Графоманская проза жизни.

 

(Алик, Вега, Лев Зимой и я.)

Алик Бормотухин – пожилой, уже навсегда никому неизвестный писатель.

– Это не так, – вяло соглашался я.

Всё то время, что я его знал, Бормотухин ходил, артистично опираясь на когда-то отличную трость орехового дерева со следами собачьих зубов. Почти весь год Алик носил черное «внесезонное» «чеховское пальтишко», похожее на «гоголевскую шинель» из которой Бормотухин так и не смог выйти. Лысую голову Алика прикрывала невнятная вязаная шапочка с легкомысленным женским помпоном на макушке. На хищном носу имели место огнезащитные очки сталевара. Высокие, впервые и навсегда криво шнурованные «через две дырки» ботинки и уже музейные джинсы Montana, протертые на заднице и коленях до невесомости марли, дополняли несменяемый наряд сочинителя.

– Не утешай меня, – деликатно просил Алик, – я безутешен. Жить, будучи Нобелевским лауреатом по литературе, всякий дурак сможет, а вот быть пожилым автором бесследных строк – это задача для людей с мужеством Эрнеста Хемингуэя. У меня такого мужества нет. Кстати, представь. Хемингуэй застрелился, и в последний миг пожалел об этом, но было поздно, но я не об этом. О другом. Я твердо решил бросить не только сочинять, но и записывать. Обычно как? Утро, и под декоративное прозрачное кофе среднего рода и легковерную сигарету дамского вкуса я пишу один-два абзаца. И уже восемь с половиной дней в завязке. Ни слова. Точка.

– И как?

– Ломка… Но с текстами я покончил навсегда. Это, как с елкой.

Несколько лет назад Алик Бормотухин внезапно с ужасом осознал, что «юность истаивает». А зрелости Алику не хотелось.

– Раньше, после Нового года, было ощущение ушедшего праздника, а потом возникло ощущение конца жизни. Именно в этой связи я и перестал убирать ёлку.

В квартире Бормотухина действительно вот уже лет десять стояла высокая – два метра – наряженная, готовая к празднику, идеальная в своей искусственности новогодняя красавица. В тени вечно зеленых зарослей изнуренно топтались плечом к плечу внутренне постаревшие, припудренные пылью лет Снегурочка и Дед Мороз. Примерно через полгода Снегурочка не выдержала, я увидел её лежащей на боку. Спустя еще год Дед Мороз решился стать путешественником. Преодолев несколько метров, он с отчаянием во взгляде замер у окна. Вероятно, Дед Мороз был шокирован огромностью и недоступностью заоконного мира. В спину ему с укором смотрела брошенная, но сумевшая подняться на ноги Снегурочка. Еще через год они воссоединились, Снегурочка и Дед Мороз привычно утвердились под елкой, в родных зарослях веток с одинаковыми иголками. Видимо, одиночество подталкивало Бормотухина к подобным безотчетным мизансценам, в душе Алик был доморощенным режиссером-кукольником. Иногда Бормотухин включал на ёлке гирлянды. В августе это производило странное впечатление, особенно на случайно забредшего к Алику участкового полицейского.

– Мне не лень убрать растение, просто кажется, что только вчера разобрал елку, а уже назавтра очередной Новый год. Опять собирать… С тех пор, как я перестал убирать елку, время замедлилось. Рекомендую, кстати.

– Для торможения времени врачи рекомендуют женитьбу. Давай, мы тебя женим.

– Я – муж-теоретик, – радостно закивал Алик, – и, одновременно, – практикующий жених! И многажды добрачный общегражданский муж. Опыт холостых женитьб есть.

«Женился» Алик Бормотухин несколько раз. Происходило это примерно так. Однажды неизвестная Алику дальняя провинциальная родственница то ли из Кургана, то ли из Саратова (а кому известны провинциальные дальние родственницы из Кургана? А тем более, из Саратова?) «подослала» к нему какую-то свою заброшенную неблизкую подругу, которую, вероятно, «было не жалко». Бормотухин чинно принял гостью. За обедом они полуинтеллигентно беседовали на «вечные, а значит, русские темы»: погода, внешняя политика США, стоимость проезда в общественном транспорте, сериалы студии HBO, летящий обух пенсии… На ночь степенно разошлись по разным комнатам. Под утро в дверь Алика, намекая, осторожно постучали. Бормотухин открыл глаза. Затем проснулся.

– Кто там? – спросил Алик.

Через несколько дней «молодожены» разошлись. К слову, неблизкую, но сообразительную подругу неизвестной родственницы Алика Бормотухина звали Виолетта.

– Иногда мне кажется, что неизбывное подсознание русской провинции, включая Москву, – не быть провинцией. Непрерывно читать новые романы будто бы модных писателей, не моргая смотреть свежие фильмы якобы известных режиссеров, называть дочерей только изабеллами и виолеттами, – Бормотухин вздохнул, – есть такие девушки, они летят по своим дальним орбитам и возникают в твоей жизни кометным промельком раз в сто шестьдесят пять лет. Как Нептун. И потом опять ждешь сто шестьдесят пять лет…

После одной истории я понял – Бормотухин никогда не женится. В тот день мы должны были встретиться в кафе, на Тверской. Это понятно, кафе было в доме, где жил Алик. То есть, ему надо было просто спустится на первый этаж. А мне предстояло ехать через пол-Москвы… Я вошел в кафе под грузинский акцент в Quari Qris, Гии Канчели. «Без тебя…» Без Дарьи. Бездарно… Я вошел и тут же увидел Бормотухина в компании с какой-то неизвестной мне девушкой, обреченной обыкновенностью лица. Вероятно, и под платьем девица была бледная и никому не нужная. Вздрогнув, я услышал остатки непригодных для разговора слов.

– …жаль, что вы мне совсем не понравились.

– А если бы понравилась? – девушка нахмурилась.

– Я бы посвятил бы вам рассказ, – строго сказал Алик, – обеспечил бы вам вашу небольшую персональную вечность. А это немало.

Девушка порывисто ушла, не обратив на меня внимания и не простившись с Аликом. Бормотухин ядовито посетовал на то, что «зря потратился на кусок торта и кофе», затем пояснил мне:

– Дочка приятеля из провинции. Изабелла из Кургана. Хотела потрогать за живое живого столичного мастерового… писателя, дура… к!

– Экий ты, голубчик, болван! – согласился я. – Кто же так девушек обольщает?!

– Мне уже не надо. Хотя… У неё чудесные бедра. Просто отличные ноги. Такие бы ноги, да в хорошие руки, – с отстраненной брезгливостью Алик посмотрел на свои растопыренные пальцы.

– Может быть, это надо ей! Ей! Чтобы в хорошие руки… Чего звал-то?

– Вот так встретишь старого друга, которого не видел, Бог знает сколько времени, недели две или даже месяц, и думаешь, что с ним сделало время?! – задумчиво сообщил Бормотухин. Затем продолжил: – В кои веки приснился эротический сон, а я так и не понял, то ли на английском языке был сон, то ли на немецком? Утром очнулся, и вспоминая взбитую дражайшую грудь героини из сна, задумался: «А есть ли у женщин душа? И если есть, бессмертна ли она?» Вот всегда так со мной, смотрю на девичью грудь и думаю о душе. Отчего, а?

– Алик, чего тебе от меня надо?!

– От тебя? – Бормотухин удивился. – Ничего! Просто хотел тебе сказать, как погранично всё в жизни. Как зыбко… Знай. Кофе будешь? С пирожным. С киви!

– Буду! Интимная давка в метро была не по обоюдному согласию!

Алик встал и, тяжело опираясь на трость, поплелся к витрине выбирать пирожные. И я увидел, как сильно он стал хромать, кокетство походки заменила нелепая пантомима.

– Мне сделайте кофе наполовину прозрачный призрачный условный факультативный, – услышал я скрипучий голос Бормотухина, ежесекундно готового к скандалу, – а вон тому молодому пижону средних лет сварите нормальный. Сварливо сварите кофе, чтобы он поперхнулся – это шутка. И сливки забудьте и сахар. То есть – наоборот. Это шутка номер два. Не перепутайте номера шуток. И пирожных дайте нам, с киви… Идиот любит их и это уже не шутка. У болвана была его единственная Дарья, девочка-женщина. С Дарьей все было талантливо, а потом, без Дарьи, все стало бездарно. Это он так думает. Но любовь к Николаю Гумилеву и киви у пижона осталась, это у него от его-не его Дашки.

Подумалось, что-то разболтался Бормотухин и шарнирно, и языком. Затем я отчего-то вспомнил про то, как давным-давно, после «очередного расставания с очередной не его женщиной», Алик взял себе пухлого щенка немецкой овчарки. Назвал Вега.

– У меня в ранней юности был проигрыватель, электрофон Вега, – пояснил Алик, знакомя меня со щенком, – сигареты такие были. Звезда есть такая. А кроме того, – красиво!

Именно Вега в молодости оттачивала свои зубы о трость Бормотухина. Спустя пару лет у Алика появился кот, который крошечным котенком умирал на улице в декабре, Алик принес его домой и налил в тарелку молока. Котёнок три дня жил возле тарелки, бесстрашно защищая молоко от Бормотухина и Веги. Вега с некоторым снисходительным любопытством рассматривала живой шерстяной комочек. В перерывах между едой и защитой еды котенок самозабвенно спал, озабоченно подрагивая во сне левой задней лапкой. «Левша на заднюю лапу», предположил Бормотухин. Затем, набравшись сил, котенок, в компании Веги, пустился исследовать окрестности центра мира – тарелки с молоком. Сначала Алик назвал котенка День Декабря, но впоследствии, вглядевшись в физиономию зверя, Бормотухин дал ему другое, странное имя – Лев Зимой.

– А также Лев Осенью, Лев Летом, и особенно, Лев Весной!

Бормотухину отчего-то казалось, что его личный кот обязан походить на льва, хотя бы и в миниатюре. Мудрая Вега стала для Льва Зимой настоящим другом.

– Иногда мне кажется, что Вега была умнее тебя, – как-то польстил я Бормотухину.

– Это несложно, – иногда Алик был самокритичен до идиотизма.

Вега была умной видимо еще и потому, что не хотела разговаривать, за всю свою долгую жизнь она не проронила ни слова.

И они стали жить не очень счастливой, зато дружной семьей – втроем. Но пришло время, и однажды Алик проснулся от потустороннего воя. Выл Лев Зимой. Кот сидел рядом с недвижимой Вегой и, ни на кого не обращая внимания, выл животом в небо потолка. Накануне Бормотухин отвез собаку к ветеринару.

– Ваша Вега очень старая, – хладнокровно сказал зверский доктор, – и все что я могу сделать для нее, да и для вас – это усыпить ее. Хотите?

Бормотухин не хотел, и Вега прожила еще один день. Еще одно утро. Объятия. Попытка завтрака. Полдень. Последние уже никчемные, но такие необходимые неизвестно для кого слова в собачье ухо. Еще один вечер… И вот, всё что осталось – следы зубов Веги на старой ореховой трости…

– Когда заворачивал ее в чистые простыни, навсегда запомнил ощущение свесившихся еще теплых лап моей собаки…

А через несколько дней Бормотухин открыл дверь квартиры и наткнулся на мертвого Льва Зимой. Вероятно, Вега действительно была для кота необходимым существом. Лев Зимой не смог или не захотел жить без своей Веги.

– Знаешь, дорогое тебе существо может предать тебя только раз, когда умирает.

…Очнувшись от воспоминаний, я подумал, может быть, и мне взять щенка? Он меня и похоронит, когда вырастет. Эта мысль показалась мне не совсем никчемной.

Аромат кофе непрофессионально смешался с запахом кокетливого женственного парфюма – хорошенькая официантка принесла нам кофе и пирожные с киви. Официантка посмотрела на нас как успешная кормленная кошка, с безразличным интересом. Когда Алик на минуту снял свои «сталеварные» очки, я увидел покрасневшие уголки его слезящихся глаз. Подумалось, с помощью таких очков можно заглянуть в черную дыру, где-нибудь в районе Кассиопеи.

– Знаешь, чем отличается гениальная актриса от просто талантливой? – пытливо спросил Алик, плотоядно глядя вслед официантке. Кроме прочего, он был мастер шулерски подменить тему разговора.

– Даже нет версии, – признался я, безуспешно стараясь представить себе официантку раздетой.

– Гениальная актриса может заплакать – на выбор! – одним глазом. Любая роль таким актрисам по плечу… по колено… по грудь… Нет! По бедру! «Роль была актрисе по бедру». Это пикантно! Такая актриса легко сыграет бороду Карла Маркса и книгу Гамлета. Сыграет котелок Чарли Чаплина, скрипку Альберта Эйнштейна и отца матери Терезы. Представь, у матери Терезы был отец! А кроме того, она может сыграть член…

– Достаточно, – остановил я Алика, – ты что-нибудь сейчас пишешь?

– Я же тебе сказал, – Бормотухин поморщился, – я покончил с писаниной. Хочу стать учеником помощника второго мастера по производству пирожных. С киви. Уже записался на курсы…

– Может быть, новую пьесу настрочил? «Чайка по имени Алик»? «Лирный король Алик»? «Алик и Джульетта»? – ласково допытывался я. – Или все же, «Кто боится Алика Бормотухина?» Сочинишь пьесу, прославишься, и на всех континентах будут проводить разнообразные «Бормотухинские чтения»! Представь, как это будет звучать по-китайски! А на языке погремушечных костей Экваториальной Гвинеи?! Разве это не прелесть? С другой же стороны, для пирожного ученика в помощники мастера ты немного староват, ты не находишь?

Но нет, Алик не находил.

– Я тут зорко заметил, – веско заметил Бормотухин, – все пирожники убедительно делают вид, будто они – счастливые люди. Все в жизни решает сладкое.

– Не может быть, чтобы все было настолько плохо, – солгал я, – так не бывает.

– Ты прав, так не бывает. Бывает намного хуже. Но, помню, однажды удача протезно улыбнулась мне, я резко рванул по карьерной лестнице и стал помощником заместителя председателя общества дружбы народов СССР и Зимбабве. Секция прозаических поэтов и безъязыких переводчиков. Ты знаешь отчего у негров… то есть, у африканцев из Африки толстые губы?

– Толстыми губами удобнее есть? Да? Большая площадь для поцелуев? Нет?

– Чтобы произносить слово Зим-баб-ве! – Алик торжественно улыбнулся. – Тонкими губами так не скажешь. Знаешь, мне уже не хочется думать над тем, что я за человек такой? И как я умудрился прожить, не нажив ни жены, ни детей, ни друзей? – Бормотухин равнодушно пожал левым плечом. – Ты не в счет, ты лучший друг, то есть – вещь постоянная, ты тот, с кем я смог бы увидеть призрак… Что до прочего, то книги мне кажутся тяжелыми. Я охладел к теплой водке. Женщин не хочется до отвращения. Автомобиль радует состоянием покоя. Любимая музыка кажется шумом. Словом, вечные мгновения оргазмов исчезли. Я придушил жизнь мелкими послесловиями и предисловиями, невидимыми критическими статьями в крошечных изданиях для малочисленных групп слабоумных снобов вроде тебя. Рожденный бароном, я умудрился прожить поденщиком. Для жизни я не очень сгодился, авось, пригожусь смерти. И под звуки флейт Страшного Суда с меня спросят за то, чего я не сделал. Хотя, ничто божественное мне не чуждо. Такая вот проза жизни с выпавшими страницами…

Слова Алика шли как будто из космоса, из глубин таинственной темной материи.

– Это спорно, – содрогаясь, сказал я, чтобы сказать хоть что-то.

– Под утро стал просыпаться, – продолжил Бормотухин, не слушая меня, – и в полусне бреда представляю свою жизнь с женщинами, которые бросили меня давным-давно. Наказываю тех, кто меня обидел сорок лет назад. Проживаю, переживая, варианты других моих, иных жизней. И я уже стал верить в воспоминания, которые придумал. Утешает то, что большинство живет не теми, не там, не тогда и не с теми, а вся причина в закономерных случайностях. А если бы я, скажем, в предпоследней инстанции узнал кем и с кем мне нужно было жить, где и когда, стал бы я счастливым? Вероятно. Счастье – это хоть какое-то совпадение, хоть где-то, хоть как-то, хоть в чем-то, хоть с кем-то. Наконец, когда опасно учащается сердцебиение, я мучительно встаю. Влекусь в кухню. Напряженно варю кофе, который, как и моя жизнь – бурда. Заставляю себя съесть бутерброд с Пармской ветчиной. Прищуриваюсь на Тверскую. Чего только не сделаешь, чтобы казаться живым…

– Давай, я бережно дам тебе по уху, – я внезапно понял, отчего Ван Гог отрезал себе ухо, – по левому, оно у тебя сильнее оттопыривается. И ты почувствуешь себя живым. Я уверен, что кроме кофе тебе хочется еще чего-то. Да?

– Хочется, да. Немного домашней еды, чтобы понять смысл жизни. Еще хочется свежим октябрьским днем сидеть на веранде дачи, кутаясь в теплый шарф, пить горячий чай с тонким ломтиком лимона, смотреть здоровыми глазами на лысеющий лес, на озеро с лодками без весел, готовыми к зиме, на облака, что отражаются в озере, смотреть на мальчика, что бежит вдоль озера с немецкой овчаркой Вегой и огромным котом Лев Зимой, и ни о чем не думать, кроме того, что этот мальчик – я. В эти мгновения слышен шелест столетий. Вероятно, я – поэтический извращенец…

– В жизни ни одного не встретил, – сказал я, – или я просто редко смотрю в зеркало?

– Возможно, – задумчиво закивал Алик, – а с другой стороны, выходишь утром за хлебом, а перед подъездом красивая женщина. Она смотрит тебе в глаза и медленно распахивает плащ… Как же это славно!

– Женщина-эксгибиционист – любопытный сюжет, можно я его у тебя украду?

– Кради, – рассеянно согласился Алик, думая о своем, – а с другой с половиной стороны, когда твоя судьба – калека, то не очень страшно умирать.

– Сроки – не наше дело, дело наше – строки.

– Это зеркально… Слушай, когда я не смогу ходить, меня прикрепят к какому-нибудь социальному работнику. И однажды он придет ко мне с мерзким кефиром, потому что в продаже не будет отвратительной ряженки, и позвонит в дверь. И я не открою. Он позвонит мне на сотовый телефон. Затем на домашний. Потом он позвонит своему начальнику. После они позвонят в полицию. Вскроют дверь, и вступят, наконец, в квартиру. Я буду сидеть в кресле. Модно одетый, чисто выбритый, достойно мертвый. А на коленях у меня будет лежать раскрытый альбом Леонардо. Умирать надо с чем-то прекрасным в глазах, знай. И никогда уже я не выпью тот мерзкий кефир, потому что не было этой отвратительной ряженки. Понимая, ты принимаешь это?

– Только не понимая, можно это принять, – я подумал о том, что Алик всё же сумел криворуко нарушил равновесие и моя жизнь угрожающе наклонилась куда-то в сторону витрины с пирожными.

Необходимо было добавить что-то человеческое и я сказал:

– Грустно это все, скучно…

– Грустно – это когда ты понимаешь, что не купленного девичьего тела у тебя уже не будет. Жаль, что жизнь проходит быстро, – Алик с отвращением допил свой жидкий кофе, – хотелось бы, чтобы она проходила еще быстрее… и все же, хотелось бы немного побыть бессмертным. Странно, но сегодня с утра и до обеда я был почти феноменально успешен. Все глубины высот в судье-судьбе… У тебя деньги есть? Динары, фунты, евро, доллары, йены, юани, рупии? Ты заплатишь?

– Есть только рубли, – я сказал это с виноватым облегчением. С деньгами всё мгновенно обрело равновесие и вернулось на место: кафе, вечер, Тверская.

– Рублевский нищеброд! Я оставлю тебе в наследство мою трость орехового дерева со следами зубов Веги, – пробормотал Бормотухин, – и очки. Разбогатеешь. Знай.

Обкусанная Вегой трость Алика, как эстафетная палочка уже моей хромой судьбы.

– Ты сделаешь меня богато счастливым, – сказал я, – знай.

– Я знаю, бога нет, – размышляя, сказал Алик, – души нет, рая тоже нет в помине.

– Тебе бы почаще надо бывать на Патриарших, – сочувствуя, посоветовал я.

– Это бессмысленно, – скривился Бормотухин, – потому что смысла тоже нет.

Я безучастно смотрел в окно кафе на вечерние огни Тверской, и думал о том, что сейчас мне предстоит возвращаться домой через пол-Москвы. Трястись с вечерним злым людом в метро, а потом насилованно тискаться в автобусе. Затем я вспомнил нашу с Дарьей историю, вообразил ночь, что предстояла мне, и сквозь ватную тоску услышал вздох Бормотухина:

– Положа руку не на сердце, а на желудок – так вернее – скажу, мы конченные гении, имя нам – легион. Я как неграмотная собака, все понимаю, но записать не могу. А с другой с половиной стороны, все наши дела ничтожны и невидимы, хотя бы даже на фоне Солнца, чего беспокоиться? К тому же, сбудется все: и болезни, и старость, и одинокая смерть.

…Но я ошибся, ночь мне выпала иная. Ночью мне приснился Ангел. Я не растерялся и расспросил его обо всем. Отчего меня бросила моя Дарья? Вспоминает ли она нас? Что Бог думает обо мне? Почему отец умер так рано? Неужели изъян Вселенной в своей простоте ещё сложнее, чем я его себе представлял? Обратит ли на меня внимание девушка из соседнего дома? Для чего умирают дети? За каким ключевым словом звал меня на нашу встречу Алик Бормотухин, и каким образом это слово повлияло на механику Мироздания? И есть ли хоть какой-то смысл хоть в чем-то?

Приобняв меня крылом, Ангел подробно всё пояснил мне.

Утром, как мне показалось, я проснулся и понял, я всё забыл, кроме ощущения крыла на своем плече.

(Тверская, «Coffemania» – Коли Мяготина, «Рекорд», май 1999 – декабрь 2016)