Однажды решил гусь запеть. Ведь если хочется, нельзя не петь. Кто запретит? И он стал петь. Он, конечно, знал, что нет у него ни слуху ни голоса. Поэтому он начал петь только для себя, для отогрева души своей.
– Га – га – га, – раздавалось по опушке леса, где гусь устраивал свои концерты.
Скоро стало скучно петь только для себя, ведь он со временем влюбился в свое собственное пение, даже стал подозревать в себе немного таланта, и очень захотелось похвалы от других, хотя бы одной малюсенькой, хотя бы случайно и время от времени.
Ведь сказано же: влюбиться в другого сложно, а в себя самого влюбиться просто, потому что это сладко и неизбежно.
И однажды он позвал к себе на опушку знакомых и незнакомых, среди них специально – соловья, и дрозда, и даже скворца.
Уж очень хотелось гусю похвалы.
Ради таковой он накормил гостей подходящей для них снедью: кому червячков натаскал, кому мошкары, кому еще чего-то. Гости наелись и стали выражать нетерпение, ведь гусь, приглашая гостей, ничего не сказал о том, что же произойдет на вечере. Нетерпеливых гостей занял гусь:
– Друзья, я вас задержу ненадолго, лишь спою вам небольшую песню, послушайте. Это песня собственного производства, в ней вся жизнь пропущена через моё сердце!
И гусь стал петь. Несколько секунд стояла тишина. Потом стали раздаваться недовольные возгласы, началось возмущение. Шум и пение гуся решительно прервал петух:
– Гусь, дружище, ты замечательный хозяин, угощенье твое отменное, но певец ты, – как это сказать? – у тебя нет специального образования, ты не знаешь ноты, ну и всё такое. Извини, друг, слушать я тебя не могу. Прощайте!
Так сказал, однако уйти не ушёл.
Тут вперед выступила утка и закрякала:
– Пусть продолжает петь! Петух, ты тоже не певец, и образования у тебя специального тоже нет. Так лишь по утрам спросонок ты вытягиваешь чистые ноты, а в другое время ты тоже изрядно фальшивишь! Так что же ты тогда критикуешь гуся? Гусь хороший певец, бас, мне нравится его слушать! Так споёт, что за душу – раз, два и готово!
И скворец сказал свое слово:
– Если поставить его голос, то из него действительно может получиться певец-бас. А сейчас на самом деле ему еще нечего показать публике. Публике надо показывать лицо, а не морду, даже если морду, все равно сквозь морду должно видеться лицо! А тут лица нет, ты уж извини, гусь.
Дрозд хотел смолчать, но его супруга стала толкать его в бок и говорить: «Скажи правду!». Тогда дрозд взял слово:
– Друзья! Не хочется обижать хозяина, прекрасного хозяина, смотрите, сколько он угощенья для нас приготовил, но я не могу смолчать и не сказать правды. Как ни крути, но гусю… еще рано выступать, ему еще много-много надо учиться и тренироваться. Петь – это искусство! Не всякому дано петь. Я думаю, что гусю не дано петь. Но кто ему запретит? Пусть поет! Но после того, как мы уйдем. Или после того, как я уйду. Я, честно говоря, не собираюсь здесь больше оставаться, спасибо за угощение, гусь, но мы с супругой (он посмотрел на супругу, та – мотала головой) … уйдем немного погодя…
Гусь, раскрасневшийся от обиды и злости, но держащий себя в руках, хоть через силу, но вымолвил:
– Спасибо за правду, она многого стоит в наш лицемерный век. А больше никто ничего не хочет сказать? Может быть, соловей выскажется?
Соловей уже был сыт и пьян, он пришел сюда без супруги, поэтому быстро нашел среди гостей себе пассию, какую-то яркую птичку, с ней шептался и улыбался, слов гуся не услышал. Тогда гусь повторил свою просьбу, кто-то из соседей соловья ему сообщил на ухо просьбу гуся, соловью пришлось встать и говорить:
– Спасибо гусю, он замечательный зверь, я к нему готов постоянно приходить в гости, если будет угощать нас не хуже, чем сегодня! Про творчество говорить не буду, потому что стол уж очень богат! Боюсь испортить впечатление, потому что гусь взял меня за сердце, к которому путь, как известно, через желудок, а к душе – через любовь. Я пожелаю гусю любви, чтоб голос у тебя развился и душа заговорила!
Соловей сел и продолжил флиртовать с яркой птичкой, как ни в чем не бывало.
Вызвалась сказать иволга.
Откуда она взялась, никто не знал, потому что гусь ее конкретно не звал. Однако она пользовалась репутацией певицы и ее не могли не послушать. Она начала непонятно:
– Творчество – право каждого живущего. Нельзя ущемлять, потому что, ущемляя другого, ты ущемляешь себя самого. Все войны и революции на земле начинаются с ущемления. Неужели мы хотим войну?! Или революцию, кровь?! Какой-то поэт сказал: кто рушит, тот рушится сам! Не будем рушить гуся!
Все замолчали. Вскоре иволга перешла к существу дела:
– Пусть гусь поет, это его право. А мы можем не слушать его, это наше право. Так решим и все мы будем правы! Нет, пусть гусь поет, а мы будем делать вид, что слушаем его, так ведь теперь все делают!
И села иволга, что-то словив клювом не то со стола, не то с воздуха.
Через мгновение тишины праздник продолжился. Шум и гам, кто-то еще что-то говорил, но все речи опять сводились к гостеприимности хозяина.
Гусь сидел как в воду опущенный. В одиночестве, хотя во время слова иволги он все-таки пытался запеть и присоединиться к обществу.
Через время у него снова загорелись глазки, он снова попытался петь, но его начальные ноты сразу потонули в шуме и гаме. Он остановился и больше не начинал. Глаза его окончательно потухли.
Но не всё так печально в этой истории. Гусь возобновил вечера на опушке леса. Платные вечера. На вечерах, правда, выступал не он, выступали дрозд, соловей и петух, а он угощал всех и следил за порядком. Время от времени он гонялся за нарушителями, вытянув свою длинную шею.
А после вечера, оставшись один и напившись почти до беспамятства, гусь пел своим густым басом и плакал от несправедливости, что бог не наделил его голосом соловья.
Зато наделил талантом гостеприимного хозяина вечеров искусств.
Автор публикации
