Грелось солнце

Свет падает болезненно-зеленым лоскутом на замявшиеся с золотыми подпалинами страницы книги. За окном чернятся полосы седых берез, ночь падает на залитый белизной февральский снег, в небе клубятся пурпурные облака. В вагоне стоит колючая тишина, точно он пуст, я дочитываю последние страницы “Как закалялась сталь”. В глазах горсть едкого песка, меня клонит в сон, но я упираюсь. Все заунывнее стучат колеса поезда, мимо проносится встречный товарняк, гудя у меня прямо над ухом, я ненароком отвлекаюсь и замечаю мелькнувшее пятно фонарного света, окруженного ночной мглой. С неохотой выпрямляюсь, откладываю книгу на небольшой столик рядом, начинаю, будто желторотый мальчишка, таращиться в помертвевшее от черноты окно. Оттуда на меня глядит собственное отражение – черноволосый мужчина лет сорока, одетый в сизо-зеленый жилет, из-под которого торчит треугольничек накрахмаленной белой рубашки. Я удивляюсь тому, как славно постарел за прошедшие пару лет – паутина морщин тянется по зрелому лбу, глаза очерчены небывалой синевой, волос готов похвастаться блестящей в неярком свете проседью… Вот он, учитель математических наук сто двенадцатой школы города Иркутска – Литвинов Денис Родионович.

Состав бесконечно длинной гусеницей ползет по скупо освещенному перрону – прибыли в населенный пункт. Мне становится любопытно и я, отсчитывая секунды до остановки, вглядываюсь в сизую пустоту за окном. Фонарные столбы мелькают все чаще, рисуются синие очертания построек. Я гашу свет, чтобы было лучше видно. Неспеша появляется здание вокзала. Канск.

На улице пусто, изредка блуждают железнодорожные рабочие, перебрасываясь парой слов. Лица их бледны, под глазами устрашающе тянутся густые тени, губы поджаты от холода. Они, точно сумасшедший маятник, ступают взад-вперед по перрону, прикуривают, украдкой улыбаются, хоть и вид их не весел. Тоненькая проводница жмется к вагону, ее влечет тепло, исходящее от пропитанных человеческим потом купе. Она мужественно ждет. Наконец ей удается поймать глазами толпу людей, однако разобрать кто идет становится весьма непросто. Эти трое, гремя чем попало, докладывают ей о себе, тогда она, бегло изучив их красные от мороза лица, приглашает в вагон.

 

Я слышал шорох их вещей, которых в последствии оказалось не так много, слышал топот кирзачей, молодецкий говор, смех. Они шли все дальше и дальше по опустошенному вагону как вдруг остановились – стало, как прежде, тихо, я навострил уши, улавливая их звонкие голоса.

И тут же дверца купе заскрипела, я обернулся корпусом всего тела и столкнулся своими совиными глазами с глазами этих трех, которыми оказались обритые наголо молодые люди, совсем молоденькие… лет восемнадцать.

– Здрасьте! – задорно произнес один из них, протискиваясь в купе. – Спите?

– Нет-нет. – растерянно заговорил я, двигаясь к окну. – Располагайтесь как вам удобно.

Низкорослый мальчишка с широким круглым лицом, на котором проступал совсем детский румянец, посыпанный кремово-рыжими веснушками – он мельком взглянул на мои опустившиеся глаза и приветливо улыбнулся широкой стенкой редких песочных зубов. Следом за ним входил высокий шатен с красивым мужским профилем и смуглой головой. Он шустро закинул на верхнюю полку свои пожитки и облокотился на дверцу с обратной стороны. Последним зашел паренек с добрыми синими глазами и так же вежливо поздоровался.

Все трое толпились в коридоре, о чем-то суетились, пихая друг друга в бок. Поезд тронулся, парни как один качнулись на месте, вновь об чем-то загомонили, и беседа их без конца сопровождалась юношескими возгласами и смешками, отчего я сам несколько позабавился.

Они вернулись в купе, я беззвучно прилег, следя за каждым их движением. Наконец один вскарабкался на полку, что была надо мной, другой занял место напротив, а третий присел рядом с ним. Они растолкали вещи, о чем-то вновь совещаясь. У них на руках были большие сумки с вещами – у каждого по одной.

Я раскинул мозгами, как вдруг меня осенило. Как же я раньше до того не додумался! Я ехал в одном купе с призывниками.

– Куда путь держите? – спросил я, выглядывая уголком лица из-за развернутой перед собой книги.

– В Омск. – сказал низкорослый с заячьими глазами, уставляясь в стекла моих пожелтевших очков. Вблизи он был еще моложе – кожа совсем тоненькая, из-под которой видна сеточка алых сосудов.

Он, точно по привычке, почесал затылок, спустился ладонью по белой тонкой шее, зевнул. В густой темноте на нижней полке лицо шатена казалось еще смуглее, а глаза черные-пречерные и широкие, как у кота.

– Как хоть звать вас? – задался вопросом я.

– Мишка! – протянул мне руку круглолицый, улыбаясь от уха.

– Толя! – отозвался синеглазый с верхней полке, на что я выглянул снизу и тоже кивнул головой.

– Рад знакомству – Вадим. – отозвался шатен, щеря зубы.

Я обвел их взглядом и представился:

– Денис Родионович.

– А вы отколе, Денис Родионович?

Я призадумался, тяжело вздохнул не по-мужски.

– Иркутск. С Востока.

Мишка внимательно вслушался в мои слова, покачал головой, точно его интересовало многое.

– Я в школе работаю… учителем. Отсрочка. Еду в столицу.

– Батюшки, куда? – подивился Толя. – В этакое времечко? А детишек неграмотных на кого положили?

Я усмехнулся с тоской в глазах.

– Самому бы знать… К любимой еду. Она медсестра в госпитале. Того гляди на фронт бросится. За ней мчу. – я выдержал недлинную паузу. – А вы?

– Повестка пришла. – начал Мишка. – Велено прибыть в Омск на формирование отдельной лыжной бригады.

– Сколько же тебе лет?

– Восемнадцать, Денис Родионович. Коли не пришла – сам бы выступил!

– Мне семнадцать минуло месяц назад. – подхватил Толя, поднимая синие глаза. – Отца забрали, а я за ним следом. Два месяца школы оружия, а затем тудыть!

Я посмотрел в лицо Вадиму, и он тоже заговорил:

– Долг есть долг, Денис Родионович. Ежели не мы, то кто?

Я не отрывался от его черного лица с точеным носом и медленно кивал.

– Вадим у нас уроженец Канских земель – местный. – добавил Мишка, перекидывая глаза на товарища. – А мы с Толей на перекладных. Так и свела нас судьба.

– А чего это вы читаете? – с любопытством спросил Толя, глядя на меня с верхней полки. Глаза его зеленели при свете в купе.

– Островский. – я показал обложку. – Серое издательство. Вы любите читать?

– Не люблю. – признался Вадим. – Тетка – учительница, сама с севера. Бывало, примчится к нам в Канск, давай меня грамоте учить! А я дурак – не хотел учиться, а хотел с ребятами на речке купаться. Я ей все одно да потому: «Теть Люб, да зачем мне ваша классика…». За окном такая благодать стоит – жаром дышит поле, по воде семенит прохлада, к августу поспевает яблонька-персиянка… Так и ничему не научила меня. Пару месяцев назад дядя весточку отослал – умерла. Ленинград.

– Родители мои безграмотные. – подхватил Мишка. – Мать двух слов на бумаге связать не могла. Школу не оканчивала. Подавая документы в девятый класс, начал ее учить роспись ставить. «Мама, – говорю, – давайте научу буквы выписывать!». Она отказывалась, стыдилась. Так и живет, не зная букв. Поживу еще немного, да и сам разучусь.

– Не разучишься! – звякнул Толя. – Письма пиши почаще.

– А как иначе.

Вольным ветром вновь несся товарняк. Окно запестрило. Ночь все гуще накрывала вагон. Мы продолжали беседовать, уют поселился в нашем купе, на что я незамедлительно обратил свое внимание. Парни оказались щедры на приятный разговор, по лицам их текли оживленные юношеские улыбки, в глазах слезой стоял звонкий ребячий смех. До того умилительны они были, что я, никогда прежде сего не испытывающий, ощутил на себе подлинное чувство близости с незнакомцами.

Незаметно, как иногда случается, наступила ночь. Стрелка на запястье догоняла цифру два. Мои попутчики зазевали, ширя красные ямы-рты. Погасили свет, я отвернулся к стенке и с чувством небывалого тепла засопел. Сон принялся за мою голову, я спал, не помня себя. Забыл разуться. Коридор следил за мной лимонно-зеленым глазом – там горел тусклый свет, совершенно приторный, горький, но освещал проход, подбадривая серые занавески у черных окон.

Я проснулся, приподнялся на локте, умыл горячей ладонью лицо, ощупал пьяными глазами серую простынь, на которой выступали следы сырых слежавшихся пятен. На свешенных ногах болтались покойники-сапоги. Я сел, невольно трезвея, и обратил мутный взгляд к окнам.

Поднимался девственно-розовый рассвет, очерченный слепяще-белоснежной дорожкой снега. Золотая кайма молодого солнца стелилась вдоль иссиня-черного горизонта, кошачьей непринужденностью ложилась на нежный, точно пух, покров. Здоровой желтизной оделась узкая канавка, по застеленным глянцем озерам босиком ступали неосторожные лучи, следя за собой хрустальными бликами. Поезд призраком крался в дымке утра, молоком расплескавшегося по искрящемуся полю.

Напротив меня, сложив руки лодочкой у кремовой щеки, досыпал Мишка. Я еще раз вгляделся в это белое, точно напудренное, лицо с красным румянцем – позолоченные девичьи ресницы, веером опущенные на гладкие нижние веки, округлый младенческий подбородок.

Тут же тонкие, как лист черемухи, веки заходили ходуном, под ними каталось яблоко-глаз. Мишка очнулся, столкнувшись с моим отцовским взглядом. Он сел, подобрав руки в тугой калач, натянул на оголенное белой майкой тело простынь, уголки его фруктово-сочных губ в веселом откровении дернулись, и ясная улыбка вновь заплясала на его лице.

– Доброго утречка, Денис Родионович!

 

В Омске они вышли и до самой столицы я ехал в глухом одиночестве.

В Москве я встретился с Галей, и она по-матерински приласкала меня, утешила, заметив на мне тень гнусного огорчения. Она говорила со мной нежным женским голосом, скользила по соломенным волосам и одежде. В глазах ее стеклом застывала усталость, с нашей последней встречи прошло два года, как раз с тех пор, как началась война. Она была счастлива нашей встрече, но лицо ее осунулось и страшно постарело несмотря на то, что ей лишь минуло тридцать пять.

Спустя пару дней я устроился в школу, меня сиюминутно приняли. Я ступал по грязному сырому снегу, чистил очки от ненавистной пурги. Город, закованный в серый пепел, гремел под тяжестью времени, в голову мне толпой ударялись недобрые мысли, я чувствовал откуда ни возьмись старческое одиночество.

Я шел по коридору в холодных стенах, смотрел себе под ноги, словно боялся упасть. Зашел в класс и, встав у доски, посмотрел в лица своим ученикам.

– Здравствуйте. – начал я, поджимая губы. – Меня зовут Денис Родионович.

Класс внимательно изучал меня, исхаживал сверху донизу, заглядывал в глаза. Я оторвался к хрупкому школьному окну.

– С сегодняшнего дня я буду учить вас арифметике. Откройте тетрадь. – сказал я, натирая доску.

Однако тут же я бросил это занятие – тряпка была суха, как и мои искривленные губы. Тогда я сел за стол, сложа руки перед собой.

Класс терпеливо выжидал, кто-то потуже натянул шапку, кто-то непроизвольно всхлипнул.

– Пишите… – говорил я неуверенно, как вдруг смолк, сам себе удивляясь.

Третий класс…

Сколько боли и страдания я увидел в этих серых глазах, в этих побеленных детской скорбью лицах, в этих высушенных недетских чертах. Все было тошно, за окном стояла непроглядная суматоха, серела мостовая, вдалеке ревел автомобильный мотор. Я вслушался в тишину и громко вздохнул под этими голодными глазами детей.

Слеза снегом навернулась на моих глазах, но лицо оставалось до неузнаваемости мертво. Я чувствовал соль, сбегающую в складки у носа, и желчь, волной подступающую к горлу.

– Денис Родионович, вы плачете? – раздался зацелованный нежностью девичий голосок.

Я неспеша поднял глаза на девочку, и чувство сказочного облегчения дрогнуло на моих губах.

– Нет. – улыбнулся я ей.

Она улыбнулась в ответ, и что-то радостное засеменило у меня по коже. Какая искренняя детская улыбка, нетронутая ужасом войны.

С минуту молчал, слушая тишину.

Ветер как прежде бился о почерневшие стекла, вздымая к нему густые, как морская пена, облака, за которыми кусочком талого масла грелось солнце… – большое и горячее.