отпил всего два глотка.
И вот теперь глаза его вовсе не закрывались. Он припал к окну, наблюдая за тем, как ветер бьёт тощие ветки, отщипывая редкую листву, уносящуюся куда-то далеко, на кладбище всех этих погибших листьев, что станут перегноем для блестящих белых червей, лёгким трухлявым одеялом чьей-нибудь могилы.
Тощая чёрная муха забилась в заляпанное сотнями пальцев стекло, словно ища тот самый отпечаток, благодаря которому отыщет путь домой. Но поезд уже давно на ходу, чёрт его знает когда будет эта следующая остановка, Боря едва помнил на какой он находится сейчас.
– Где я? – обратился он к сидевшей сзади женщины, чья розовая атласная блузка так понравилась ему.
Она повернулась к нему, волосы неряшливо торчали из её висков, а под глазами чернели мешки стареющей плоти, точно такие же, как и под его глазами. Тонкими, испещрёнными морщинами губами, она проговорила:
– Простите, что?
– Какая остановка?
– Обертиха.
Обертиха. Он сойдёт сразу после, на Навьской, а потом доедет на восьмёрке до сквера через мост, откуда спустится до старого бара, где можно купить кружку разливного пива за пятьдесят монет, и оттуда уже до дома. Там он уснёт в кромешной тишине, отдыхая от этих громыхающих машин и говорливых баб. Он опустился обратно на сидение, слушая, как скрежещут его кости.
– Обертиха – просипел женский голос в микрофоне. – Следующая остановка – Навьская.
Остановка – пять минут, а затем электричка тронется вновь. За окном не светало, и контуры станции плотно впивались в сознание своей чернотой. На площадке было совсем пусто. Асфальт отливал синим, небо было серое, но тучи не грозовые, а будто бы просто уставшие. Тем не менее, там наверху что-то точно наливалось свинцом. Боря крутил в кармане фитилёк.
Ветер гонял по земле оборванные ветки, какие-то газеты, бумажки, целлофановые, жёлтые, красные и зелёные пакеты. Боря словно озяб, глядя наружу, но внутри было тепло, даже наверно омерзительно душно. Да, воняло не то спиртом, не то бензином, не то газом, не то чьим-то дерьмом.
Золотистый огонёк промелькнул перед глазами и уселся прямо перед ним на обшарпанное сиденье. Оторвавшись от окна, он припал глазами к этому видению – ребёнок. Не золотистые, а светло-соломенные волосы обрамляли головку. Они были короткими и едва доставали до плеч, часть их сдерживал едва заметный железный ободок.
По одежде вначале было сложно понять пол, но мягкость черт лица давали ясно осознать – это девочка, однако одета она была в грубую мальчишескую одежду, даже скорее мужскую. Не по размеру надеты брюки, широкая серая куртка и светлая водолазка, а на ногах чёрные рабочие башмаки с круглым носом.
Она не глядела на него, глаза были устремлены в окно, но не на чёрную станцию, а как будто сквозь неё. Кожа на её лице была белая и светящаяся, и красные губы горели, как огоньки на снегу. Боря в трепете смотрел на неё, ему казалось слишком удивительным то, что она села так близко, словно он был избран ею. Рядом с ней не было другого взрослого, кто мог бы являться её родителем. Тем не менее, она находилась в вагоне поезда, одна. На вид ей было не больше двенадцати-тринадцати лет. Подошедший контролёр оборвал его мысли. Он пришёл для того, чтобы пробить билет новому пассажиру.
– Ваш билет?
На контролёре был синий засаленный жилет. Из-под густых усов выглядывали бледные тонкие губы. Девочка посмотрела на него, и тут Боре стало ясно – билета у неё нет.
В её взгляде не было страха, она продолжала смотреть на контролёра как-бы презрительно-выжидающе. Лицо практически ничего не выражало, она не всколыхнулась и не моргала. Другого типа был контролёр – он вскинул брови, опустил голову, и уже готовился повторить вопрос. Да, сначала он спросит её ещё раз, только тон его голоса станет отвратительно строгим, а затем он включит свою рацию, что болтается у него на ремне, и скажет, что в вагоне таком-то есть заяц, которого нужно срочно выпроводить.
Не желая отпускать видение и прощаться с девочкой, Боря протянул деньги контролёры. Тот с некоторым оцепенением взглянул на Борю, но взял деньги, девочке дал билет, а тому вернул сдачу, и не промолвив ни слова, удалился.
Незнакомка теперь смотрела на него, губы растянулись в улыбке, но сложно было объяснить, что она выражала – благодарность или надменность. Он попытался улыбнуться в ответ, но ему показалось, что на лице получилось лишь какое-то подобие улыбки, он стеснялся и никак не мог объяснить себе почему. Только когда она отвернулась и вновь уставилась в окно, он почувствовал облегчение.
Девочка словно вернула ему спокойствие, поэтому остальную часть поездки он проспал, и лишь гудение электрички разбудило его. Он распахнул глаза и полетел к выходу, заметив, что место перед ним уже пустовало.
Смерть семьи
Мальчик, выпавший из окна, не произвёл на полицию никакого впечатления. Очевидно было то, что дверь балкона захлопнулась от сильного ветра, и в комнатах был сквозняк. Окно в кухню было открыто. И, чтобы попасть в дом, малыш решил влезть через это окно. И он упал, потому что не смог дотянуться. Оступился. Птица его задела или он чего-то напугался. В общем, он упал сам, и в этом не было ничего необычного.
Это было как раз в тот момент, когда начали строить многоэтажки. Тогда почему-то все сразу взбунтовались. Как будто такое не могло произойти, если бы малыш упал с дерева. В общем, дело замяли. Но жильцы не забыли.
Прошло уже достаточно времени, как Анька переехала в город. В селе было спокойно и не хлопотно, но денег не было, а тут брат предложил ей работу в городе. “Хорошо бы отдать мальчика в городскую школу, – сказала ей тогда мама. – Раз уж муженёк навсегда ушёл под воду, денег у тебя всё равно не будет, да и второй раз на тебе никто не женится, если уж честно говорить”.
Они “встали в очередь”. Была такая “программа” для матерей-одиночек. Та дамочка в вельветовом костюме брезгливо посмотрела на её протёртый халат, прикрытый безрукавкой и калоши. Если бы она знала, сколько пришлось отдать за такие калоши, и как здорово, что в них не попадает ничего с грязной земли, полной испражнений, эта надутая сучка…
В конце концов, они получили бумажку с синим штампом, которую “ни в коем случае нельзя потерять, вы понимаете?” и адрес с датой. В июле они уже переехали. И в конце лета Егорушка выпал из окна. Анька хотела вернуться. Но она даже не могла позвонить, потому что телефона у матери не было. Соседка, худая Герда, но достаточно хорошо одетая (и такая громкая) тогда отговорила её:
– Подумай, ведь жизнь не закончилась. У тебя классная фигура, мужикам нравятся такие, и работа у тебя есть. Ты вообще можешь принарядиться да цеплять того и этого. А через каких-то пару лет многоэтажки будут рассыпаны повсюду. Мы просто одни из первых. Останься. Похорони мальчика, давай вместе сделаем это. Всё хорошо. Себя-то зачем хоронить вместе с ним? И приходи ко мне, у меня Ройбуш.
Соседями у Аньки были ещё такие товарищи: тётка худая и её ещё более худой сын. Маркины. Она сама также получила квартиру по “программе” как больная пенсионерка. Хотя иногда они говорили, что и сын также получил как больной и безработный. Дескать, не получается у него с работой. Через стенку часто было слышно, как они собачатся – тихий хриплый и низкий голос “мамы” и визгливый и звонкий – “сына”.
Маркин был с тонкой кожей, почти прозрачной, вены просвечивались через неё. Борода у него росла кустоватыми светлыми бакенбардами. Вряд ли он когда-то брился, она просто не росла у него дальше. На шее кожа была словно старушечьей, но если приглядеться, в ней не было ничего необычного, ни гранулём, ни прыщей. Губы у него тонкие, сложенные в стеснительной полуулыбке. А глаза узкие из-за мясистых век. Что-то было странное в его манере говорить, словно это был ребёнок во взрослом теле. Кажется, ему было около тридцати.
Маркина носила трикотажные платья от красного до тускло-бордового. Поверх платья она надевала шерстяную безрукавку, совсем не руководствуясь погодой. Из дома они выходили редко. Обычно ходила сама Маркина, за продуктами и ещё к своей подруге, у которой всегда напивалась.
А ниже жила бабка. И в последнее время сильно она кричит. Не кричит, скорее, стонет, но так громко и жалобно, что стены ходуном ходят. Вроде как она тоже с деревни была. И тогда приехала девочка, одна, без сопровождения. Все ждали, что появятся и её родители, но нет. Девчонка вошла в квартиру старухи, и сразу же прекратились все вопли.
Спустя пару дней пришли фараоны с врачами. Начали расспрашивать соседей что про бабку знали, когда девочка приехала. В итоге только баба Маня что-то про неё да знала, дескать, приехали они обе из деревни Грязнуха, и бабка вроде как больная сердцем и кишкой была. С тем и ушли. Девчонку оставили, а бабку унесли вперёд ногами.
Той же баб Мане верили постольку поскольку. Действительно ли она жила в Грязнухе и была соседкой бабки – только хрен собачий ведал. Маня одно время Маркину за своею невестку принимала, бранила её за то, что сына в алкоголизм свалила, а потом как-будто забыла. А однажды она постучалась к Аньке и сказала сдедующее:
– Драствуй, доча. Вот пирог тобе… Помяни сыноцка. И ещё чё сказать тобе… – тут она повернулась, поздоровалась с поднимающейся наверх Маркиной и только после того, как та повернула ключ в замке, продолжила. – Знат, что мальцёнку сгубило. Соседка-то твоя – ведьма быв. Она хотела колдунство своё ему отдат, да тот не взял, мальцёнка-то твой, вот она и убила его, вот…
– Чё ты мелешь дура старая? – баб Мань вздрогнула – на лестнице внизу стояла Гоша, молодая девка, которая выглядела много старше своего возраста. У неё был псориаз и артрит того сустава, что около стопы.
– Было, было, – распереживалась баб Маня. – Тобе не быв, ты не знай. Та мрала долго, тяжело… Стены от её шатало. А всэ потому чё передать она не могла.
– Зачем городишь? Померла она!
– Так-то померла, потому что передала…
– Что передала-то? Иди в квартиру себе!
– Колдунство…
– Чего…
– Колдунство. Внуцке своей. Котора приехала дэвоцка.
Там, за стенкой, что-то ютилось и ёжилось. Дребезжало, как кишки после проглоченной пищи, и как те же кишки, которые проглоченное переваривают, та же стена как бы смаковала то, что проницалось сквозь неё. Сама стена была полупрозрачной, поэтому можно было разглядеть всё, что сквозь неё просачивалось. Боря мог бы различить убранство внутри, но для этого нужно было подойти ближе, а он боялся. Через день стена снова стала плотной, и это успокоило его.
Он знал с самого начала, кто находится по ту сторону стены, сперва там была крикливая старушка, но её недавно унесли. Но не те, кто пришёл в белых халатах. Те унесли потом. Сначала её забрали те, кто был в чёрном. Хотя вряд ли этот цвет можно было с уверенностью назвать чисто чёрным. Это была только оболочка, которая была такой же прозрачной, как и стены, его окружающие.
И его пугали затихшие крики, потому что они превратились в лёгкое топанье. Кто-то, практически невесомый, ходил ТАМ. Может быть он и не ходил вовсе. ОНА. Боря сидел у противоположной стены и смотрел, как по ТОЙ СТЕНЕ бегали жучки. Они тоже были прозрачными. Жучки-неведимки. Но он мог видеть их. Только дурак бы не увидел.
Лишь с течением времени до него дошло, что вовсе это были не жучки, и осознание это его сильно напугало. Настолько сильно, что пришлось опустошить свой желудок в унитаз. То, что он сперва принял за жучков, на самом деле являлось сосудом. Сосудами. Да, стены имели свой кровоток. Знать бы, куда он ведёт. Узнаешь, где сердце, и вот уже и спокойней. Да только могзи может тоже где-то рядом. Они слышат, эти мозги. Твои собственные мозги и слышат, да только его им не поймать, сигнал не уловить, а если уловят – то не сынтерпретируют. ХА! Не поймают, падлы. Не просто так его сюда отправили. Как же – дом для инвалидов. Ещё одна уловка.
Раздавшийся звонок в дверь он услышал спустя какое-то время. Боря встал и подошёл к двери. Пришедшая женщина была ровно такой же, какая приходила к нему в прошлом месяце. Но она одновременно была и кем-то другим, но он уже вряд ли бы вспомнил всех НИХ, которых он никогда не знал. И всё-таки он впустил её.
– Как Вы поживаете?
Он кивнул.
– Помните меня? Я из ЦРБ. Ваш участковый врач.
Он кивнул.
– Давайте пройдём, присядем, я задам Вам несколько вопросов.
Боря присел.
Маркина выла и стонала. Грыжа, которая обычно всегда самостоятельно вправлялась вот уже который день не уходит назад. И сильно болит. Живот она постоянно скрывала под толстым слоем одежды, и в этот раз свою грыжу даже не увидела. Мылась она раз в неделю, поэтому не смогла заметить её сразу. Они экономят воду. За неё надо платить.
– Сходи ты к врачу! – визжал Маркин.
– Не пойду я, – говорила она. – Пройдёт ещё.
– Тогда что ты мозги мне выносишь?
Она замолчала. А потом застонала ещё сильнее. Сыну всё равно не выйти из квартиры, он сам так решил – никогда не выходить. Так пусть послушает, помучается вместе с ней. Так всё равно легче, чем просто молчать. Маркина редко молчала. Все свои мысли она выливала на сына. Уж он-то не уйдёт, как отец. Нет, этот останется. Навсегда с ней.
Маркин копался в настройках фотоаппарата. Он мог сидеть часами, выставляя кадр. Он даже не фотографировал, ему просто нравилось смотреть на предметы по ту сторону экрана. А потом он полдня заряжал его, и пока фотик заряжался, он смотрел в телевизор. Нельзя сказать, что его фотографии были какими-то хорошими, но они нравились ему.
Маркину он тоже фотографировал, но его раздражало, что та поторапливала его, крутилась, не держала позу. Смотреть на бездушные объекты намного проще. В своих мыслях он был фотографом. Одним из тех, которым платят за их снимки большие деньги, приглашают на важные события. Но Маркин никогда бы не вышел из дома для того, чтобы устроиться на работу. Он не вышел бы даже после того, как мать умрёт. А она ведь умрёт когда-нибудь. Его не беспокоила эта мысль. Она ведь не умерает прямо сейчас.
Вопли бабки пугали их. Маркина даже словно чувствовала, как её грыже становилось хуже. Словно звук дребезжал прямо в ней, и когда они прекратились, ей стало лучше. Маркин перенимал её ипохондрию. Он очень переживал за прыщики, которые сразу же начали появляться на его паху. Он промывал их мылом каждый день, прижигал зелёнкой. Маркина ругалась на то, что он тратил столько воды, а он молчал и лишь тихонько всхлипывал, лёжа на своём диване, переживая за то, что его положат в больницу в тяжёлом состоянии, и он вынужден будет покинуть свой дом.
Тяжело не чувствовать себя в безопасности в своём собственном доме. Слишком много тревожного произошло за такой короткий срок. В квартире, где померла бабка, было тихо, хотя каждый знал, что там живёт та девочка. Она почти не выходил в подъезд, ни у кого ничего не просит, её словно вообще не существует, и в то же время, она есть. Жильцы всё намеревались звонить в опеку, но по прошествии практически целого месяца, она так и не приехала. Оказалось, что никто и не звонил.
В очередной раз прогуливая пары, Герда постучалась в дверь. Она прождала полминуты, но ей не открыли.
– Слушай, детка, если тебе будет нужна какая-то помощь, можешь подойти в квартиру “54”, – сказала Герда и оставила у двери пакет с конфетами.
На следующий день их уже не было. Баб Маня забрала их, унесла к себе, положила на стол и призадумалась.
Были у Бабки той коровы, это она хорошо помнила, пока жила с ней в Грязнухе по соседству. Да только та никогда не следила за ними. Ходили они как-будто сами по себе, паслись, а потом обратно возвращались. Тогда Мане было ещё не так много, она помнила бабку ещё смолоду. Пошла она раз глянуть на коров – дурь в голову влетела, решила молока глотнуть. Приходит Маня, а коровы стоят, травку дерут. Погода жаркая, душная, ветер листву не колышет, и тихо, даже кузнечики не поют.
Маня близко подошла, коровки и не глядели на неё. И вот что-то вдарило ей прямо по ноге, да так сильно, что она упала. Зайцы сидели в высокой траве, и каждый уставился прямо на Маню. Подойди она ещё ближе, они, не дай Бог, забили бы её насмерть, подумала тогда она. Долго ещё Маня вспоминала, и нога долго болела, и подумала она тогда, что никакие то были не зайцы. Черти стерегли Бабкиных коров.
Её мысли оборвались ровно в тот момент, когда открылась входная дверь. Почему-то она чётко услышала её. Выйдя в подъезд она увидела, как девочка закрывает дверь ключом. Ком застрял в её горле. Она подумала тогда, что стоит наверное вернуть те конфеты.
– Дэвоцка, – позвала она.
Малышка только немного обернулась и поглядела на неё. Баб Маня начала спускаться, она точно почувствовала цветные мушки в своих глазах. Хоть бы не криз – подумала тогда она.
– Вона, – сказала она, подходя ближе. – Возми конфетку.
Ей показалось, что девочка улыбнулась. На её тонкой, почти прозрачной коже просвечивали фиолетовые вены. Но нет, она не улыбалась. Кажется, она сказала “спасибо, не надо” и ушла.
– Зубы бережёт, – сказала баб Маня, оставшись одна. – Зубы бережёт, чтобы з черцями гворить.
При жизни Егорушка скрежетал во сне зубами, и теперь наступившая тишина мешала Аньке уснуть. Было просто оглушительно тихо. Ей не хватало звуков, его дышания, сопения, чихания, кашля. Ей дали отпуск, оставили одну в пустой квартире, где печаль так сильно давила её, стены сжимали, становилось так тесно, что было трудно дышать.
Теперь она так явно слышала шаги соседей, их голоса, звуки сливания унитаза. Её саму словно слили в унитаз, только она застряла в трубе, и больше не может сдвинуться дальше, а дерьмо сверху придавливает её всё сильней и сильней. Оно зловонней, чем коровий навоз, тот был чист, в нём только трава и опилки, а тот – отравлен. Человеческое дерьмо, заражённое мириадами болезней. В деревне всё было не так. Здесь по-другому. Каждый кому-то обязан, и в то же время, никому ни до кого нет дела.
Гигантский дом, протыкающий своей верхотурой небо. Он так велик, но сам словно сделан из чего-то тонкого и прозрачного. Хрустальная многоэтажка, где каждая стена просвечивается, и кто-то постоянно наблюдает. Это унижает. Она в замке, и, наверное, он действительно околдован. По тонким стенам перетекает какая-то незримая дрянь, просачивается в комнаты и живёт там долго и счастливо.
Зачастую она просто сидела дома, кажется, кто-то иногда стучался в её дверь. Кругом тишина, какие-то далёкие голоса и шаги и бесконечная белая пелена перед глазами с прозрачными унылыми мультиками. Она точно спала, иначе Анька бы подумала, что сходит с ума. Но сейчас некто действительно стучался в дверь, а теперь стоял и прислушивался, но Аньке было уже всё равно.
Баб Маня мониторила подъезд. В последнее время её мучали сны и призраки, которые появляются после снов. Как, например, в тот раз, когда она умершую бабку увидела. Та явилась, когда Маня уже стала просыпаться. Сон медленно перетёк в явь, она увидела свои ноги, замотанные в одеяло, руки, что были словно пришиты к телу, и стену, на которой уже лежал первый утренний свет. В голове был шум, сперва она совсем не замечала его, он как-то слился с её естеством и был таким ненастоящим, а потом стал долбить по вискам. Как будто кто-то жарил яйца на сковородке “ШШШШШШШ”.
Но самым неприятным было то, что она совсем не могла пошевелиться. В груди защемило, кровь прилила к голове. И появилась она. Просто стояла в проёме двери. Призрак исчез тогда, когда Маня смогла расшевелить свои пальцы. Можно было сказать, что это был всего лишь сон, но уж Маня-то знает, кто посылает ей чертей. Та, у кого этих чертей много. Чертей ведь, их занимать надо, они работу просят.
Задумавшись, она столкнулась с Маркиной.
– Зачем курыш в подъезд? – баб Маня была крайне напряжена, её можно понять, ведь она видела призрак своей соседки. – В квартире курыш, з двери несёть, теперь в подъезд курыш, вонь на весь подъезд.
– Ко мне на “ты” не надо, – взвизгнула Маркина, элегентно зажимая сигаретку между вторым и третьим пальцами. – Вы не в деревне своей сейчас. А я больной человек, мне сигареты показаны, они обезболивают.
– Больная? Иди к врачу!
Маркина не отвечала. Она показательно сделала ещё одну затяжку и высвободила пар наружу. Баб Маня только покачала головой, и переваливаясь с одной ноги на другую, вышла из дома, проговорив почти неслышно, но Маркина сумела разобрать:
– …к ведьме в 45-й… Туда тебе, к ведьме.
Маркина продолжала курить. Ей нравилось курить красиво. Заглядывая в зеркала, она обнаруживала, что её профиль всё ещё можно назвать приятным. По крайней мере, она не раздулась и не ожирела в свои пятьдесят с половиной. Маркина находила себя привлекательной, а свои зависимости – очаровательными.
Пару раз она видела соседа из второго подъезда. Он угостил её сигаретой, а та, в свою очередь, нещадно обманула, сказав, что она – безутешная вдова, лишившаяся единственного сына. Маркина ни за что не повела бы мужчину в свою квартиру, её великовозрастный сынишка устроит скандал на добрые пару часов. Пусть сам ведёт её к себе или даже может и в ресторан. Хотя откуда у жильцов этого дома деньги на ресторан… Сироты и инвалиды.
Но всё ещё приятно получать мужское внимание спустя столько лет одиночества. Маркин не считается, он живёт в своём мире и не желает впускать туда кого-либо ещё. А она стала чаще выходить из дома. Оказалось, что в этом было много плюсов – она не видела сына и позволяла другим любоваться на свой привлекательный профиль.
Но сейчас ей было не до этого. Гадкая кишка, вылезшая из её живота, болела и никак не вправлялась обратно. Это мучало её. Маркина чувствовала себя самой несчастной. Воистину, именно она заслуживает находиться в бесплатной квартире от государства.
Боже, она бы пошла к врачу, действительно бы пошла… Но ведь придётся тереться с этими бабками, стоять в очереди со всеми вместе. Она этого просто не выдержит.
Когда Боря опомнился, был уже вечер. Он сидел так в течении целого дня, и только что почувствовал голод. В холодильнике было пусто, хлеб покрылся тонким пушистым слоем сине-зелёной плесени. Он бросил его в мешок для мусора, что стоял под раковиной. Полчаса Боря искал свой кошелёк, кто-то вновь переложил его в другое место. Кажется, это дело рук тех самых прозрачных мышей, которые так часто ползают по стенам в комнатах.
Только Боря начал одеваться, как вновь услышал в себе голос, в своём желудке. Тот, как всегда, сказал что-то невразумительное. Он давно не слышал этот голос, с тех самых пор, пока врач стала давать ему пластинки с белыми капсулами. А долетал к нему голос со спутников, потом он проходил по невидимым проводам, что мириадами тонких нитей оплетали небо, система их была установлена в телефонной будке на улице, что противоположна его (её называют Связной не просто так), и потом уже его сигналы достигали его желудка, в который был встроен радиоприёмник.
Игнорировать его не было никакой возможности – слишком громким был сигнал. Но в этот раз вещание перекрывало. Звуки, что раньше были такими отчётливыми, теперь сливались в одну непрекращающуюся какофонию. Он приоткрыл полочку в комоде и погладил флакончик с нитроглицерином. Взгляд его совершенно случайно упал на провода, протянутые по потолку. Казалось бы, провода, да провода. Что в этом такого? Но очевидно было одно – они блокировали чистоту сигнала. Причём, если присмотреться, то никакого устройства в них найти было нельзя, а потому вывод был только один – дом сам блокирует сигналы. Он сам по себе и является блокиратором, а значит, есть ещё один смысл выйти наружу – избавиться от блока и выслушать послание.
Когда Боря вышел, он был не один. Внизу стояла девочка. Та самая, которую он встретил в электричке. Её головка светилась, а сама она поднималась наверх, парила над лестничным пролётом. Девочка глянула на него, и голос сразу же прекратился. Приёмник заглох, и голос исчез. Как будто она оборвала провода, наверное это произошло в тот момент, когда малышка залезла в карман. Её рука просто утонула в нём, потому что это был один из тех бездонных карманов, где находятся большие пульты с кучей кнопок, и вот она нажала на одну из них.
Ему стоило бы сказать “спасибо”, но когда он опомнился, девочка уже исчезла.
Топот в подъезде разбудил Герду. Она спала после пар. У неё был странный сон, такой реалистичный – свет с лестницы ворвался к ней через дверной глазок. Спросоня та действительно решила, что в квартире она была не одна. Был свет на кухне, такой яркий, он испугал её, но, опомнившись, она поняла, что это солнечный свет. А она просто забыла задёрнуть шторы.
Там, под ней, было тихо. Той деревенской девке ровно столько же, сколько и ей, а она живёт так, как будто ей на двадцать лет больше. Похоронила себя вместе со своим мужем, а ещё раньше она забила на себе по смерти мужа. Живёт, как зомби, даже на улицу не выходит. А вот Герда не собирается так жить.
Её собирались убить ещё при рождении. Милая мамочка завернула младенца в пакет для мусора и выбросила где-то на улице. В детдоме даже не собирались придумать что-то менее травмирующее, сказали, как есть. Ну, и пошли нахер. Герда не померла и не собирается помирать так рано. С парнями потом, с дитём тоже, она будет работать, станет настоящим человеком. И уж точно не собирается хоронить себя, как Анька.
Поэтому она позвонила в опеку и сообщила о девочке, которая живёт совсем одна. Разумееется, никто, кроме неё до этого бы и не додумался. Потому что она осознанная. Что они вообще знают, эти старпёры? Ещё чуть-чуть и наступит новое тысячелетие, и она должна взять эту узду. И не просто взять – руководить ею! Уж она-то, Герда, сможет. Её смерть не взяла, преподы не завалили, что ей эти низшие проблемы?
Герда будет юристом, станет выступать в суде. Никто не оставит незамеченной эту маленькую девочку с таким сильным голосом и горящими глазами. Герда ещё даст фору этим мужланам с их пуританскими взглядами. И там, в суде, она будет вершить судьбы всех этих… Несчастных. Незадачливых мамаш в том числе.
Герда думала, что знала, каково это – быть совсем одному, но на самом деле – нет. Маркин знал. Он теперь подолгу оставался совсем один. Иногда он не видел мать сутками, замыкаясь в своей комнате. Теперь у него было много снимков – из окна был хороший вид, можно было осмотреть весь двор.
Единственное, ради чего он выходил из тех четырёх стен – это ради того, чтобы попросить мать сделать снимки. Он отбирал их так тщательно, всего два-три снимка в месяц, которые получились наиболее красивыми, ведь они старались экономить. Но в этот раз ему просто нетерпелось, были такие, который ему так сильно нравились… Среди них была и Маркина. Она целовалась с мужиком из соседнего подъезда. И он бы попросил сделать и эту фотографию, но боялся, что она будет смотрить на снимки. Он не знал наверняка. Ей не сильно-то можно было доверять.
Но в этом месяце он ждал другие. На них была девочка с белоснежной головкой и самого необычного в этом снимке было то, что вокруг неё был чёрный ободок – дефект плёнки, но что-то в этом было особенное. Девочка нравилась ему, в своих фантазиях он даже знакомился с ней и разговаривал, но по-настоящему Маркин никогда не такое не решится.
Он считал себя полным ничтожеством и ни за что не собирался это менять. Маркин не всегда был затворником. Когда он учился в школе, у него были друзья, они гуляли и играли вместе. И в колледже с этим не было проблем, только с девушками он не общался. После выпуска ему нужно было искать работу, и он действительно изучал объявления, вырезал некоторые из них, но изо дня в день всё больше откладывал.
Сперва он просто хотел насидеться дома, просто отдохнуть, делать то, что нельзя было на учёбе – ложиться поздно и поздно вставать. А потом мысль о работе начала пугать его, ведь ему придётся расстаться с домашним уютом, и в конце-концов, он стал заложником своей комнаты. Бывало, он не видел свою мать днями, хотя она была буквально за стеной. И поэтому, когда она однажды начала стонать в три часа ночи, он даже вздрогнул.
Обычно ночью он был один, сидел и листал свою порнушку, которую купил давным-давно ещё в школе. Маркина не кричала, просто мычала, но от этого была как-будто бы ещё громче. Он говорил ей тысячу раз о том, что лучше бы ей сходить к врачу, и больше не собирался на этом настаивать. Ещё одна кричащая баба.
Сама Маркина не спала всю ночь. Точнее, сон был, но так сильно смешался с болью, что сновидения были причудливыми, лихорадочными. Ей снились шары, число их увеличивалось, и от этого становилось до тошноты плохо.
Утром она встала, не чувствуя, однако, сил для того, чтобы поесть. Голова у неё шумела, в ушах свистело, ноги и руки были вялыми, словно набитыми ватой. Она, скорченная, пошла наружу, желая только кричать о своей боли и просить помощи у кого угодно. Люди должны помочь ей, глядя на её страдания.
Маркина вышла из квартиры, забыв даже прилично одеться, в глазах так сильно потемнело, что она едва различала где находятся ступеньки. Из её рта доносился стон, в котором иногда можно было уловить какие-то слова, но вряд ли хоть кто-то слышал её в час дня в будний день. Но сорок пятая квартира была открыта, она вспомнила про неё, и мысль эта пулей врезалась в голову. В этот раз из двери вышла не бабка, а её маленькая внучка, которую она видела всего пару раз за этот месяц.
– Погоди, – проговорила Маркина, выставляя вперёд руку.
Чего она хотела? Как малышка может ей помочь? От осознания этого ей стало так дурно, что из глаз покатились слёзы.
– Помоги…
Она задрала свою кофточку, из живота торчал кусок кишки, обёрнутый кожей. Тот самый, который всё никак не вправлялся внутрь. Малышка с четверть минуты просто смотрела на неё, казалось, она усмехалась, или просто её губы имели такие черты. Потом она протянула руку, такие маленькие и белые были её пальцы. Она прикоснулась к грыже и тут же вправила её.
Было очень тихо в тот день, когда тяжёлые сапоги затопали по бетонным ступеням. В сорок пятую застучались, долго стучали, это заставило Гошу выйти в подъезд. Она только что намазалась кремом и ненадолго перестала чесаться. Гоша стригла свои ногти под мясо, они были у неё уродливые, часто вростали внутрь, но так они были менее опасны для её огрубевшей, покрытой волдырями кожи. Перед дверью квартиры стояли двое из органов и одна полная дама в чёрных капроновых колготках и тюфлях на тонком и низком каблучке.
– Чего опять случилось? – ещё немного и Гоша заплакала бы, почему в этом доме никогда не бывает спокойно? Все просто решили свести её с ума. – Чего вы долбите? Ну, не открывают, значит нету никого!
– Вы, гражданочка, так не разговаривайте, – сказал один из мужичков в форме. – Мы же не просто так пришли подолбить, как вы говорите.
Полная женщина заговорила ласково, чётко прогоривая каждое слово:
– Нам поступил звонок из вашего дома о том, что здесь находится девочка, которая живёт в квартире совсем одна. Мы пришли, чтобы в этом удостовериться, и если это правда, то мы девочку заберём. Может, вы подскажете, кто звонил?
– Мне вообще по боку, – говорила Гоша. – Я не звонила. Если вам не открывают, то валите нахер…
– Так, гражданочка!..
Но она уже исчезла, захлопнув дверь квартиры. Опека простояла у сорок пятой ещё минут пятнадцать, и потом они ушли. В дверь они засунули записочку с просьбой срочно с ними связаться, когда девочка объявится и свой номер телефона.
Но жильцам было не до записки. Покой многоквартирного дома был нарушен воем сирены скорой помощи. Баб Маня тотчас выпрыгнула из своей квартиры, чтобы всё разузнать. На лестнице она встретила врача и сестру.
– Шо случилось? – спросила она, загораживая своей широкой грудью весь проход.
– Отойдите, отойдите, – вздыхал уставший врач. – Мы идём к больному.
– Я тут живу здэс, в этом доме. Мне знать надо.
Медики протолклись вперёд и зашли в квартиру Маркиных, оставив баб Маню в тяжёлых раздумьях снаружи. Маркин не находил себе покоя. Сперва даже решили, что помощь оказать надо ему. Он бегал вокруг своей матери, поднося ей то стакан с водой, то другой – с водкой. Его одолел страх. Ужас копошился в его сознании – что же теперь будет с ним?
Сама Маркина лежала на стёртом диване, и весь её вид выражал крайнее беспокойство. Она стонала, закатывала глаза, хваталась то за голову, то за живот и никаким образом не давала врачу узнать, что же с ней произошло. В итоге её на каталке вытащили в подъезд, где их уже ждала баб Маня.
– Чё с тобой? – она прижалась всем телом к каталке и вовсю мешала.
– Отойдите, женщина! Сказано же вам!
– Я к ней… – скрежетала Маркина. – К ведьме… Ах, ты, дура старая. Ты ж меня убила…
Маркин стоял в проёме двери, не смея выйти наружу. Он смотрел на процессию сперва в подъезде, затем провожал их, глядя из окна квартиры. Он погиб. Безнадёжно погиб.
Баб Маня схоронилась в своей квартирке и долго-долго приходила в себя. Одинокая уставшая старуха с больными коленками и ёкающим сердцем. Стены её комнаты сжимали, она боялась оставаться одна в этих стенах, но выходить тоже было страшно.
Когда всё-таки в квартире стал слышаться неприятный треск непонятного происхождения, она выбежала в подъезд. Ей определённо надо было с кем-то поговорить. Почему бы и не с Маркиным? Но он не отпирал дверь, обычно это всегда делала сама Маркина, сынишка сейчас прятался в своей комнате, заливаясь слезами и готовясь к смерти.
Баб Маня трепетала теперь перед каждым звуком, генез которого она не могла точно определить, перед каждой тенью, начало которой не могла достоверно найти. И сами соседи изводили её своим непониманием, наглостью и злобой. Та же Маркина. Ну, что она ей сделала? Да и разве не предупредила, что в сорок пятую лучше не соваться… Или она сказала не так?..
Маркина… Поделом ей. Но с другой стороны, это ведь лишний раз доказывает, что баб Маня права. Внучка переняла ведьминские способности, чертей её. И черти же эти никуда не делись, они всё также здесь, в холодной новостройке, только ими занимается уже другая хозяйка. Специально ведь приехала эта девчонка, чтобы чертей забрать. Не иначе, так оно и есть. И погубит она всех, всех жильцов и целую новостройку тоже погубит.
И постоянно сидела малявка эта дома, Маркин-то понятно, этот не выходил с самого заселения, а девчонка что там делает? Определённо это означало что-то очень плохое. И хуже всего было то, что оно подобралось очень близко. Так близко, что его можно было почувствовать.
Анька тоже почувствовала. Шум, наконец, разбудил её, хотя она и не совсем спала, скорее, она всё время бодрствовала, но так вяло, что даже видела сны. Хотя, может, это были и не сны, по крайней мере, в том самом смысле, в котором они чаще всего понимаются.
Она видела Егорушку. Он сам пришёл к ней рассказать о том, что Господь забрал его в Рай, за то, что он не взял ведьминых чертей. Он просил не волноваться за него, ведь теперь у него всё хорошо, и это ей, Аньке, нужно переживать за себя.
Когда она вышла из квартиры, шумы уже прекратились. Каждый заперся в своей маленькой каморке, но было так неуютно, что захотелось внезапно выйти наружу. Но на руже этой были только улицы, дома и редкие деревья, на которые обильно оседала автомобильная грязь, использованные презервативы и шприцы. А хотелось оказаться на другой руже. Там, где поле, речка, лес. Проораться.
Анька вышла из дома, надев на себя тёплую кофту. Свет падал на дом равномерно, пятый этаж светился багровым. Такой высокий дом.
Если бы она взглянула наверх, то заметила бы, что за ней велась слежка. Съёмка. Кто-то нагло и отчаянно наблюдал за ней. Жалкая свинья. Он даже ест, как корова. Если бы мать научила его есть не только передними зубами, а как все нормальные люди, он бы не выглядил таким ничтожеством. А теперь она взяла и стала помирать в этой больнице. Она совсем ничего не дала ему в этой жизни, не научила быть самостоятельным, не сделала его мужчиной.
А может он сам должен был научиться этому?
Эта тупая сука за окном… Ей повезло, что её пацан умер, не придётся ему взрослеть и нести ответственность за всякую херню. Тупая херня. Господи, как же у него горела голова! Он смотрел в объектив, фантазируя, как убъёт эту деревенскую дуру. Просто так. Потому что вдруг у него появляются силы, он больше не будет зависеть от матери. Пошла она.
Он плакал. А ночью снова обоссался.
Запах в его квартире стал затхлым, он просачивался сквозь стены. Гоша уже стучалась несколько раз, чтобы сказать об этом Маркину лично, но он просто не открыл. Ей казалось, что из-за этого у неё точно будет рецидив. Эта дрянь словно впитывалась в её больную кожу. В неё наверно впитывается вообще всё подряд – пар, сигаретный дым, чужое дыхание. Гниль. Как же ей не хотелось снова начать чесаться. Она бы точно убила себя.
Пахло мочой. Моча просачивалась сквозь потолок. С окружающим воздухом ложилась на её кожу. Поступала внутрь. В сосуды. Артерии и вены. И оставалась там навсегда. И она тоже воняла мочой. Гоша знала, что точно она не должна делать – прекращать принимать пилюли и начинать чесаться. Она уже практиковала это – просто представляешь, что это не кожа чешится, а твои мозги хотят, чтобы ты так думал.
Едва ли помогало. Причём, она точно знала, что это не так.
Однако Гоша точно знала, что прекратит все её страдания – парикмахерские ножницы лежали на столе. Такие острые и блестящие. Куда эффективнее, чем все эти пилюли, которыми она пичкала себя все эти годы. Она бы посмотрела на собственную печень. В одной из поликлиник травили разные байки про лекарственный гепатит. Все эти сраные таблетки так или иначе проходят через печёнку. Она становится жёлтой и тягучей, как сыр.
Увидев процессию, шагающую около его квартиры, Боря стал собираться. Началось. Он натянул ботинки, взял с вешалки куртку и вышел из дома. Существа, имевшие человеческий вид, на самом деле людьми не являлись. Над их макушками он чётко различал хохолки, а руки выглядели самым неестественным образом – у кого когти, у кого копыта.
Дом затрясся, как только он вышел за порог, сосуды его запульсировали, кровь стала перетекать по эластичным венам и артериям. Стены внезапно словно прохудились, и Боря ясно разглядел тварей, копошащихся в квартирах. Он почти смеялся. Вот это он их всех надул! Знай они, что у него в кармане, его бы уже схватили, но эти дураки не знают. Не такие они всесильные, эти… черти.
Боря практически незамеченным проскользнул из подъезда. Он бросил взгляд на дом – хрустальный колосс, который вот-вот рассыплется. Колосс говорил с ним, посылал сигналы, но его больше не обманешь (и не остановишь). Боря зашёл в незакрытую дверь подвала и оставил динамит с зажжённым фитилём прямо на полу.
Егорушка кричал в её сне. Это пробудило Аньку. Сердце у неё колотилось, голова кружилась, и руки тряслись. Она поднялась, оторвала затылок от подушки. Почему-то было очень жарко, словно стены кипели. Как раскалённые, они словно пытались принять какую-то другую форму. А снаружи было шумно. Люди галдели за стеной.
Кажется, он кричал ей уходить.
Анька взяла с вешалки кофту и, не закутываясь в неё, вышла наружу. Немолодой господин сразу же тыкнул пальцем ей в лицо:
– Гражданочка, Вы знали Ведункову со второго этажа?
Анька помотала головой. По фамилии она знала только Герду.
– Соседка ваша! – сказала другая с густой малиновой помадой на губах. – У неё ещё внучка была, девочка маленькая… Где она? Неужели не видели?
– Да они про баб Маню! – сказала Герда, она стояла среди них, слишком маленькая между всеми этими большими дядями и тётями.
Анька снова покачала головой и поспешно ушла, краем уха слушая, как Герда объясняет всем её странное поведение:
– У неё сын недавно умер…
Шум за дверью разбудил Маркина. Он вышел из комнаты, подошёл к входной двери близко-близко и прислонился к ней ухом. Люди в подъезде говорили очень громко, резало по ушам, было почти больно. Все, как обычно хотят причинить ему боль.
– Говорите на улице… – зашептал Маркин, а потом подумал, что даже если они выйдут на улицу, встанут аккурат под его окнами и начнут голосить ничуть не тише.
Он сжал виски обоими руками. Кажется, голова сейчас просто взорвётся. Пусть тогда уже взорвётся вместе с ними. Нет, это просто невозможно терпеть. Маркин почувствовал, как по его щекам потекли слёзы. Глотку обожгла боль и обида. Какое же он жалкое ничтожество. Он опустился на колени. Люди ругались. А Маркин ненавидел, когда люди ругаются. Обычно он всегда был виноват в том, что кто-то ругается рядом, и теперь он всё думал о том, где же он опять провинился.
Если бы Маркина была здесь…
Если бы она была здесь, то обязательно вышла бы и сказала этим уродам заткнуться. Или может быть сама бы к ним и присоединилась. Хотя бы она могла сказать, что к ним это дерьмо не относится, а значит, можно успокоиться. Хотя бы попытаться.
Маркин взял ручку двери. Можно повернуть её и сказать что-то типа: “Ну, и что за бардак здесь?”. Да, звучит хорошо. Но он никогда так не сможет. Он мог разговаривать только с матерью, а с ней сейчас вообще не понятно что.
Маркин сжал голову сильнее. Пульс стучал в висках.
Баб Маню клонило в сон, но спать ни за что было нельзя. Ещё раз она положит голову на подушку, и ведьма схватит её. Шум в голове стал более оформленным – это были люди за дверью. Шум из человеческих голосов. От этого становилось легче. Баб Маня поставила табурет к стене и прислонила к ней голову. Различить слова она не могла, слишком тяжело было в голове. Настолько тяжело, что дрёма стала охватывать её. Сама того не понимая, баб Маня заснула, прислонившись к стене. Мышцы стали вязкими, и вот она уже не могла двигаться. Ведьма пришла за ней.
Эпилог.
Электричка мерно стучала, колёса её еле шевелились. Запах был ещё более омерзительным, чем в прошлый раз. Его било, как в горячке, но не от страха, мандраж был как после чего-то грандиозного. Однако, Боря ни за что бы не смог сказать, что же это было на самом деле.
Люди заходили в вагон. Они все бежали. Может быть и сами даже не знали от чего, но явно народу было больше в этот день. Чемоданы. Чемоданы с пылью прошлых насиженных мест. Только лица их не менялись, они просто изменили своё местоположение, а вот тоска их всё как была, так и осталась. А вот Боря сбросил всё пустое и прошлое, теперь в его жизни поменяется очень многое, на самом деле, уже поменялось.
Очередная остановка и новые пассажиры. И среди них – она. Вряд ли кто-то ещё мог её разглядеть, потому что теперь она выглядела совсем по-другому. Вся одета в воздух из тонких кружевных нитей. Как паутинка. И никто не мог её разглядеть, она светилась только для него, и только для него освещала путь.
Автор публикации
Вы умеете излагать))).