Глазами богов

Неожиданно Он отпустил Её губы, спросил, пристально вглядываясь в Её блаженные глаза:

— Ты мне веришь?

— Верю.

— Тогда пойдём. — И потянул за собой, крепко сжимая Её ладонь. — Пойдём, не бойся…

— Но куда? Там темно… — Она покорно спешила за Ним, не страшась неизвестности. Она доверяла Ему: Его самоуверенности, физической силе и отваге; а ещё — магическому блеску в глазах и бархатному баритону — голосу, способному возбудить самое недоверчивое сердце и обласкать слух, изнутри разбуживая давно похороненные желания даже самой строптивой в мире женской натуры. Она торопилась вслед за Ним, полностью вверяя Ему себя…

— Я покажу тебе…

Они приближались к утёсу.

— Но что?

В наступивших сумерках края границы обрыва не было видно, и только приглушённый шум волн, разбивающихся в кромешной тьме где-то далеко внизу о скалы и камни у подножия утёса, говорили о том, что впереди — конец земли, бездна, наполненная океаном.

— Я покажу тебе! — восклицал Он, вступая в борьбу с нахлынувшим встречным штормовым ветром, наполненным холодными каплями солёного тумана. Его белокурые, длинные волосы развивались из стороны в сторону, а белоснежная рубаха, наполняемая порывами ураганного ветра, раздувалась парусом. — Я покажу тебе…

— Что? — Она не могла понять, что Он хочет показать в этом чёрном от ночи и жутком от непогоды опасном месте на краю высокого обрыва, нависающего над океаном. Что нового хочет Ей показать? Она и днём-то побаивалась подходить близко к этой бездне, гуляя вдоль утёса! А сейчас, когда вокруг мгла и ветер, тем более.

— Сейчас… — свист ветра проглатывал Его слова. — … ты всё… ты сможешь… верь, я… Ты увидишь это…

Он замедлил шаг и сжал Её кисть: они приближались к невидимому краю обрыва. Он каким-то образом чувствовал границу между землёй и пропастью, будто видел её. Затем некоторое время Он сосредоточенно вглядывался в пустоту, словно что-то искал в ней. Она, тем временем, смотрела на Его спину — единственное светлое пятно в этом тёмном мире, — совершенно ничего опасного не подразумевая. Она верила Ему безоговорочно — верила, хотя влюбилась в Него всего лишь несколько мгновений назад.

— Я покажу тебе мир!!! — Ликуя, как ребёнок, Он вскинул руку вверх, приветствуя стихии, и наконец, остановился. Судя по не далёким звукам бушующей воды, они находились примерно в ярде от края обрыва. — Я покажу тебе мир, которого ты не видела! — Он повернулся и не больно сжал Её плечи. В свете молнии Она увидела в Его глазах блеск азарта. — Ты увидишь всё — весь мир! — Он оглянулся и посмотрел в пустоту над океаном.

— Да, — слепо согласилась Она, — я увижу…

Потом сделал полшага к невидимому краю, осторожно потянул Её за руку и поставил рядом с собой так, чтобы теперь они вместе одинаково близко стояли на одной линии в футе от края, которого даже на таком расстоянии — с высоты человеческого роста — невозможно было разглядеть. Яростные порывы ветра с огромной силой бились о Её хрупкое тело, заставляя покачиваться и балансировать между жизнью и смертью. Но Его сильная рука придавала Ей уверенности, а Его любовь подавляла страх. Оставалось лишь лёгкое волнение, по ощущению схожее с тем, какое испытываешь при первом прыжке с высокого трамплина или… во время первого поцелуя.

Она боялась, да, но хотела увидеть то, что Он собирается Ей показать.

— Ты увидишь то, чего никогда не видела! И никто не видел…

— Я хочу-у!!! — смеялась Она, захлёбываясь влажным ветром.

— Ты увидишь это…

— Но что-о?! — кричала Она с закрытыми глазами, пребывая в некоем трансе от предвкушения то ли волшебства, то ли смертельного ритуала, который вот-вот должен начаться. Она уже ничего не боялась. Теперь уже Она жаждала начала таинственного действа; и готова была даже умереть: умереть вместе с Ним, умереть ради Него, умереть от Его руки. Она уже любила Его больше себя самой.

— Что-о-о ты мне хочешь показа–а-ать?!

— Мир!

— Да-а, я хочу-у-у…

— Ты увидишь мир, все земли, всю вселенную!

— Где-е? — недоумевала Она, но верила, что Он сможет это сделать: сумеет показать Ей то, что сокрыто от человеческих глаз мраком пасмурной ночи в пустоте бездны над океаном.

Он сделал полшага вперёд — Она следом. Носки Её туфель уже ни на что не опирались, всё — под ними пустота и острые камни внизу. Следующий шаг — будет шагом в бездну. И не оставалось сомнений: Ей придётся сделать этот безрассудный шаг, придётся прыгнуть, чтобы увидеть нечто таинственное и великое, что Он хочет Ей показать. Что ж, спрыгнуть вместе с Ним — Она согласна. С Ним — с Его любовью — да, Она согласна!

То ли от переполнивших любовных чувств, то ли от внушения, но Она находилась в точно таком же экстазе, какой испытывала во время первого — первого в Её жизни — поцелуя с Ним: долгом, глубоком и необычайно нежном. Этот поцелуй погрузил Её в до селе не изведанный мир, из которого Она вернулась перерождённой. И смысл, и предназначение своего существования в этом мире вдруг открылись для Неё новыми ощущениями, терять которые с той минуты Ей не хотелось никогда. При том поцелуе Она впервые осязала человека, помимо родной матери, который раскрыл в Ней то, что было спрятано природой даже от Неё самой. И этот человек, который ещё недавно являлся для Неё совершенно посторонним, вдруг увидел Её изнутри; и стал первым, кто раскрыл сокровищницу Её неповторимости и красоты. Он познал Её; а Она, в то же время, — себя, какую не знала до сих пор. И стал Он тем единственным, кто отныне знал о Ней всё, и знал, чего Она хочет. Не принадлежать Ему, своему Богу, Она уже не могла и не хотела. Теперь Он — часть Её. Флюиды, невидимые магнитные поля их аур переплелись между собой, соединились, и влюблённые начали питаться энергией друг друга. Это новое чувство — любовь к человеку — для Неё теперь стало жизненно важной необходимостью, ежесекундной потребностью, без которой свою дальнейшую жизнь Она не представляла. Любовь невидимой нитью соединила их, как пуповина, единящая мать и дитя в утробе.

— Когда я увижу? — смеялась Она в пустоту.

— Сейчас, прямо сейчас!..

— Где я увижу?

— Здесь… Прямо здесь! Весь мир сразу! Прямо здесь и сейчас ты поймёшь саму жизнь!.. Ты увидишь… Ты сможешь это увидеть…

Рокот пенящихся и разбивающихся о камни и рифы волн внизу уже нисколько не пугали Её. Подсознательно Она верила: Он знает эти места, и знает, где можно безопасно спрыгнуть, чтобы не разбиться о камни. Он же неземной человек! Он знает, что надо делать. Он знает, чего она хочет!

— Как? Ка-ак, весь мир сразу… Я хочу так!.. Как я смогу?..

— Ты сможешь.

— Но ка-ак? Сразу… весь мир. Ка-ак я смогу увидеть?..

— Глазами богов! — громогласно произнёс Он, и подался вперёд, увлекая Её за собой. — Ты увидишь мир ГЛАЗАМИ БОГОВ!..

— Глазами… — прошептала Она, падая в бездну и захлёбываясь потоками встречного воздуха. Её дыхание спёрло.

«Богов…» — повторила Она, но уже про себя, потому что сознание покинуло Ёё.

«Люблю», — Его голос разбудил Её, и онемевшая ладонь, сжимаемая Его пальцами, напомнила о Нём. Он не потерял Её.

«Люблю», — ответила Она, продолжая падать с зажмуренными глазами.

Они летели… Или падали…

Куда, где, когда, сколько по времени? Его желание, её доверие, их любовь — падали.

Летели…

Куда?

Где весь мир сразу!

Как?

Глазами Богов.

 

 

*  *  *

 

 

То, что Она видела перед собой, не было похоже ни на что земное. Всё пространство вокруг походило на разлитые и перемешанные в воздухе гуашевые краски. И не было земли в этом мире, не было неба, не было воды; но всё было одинаково красивым и разноцветным. Воздух был не прозрачный, а густой, как желе. «Мир, глазами богов, — вспомнила Она. — Но где же Он сам? Где они? Где утёс, прибрежные камни, её дом?»

Он и правда неземной! И необычный! Он сумел сделать невозможное, невообразимое. О, чудо — Она жива.

Не многим дано досконально познать и понять близкого человека, а тем более, заглянуть в его сердце, чтобы увидеть его внутренний мир его же, скажем так, глазами и чувствами. Проживая всю жизнь с любимым человеком, даже при кажущейся открытости и откровенности, и уверенности на все сто процентов, что мы знаем его, как себя, знаем всё, о чём он думает, чем дышит и о чём мечтает, мы, увы, всё равно до конца так и не сумеем с полной уверенностью познать его мироощущение. Хорошо ли это, плохо ли, но матушка Природа наложила табу на многие человеческие прихоти и желания. Возможно, так оно и лучше: то, что мы не знаем всей правды, и не узнаем её никогда, иначе не избежали бы разочарования. Но такова людская натура: дай человеку магическую возможность, и он непременно воспользуется предоставленным шансом: познать чужие мысли. Любопытство — оно затмевает разумность и скромность; алчность призывает вкусить сладкий нектар запретного плода. Кто ж откажется от такого подарка судьбы: от возможности, например, хоть на миг заглянуть в своё будущее, прочитать чьи-то помыслы или познать суть Мироздания.

Он позволил Ей это сделать. Разрешил, потому что любит Её, и знает, как любит Его Она. Да, уж Он-то это знает, как никто! Он выбрал Её, единственную, из миллиарда женщин! И пустил в себя, чтобы показать свой мир. Не каждой влюблённой паре выпадает такое счастье: заглянуть в мысли и душу друг друга. Никому не суждено прочувствовать мир мыслями и сердцем любимого человека, да к тому же увидеть действительность глазами близкого человека, потому что это невозможно сделать физически.

Помимо этого, Он помог Ей забыть недавнюю неразделённую любовь. Он появился перед Ней на полпути к океану, куда Она направлялась, чтобы покончить с собой. Он возник ниоткуда и мгновенно влюбил в себя. А Она влюбилась в Него, тут же позабыв про неприятности, и пошла вслед за Ним. Теперь Она была готова на всё, даже на саморазрушение, потому что Он лишил Её страха, сделав смелой… И повёл за собой к утёсу.

И вот Она здесь — неведомо где, — озирается по сторонам, спрашивая себя: «Где я?»

Из глубины разноцветной жизни начали появляться размытые овальные фигуры кроваво-красного цвета: некие живые субстанции, похожие на клетки организмов, которых можно наблюдать через микроскоп. Создавалось впечатление, будто находишься под водой и наблюдаешь, как из глубины к тебе приближается какое-то тёмное пятно, которое по мере приближения приобретает знакомые контуры, и через время ты понимаешь, что это рыба, плывущая на тебя. Но то, что приближалось, не было стаей рыб. Это оказались странные амёбовидные организмы, которые медленно проявлялись из глубины пёстрого желеобразного пространства и направлялись к Ней. Их становилось всё больше и больше: сотни, тысячи, десятки тысяч. «Кто они? Зачем они?» — забеспокоилась Она.

/ты мне веришь? — верю. — Пойдём, я тебе покажу…/

В это время мириады жидких субстанций — кровяных телец — копошились, переливались, сливались между собой, размножались, делились, проживали мгновение, а потом поглощали друг друга. Сюрреалистичная картина микромира вызывала у Неё головокружение и тошноту. Ей больше не хотелось на это смотреть, и оставаться тут одной Она не желала; и окликнула Его, но голоса своего не услышала. Зато Он услышал Её, и отозвался. Но и Его голос прозвучал не в пространстве, а в голове у Неё: «Я здесь! Ты со мной! Сейчас я тебе покажу… Сейчас. Подойди ближе, не бойся…». «Но куда?» — спросила (или подумала) Она, пытаясь увернуться от столкновения с желеобразными субстанциями, беспрепятственно проплывающими сквозь Её тело.

И тут, вдруг, всё вокруг разом погрузилось в темноту. Затем снова вспыхнул свет, и тут же  погас, словно кто-то баловался с переключателем света. Несколько минут окружающий мир попеременно погружался то во мрак, то озарялся дневным светом, изменяя резкость и окружающую действительность (так бывает, когда спросонья дневной свет слепит глаза, и поначалу трудно что-либо разглядеть пока не протрёшь глаза, чтобы вернуть зрению чёткость). Она огляделась: о, теперь мир несколько изменился, стал более реалистичный и знакомый: желеобразное пространство исчезло вместе с субстанциями. Пока ещё Она находилась в зоне полутьмы, но впереди, в ста шагах, зияла огромных размеров, наполненная слепящим светом дыра, точно портал — спасительный выход из микромира в макромир, туда, где существует человеческая жизнь.

Обрадованная исчезновением субстанций и Его голосу Она направилась (точнее, переместилась по воздуху) к этой дыре; приблизилась к границе портала, и хотела было проплыть сквозь него наружу, но невидимая преграда остановила Её — Она прильнула к стеклу и заворожённо посмотрела на мир снаружи. Перед Ней открывался захватывающий дыхание, завораживающий вид планеты, как из иллюминатора самолёта, или со спутника на околоземной орбите.

Она смотрела на Землю с головокружительной высоты, словно находилась на вершине Эвереста, воздымающейся над облаками. Так альпинист видит мир, достигнув пика горы! Потрясающее зрелище! При созерцании такого огромного пространства, простирающегося у Её ног, Ею овладели чувства значимости и превосходства над природой. Позже к Неё пришло понимание, что не всё, на что Она смотрит, — смотрит одна. Такое ощущение, что Она вместе с кем-то смотрит на одно и то же (а может кто-то ещё смотрит Её глазами), потому что, когда менялся ракурс или происходила аккомодация зрения, помимо Её воли кто-то показывал (смотрел) на то, куда Она ещё не глядела и даже не намеревалась. И этот кто-то как бы направлял её взор на то, куда (Он!) смотрел сам. Кто-то рассматривал облака — Она тоже; кто-то (Он!) переводил взгляд на верхушки гор и кратеров вулканов, торчащие из облаков, — и Она вслед за его (Его) взглядом наблюдала эти вершины.

А потом начался затяжной, головокружительный прыжок-полёт вниз, сквозь облака, как на симуляторе полётов на истребителе. У Неё аж дух перехватило! Но было совсем не страшно: Она понимала, что находится в абсолютной безопасности на краю панорамного окна-полусферы  — Его зрачка, откуда для Неё открывался мир Его глазами… Глазами Бога! Её Бога. Её любимого Бога…

«Господи, а не Бог ли Он на самом деле?» — промелькнула мысль.

Она парила в Его взгляде, проплывая сквозь облака, кружась над горами, лесами, пустынями, любуясь неповторимой красотой планеты, на которой жила.

«Как красиво!» — восхищалась (думала) Она. А голос отвечал: «Он такой только снаружи… твой мир», — и сделал паузу. И с некоторым сожалением, как Ей показалось, добавил: «И мой тоже». «Он красивый», — повторила Она. «Он не весь такой красивый, как кажется». «Но мне нравится мир твоими глазами, нравится, даже если внизу есть плохое. Он же всё равно прекрасен… И прекрасен ты». «А хочешь его увидеть по-настоящему?» — спросил любимый. «Да, да, я хочу увидеть его таким, каким его видишь ты — твоими глазами!» — «Твой мир — моими глазами? Но он может испугать тебя», — предостерёг бархатный голос. «Нет, я хочу видеть твоими глазами всё! Если ты можешь на это смотреть, то смогу и я». — «Но тебе надо быть готовой увидеть не что-то конкретно одно, как, например, эти прекрасные озёра внизу, а всё сразу, одновременно все жизни тысячью миллионов глаз и миллиардами душ человеческих испытать  гнев и радость, страх и надежду, ужас и счастье, отвращение и красоту. И всё это воспринять разом, испытать и прожить одним мигом миллионы миллиардов жизней и разных судеб, чтобы понять мир таким, какой он есть на самом деле», — предупредил Он. «Мир твоими глазами…» — вторила Она, не обращая внимания на Его предостережения. — «Да, моими». Они безмятежно плыли над синевой бесконечного океана, словно на воздушном шаре. «Глазами Богов», — Она улыбнулась дельфину, вынырнувшему из океана; тот весело протрещал что-то на своём таинственном языке и скрылся в пучине. «Да, — ответил Он и направил Её взгляд на материк, показавшийся на горизонте. — Тогда смотри!» — «Я согласна».

И вот они мчатся над сушей, опускаясь всё ниже и ниже, всё ближе и ближе к земле: люди, лица, звери, деревья, города, сёла, поля, улицы, аулы, заводы, дома, ночь, день, огонь, вода… Всё закружилось перед глазами, и Она вместе с реальностью кружилась в воздушном танце, не различая ничего вокруг, потому что мир слился во множество бесконечных спиральных линий…

И всё внезапно вдруг остановилось… Мир замер. Перед Ней открылся экран в полнеба. Начинался первый сюжет.

…Пустое помещение. На переднем плане пустая сцена. За кадром жалобно мяукал котёнок. Послышались шаги — звонкий цокот каблуков женской обуви; и на мраморный пол подиума женские руки положили двух котят, чёрного и рыжего. Саму девушку видно не было. В кадре появились женские ноги, обутые в ярко-красные туфли на высоком каблуке с заострённой металлической шпилькой. Ноги, пританцовывая, прошлись вокруг озирающихся и испуганных котят; затем носок одной туфли дотронулся до спинки одного из котят и перевернул его на бок  — малыш задёргал лапками, пытаясь найти в воздухе опору, чтобы вернуть обратно привычное для себя положение тела. Рука поправила животное в удобное для съёмки положение. Кажется, начиналось какое-то представление. Вот туфля приподнялась и зависла над котёнком. Остриё шпильки слегка кольнуло спинку, и котёнок, озираясь на обувь, жалобно мяукнул. Вдруг неожиданно нога опустилась, и шпилька наполовину погрузилась в туловище беззащитного животного — душераздирающий писк котёнка наполнил комнату, в которой происходило издевательство. В это время второй котёнок съёжился, прижал ушки к голове и задрожал, испуганными глазками наблюдая за собратом.

Насладившись болью котёнка, подёргивающегося в предсмертных судорогах, нога нелюди приподнялась, шпилька, окрашенная кровью, иглой вышла из тела… И через секунду снова вонзилась, но уже с большей силой и яростью. Острый каблук полностью вошёл в плоть бедного животного, пригвоздив того к полу. Затем нога приподняла трупик, нанизанный на шпильку, как кусок мяса на шампур, покрутила над полом, демонстрируя извивающееся в судорогах животное, и стряхнула на пол, как осенний лист с ботинка. С другим котёнком, но уже другая пара женских ног, проделала то же самое. Дальше — хлеще: стройные женские ноги подобным образом поочерёдно расправлялись с другими маленькими животными: черепашками, хомячками, щенками, лягушками, птенцами. Животных пронзали каблуками, били, пинали, некоторых медленно давили подошвой.

Шёл прямой эфир в закоулках чёрного интернета.

Она перевела взгляд на тех, кто позади Неё смотрел на всё это, и закричала: сотни тысяч женских и мужских лиц (чудовищ) лицезрели весь этот кошмар горящими от возбуждения глазами. Изверги наблюдали пытки животных, в маниакальной полуулыбке облизывая свои слюнявые губы, при этом испытывая половое возбуждение. Одна такая тварь, похожая на земную женщину, во время всего просмотра не прекращала жадно лизать мороженное, не обращая внимания на молочный ручеёк, стекающий по её подбородку и шее на грудь, которую она рьяно массажировала — её возбуждала сцена, в которой подошвой военного сапога раздавливали крошечного воробья…

«Неееееееетттттт…» — простонала Она.

/увидишь мир глазами богов/

…Девочка (Она) вбежала в спальню родителей на крики мамы, которую ругал — а перед этим, кажется, ударил — отец, и остановилась в проходе как вкопанная. Папа стоял посередине комнаты, застыв в необычной позе, как статуя, и как-то странно, тихо и заискивающе разговаривал с мамой, успокаивая её. Она находилась на балконе: сидела на перилах, свесив ноги внутрь лоджии. Её грузное тело покачивалось на узком металлическом поручне балкона, готовое в любую секунду перевалиться и упасть. В глазах матери девочка увидела пустоту и безнадёжность. Дочери хотелось окликнуть её, но она (Она) боялась произвести лишний звук и спугнуть маму, отчего та могла неосторожно качнуться, потерять равновесие и упасть с высоты восьмого этажа многоквартирного дома, в котором они жили. Отец, не на шутку испуганный тем, что мама собирается покончить с собой, заплакал и принялся уговаривать её не делать этого. Он скороговоркой просил у неё прощение, извиняясь за тысячи проступков, которые совершил. Но мама смотрела на него — или сквозь него — остекленелым взглядом, никак не реагируя на его мольбы. Похоже, она уже приняла для себя роковое решение. Отец сделал осторожный шаг вперёд в направлении лоджии — мама расширила глаза и… завалилась назад, исчезнув за балконной перегородкой. Тапочек слетел с её левой ноги и упал, уткнувшись носком в пол, провернулся в пируэте, как пуанта балерины, и лёг вверх подошвой. Отец в отчаянии выбежал на балкон, а девочка (Она) потеряла сознание. Последнее, что она услышала, это хруст сломанных ветвей деревьев (или костей), а затем глухой звук, похожий на тот, когда с большой высоты на асфальт падает мешок с песком…

«Нннннне-е-э-эмммы-ы…»

…Страшный человек в чёрных очках-окулярах и в голубой повязке на лице тянул Её за голову из какого-то тесного места. Где-то рядом слышался женский стон. При помощи хромированных инструментов он не без труда вытащил Её полностью, встряхнул, осмотрел, прихлопнул ладонью по ягодицам, и Она заплакала. Пока он вертел Её в руках, Она успела увидеть свои конечности, и ужаснулась — Её ноги и руки были кривые и короткие, как у новорождённых малышей. Она заплакала пуще прежнего. Когда страшный человек переворачивал Её, Она заметила женщину, лежащую на кушетке; её глаза были закрыты, ноги раздвинуты и согнуты в коленях. Ей захотелось прильнуть к ней, но противный человек в очках отнёс Её в другую комнату и передал каким-то людям неприятной наружности со словами: «Она здорова, забирайте». Те, в свою очередь, протянули страшному человеку небольшой пакет, из которого тот вынул несколько пачек банкнот номиналом в сто долларов и принялся пересчитывать купюры. Она заплакала, понимая, что никогда не увидит ту женщину (маму).

Далее всё стало происходить, как при ускоренной съёмке: Она переместилась вместе с чужими людьми (чудовищами) в другое место, где оказалась в операционном зале с белыми кафельными стенами. Под ярким белым светом многоглазого прожектора Она долго лежала на ледяном алюминиевом столе, дрожа от страха и холода. Затем над ней появилось лицо небритого мужчины (зверя). Он нагнулся и посмотрел на Неё, дыхнув в лицо табаком и перегаром. Потом выпрямился, и занёс над Её головой гофрированный шланг от анестезиологического аппарата. Кто-то вне поля Её зрения приказным тоном велел приготовить контейнер со льдом. Между мужчинами зашёл разговор про печень. По всей видимости, — про Её печень. Упоминались ещё какие-то органы. Потом небритый приложил к Её лицу маску. Она вдохнула эфир, и начала проваливаться в небытие, ощущая пальпацию на своём животе…

«Ы-ымммм…».

…Мужчина и женщина средних лет сидели на диване и целовались. В доме царила предпраздничная атмосфера: в медных подсвечниках горели две длинные свечи малинового цвета, в углу комнаты разноцветными огоньками гирлянды переливалась рождественская ёлка; из-под её нижних ветвей, хитро прищуривая правый глаз и добродушно улыбаясь, выглядывал Санта Клаус; на переносном столике стояли два изящных хрустальных бокала, наполненных красным вином и блюдце с ломтиками шоколада. Любовь и счастье царили как в доме, так и в сердцах двух взрослых людей, недавно встретивших друг друга…

Неслышный за спокойной музыкой оркестра Гленна Миллера, звучащей из магнитофона, монотонный гул приливной тридцатифутовой волны, образованной вследствие прорыва плотины водохранилища в двадцати пяти милях от их жилища, отдавался по всей округе трубным завыванием. Волна стремительно приближалась к их любовному гнёздышку, разрушая и погребая под себя всё на своём пути, точно вал дробильной машины.

За полминуты до конца мужчина поднялся с дивана, улыбнулся возлюбленной и подошёл к окну посмотреть: что там за странный звук разносится по улице посреди рождественской ночи. Замигала гирлянда, будто выключали и включали свет, вынимая вилку провода из розетки. Спустя минуту, электричество и вовсе погасло. Мужчина отодвинул занавесь — и его рот раскрылся и застыл буквой «о», глаза расширились. Он так и не оглянулся на свою возлюбленную, потому что не успел: стена чёрной воды с молниеносной скоростью приблизилась к дому и ударила в окно…

«Нннннмммммы-ы-ы…»

 

…Обезьянка, шея которой зажата в узком отверстии, проделанном в центре крышки стола, бешено вращает головой вокруг своей оси; её туловище находится в специально оборудованной тесной нише под столешницей. За столом сидят двое мужчин и две женщины, наблюдают за животным. Глазки обезьянки от страха готовы вылезти из орбит, и быстро бегают из стороны в сторону, вверх-вниз, ища спасения. Предчувствуя смертельную опасность, бедняжка визжит, как резаная, обнажая острые тонкие клыки в широко открытой пасти (на её сознание не подействовал даже спирт, который ей ввели за полчаса до экзекуции). Подошёл официант, молодой парень, и непринуждёнными движениями разложил на столе принесённые на подносе столовые приборы, среди которых находились не только всем привычные ножи, вилки и ложки, но и инструменты, совершенно не предназначенные для использования в кулинарии, а, тем более, для приёма пищи: металлический секатор, необычной формы слесарный ножик и четыре небольших деревянных молоточка, похожих на игрушечные. Официант объяснил клиентам, для чего ему понадобятся данные инструменты, кроме молоточков, которые понадобятся самим посетителям; затем продемонстрировал, как надо будет ими пользоваться. После чего сделал шаг назад, предлагая гостям начать процедуру «приготовления». Один из мужчин (свиноподобное существо) первым решился повторить показанные официантом манипуляции и, шутя и хихикая, принялся неловкими движениями наносить молоточком удары по голове примата. Его спутница оживилась, похлопала в ладоши, нервно хихикая, и последовала примеру кавалера, — повторяя его действия, она начала с неподдельной агрессией колошматить по вращающейся голове беззащитного животного, которое не имело никакой возможности увернуться от ударов. Она отчаянно кричала от боли и страха, вращаясь вокруг своей оси, как юла. В какой-то момент женщина промахнулась, и молоток вскользь ударил в надбровную дугу и счесал кожу на кончике носа примата, опрыскивая женщину и сидящих рядом живодёров каплями горячей крови. Все продолжают скромно хихикать. Процедура «приготовления блюда» продолжалась не дольше минуты. Вскоре всё стихло: голова с кровоподтёками на шерсти застыла в одном положении — обезьянка скончалась. Теперь за дело принялся официант. Он опытными руками виртуозно провёл ножиком по окружности головы, сделал глубокий разрез чуть выше бровей, точно куперовский могиканин, вырезающий скальп с бледнолицего; затем, поддев один край чем-то вроде долото, вскрыл черепную коробку и поднял её, словно крышку с кастрюли. Потом глубокой ложкой аккуратно вычерпнул окровавленные мозги и выложил их на широкое блюдо, и вежливо предложил дорогим гостям (оборотням) отведать деликатес…

«Не-ена-а-а-а…» — стонала Она, теперь наблюдая сразу два сюжета как бы одновременно глазами двух людей:

…Два доктора склонились над неподвижно лежащими человеческими телами и проводят какие-то эксперименты над людьми: одним в глаза вставляют металлические спицы; другим пациентам вскрывают опухоли, наполненные гноем; кого-то просто изучают, вскрывая полость и вынимая внутренности наружу. Группа вивисекторов пытается пришить голову мужчины к телу обезглавленной девушки.

Группа врачей в другом отделении насильно вводит в коленные суставы привязанных к спинкам стульев пациентов инъекции с помощью больших шприцев, наполненных густой зелёной жидкостью, отчего те орут, как резаные, и пытаются вырываться из рук санитаров. Прошедшие процедуру бегают по палате, ударяясь головами о бетонные стены, оставляя на них отпечатки крови. Одна из пациенток, после введения через капельницу одного фунта густого раствора фиолетового цвета, сначала лежала спокойно, но потом вдруг резко села в кровати, закричала и начала выцарапывать свои глаза. Подбежавшие санитары быстро скрутили её и привязали к кровати. Один глаз женщины остался цел, но второй она вырвать всё-таки успела; и ещё долго продолжала кричать и вопить в истерике, что не хочет что-то — или кого-то — видеть…

«Ннне-е-е-ет…»

На второй половине условного экрана демонстрировался зал кафедрального собора:

…Полумрак. Безлюдно. Кабинка для исповеди. Она смотрит глазами пастора (дьявола) на крестик с распятием в своих руках, и через сетчатое окошко похотливо расспрашивает мальчика, подростка двенадцати лет, который пришёл поделиться своими, как он считает, грехами и покаяться. Пастор отпускает ему грехи, успокаивает парня, объясняет, что его проступки не столь тяжкие, и что перед Всевышним он будет чист, как стёклышко хрусталя… да и перед родителями тоже, если… Пастор (Она) попросил мальчика выйти из кабинки и перейти в его половину. Там он посвятил подростка в новое таинство искупления и избавления от бесовщины, о котором юнец до сих пор не знал в силу своей молодости и неопытности. Но об этом таинстве пастор порекомендовал мальчишке ни с кем не делиться, даже с близкими людьми, даже самим Всевышним. И нетерпеливо погрузил свою вспотевшую и волосатую ладонь в брюки дрожащего и покорного парня…

«Нннне-е-е-еттт, пожа-алуйста…»

Теперь Она видела три сюжета:

…Она переводила взгляд от пленённых людей, стоящих вдоль каменной стены со связанными за спиной руками, на построенных в две шеренги солдат напротив, с винтовками в руках наготове, дулами направленными в сторону приговорённых к смерти. Она, находясь в облике командира, отдала команду, отмахнув рукой, — раздался оглушительный залп оружий. Перевела взгляд на пленённых — те, принимая вычурные позы, падали на землю, подкошенные пулями. Некоторые из них умирали сразу, некоторые пытались дышать, хватая ртом воздух, как пойманные рыбы, и подёргивали конечностями. Один мужчина попытался привстать на колено, пыжась в зверином оскале от боли; он в отчаянии смотрел на небо и что-то шептал, будто оно могло ему чем-то помочь…

«…ыыыынннннееее…»

…Она смотрела в бинокль оптического прицела снайперской винтовки. В окуляре просматривалась худощавая спина подростка, который мирно сидел на лестнице крыльца небольшого дома песчаного цвета. Парень был один, рассматривал какой-то предмет в руках. Вот он повернул черноволосую голову, и Она разглядела его профиль: арабский мальчик. Похоже, это Ближний Восток. Печёт солнце, вокруг тихо, на войну не похоже, но… Мальчик кому-то улыбнулся, махнув ладонью в приветствии, и тут, помимо Её воли, указательный палец (Её или чей?!) нажал на спусковой крючок — прогремел выстрел: рубашка на спине мальчишки встрепенулась, и между лопаток расплылось кровавое пятно. Парень замертво упал со ступенек лицом вниз…

«…нннммммыыыгггг…»

…Племя каннибалов. Тропики. Костёр. Мимо Неё проносят на руках двух маленьких детей и трёх мужчин, подвешенных к толстой жерди. Их несут к костру. Потом начинаются песнопения под ритмичные звуки бубнов и страшные ритуальные танцы, и… И запах человеческого мяса, жарящегося на костре. О, этот ужасный запах горелой кожи! И чавканье десятков проголодавшихся ртов…

«Ннехочуууууу!..»

Отвратительные сюжеты из жизни страшной планеты стали накладываться один на другой:

…Группа голых девочек в возрасте от семи до тринадцати лет, стыдливо прикрывая ладошками промежность, толпилась в полутёмной и тесной комнате подвального помещения одного из заброшенных заводских ангаров. Напротив выстроенной детской шеренги восседали человекоподобные существа (подобия людей) в дорогих костюмах, обсуждая внешние физиологические данные детей и торгуясь с дилерами о цене «товара», как на бирже. Они скрупулёзно выбирали себе жертву для насилия, почёсывая промежность. За соседними стенами слышались плачи, стенания и крики о помощи — там велись съёмки детских порнофильмов. Спустя время, снаружи послышался скрип тормозов микроавтобуса, из которого вывели испуганных мальчиков шести-десяти лет и под конвоем отвели в заброшенный цех на «смотрины» …

«Аааааа!»

…Деградированный вследствие интернет-зависимости подросток шестнадцати лет, прошедший все иерархические ступени деструктивного сообщества в одном из социальных сетей всемирной паутины, в котором он состоит вот уже без малого как два года, и вчера, наконец, получивший наивысшую награду — титул «Золотого льва», намерено не спеша идёт в школу, так, чтобы опоздать на первый урок. Его рюкзак за спиной набит под завязку патронами и ручными гранатами, которые он накануне вечером по наводке Руководителя — незримого гуру сообщества «Братство отступников» — обнаружил в схроне на пустыре между спальным районом и заводом — в расщелине между землёй и бетонной плитой. Ему оставалось выполнить последнее, по его мнению, самое лёгкое задание, чтобы примкнуть к мировой элите, людям, занимающим господствующие места не только в сообществе, но и в мировом правительстве тоже. Он — избранный. Все испытания он прошёл на отлично, зарекомендовав себя смелым и грамотным участником.

За пару сотен ярдов не доходя до школы, девиант услышал звонок на урок, и лицо его расплылось в злорадной улыбке. Из приоткрытой входной двери выглянул охранник, осмотрел улицу на наличие опаздывающих учеников, и, заметив парня, махнул ему рукой, поторапливая. Золотой лев чуть прибавил скорость, но не для того, чтобы угодить стражу, а чтобы успеть разрядить из обреза в его грудь пару патронов прямо в тамбуре, а не в фойе, где могут ещё шастать училки и медлительные ученики. Это ему удалось. Правда попал он не в грудь, а в голову, которая разорвалась, как спелый арбуз, окрасив стены кровавыми кляксами.

Затем парень целеустремлённо пошёл к лестничному пролёту, наперевес держа оружие перед собой и на ходу перезаряжая его. На втором этаже он направился к кабинету географии. Раймонд Кливенс — учитель, поставивший ему заниженный балл, был конечной целью задания, полученного от Руководителя. Устранив негодного, он станет Избранным.

Услышав стрельбу, ученики в панике стали выбегать из кабинетов. Парень, словно зомби, бесцеремонно стрелял по всем, кто попадался на его пути, и беспрепятственно продвигался к заветной цели. Мешающие ему дети, выскакивающие из кабинета географии, его разозлили. Он достал гранату, выдернул чеку и бросил в кабинет, захлопнув дверь. Прогремел взрыв. Когда он открыл дверь и заглянул в помещение, в рассеивающихся клубах дыма и пыли различил ноги преподавателя, прячущегося за учительским столом. Оставшиеся в классе ученики были мертвы. Подойдя ближе к перевёрнутому столу, парень немного постоял, ехидно улыбаясь, зарядил обрез новыми патронами и, направив дуло на крышку стола, нажал сразу на два спусковых крючка…

А потом началось месиво: жестокая расправа над остальными преподавателями и учениками, которые по неосторожности попадались ему на глаза.

Последняя граната взорвалась у подонка в руке…

«Не хочу-у-у…».

…Военные действия, взрывы, летящие и свистящие снаряды; убитые и раненные бойцы, различные части тел, оторванные и разорванные минами; военная техника, военный парад, разрушенные города, плачущие над своими мёртвыми родителями малолетние дети; экскаватор, ковшом сдвигающий гору людских трупов к краю огромного, заранее вырытому котловану…

/пойдём, не бойся… ты увидишь весь мир…/

…Останки трагически погибших пассажиров авиалайнера, упавшего при посадке… Лица погребённых заживо матросов подводной лодки, лежащей на дне моря; моряки с надеждой ожидают спасения в кромешной тьме субмарины…

/ты увидишь все земли, весь мир сразу/

…Смерть умирающего от рака сына глазами отца…

…Сожжение женщин, обвинённых в колдовстве, на кострах…

/ты увидишь жизнь, которую мало кто видел/

…Пытка девушки на «Стуле Ведьм», обвинённой в половой связи с Инкубом…

…Убийство старшим братом младшего, ещё завёрнутого в пелёнки, ради наследуемого трона Великой империи…

…Жертвы автомобильных катастроф, наезды на пешеходов…

…Тайные онлайн клубы чёрного интернета, за деньги показывающие пытки людей, где можно в прямом эфире оплатить, заказать — и даже придумать! — любой изощрённый способ истязания над человеком…

«Ннне-е хочу-у-у-у бо-ольше-э-э!!!!!!» — взывала Она. Но Её разум продолжал непрерывно наполняться новыми картинами, которых становилось всё больше и больше: четыре, восемь, шестнадцать… Один сюжет накрывал другой, но это наложение не мешало Ей наблюдать ужасы жизнедеятельности человека одновременно с разных ракурсов миллиардами глаз, испытывая эмоции тысяч и тысяч миллионов людей:

— авария атомной электростанции… лучевые болезни… и как следствие, аномальные врождённые уродства вследствие радиации;

— и похороны сменялись торжествами, и счастье — горем, спокойствие — канонадой взрывов термоядерных бомб;

— убийства себе подобных, аборты, истребление самих себя изнутри посредством ГМО, наркотиков, алкоголя, табака, инфекций… Обманы, враньё, обещания, предательства… Отчаяние, самоубийства, сумасшествия, разочарование… Жестокость, оправдания, несправедливость и бездушность.

— мысли глупцов, злодеев, мысли маньяков, преступников, негодяев; думы оборотней, ведьм, вампиров; голоса сатанистов, сектантов, религиозных фанатиков;

— микромир, «глазами» бактерий, инфекционных штаммов, пожирающих плоть людей и животных…

/глазами богов/

В одно целое слились в Её сознании желания и помыслы педофилов, вуайеристов, сомнофилов, садистов, тиранов, живодёров и алчущих; Она слышала причитания человеконенавистников, дето- и женоненавистников…

И счастье перерастало в горе, а радость заканчивалась трагедией… И жизнь и смерть — всё переплелось, нанизываясь на веретено бесконечного времени.

Всё закружилось и завертелось в калейдоскопе истории Земли, на которую Она смотрела, уже не в силах закрыть глаза. Всё Время существования Жизни на Земле, сжатое в один миг, разом выплеснуло каждый свой отвратительный день в Её сознание, наполняя ужасом жалкий и недоразвитый человеческий (Её) разум, не подготовленный к такому количеству информации.

Она пыталась кричать, но Он как не слышал Её; просила остановить всё это, но Он не прекращал показывать мир, на который смотрел сам. Смотрел глазами, которые не могли быть глазами обычного смертного. Она следовала за его взглядом, крича и умоляя прекратить весь этот ужас.

Когда Он, наконец, остановил всё (закрыл свои глаза), не позволив Ей сойти с ума, то спросил: «Хочешь ли ты вернуться, или по-прежнему желаешь остаться здесь, рядом со мной, и быть избранной?» Она, переводя дыхание, не задумываясь ответила, что нет, обратно в тот мир, где Она раньше жила, но который теперь увидела без прикрас, — нет, не желает. Жить в таком ужасном мире среди таких тварей Она больше не хочет, да и вряд ли уже сможет.

Увидев свой мир Его глазами, — мир, в котором, как Ей казалось, она счастливо жила до сей поры и блаженствовала, и словно слепая, никогда не сталкивалась с подобными извращениями души и натуры человеческой, о жестокости зная лишь понаслышке да из книг, — Она переосмыслила своё мировоззрение. Теперь Она не хочет возвращаться обратно, и больше не желает называться именем — Человек!

Её разум был перенасыщен впечатлениями от увиденного: ведь Она познала Жизнь, в одном мгновении увидев весь период существования бытия; Жизнь пронеслась перед Ней душами, мыслями, словами, ощущениями и глазами всех живших, живущих и ещё не родившихся жизней на Земле, вплоть до последнего, Судного дня.

«Неужели люди такие?» — не могла поверить Она, на что Он ответил: «Это не люди, это то, что осталось от людей на твоей планете!»

Над Ней снова появилось бирюзовое мирное небо — теперь она спокойно парила над землёй.

«Но тогда зачем мы? Зачем всё это придумано? Какой смысл в нашем существовании?» — спросила Она. «Цель — совершенство, — ответил Он. — Это всё ради достижения идеала и вырождения всего худшего, что может присутствовать в генетическом коде человека. Необходимо прохождение всех этапов эволюции, чтобы сформировать новое, совершенное существо, не способное наносить вред ни себе, ни окружающему миру. Трансформирование плоти физической в астральный разум, который во благо продолжения бесконечного существования Пространства и Времени смог бы в будущем поддерживать и структуру, и порядок Мироздания — вот ради чего человечеству даны все испытания. Можно было бы разом уничтожить жизнь и начинать всё заново. Но нет времени. И те существа, которых ты видела, обитающие, кстати, не только на твоей планете, есть важнейшее звено в Великой цепи мироздания. Все они — прародители будущей Жизни. Если, конечно, их жестокость не превысит определённые пределы, и они не уничтожат сами себя».

«Как ты нашёл меня?» — «Я же всё вижу. И всех вижу. И отступников, таких как ты, вижу первыми…» — «А зачем я тебе?» — «Я — твоё желание, твой выбор, твоя любовь. Я просто пускаю тебя к себе». — «Почему?» — «Потому что ты этого хочешь». — «Почему?» — «Потому что ты любишь». — «Я не хотела жить…» — «Я знаю. И потому помог тебе». — «Но ты появился в последний момент». — «Ты сама выбрала меня». — «Ты не человек?» — «Я — твоё желание». — «Какое?» — «Не жить».

Перед ней открылась синева бескрайнего неба — гипнотическая красота планеты с высоты околоземной орбиты; прячущееся за горизонтом оранжевое солнце на фоне черноты вселенной успокаивающе ласкали Её лицо тёплыми лучами.

«А могу я увидеть своих родителей, свой дом, Бар-Харбор?» — поинтересовалась Она, улыбаясь звёздам. «Ты жалеешь, что сделала?» — «Не знаю». Он несколько секунд молчал, и неохотно ответил: «Можешь, но впредь — только своими глазами. И на последствия я уже не смогу повлиять? Есть вещи, сокрытые даже от меня, на которые я не имею возможности повлиять». — «Ты о чём?» — «О добре…», — «Но ты же Бог?» — «Я другой бог, не тот, о котором ты думаешь», — и Он отпустил Её, оставив наедине со своим Желанием — желанием покончить с собой.

…Она увидела знакомые очертания материка Северная Америка. Вот и восточное побережье — Атлантический океан — Новая Англия — Мэн — остров Бар-Харбор — их вилла — двор — отец — мать — сестра — пёс Чаки:

…убитая горем мама лежит в кровати, незнакомая девушка в белом чепце стоит в изголовье с подносом в руках, на котором стоит блюдце с таблетками, тюбики с лекарствами, стакан с водой…

…Мама, мама, молодая мама — ближе… ближе… лицо… глаза… ближе — мысли:

/я беременна, будет девочка, моя доченька; дорогой, у нас будет ребёнок/;

…Траур. Отец понуро сидит на садовой скамейке во дворе, смотрит воспалёнными глазами на тёмно-синюю гладь океана; в одной руке начатая бутылка виски, в другой сигара (он никогда не курил!); печальные, красные глаза о чём-то думают, что-то вспоминают…

Ближе, ближе… ближе… и…

И мысли отца выплеснулись на Неё огненным дождём, обжигая сердце такой печалью, таким страданием, сравнить которое Она могла разве что со своим состоянием в те минуты, когда, разочарованная в первой любви, шла к обрыву на погибель свою:

— отец — ещё молодой двадцатидвухлетний юноша — нежно прижимается щекой к обнажённому животу беременной мамы; целует, гладит, смотрит на живот, разговаривает с ним, будто знает, что Она его слышит и видит, находясь в утробе;

— он придумывает Ей имя: Мишель — если родится девочка; Морис, если мальчик; но УЗИ показало 99%, что родится девочка; «Мишель, моя Мишель», — шепчет отец, разговаривая с животом мамы (с Ней);

— отец плачет от счастья, когда через смотровое окно родильной палаты впервые видит Её на руках у мамы; он поистине радуется Её рождению, и гордостью наполняется его мужское сердце за то чудо, которое подарила человеку природа: способностью продолжать свой род;

— отец думает о ней, и — о, боже! — он думает о ней больше, чем о маме! И чаще, чем Ей казалось со стороны. Папа думает о Ней и живёт Ею по шестнадцать часов в сутки; даже ночью во сне он помнит о Ней!

— отец думает обо всём, что Она делает, чего желает, о чём мечтает, и постоянно — ежедневно! — проигрывает, просчитывает и продумывает Её будущее; и делает это с таким благоговением и теплотой, что Она заплакала. Он желает ей только одного: счастливого и благополучного будущего;

— к Её пубертатному возрасту у отца просыпается чувство ревности к Ней, и это гложет его. Он беспокоится за Её семейное счастье, думает о Её будущем муже, который должен быть достойным как Её, так и их клана; он постоянно перебирает кандидатов на трон жениха, зятя и отца своих будущих внуков. Роберт из Англии, сын его друга, лорда из Суссекса, — вот на кого падает выбор отца. Именно такого человека папа хочет видеть в мужьях своей дочери. Как же она раньше не подозревала, не замечала, что отец, со стороны сдержанный, серьёзный и консервативный, у которого редко когда выпросишь лишний поцелуйчик перед сном, — как же Она не замечала, что он, оказывается, такой проницательный, жалостливый, заботливый и так хорошо знает Её вкусы и предпочтения. Даже в молодых людях. Тот Роберт из Англии, — Она пару раз его видела. Да, он хорош. Он в её вкусе, но она не любила его, хотя… Хотя теперь, зная чаяния отца и одобрение суженого матерью, Она бы, не раздумывая, полюбила Роберта и обвенчалась, чем сделала бы родителей счастливыми. Но… теперь уже поздно;

— отец думает о Её образовании, о здоровье, о будущем финансовом положении; открывает ячейку на Её имя в одном из банков в Бостоне, депозиты; и волнения, и боль, и долгие засыпания ночью с мыслями о Её Будущем Счастье!

— Папа! — закричала Она. — ПАПА-А-А-а!!!

И только заунывный штормовой солёный ветер в ответ, и жалобный крик чаек.

Воспалёнными и красными от слёз глазами отец посмотрел на хмурое небо, будто услышал там чей-то зов…

— Простите меня-я-я! — взмолилась Она, понимая, какую огромную ошибку совершила. Но обратного пути — возвращения, — пусть на такую ужасную, но, в целом, красивую и родную землю, в любимую семью, где она была желанна по-настоящему, у Неё больше нет!

Обратная дорога закрыта!

В таком отвратительном виде, какой у Неё сейчас, Она никому не будет мила: процесс разложения уже начался.

 

*    *    *

 

Её мышцы напряглись, сдавливаемые перегрузками при падении; лёгкие застыли в выдохе. Последнее, что Она вспомнила из прошлой жизни, это то, что Он уже не держит Её за руку; но в то же время Он — с Ней. А ещё Она успела вдохнуть океанский солёный воздух.

Что ж, Он всё-таки не обманул Её. Она поверила Ему, пошла за Ним, пожертвовав жизнью земной. Он испытал Её отвратительными и жестокими сценами, чем сделал сильнее и мудрее! И пусть накопленный Ею опыт никогда больше не проявится в жизни земной, те лучшие чувства и качества души человеческой, коими отныне Она наделена, Она пронесёт на века, рассеивая над миром пыльцу благодати, добра и красоты; осыпая незримым нектаром любви будущие души младенцев — новых и новых людей в новом-преновом мире, в той новой Жизни, в которой не будет места жестокости и желанию покинуть её…

Хотя Она и постарела на миллион лет, Она не жалела ни о чём.

/ты мне веришь? Тогда пойдём, не бойся/

А зачем тогда в мире доверие? Или оно просто так придумано кем-то?

“Да, верю», — и с этими словами в её голове вспыхнул и погас свет…

 

*   *   *

 

Труп юной девушки лежал на большом круглом камне, покачиваясь под воздействием набегающих волн. Как только окоченевшее, бледное, но всё ещё красивое тело перекатывалось набок, открывалась зияющая рана на затылке: дыра, размером с кулак, внутри которой серели расквашенные мозги. Солёная морская вода простерилизовала рану до белизны и начисто вымыла и с головы и с поверхности валуна кровь: казалось, девушка лежит без сознания: чистая, в белом, но мокром платье, перекатываясь по воле стихии с боку на бок. Та сторона головы, где отсутствовала часть черепной коробки вместе с волосами, воспринималась неестественно и даже абсурдно: тяжесть и ужасный вид раны никак не соответствовали прекрасному облику и красивому телу, и лицу девушки. Пока она покоилась на спине, её божественная красота была неповторимой — не иначе как спящее неземное создание. Но как только очередная волна окатывала камень и приподнимала, переворачивая, податливое тело, как тряпичную куклу, обнажая рану, — становилось больно и страшно от осознания, что это вовсе не спящая красавица из сказки, а мёртвая молодая леди, упавшая с обрыва. Камень, благодаря своей форме, — вогнутой поверхности, — напоминал лодку, на дне которой она покоилась, как в колыбели; а выпуклые края валуна, как борта, надёжно удерживали лёгкое тело от соскальзывания в воду. Рана головы воспринималась бутафорией, гримом, сняв который, девушка, казалось, вернула бы первоначальный, здоровый вид. Не будь валун такой формы, она бы уже давно была смыта первой же набежавшей волной ещё в первую минуту после падения. И неизвестно какой бы тогда имел вид труп, обезображенный многократными ударами об острые камни и надъеденный крабами и рыбой. А может её и вовсе не обнаружили, если бы течением унесло в океан.

Как такового берега в этом месте не было: волны заканчивали свой путь, с оглушительным рёвом врезаясь в скалистые, отвесные стены утёса, перед этим слегка теряя свою колоссальную энергию, разбиваясь о прибрежные рифы и камни. Только со стороны океана можно было добраться до девушки, чтобы снять её со смертного одра.

Поэтому Кен Брайан, шериф округа Хэнкок, штат Мэн, распорядился задействовать морскую полицию Бар-Харбора, чтобы добраться до трупа. Те, в свою очередь, для этого мероприятия выделили трёх офицеров, катер, снаряжённый всем необходимым, дополнительную деревянную лодку, и отправили людей в распоряжение Брайана.

— Дай руку, — попросил шериф молодого офицера Лепски, сделал шаг вперёд, поставил ногу на край обрыва, притопнул, проверяя твёрдость поверхности, и осторожно подал туловище вперёд, вытянул шею — заглянул в пропасть. Несколько секунд постоял, изучая прибрежную зону, и также осторожно вернул тело в прежнее безопасное положение. Платком вытер ладонь, надел шляпу и фыркнул, подозрительно всматриваясь в глаза Лепски: — Ты, часом. не болен, офицер?

Лепски опустил глаза.

— У тебя ладони мокрые, как при лихорадке? — шериф пристально посмотрел на помощника, доставая из кармана брюк носовой платок. — О-о, никак солдат плачет?

— Разрешите, я подожду вас в машине? — попросил Лепски, незаметно вытирая ладонь о брюки и пряча от пронизывающего взгляда начальника покрасневшие, блестящие глаза.

— Парни, я, кажется, наблюдаю перед собой влюблённого перца? А?

— Никак нет, сэр! — Офицер быстро смахнул слезу с правого глаза, вытянулся по стойке «смирно».

— Ты что, знал эту красавицу? — Шериф кивнул в сторону обрыва. — Никак был влюблён в неё, голубчик?

— Никак нет, сэр! Точнее… — Лепски замялся. — Я просто знал её…

— Слышишь, парень, если ты мне доставишь неприятности, связанные с Мишель Пауэлл, советую тебе лучше остаться на этом утёсе после того, как я уеду, и тщательно подумать о будущем, глядя отсюда вниз!

— Что вы, шериф, я просто знал её…

— Знал он её… — передразнил Брайан. — Если узнаю, что ты, зелёный слизняк, обидел её, я тебя …

— Нет, сэр, наоборот, я бы сам жизнь отдал за неё, — Лепски, смущаясь, поправил фуражку.

Шериф повернулся в сторону бездны, откуда доносился нарастающий рёв мотора катера прибывшей морской полиции.

— Как можно решиться прыгнуть с такой высоты? Ещё и в темноте. Не могла она этого сделать… Я знаю семью Пауэлл. Не могла Мишель этого сделать сама. — И с укором пощурился на Лепски.

— Никак нет, сэр, я и пальцем её не трогал. Я с ней даже ни разу не разговаривал. — Офицер покраснел, замялся, подбирая слова. — Мне она нравилась… Ещё со школы.

Шериф оглядел полицейского с ног до головы и направился в сторону группы подъехавших криминалистов из отдела убийств.

Лепски продолжал стоять изваянием на краю утёса. Он смотрел на чёрную гладь неспокойного океана, вспоминая прошлое: бессонные ночи, думы о Мишель, в которую он влюбился, когда учился в старшей школе. Мишель была младше его на четыре года. Он тайно был влюблён в неё, и боялся не то что подойти, но даже познакомиться с ней и признаться в своих чувствах, даже стеснялся поделиться о своих чувствах с друзьями. То, что произошло сегодня на этом проклятом утёсе, его ранило настолько сильно, что в дальнейшем он долго будет помнить этот случай и никогда не сможет стереть из памяти бледное лицо мёртвой Мишель. Только к середине своей жизни он обретёт семейное счастье, познакомившись с женщиной, чем-то похожей на Мишель Пауэлл. Особенно глазами и улыбкой, которые точно копировали юную и счастливую Мишель при жизни.

Рулевой заглушил двигатель и бросил якорь перед основной грядой рифов в двухстах ярдах от берега; двое полицейских пересели в буксируемую лодку и переложили в неё реквизиты: мешок, багры, вёсла, и поплыли в сторону берега, шныряя между валунов, не без труда, но всё же ловко увёртываясь от каменных препятствий, о которые немудрено было разбить старую рыбацкую посудину. Погода хоть и успокоилась после ночного шторма, но всё равно оставалась ненастной и обманчивой: дул порывистый, холодный ветер, а волны оставались ещё довольно высокими; только разбиваясь о каменную дамбу близ берега, они гасили свою ярость, уменьшаясь в размерах.

Лишь спустя полчаса, виртуозно преодолев сложный путь в лабиринте каменных островков, лодка, целая и невредимая, достигла цели — плоского камня, на котором возлежала мёртвая. Один из полисменов, зацепив багром край подола платья, стянул тело в воду и подтянул ближе к лодке. Второй офицер зацепил крюком шиворот одежды покойной. Лодку качало и бросало в разные стороны в пенных водоворотах и волнах, рассеивающихся от столкновений с камнями. Полицейским с трудом приходилось удерживать равновесие, чтобы не упасть или не опрокинуться вместе с лодкой — всю работу им приходилось выполнять стоя. Выждав момент, когда пройдёт очередная волна, оба синхронно потянули багры на себя и, подхватив руками — один за шею, другой за ноги, — перевалили тело через борт и скатили его на дно лодки. Затем стали укладывать труп в чёрный мешок. В этот момент один из офицеров неожиданно отпрянул назад, перегнулся через борт — его стошнило. Остальные двое с отвращением посмотрели на краба, прицепившегося клешнёй к лоскуту кожи, свисавшего рядом с отверстием в черепе девушки. Один из офицеров, нанизав краба остриём багра, оторвал голодное животное от плоти и стряхнул с пики в воду.

Обратный путь занял вдвое больше времени: приходилось преодолевать сопротивление накатывающих волн и яростный напор встречного шквалистого ветра. Потому, только спустя час, труп девушки в буксируемой катером рыбацкой лодке был доставлен к причалу пристани Бар-Харбор и переправлен в Элсворт, в окружной морг.

Шериф ходил взад-вперёд, с нетерпением ждал первые результаты криминалистов, обнюхивающих каждый дюйм того места, откуда спрыгнула — или упала? или столкнули? — Мишель Пауэлл, девушка семнадцати лет.

— Ну что там? — спросил шериф одного из сотрудников.

— Ничего. Чисто. Она была одна. Никаких посторонних следов не обнаружено. Здесь давно никто не ходил.

— Ясно… — недовольно буркнул шериф и сплюнул, — что ничего не ясно. — И подал Лепски знак рукой, что они уезжают отсюда.

 

 

 

*   *   *

 

В тот день местные газеты пестрели броскими заголовками: «Прыжок в преисподнюю», «Консервативное воспитание, или никому не нужная молодёжь», «Убийство или самоубийство?», «Утёс самоубийц», «Неразделённая любовь толкнула девушку на прыжок в бездну». Радио и телевидение тоже чуть ли не ежечасно повторяли эту новость.

Не уберегли вездесущие СМИ и уши моего восьмилетнего внука Оуэна, отчаянного и не по годам смышлёного и любознательного парнишки. Разумеется, в тот день мне не удалось избежать его вопросов. Пришлось дать множество ответов, которые надо было сформулировать так, чтобы детскому неопытному сознанию было не так страшно воспринимать то, что могло бы напугать и надломить неокрепшую психику.

— Деда, почему люди убивают себя?

Мы вышли на крыльцо, присели на ступеньки веранды. Перистые облака, выкрашенные в оранжевый цвет лучами заходящего солнца, которого с земли уже не было видно — оно скрылось за горизонтом, — застыли завораживающим рисунком в темнеющем вечернем небе; и там, на огромной высоте, они всё ещё продолжали греться в его лучах.

— Откуда ты знаешь про таких людей? — Я потрепал белокурые волосы внука.

— Ну, эта Мишель вчера, которая спрыгнула с обрыва… — Он подумал, что-то вспоминая, и добавил: — Да и вообще, слышал про тех, кто в себя стреляет. По телеку показывали…

Ох, уж эти СМИ, злился я. Мы раньше и знать не знали, и статистики никакой никогда не велось, и не сообщали об этих, будь они прощены господом, грешниках.

— Знаешь, Оуэн, есть люди разных взглядов на жизнь, с разной, так сказать, нервной системой и психикой…

— Как это, «психикой»? — переспросил любознательный малый.

— Это когда твой друг, к примеру, боится собак…

— Дэн, что ли? Не-е, он не боится, — перебил меня внук — нетерпеливая душа.

— Допустим, боится. Я же в пример. Есть же люди, которые боятся собак или воду, и боятся купаться. — Внук снова рассмеялся. — А вот ты, допустим, не боишься ни собак, ни купаться в океане тебе не страшно. Есть смелые люди, есть трусливые. Это и называется — разная психика людей. Мы все разные. По-разному устроены. Одни могут прыгнуть с большой высоты, другие боятся. Кто-то не хочет жить, а кто-то, наоборот, очень хочет… кх… — я осёкся, про себя подумав: «Хочет, но не может», вспомнив соседа Роя Стюарта, старика восьмидесяти лет, пятый год как прикованного к кровати и присоединённого различными трубками и проводами к жизнеобеспечивающим аппаратам. Однажды, когда я его навещал в больнице, он передал мне записку. Перед тем, как протянуть мне её здоровой подвижной рукой, Рой глазами дал понять, чтобы никто, мол, не узнал об этом, и улыбнулся такой, знаете ли, хитрой улыбкой. Я хотел было положить обрывок бумаги в карман и прочесть потом, но он зашипел и закашлялся, указывая глазами и тыча пальцем на мою руку с листком, заставляя прочесть прямо сейчас. Я прочёл. Прочёл эти три слова и, покачав головой, внутренне опустошённый и обиженный на старика, вышел из палаты. В записке было написано: «Майк, отключи аппарат».

— Дед, ну почему не хотят жить, почему? Ты вот хочешь жить? — не унималась любопытная душа.

— Я-то? Ну конечно, да.

— Почему?

— Мне нравится жить…

— Почему?

— Потому что у меня есть ты, Оуэн. — Внук самодовольно посмотрел на облака, гордо задрав подбородок. — Но есть ситуации, когда люди не хотят жить, понимаешь?

— Почему?

— Ну, некоторые люди тяжело болеют, им больно и нехорошо. Другие не хотят, потому что остаются одни, когда мамы и папы, дедушки и бабушки у них умирают. Тогда им грустно, и они плачут в одиночестве. Вот им без своих родных уже и не хочется жить.

— И стреляются?

— Ну что ты так сразу!.. Тут по-разному получается. А вообще, Оуэн, это не очень хорошая тема для обсуждения. Может сменим, а?

— А что, Мишель не любили родители? — не унимался внук.

— Не думаю. Считаю, очень даже любили.

— Дед, раз у неё родители не умерли и любили её, и она не болела ничем, тогда почему же она спрыгнула? Там та-акая высотища! Как она не испугалась?

— Есть ситуации, когда тебя предают, обманывают, понимаешь?

— Угу.

— Вот друг твой возьмёт, и пообещает тебе что-нибудь, а обещание не выполнит. Что тогда? Правильно. Ты расстроишься, конечно, и даже разочаруешься в друге. Но ты же сильный мальчишка, и психика у тебя крепкая. Ты просто подумаешь, успокоишься и отправишься играть с друзьями в бейсбол, позабыв про нехорошего друга. А есть люди впечатлительные, ранимые. Если их предают или обманывают, то они до того сильно обижаются и расстраиваются, что не хотят даже жить. Во как бывает!

— Ха, я бы не стал из-за друга прыгать. Что я, совсем что ли… — ухмыльнулся внук. — Дед, а что они там видят?

— Где? — Я не сразу понял, о чём он, тем более, не ожидал от него подобного вопроса.

— Ну, там, куда они хотят уйти, когда вешаются или прыгают… Там же темно. Там есть что-нибудь, деда?

Я подумал, подбирая слова, прежде чем ответить.

— Там, где они оказываются, там что-нибудь видно? — сыпал очередными вопросами Оуэн.

— Думаю должно что-то быть, — мне хотелось успокоить внука, — хотя этого никто не может сказать, пока сам не… — Я кашлянул, прервав рассуждения, вовсе не нужные молодому человеку. — Но, вообще-то, говорят, что там пустота.

— Вот и пастор говорит, что там тьма беспросветная?

— Да, — я улыбнулся и потрепал его чёлку.

— Зачем же тогда они хотят туда уйти, если там ничего нет?

— Каждый выбирает для себя свою дорогу, по которой хочет идти. Может, они знают, что там. Может, видят что-то, чего нам не дано. А может быть, им изначально чего-то не хватает здесь, на земле. Или они не хотят жить так, как живём мы. Вот и идут в мир, который спрятан от нас, смертных. Уходят в другую жизнь, где, по их мнению, будет лучше, чем здесь. Не каждый решится это сделать.

— Интересно, а что там видно? Почему они думают, что там лучше?

— Этого мы никогда не узнаем, Оуэн. Но хотелось бы верить, что им не повстречается там всё плохое, что есть здесь, на земле.

— Что не повстречается война?

— И война, и ложь, и злые люди, например…

— Точно, — согласился и обрадовался внук. — Прикольно. Ну, а рай, там же есть рай? Они видят рай? Там же хорошо, деда?

— Ну, некоторые что-то видят, наверное, я же их не спрашивал?

— А бог видит?

— Что видит?

— Ну, то место, куда попадают люди, которые убили себя. Ведь бог и рай видит. Пастор Марк рассказывал нам…

— Видит, внук, всё он видит, — задумчиво ответил я, вспоминая свои грешки молодости, которые дамокловым мечом висели надо мной.

— Я бы хотел посмотреть, что там, — с мечтательным видом произнёс Оуэн, и я не на шутку заволновался: пора было прекращать этот разговор.

— Тебе что, на земле мало мест, куда хотелось бы посмотреть? — строго спросил я его.

— Не-е, я и тут хочу посмотреть и хочу посмотреть, что там… Что там за мир, который мы не видим, а видит он.

— Кто – «он»? — уточнил я, и забеспокоился: если дочь узнает про наш разговор, мне крепко достанется.

— Ну бог, дед, кто ж ещё. Я хочу посмотреть… как бы это сказать, ммм… я его глазами хочу на всё посмотреть. Бог же нас всех видит. Вот как он видит нас?

Странные желания восьмилетнего внука насторожили меня.

Хотя, почему мы всячески избегаем этой темы? Почему закрываем глаза на подобные вещи, на эту неприятную сторону человеческой жизни, стараемся не думать и не говорить об этом? И не обсуждаем проблему суицидов с детьми, хотя это происходит не на какой-то далёкой планете, а на нашей? Почему и чего мы боимся? Себя? Боимся себя и того, что мы такие? Мы же живём среди этого негатива, и если нас и наших близких это не затрагивает, то и говорить, получается, об этом незачем? Так получается? Это же не у нас, а где-то происходят ритуальные самоубийства, призывы к смерти через сайты интернета, пропаганда и поощрение суицида. А потом в удивлении разводим руками, когда какой-то школьник прыгает с крыши высотки из-за плохой отметки в школе или из-за неразделённой любви.

— Ты серьёзно хочешь этого? — я поглядел в его не по годам умные глаза.

— А что, да. Я хотел бы посмотреть на нас глазами бога, — воодушевился малец, будто сейчас ему представится такая возможность. — Вот тогда бы мне все завидовали, даже девчонки с другого класса и учителя, — не унимался маленький фантазёр.

— Оуэн…

— Интересно, кто-нибудь когда-нибудь видел точно так же, как бог?

— Может и видел, не знаю таких.

— Он и нас с тобой видит сейчас?

— Обязательно, Оуэн, и видит и слышит.

— А почему не помогает?

— А тебе нужна помощь? — Я с благоговением посмотрел на внука, глаза которого вдруг погрустнели. Он замялся и виновато ответил:

— Я просил, а он не услышал…

— Что просил?

— Деньги.

— Мальчик мой, — я не на шутку испугался, — зачем тебе деньги?

— Ни мне. — Он подобрал с земли веточку и переломил её пополам. — Папе и маме.

— Зачем? — я не мог понять его. — Твои родители хорошо зарабатывают…

— Я хочу, чтобы они не работали, но у них были деньги.

— Оуэн, мальчик мой, но так нельзя…

— Пусть так будет, — перебил он. — Тогда у них будет время.

— Но так нельзя, все люди работают…

— Они были бы всегда дома и каждый день со мной куда-нибудь ездили. Возили бы в Диснейленд каждый уик-энд. Надоело сидеть на этом острове.

Мне трудно было что-либо ответить. Я просто обнял внука и прижал к себе. Эта чёртова цивилизация, погоня за деньгами, жизнь ради обогащения, выживания и карьеры… Мы иногда забываем про земные ценности. Ещё и мой ревматизм — мне стало стыдно перед Оуэном за свою никчёмность, за то, что сам не могу с ним куда-нибудь съездить.

Мальчишка о чём-то размышлял, задумчиво глядя в сторону океана. Потом встал, отряхнулся, собираясь, по-видимому, бежать по своим детским делам. А у меня отлегло на сердце, я успокоился: мой любознательный внук исчерпал свои вопросы. Его любопытство иссякло: интерес к этой теме, как это обычно бывает в детском возрасте, наконец-то поубавился, и он переключился на что-то другое, что планировал сделать сегодняшним вечером. Постояв некоторое время с мечтательным видом, он, всё ж таки, сказал своё последнее слово, чертёнок.

— Деда, а я всё-таки хотел бы увидеть наш мир глазами Бога.

Я опешил. Схватил его за костлявые плечи, придвинул к себе.

— Ты уверен, малыш, что, посмотрев на мир его глазами, — я прищурился и указал пальцем в небо, — тебе понравится то, что увидишь?

Оуэн стоял в недоумении, видимо, переваривая в голове мои слова. Впервые, он ничего не ответил. Потом высвободился из моих рук, ловко перепрыгнул через три ступеньки крыльца и вбежал в дом. Через минуту вернулся, прижимая подмышкой тетрадь в голубой обложке, и умчался, присоединившись к группе мальчишек, направляющихся на спортивную площадку, которая находится в соседнем квартале, пообещав вернуться через час. Я проводил внука взглядом, порадовался, что наш умный мальчик понял, о чём я хотел ему сказать. Он очень способный и одарённый парень, наш Оуэн.

Лучи спрятавшегося за горизонт солнца уже не достигали перьевых облаков, которые постепенно рассеивались и темнели в наступающих сумерках. Становилось тихо. Стал слышен всплеск волн вечно беспокойного Атлантического океана, разбивающихся о прибрежные камни-стражи, защищающие крутые склоны высокого обрывистого побережья нашего острова Маунт-Дезерт.

 

Оуэн, как обещал, через час домой не пришёл. Не вернулся он и через два часа. И к полуночи его так не было. И на спортплощадке, куда якобы он побежал после нашей с ним беседы, его в тот вечер тоже не было. И утром внук так и не появился. И никто его в тот вечер, кроме тех мальчишек, с которыми он дошёл до спортплощадки, не видел.

Оуэна нашли лежащим на камнях рядом с тем местом, куда упала Мишель Пауэлл. Его любознательные, широко раскрытые глаза даже после гибели продолжали с вожделением смотреть на мир так, словно он в первый раз его видел. Еле заметную улыбку, застывшую на его юном лице, разглядеть и понять мог только я. Потому что только я, его дед, был тем единственным в мире человеком, который знал, что хотел увидеть мой внук, прыгая в тот вечер с обрыва. И, судя по улыбке, он унял своё любопытство, сорванец.

Оуэна удалось быстро обнаружить благодаря той тетради, которую он взял с собой. Она лежала недалеко от утёса.

 

*   *   *

 

Прошло шесть лет со дня той трагедии. Сказать, что мы не можем до сих пор оправиться и смириться со смертью Оуэна, значит, ничего не сказать. Зять выпивает. Не часто, но периодически прикладывается к «Джонни Уокеру». Хуже всего, что он потом долго и противно плачет, как девчонка. Дочь замкнулась только на себе и работе, стала безучастной в жизни семейного очага, переложив свои женские обязанности по дому на меня и мужа.

Я не перестаю себя корить за тот последний разговор с внуком. Терзаю себя за то, что позволил в тот день развить эту тему и рассказывать ненужные подробности. Хотя… не я, так позже кто-то другой рассказал бы, или сам в интернете нашёл бы ответы. Он же был любознательным мальчишкой и, несомненно, отыскал бы ответы на интересующие его вопросы самостоятельно, скрывай от него правду, не скрывай.

Любой другой дед на моём месте, на следующий же день после такого несчастья наложил бы на себя руки… Или спрыгнул с этого чёртова утёса — вы понимаете, о чём я. Но…

Но я не могу этого сделать. Не могу потому, что Оуэн будет недоволен своим дедом, решившим уйти на тот свет. Очень недоволен. Я это знаю точно, и потому продолжаю жить. Мне не хочется расстраивать внука. Хотите, смейтесь или посчитайте меня сумасшедшим, но живу я теперь только ради него.

Дело в том, что в то утро, когда обнаружили Оуэна, я, обессиленный ночными поисками, вернулся домой и просидел в комнате внука весь день до глубокой ночи. Без устали рассматривал его комнату, вещи, предметы, сидя на его кровати. Не хотелось жить, поверьте. И в какой-то момент я моё внимание привлекла тетрадка в голубой обложке. Её вернул детектив, когда не нашёл в содержании ничего, что могло бы относиться к самоубийству. Обычная была обычная школьная тетрадь с конспектами лекций по географии. Неразборчивый почерк внука не вызывал желания перечитывать его каракули, но почему-то мне пришла в голову мысль, которая, если при таком несчастье будет уместно употребить данное сравнение, — эта мысль меня обрадовала и вывела из оцепенения. Меня озарило: сообразительный Оуэн неспроста перед уходом взял с собой тетрадь и ручку, неспроста. На спортплощадке она никак не была нужной. У меня появилась надежда, что в тетради я найду то, что прольёт свет на причину его необдуманного поступка. Может он оставил в ней послание?

Я принялся листать тетрадь, внимательно перечитывая каждую страницу, пытаясь на полях, между строк и в самом тексте обнаружить хоть что-нибудь, проливающее свет на трагедию. Мне хотелось узнать о последних минутах его жизни, о его мыслях. И я был возблагодарён Всевышним, хвала Ему, Господу нашему!

Эти несколько предложений прятались почти в середине тетради, между небольшим пространством, разделяющим две темы лекций. Никакой полицейский не обратил бы на эту приписку внимания, которая соединяла собой два разных текста и воспринималась единой записью одной лекции.

Эта тетрадь у меня до сих пор: я храню её в надёжном месте.

Внук обращался ко мне, именно ко мне! Представляете? Он знал, знал, что я смогу найти эту запись, ведь я же его дед! Как он это сделал, я до сих пор не понимаю. Да мне и не важно. Я знаю главное: Оуэн — мой самый любимый человек, самый лучший внук на свете, самый смелый, отчаянный и, несомненно, самый любознательный и одарённый мальчишка.

 

«Дед, ты прав, лучше не видеть этого! Никогда не делай такого. То, что видит бог — некрасива… И пастор не знает ничего… здесь не тимно. Но страшна. Мы страшные. Мы хуже, чем ты можешь сибе представить, деда…

Никогда… лучше не смотреть на нас…»

 

К О Н Е Ц