Гений века

«Гений века»
Судьба и жизненный путь Гениев всегда, в большей, либо меньшей степени, предопределены, зачастую физически они пребывают не в том фактическом временном отрезке, где их способны оценить по достоинству, осознать истинный масштаб личности, понять, постичь всю глубину и наполненность бесценного дарования. Чаша сия не миновала и неподражаемого, блистательного русского Поэта – Иосифа Бродского.
« Потому, что Искусство поэзии требует слов,
Я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов,
второсортной державы, связавшейся с этой,-
Не желая насиловать собственный мозг,
Сам себе подавая надежду, спускаюсь в киоск,
За вечерней газетой…»

Действующие лица:
Иосиф Бродский, поэт
Марина ( Марианна) Басманова, художница, возлюбленная поэта
Эра Коробова – студентка, подруга Марины
Дмитрий Бобышев
Анатолий Найман – студенты ЛГТИ, друзья поэта
Евгений Рейн
Борис Тищенко, композитор, ученик Д.Д. Шостаковича, близкий друг Бродского
Мария Моисеевна Вольперт – экономист, мать поэта
Александр Иванович Бродский – фотограф, отец И. Б.
Бабушка И.Б.
А.А. Ахматова – поэтесса, наставник И.Б.
Н. Я. Мандельштам, вдова О. Мандельштама
Борис Слуцкий, поэт, педагог И.Б.
Лев Лосев, лингвист, друг И.Б.
Нина Лосева, жена Л.Лосева
В. Набоков, писатель
А. Солженицын, писатель
Евгений Евтушенко, поэт
Белла Ахмадуллина, поэтесса
Булат Окуджава, поэт
В. С. Высоцкий, поэт
У. Хью, Оден, поэт
Карл и Эллендея Профферы – издатели на Западе
Семья Ардовых: Михаил и
Н.С. Хрущев – Генеральный Секретарь ЦК КПСС
Фрида Вигдорова, журналистка
Лидия Чуковская, писательница
Кот Ося – домашний любимец И.Б.

Акт 1.
XXвек. СССР. В Европе уже почти год идет Вторая Мировая война, Оккупация Польши, Франции, Бельгии. Германия атакует Лондон.
Советский Союз заключает мир с Финляндией, присоединяя к себе Карельский перешеек – к северу от Ленинграда.
Согласно «Пакта» СССР занимает территории Прибалтийских стран, Западной Украины и Бессарабии.
22 июня войска Гитлера вторгаются в СССР, с сентября начинается блокада Ленинграда.
Экспозиция ( возможен документальный видеоряд)
Эпизод 1.
Сцена 1.
Зима 1942г. Мать везет на саночках маленького Иосифа, по улицам блокадного Ленинграда, заваленных снегом. Вечер, лучи фонарей и прожекторов шарят по стылому, замерзшему, стальному небу. Мимо проносится вывеска полупустой булочной, забитой фанерой, рядом со Спассо-Преображенским Собором, который находится неподалеку от дома.
Мать: « Иося, ты не замерз? Шевели ручками чаще, скоро мы вернемся домой»
Иосиф: (бурчит, из- под одеяльца, ): « Холодно, мама!» (плач ребенка)
Мать: « Все образуется, мы уедем к бабушке, спи, мой родной» (убаюкивает малыша)
Иосиф: « Аааа… Мама! Аааа..» ( плачет навзрыд, сползая с санок).

Сцена 2.
Весна 1942г. Череповец. Полуподвальное помещение. 4 ступеньки ведут из прихожей в кухню: Бабушка И.Б. занимается выпечкой и протягивает внуку
только что испеченную «птичку» – булочку с изюмом. Справа – стол, слева – печка. Напротив – комнатка родителей И.Б, кроватка их единственного сына и окно, выходящее на улицу, в которое едва-едва проливается дневной свет.
Бабушка: « Внучок, внучек, Йося, кушай хлебушек!»
Иосиф ( изумленно смотрит на «птичку», трогая ее ладошкой) : «Ба, это птичка! Птичка!»
Бабушка: «Возьми, мой милый, молочко и птичку! Это сказочная Жар-птица, она подарит тебе здоровье»
Иосиф ( выковыривая изюм): « Ням, вкусно.»

Сцена з
1944г. Снятие блокады Ленинграда. Вокзал Череповца. На железнодорожной станции битком набитые вагоны с людьми. Люди везде: на крыше, сцепке, различных выступах. Белые облака проплывают над головами толпы, одетой в выцветшие ватники, бабы – в различных дурно-цветастых платках. Вагон движется, за ним, в спешке. ковыляя, не успевая, бежит старик. На бегу он тянет руки к вагону, уже цепляясь за что-то, но внезапно какая – то женщина, перегнувшись, взяла чайник и поливает его лысину кипятком. Идет пар.
Толпа: «Эй, быстрее, там, поезд уже отходит!»
Старик: « Подождите!(запыхавшись), Пожалуйста, подождите! Я не успеваю!
(стеная и охая)
Женщина: « Ну-ка, пошел вон отсюда! Рухлядь!» (поливая его кипятком)
Толпа: « Домой! Уезжаем, в Ленинград! Ура!»
Старик: « Нет, Нет! (отчаянно махая руками), Я с вами! В Ленинград!»
Женщина: « Тут молодежи места нет, еще и этот!» (грязно ругается)

Сцена 4.
9 мая 1945г. Салют в честь Победы. Толпа, ликование людей, преддверие и ожидание новой жизни. Иосиф с матерью стоят на берегу Невы, у Литейного моста, наслаждаясь новым зрелищем, созерцают фейерверк:
Толпа: « Победа! Победа! Новая жизнь! Заживем мирно и счастливо!»
Мать: « Иосиф, сегодня большой праздник. Конец войне и тяготам. Скоро папа вернется с фронта, будет легче. Жди его.
Иосиф: « Мама, как красиво… Огонечки, яркие краски. Здорово!»
Мать: « Смотри внимательно и запомни этот день. Один из важнейших в истории страны»
Толпа (ликуя): « Ура! Ура! Ура!»

Сцена 5
1952г. Смерть Сталина. Школа « Петершуле». Большой актовый зал, собрание средних классов перед портретом вождя. Классный руководитель стоит на сцене, организовывая ребят, убежденным агитаторским голосом пытается вызвать у детей слезы:
Кл. рук.: « Сегодня произошло одно из самых трагических событий – умер вождь всех времен и народов Иосиф Виссарионович Сталин! Это большое горе для всех нас!»
Ребята: ( изумление и шепот) « Что же теперь будет???»
Кл. рук. « Уроков больше не будет, вас отпустят домой пораньше, и будет объявлен траур.»
Ребята: « Домой!»
Кл. рук : «На колени! На колени!»

Эпизод 2.
Сцена 1.
2 января 1962. Эрмитаж. Прогуливаясь по художественной экспозиции вместе с Борисом Тищенко, Иосиф Бродский, рассматривая картины случайно встречается взглядом с Мариной Басмановой. Этот момент предопределяет выбор Музы поэта. Иосиф влюбляется в Марину, запечатлев ее образ как воплощение богини античной Эллады. Перешептываясь с Борисом Иосиф просит познакомить его с ней. Марина приходит на выставку не одна, а вместе со своей подругой Эрой Коробовой. Выясняется, что оба они – люди творческие и личностно-разносторонние. Иосиф – Певец Слова,
Марина – кисти:
Борис: « Добрый вечер, милые девушки! Разрешите представиться, Борис Тищенко, композитор, ценитель культурного наследия русской Академии Художеств, а это мой друг – поэт, просто замечательный во всех отношениях человек – Иосиф Бродский! Знакомьтесь!»
Марина: « Очень приятно, Марина, потомственная художница, на пути своего творческого становления, Эра – моя подруга.»
Иосиф: « Взаимно. Вы – прекрасны. Позвольте составить Вам компанию на сегодняшний, и не только, вечер, какие у Вас дальнейшие планы?»
Эра: « Эра, очень приятно. Планы? Сопоставить свое художественное видение вместе с вашим. ( смеются с Мариной)
Борис: « Предлагаю продолжить вечер в « Бродячей собаке». Там сегодня соберется весь цвет Искусства и интеллигенции. Вы согласны?
Марина: « Эра, мы согласны?»
Эра: « Согласны.»

Сцена 2.
Январь1962г. Бар «Бродячая собака». Полуподвал, своды расписаны современными художниками модернистами. Вокруг – представители богемы творческого Ленинграда, Марина с Иосифом, Эра с Борисом сидят за отдельным столиком прямо напротив сцены, где исполняется приятно льющийся джаз. Марина с интересом слушает своего нового спутника, удивляясь его многогранности, глубине знаний, эксцентричности и духовной наполненности, соотнося свое направление деятельности в Искусстве с его особенностью стихосложения. Завороженно акцентирует внимание на то, как и в какой манере, интонационно, он читает СВОИ стихи. С каждой секундой Марина понимает, что видит в глубине его глаз « родственную душу», близкого, понимающего человека. Иосиф с восхищением смотрит Марине прямо в глаза, улыбается, нежно держит ее ладонь в своей руке, и взахлеб, поверх джаза читает « Новые стансы к Августе». Эра с Борисом растерянно переглядываются, стараясь не мешать воркующей паре, и загадочно друг другу улыбаются:
Борис: « Дамы и господа! Сегодня мы в эпицентре событий! «Бродячая собака!»
Эра: « Шумное и многолюдное место с обилием псевдоискусства.
Иосиф: « Дорогие мои! Позвольте мне прочесть для Вас парочку стихотворений собственного сочинения! «Новые стансы к Августе!» (склоняется к Марине, посвящая ей стихотворение)
Марина: « Благодарю, с удовольствием.» (слушает)
Иосиф: « Во вторник начался сентябрь, дождь лил всю ночь…»
Марина: « Продолжай, Иосиф»
Борис: ( перебивая Иосифа, поддразнивая интонацию):
« Все птицы улетели прочь, лишь я так одинок и храбр…»
Иосиф ( псалмически): «Что даже не смотрел им вслед, холодный небосвод разрушен, дождь стягивает просвет, мне юг не нужен …»
Марина: (с улыбкой): « Какая красота слога… Продолжай,»
Эра: (хихикая): « Марина, Марина, очнись!»
Марина: «Не мешай, Эра! Не перебивай поэта!»
Внезапно подходят два человека, одетых в стиле «хиппи», уже нетрезвых, и приглашают Марину и Эру к себе позировать для написания портретов. Иосиф и Борис, естественно, против, и соглашаются только при условии если ВСЯ компания поедет в мастерскую. Художники радостно соглашаются.

Сцена 3.
Январь 1962г. Мастерская неизвестных ленинградских художников. Небольшая комната, стильно оформленная живописной кистью хозяев в восточном ключе. Практически полное отсутствие мебели, на полу – подушки, пуфики, шкуры, ковры. На одной из стен – голова оленя с рогами и репродукция Сальвадора Дали. 2 мольберта, зеркальное трюмо, усыпанное различными палитрами, кистями и красками. На гвозде висит колоритная шляпа, сомбреро, под ней затушеванный фон для позирования, освещенный тремя лампами, близ окна, для более естественного освещения:
Лев: « Вот и наш альма-матер! Храм творчества. Проходите, не стесняйтесь, будьте как дома.»
Мария: « Скромно, но со вкусом. Здесь мы и создаем свои «шедевры». Для тебя, Марина, отдельный «трон» – около окна, сегодня ты будешь Галатеей для Льва.
Иосиф: «Нет! Мы договаривались написать исключительно портрет. Никакой деятельности в жанре натуры! Я решительно против!»
Лев: « Успокойся, Йося, успокойся! Я напишу Марину как богиню, если ты захочешь. В портретном жанре. Договор дороже денег.
Марина: « Мальчики, прекратите пререкаться. Это всего лишь портрет. К тому же у меня есть некоторый опыт в этом вопросе.»
Эра: «Да, это не первый портрет Марины.
Мария: « И замечательно. Тем лучше для художника. Левушка, я могу тебе чем – нибудь помочь?»
Лев: « Нет, спасибо. Я справлюсь самостоятельно. Марина, могу я попросить тебя немного наклонить голову и повернуться в полупрофиль ближе к свету?»
Марина: « Конечно, без проблем.»
Иосиф: « Думаю, Лев, это не совсем тот ракурс. Вернее, совсем не тот. Необходимо поменять позицию рук и головы. Именно так.
Лев: « Хорошо.»
Борис: « Может быть принести чаю? Или что-то покрепче?
Иосиф: « Да, Боря, вполне. После холодного зимнего дня необходимо согреться.»
Борис: « Курвуазье?»
Лев: « Я – работаю. Без меня.»
Иосиф: « И водочку. Я – практически русский человек. И зима за окном самая русская.»
Борис ( возвращается с чаем для дам и двумя бутылками) :« Ну, за продуктивное теплое знакомство! Да, здравствует Искусство!»
Эра: « За Искусство!»
Марина (напротив мольберта): « Иося, «Искусство есть Искусство есть Искусство?»
Иосиф ( улыбаясь): « Совершенно верно, Мариночка.»

Сцена 4.
14 января 1962г. Зимний Ленинград. Малая Охта и Литейный мост. Марина с мольбертом и эскизами приходит на этюды к Литейному мосту. Садится около парапета и начинает делать наброски зимнего пейзажа, держа перчатками кисть. Иосиф проскальзывает незаметно позади Марины, закрывая ей глаза ладонями, обнимает за плечи, стремясь сделать ей сюрприз. Марина, изумленно-испуганно оборачивается от мольберта и видит счастливые глаза своего любимого:
Марина: (смущенно улыбаясь) « Йося, милый, как ты меня напугал! Не ожидала сегодня тебя увидеть, ты, как всегда, весь в работе…»
Иосиф: « Старый Новый год! С праздником, любимая моя! Столько всего написал! Все для тебя… Я неимоверно скучал:
« Ты – Ветер, дружок. Я – твой
Лес. Я трясу листвой…
Что Ветру говорят кусты,
Листом бедны?
Их речи, видимо, просты,
Но нам темны.
Перекрывая лязг ведра,
Скрипящий стул –
« Сегодня ты сильней. Вчера
Ты меньше дул».
А Ветер им – « Грядет зима»
«О, не губи.»
А может быть – « Схожу с ума»
«Люби! Люби!»
И в сумерках колотит дрожь
Мой мезонин…

Их диалог не разберешь,
Пока один.»
Марина: « Любимый мой, Йося! Твои стихи всегда проникнуты необычайным лиризмом, тонкой эстетикой, чуткой красотой. Осязаемая лингвистика. Она вполне осязаема. Мы вместе. Вместе…»
Иосиф: « Я –весь твой. Снаружи, внутри. Каждая клеточка моего существа пропитана одной тобой. Только тобой.
Марина: « Йося, сегодня..
Иосиф ( перебивая Марину): « Тсс, я люблю тебя. Люблю. Тебя. Люблю…»
Марина: « И я тебя люблю. Безусловно. Без причин и следствий, о коих, ты, Йося, всегда любишь повторять. Безусловно люблю»
Влюбленные сливаются в нежном поцелуе, и взявшись за руки, уходят вместе на Дворцовую площадь, встречать Старый Новый год.

Эпизод 3.
Сцена 5.
ЛГЛУ.
Аудитория №234. Сходящаяся конусовидная перспектива амфитеатра. Кафедра с микрофоном. Собрание факультетов славистики и изящной словесности.
Литературный кружок Уманского при ЛГЛУ.
За кафедрой – Уманский с книгой по восточной философии, эзотерике и интерпретированному дзен-буддизму,
Полная аудитория студентов,
Вольнослушатель И. Бродский, а также Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман и Евгений Рейн около дверей:
Уманский: « Уважаемые студенты! Сегодня один из главнейших дней моей биографии, а также преподавательской деятельности: Я безмерно рад представить Вам свою новую работу: « . Она рождалась в процессе длительного личностного осмысления человеческого бытия вообще, и культуры Тибета, в частности. В ней открыты новые, до сих пор не рассматривавшиеся детально, аспекты соприкосновения буддизма и мистицизма. Более подробно Вы можете ознакомиться с ней непосредственно на факультете. Вопросы?
И. Бродский: (провокационно):т « Все это, доселе, вызывает безудержный интерес, но гложет главное: Ваш, так сказать монументальный труд уже был опубликован на Западе?»
А. Найман: ( шикая)« Йосиф, тссс!!!»
Уманский: « Вы, молодой человек, я так понимаю активно руководствуетесь мировоззренческими постулатами, базирующимися на так называемом «западничестве», Что ж, что ж, этот факт дает прекрасный повод к продуктивной дискуссии и яркой полемике. Вероятно, нам будет что обсудить и за пределами данной аудитории. Теория, как таковая, сама по себе, не актуальна вне той полногранной информационной модели, дающей основной толчок ее развития. «Вечные» вопросы всегда волновали человечес тво. И если здесь кто-то претендует на то, что может постичь мироздание целиком, то смею Вас заверить, на это придется потратить немалое количество сил, средств и времени. Однако, у меня есть для всех Вас более рациональное предложение: 2 раза в неделю встречаться в этих стенах, для того, чтобы постигать мир во всем его многообразии и глубинной сути. Это Вас ни к чему не обязывает. Но я был бы польщен Вашим вниманием и неуемной энергетикой молодости.»
Е. Рейн: « Ребята, он нас разводит. Лапшу вешает, елей льет, такой «персонаж» подставит и фамилию не спросит. А завтра у нас зачет. Академическая задолженность не рассматривается деканатом. Наверху лежат чертежи. Пошли отсюда.»
И.Бродский: « Реня, ты, как всегда, горячишься, спешишь с выводами.»
Е. Рейн: « Я насквозь его вижу. Мутный он какой-то. Мутный. Йося, ну посмотри на его физиономию! Физиогномику как науку еще никто не отменял, между прочим.»
Уманский: « Отсюда следует, что расписание наших встреч есть на стенде Евразии и Востока,….»
А. Найман: « Учись разбираться в людях. Учи английский язык. Отдельно. Для того, чтобы Карнеги прочитать в оригинале, тем более, что ты здесь – на птичьих правах, а нам сдавать аналитику. Пойдем, Рейн.
И. Бродский: « Вы, ребята, как хотите, тяготейте к физике, а я, пожалуй, останусь. Такая персоналия требует подробного анализа, но никак не поклонения. До завтра.»
Е. Рейн: «Покеда»
А. Найман и Е. Рейн уходят из аудитории, И Бродский садится ближе к кафедре.

Сцена 6.
Самарканд. Иосиф Бродский приезжает навестить приятеля О. Шахматова, захватив с собой новоиспеченную книгу Уманского, философский трактат.
Большая комната, сводчатые потолки, вокруг ковры. платки, разбросанные книги, порванные ноты, полный беспорядочный хаос, которого не касалась рука человека. На подносе в чашках разлит зеленый чай, Шахматов сидит в центре комнаты по-турецки и внимательно наблюдает за тем, как солнце пересекает границу полуденного зенита. Внезапный стук в дверь. В облачении падишаха Дубая, с покрывалом, входит восторженно- взволнованный Иосиф:
Шахматов: « Салам – але1- кум! Сколько лет, сколько зим!»
Иосиф: « Здравствуй, старина!
Шахматов: « Ты все ищешь себя?
Иосиф: « Да, я в некоей мировоззренческой прострации, если можно так выразиться, но есть одна занимательная вещица, которую не приходится откладывать в долгий ящик – философское изречение одной интереснейшецй фигуры – Ознакомься! ( протягивает ему книгу)
Шахматов: « Йося, да ты смеешься надо мной, что ли? Я, старый советский летчик, буду в таком –то почтенном возрасте интересоваться Вашими комсомолько- молодежными делами?! Увольте. Музыка – вот мое сегодняшнее призвание.
Иосиф: « Ты – бесподобен, в своем репертуаре, целиком посвящаешь себя романтике: либо небо из звезд, либо покрывало из нот. (иронически улыбается).
Шахматов: « Именно так.Иосиф. но у меня есть для тебя план помасштабней:
Скажи мне откровенно, тебе не надоело все ЭТО? Не надоело? Весь этот гнет, пренебрежение твоей поэтически- индивидуалистской личностью, «безумье и благоразумье». Не надоело? Здесь, Иосиф, смею тебя заверить, как человек, поживший на планете Земля,НИЧЕГО не ИЗМЕНИТСя. Эти консервы никто не откроет. Так не лучше ль, чем прозябать на одной шестой суши, найти себе место достойнее и краше? Шарик он круглый. А ты – круглый дурак, им и останешься, образование с твоей пятой графой в паспорте получают лишь единицы, выше опр. Должности тебя просто-напросто « не пустят». Понимаешь, к чему я? Надо бежать отсюда при первой же возможности, я ручаюсь тебе: американцы с их «хладным стержнем» нас никогда властям не выдадут. Захватим самолет, а дальше – дело техники, как говорится. Подумай, Иосиф. Я два раза не предлагаю.
Иосиф: « За кого ты меня принимаешь? Антисоветчика? Я НИКОГДА НЕ БУДУ унижаться до борьбы с этой системой. Это ИХ система. И я ее НИКОГДА не приму. А предложение твое попахивает чем-то дрянным. Ты у нас личность, прямо скажем, одиозная. Из одной консерватории выгнали, ты в другую подался. Так при чем тут я и твои «наполеоновские планы»?
Шахматов: « Иосиф, ты недооцениваешь ситуацию целиком. С высоты твоего возраста будущее, естественным образом, рисуется чистым и светлым, а это – не так. Не так, Иосиф. Ну что нам стоит пересечь границу Ирана и навсегда уехать в страну свободы?
Иосиф: « Олег, это фунламентальное решение, влекущее за собой вполне определенные последствия. Я должен обдумать все детали.»
Шахматов: « Я – летчик с огромным стажем. Не существует такой модели советского самолета, которая мне незнакома. Сначала – полетим в Афганистан, потом, в Иран, и оттуда уже – до Америки рукой подать.
Иосиф: « В Ленинграде меня ждут родители и возлюбленная Марина. Дай, мне, грецкий орех.» ( самый главный нюанс!!!!)
Шахматов: « Возьми. Извини, я на минуту, вынужден тебя покинуть.»
Иосиф: ( вертит в руках молоточек, занося его над грецким орехом). « Это же… Мозг! Мозг человека! Тот летчик, может оказаться, вполне хорошим человеком. И я, как, претендующий на звание Homo Sapiens, в перспективе, отличающийся от гибона и шимпанзе, ради сумасбродной, безумной эйфории пребывания в чужеземье должен буду поднять руку на живого, мыслящего и дышащего человека? Нет, нет и еще раз нет! Я никогда себе этого не прощу.
Пошел ты к черту, Шахматов! Дъявол!»
Шахматов: « Иосиф, ты решился? Я умею ждать. Недолго.»
Иосиф: « Нет, Олег! Это слишком абсурдная версия развития событий. Извини, я спешу.»
Шахматов: « Хозяин – барин. Прощай.» ( затая обиду)
Иосиф: « Прощай!»

Сцена 7.
Кабинет КГБ.

« Еврейское кладбище»
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.

Может, видели больше.
А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом — их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.

Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца трамвая.

Письмо из камеры:
Bсе равно ты не слышишь, все равно не услышишь ни слова,
все равно я пишу, но как странно писать тебе снова,
но как странно опять совершать повторенье прощанья.
Добрый вечер. Kак странно вторгаться в молчанье.

Bсе равно ты не слышишь, как опять здесь весна нарастает,
как чугунная птица с тех же самых деревьев слетает,
как свистят фонари, где в ночи ты одна проходила,
распускается день — там, где ты в одиночку любила.

Я опять прохожу в том же светлом раю, где ты долго болела,
где в шестом этаже в этой бедной любви одиноко смелела,
там где вновь на мосту собираются красной гурьбою
те трамваи, что всю твою жизнь торопливо неслись за тобою.

Боже мой! Bсе равно, все равно за тобой не угнаться,
все равно никогда, все равно никогда не подняться
над отчизной своей, но дано увидать на прощанье,
над отчизной своей ты летишь в самолете молчанья.

Добрый путь, добрый путь, возвращайся с деньгами и славой.
Добрый путь, добрый путь, о как ты далека, Боже правый!
О куда ты спешишь, по бескрайней земле пробегая,
как здесь нету тебя! Tы как будто мертва, дорогая.

B этой новой стране непорочный асфальт под ногою,
твои руки и грудь — ты становишься смело другою,
в этой новой стране, там где ты обнимаешь и дышишь,
говоришь в микрофон, но на свете кого-то не слышишь.

Cохраняю твой лик, устремленный на миг в безнадежность, —
безразличный тебе — за твою уходящую нежность,
за твою одинокость, за слепую твою однодумность,
за смятенье твое, за твою молчаливую юность.

Bсе, что ты обгоняешь, отстраняешь, приносишься мимо,
все, что было и есть, все, что будет тобою гонимо, —
ночью, днем ли, зимою ли, летом, весною
и в осенних полях, — это все остается со мною.

Принимаю твой дар, твой безвольный, бездумный подарок,
грех отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок,
а быть может, сигнал — дружелюбный — о прожитой жизни,
чтоб не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне.

До свиданья! Прощай! Tам не ты — это кто-то другая,
до свиданья, прощай, до свиданья, моя дорогая.
Oтлетай, отплывай самолетом молчанья — в пространстве мгновенья,
кораблем забыванья — в широкое море забвенья.

Прошел январь за окнами тюрьмы,
и я услышал пенье заключенных,
звучащее в кирпичном сонме камер:
“Один из наших братьев на свободе”.

Еще ты слышишь пенье заключенных
и топот надзирателей безгласных,
еще ты сам поешь, поешь безмолвно:
“Прощай, январь”.
Лицом поворотясь к окну,
еще ты пьешь глотками теплый воздух,
а я опять задумчиво бреду
с допроса на допрос по коридору
в ту дальнюю страну, где больше нет
ни января, ни февраля, ни марта.

Сцена 8.
Квартира семьи Бродских в Ленинграде. Комната Иосифа: по периметру прямоугольно-вытянутого помещения, отгороженного шкафом, вдоль стены стоит железная кровать с покрывалом, над которой висит портрет И. Сталина, рядом – стол, где в хаотично-художественном беспорядке разбросаны обрывки черновиков стихотворений, рисунки, старые фотографии, избранные ноты и сборник А. Ахматовой, печатная машинка и настольная лампа. На полке выставлена модель английского фрегата, в уменьшенной копии, и портрет Марины Басмановой. Внезапно в коридоре звонит телефон. К нему подходит мама Иосифа, подзывая его к трубке:

Дмитрий Бобышев: « Алло, добрый день. Мария Моисеевна!»
Мария Вольперт: « Здравствуйте, молодой человек! Йося, вполне занят. Одну минуточку.»
Дмитрий Бобышев « Покорнейше благодарен.»
Мария Вольперт « Йося, Йося, милый, друзья, друзья. Возьми трубку!»
Иосиф ( стуча по печатной машинке) « Сейчас, сейчас. Все не вовремя. Кто?
Мария Вольперт: « Дмитрий. Быстрее, Йося»
Иосиф: « Алло, да. Бродский моя фамилия. Да, это я Дима. Ты по какому вопросу?»
Дмитрий « Здорово, Йося! Узнал? Старый приятель. Решил узнать как твое «дарование» поживает. Его превосходительство графоман.»
Иосиф: « Да ничего, все ровно. Ровно. Ты до сих пор пачкаешь бумагу?»
Дмитрий: « Да, я пишу, и довольно активно. В каком жанре сейчас работешь? Впрочем, я по другому поводу: здесь Эра с Мариной изъявили желание посетить наистаринейший город России – Псков. Ознакомиться с красотами, погрузиться в историю. Как ты смотришь на данную авантюру?
Иосиф: Марина? В Псков? Она сама захотела уехать подальше от Ленинграда? Но почему я узнаю все новости в последнюю очередь?
Дмитрий: « Марина и Эра решили совершить краткий экскурс в историю Древней Руси. Естественно, Псков они никак не могли обойти своим пытливым вниманием. Феодальная раздробленность, противоборство двух республик – Новгорода и Пскова, соответственно, первозданная красота памятников культуры. Так ты составишь нам компанию? Или будешь корпеть над своими анапестами? Марина твоя – редчайшая девушка, какую мне довелось встретить. Я выполню для них почетную миссию знатока исторических мест.
Иосиф: « Марина поедет в Псков только со мной. Сопровождай Эру, ради Бога, но не вмешивайся в наши отношения, Дмитрий. Это – прерогатива двоих людей. Двоих. Я доступно изъясняюсь?»
Дмитрий: « Доступно. Ревность – признак внутренней неуверенности в себе. Хорошо, я на машине. Точка отсчета: Пятница, Ленинградский вокзал. До встречи, Jousef!»
Иосиф: « До встречи.»

Эпизод 4
Сцена 9.
Весна 1962г. Васильевский остров и Финский залив. Нева еще едва оправилась от зимней наледи, появляются первоцветы, в ультрамариновом свете ленинградского неба виднеются всполохи призрачно- весенних облаков. Марина подходит к Васильевской стрелке со стороны Заячьего острова, в канареечно- желтом пальто длиною в пол и черной бархатной шляпе. Навстречу ей с противоположной улицы, с букетом красных гвоздик наперевес и яркой записной книжкой спешит Иосиф. Влюбленные пересекают перпендикуляр треугольника острова, оказываясь точно посередине пространства и с благоговением взирают на Неву:
Марина « Любимый, подними глаза в небо – посмотри какая сегодня великолепнейшая полноводная Нева, насколько она величественно-спокойна, безмятежна и сильна. Как преддверие Весны наполняет собой мироздание – пространство, деревья, облака, и, конечно, нас. Твои голубые глаза глубже всех водоемов земного шара. Наша весна началась зимой, а весна – вечно спешашее обновление красок, отражение бесконечного солнца, разлитого в стылом перекрестьи каналов Ленинграда. Она подарит нам свою первозданность, свежесть и Красоту.
Иосиф: «Весна подарит нам друг друга. Это главное. Логичным продолжением « Песен счастливой зимы», правда, Любовь моя? Кстати, как твои первые лингвистические опыты, вне мольберта? Могу я увидеть творения своей драгоценной Музы?
Марина: . Я пробую, как и ты писать стихи. Запечатлевать сиюминутное мгновение легким росчерком пера. Знаешь, это достаточно трудоемкий процесс. Каждый из нас – орудие своей стихии. Певец слога, певец кисти. Для Тебя у меня есть несколько совершенно новых работ – зарисовки живописных и наших любимых мест Ленинграда. Верфи, мосты, каналы. Там, где нас – достаточно. Достаточно для слияния с городом, его архитектурой. Архитектура – это застывшая музыка. Музыка истории в партитуре воздуха.»
Иосиф: « Симфония природного совершенства. С пристальной зоркостью человеческой низости. Сегодня, набросал, пару строк:
« Вот я вновь посетил эту местность любви. Полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадию фабрик, рай речных пароходов, я опять прошептал:
Вот я снова в младенческих ларах.
Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок…»

Марина: «« Тень от голубя. Краткость мгновения .Сиюминутная печаль невозвратимости.»
Иосиф: « Остановись, мгновение, ты – прекрасно!. И ты, моя Марина, Муза и Любовь всей моей жизни, прекрасна, как никогда»
Марина: « Ты всегда конструктивно- ретроспективен. Емок. Краток, до экономии слов. Многогранен и тяжеловесен. Недоступен и резок. Тысяча и один нюанс, каждый из которых открывает Тебя для меня с новой стороны. Любовь – большой совместный труд. Неповторимое путешествие друг в друга. Лодка, в моем случае, имеет траекторию, гораздо более легкую – у нее есть курс и капитан. Ты – мой штурман. Но лучше тебя, тебя же не знает никто. И это – настолько тонкий, изящный, волновой путь. Путь волны – быть твоей судьбой.»
Иосиф: « Значит, ты – волна. Марина.»
Марина: « Кто сделан из камня, кто сделан из глины, а я веселюсь и сверкаю…»
Иосиф: « Ты – бренная пена морская. Цветаеву, кстати издают все более полно. Она – великий певец отчаяния. « К тому, что наши головы кружит – XX век – безумное спортсменство.»
Марина: « Да, Цветаева, дышит поэзией глубже, чем воздухом. Больше, чем ты. Ярче. Она – женщина своей эпохи. И отголоски ее звучат в каждом из нас.
Иосиф: « Ты – чрезвычайно проницательна и точна. Я люблю тебя за многое то, что более ни в ком не повторилось. Октавой выше.»
Марина: « Твой голос умиротворяет и приносит мне долгожданное душевное равновесие. Я так люблю Тебя, Йося!
Иосиф» Марина, Марина, Марина…

Мы незримы будем, чтоб снова
в ночь играть, а потом искать
в голубом явлении слова
ненадежную благодать.

До того ли звук осторожен?
Для того ли имен драже?
Существуем по милости Божьей
вопреки словесам ворожей.

И светлей неоржавленной стали
мимолетный овал волны.
Мы вольны различать детали,
мы речной тишины полны.

Пусть не стали старше и строже
и живем на ребре реки,
мы покорны милости Божьей
крутизне дождей вопреки.»

Сцена 10.
Финский залив. Теплоход «Эскада». Поднимающиеся по трапу Марина и Иосиф оказываются на палубе рейса, отправляющегося в Финляндию, но не достигающего ее берегов. В акватории Финского залива звучит Венский вальс. Иосиф и Марина кружат в легком, практически эфемерном танце, наслаждаясь обществом друг друга. Взойдя к музыкантам Иосиф псалмически начинает читать свои стихи, посвящая их Марине:
« Мы будем жить с тобой на берегу,
Отгородившись высоченной дамбой, от континента,
В небольшом кругу, сооруженном самодельной лампой,
Мы будем в карты воевать с тобой, и слушать, как витийствует прибой,
Покашливать, вздыхая неприметно, при слишком сильных дуновениях ветра.
Я буду стар. А ты – ты молода.
Но выйдет так, как учат пионеры,
Что счет пойдет на дни, не на года,
Оставшиеся нам до новой эры.
В Голландии своей, наоборот,
Мы разведем с Тобою – огород,
И будем устриц жарить за порогом,
И солнечным питаться осьминогом.
Придет зима, безжалостно крутя,
Осоку нашей кровли деревянной,
И если мы произведем дитя,
То назовем Андреем или Анной,
Чтоб к сморщенному личику привит,
Не позабыт был русский алфавит,
Чей первый звук, от выдоха продлится,
И, Стало быть, в грядущем утвердится.
Мы будем в карты воевать, и вот,
На вместе с козырями отнесет,
От берега извилистым отливом,
И будет наш ребенок молчаливо,
Смотреть, не понимая ничего,
Как мотылек колотится о лампу,
Отсчитывая время для него
Обратно перебраться через дамбу.»
Марина с нежностью смотрит на своего возлюбленного, сберегая внутри чувство гордости, радости и чуткой привязанности к объекту своей Любви.
Вечер продолжается самым приятнейшим образом, Иосиф и Марина абсолютно счастливы уже самим фактом того, что нашли друг друга.

Сцена 11.
Невский проспект. Недалеко от Адмиралтейства маленькая бухта. Любимое живописное место этюдов Марины Басмановой. Иосиф, усевшись верхом на льва, поперек парапета, с нескрываемым удовольствием позирует для нее, демонстративно укрощая строптивого хищника. Марина, привыкшая к неординарному поведению любимого, иронично улыбаясь, рисует Иосифа:
Иосиф: « Любовь моя, я здесь!»
Марина: « Вижу, дорогой. Ты, как всегда, на высоте!»
Иосиф: « О, да! Кто бы спорил!»
Марина: « Пожалуйста, мне необходим полупрофиль. Да, чуточку влево, вот так! Не шевелись!»
Иосиф: « Отсюда я готов прокричать всему миру, всей планете Земля, о том, как сильно я тебя люблю! Пусть об этом знают все! ( смеется)
Марина: (улыбаясь): « О любви не говорят. Я чувствую твою нежность, даже когда ты далеко. На расстоянии, парапете, не рядом. Это – космическое, планетарное чувство, которое не всегда удается осознать во всей его полноте.
Иосиф: « С нами происходит что-то явно неземное.Что-то большее, чем просто чувства, чем отношения, чем мы сами. Самое светлое и прекрасное на Земле. Любовь. Я красиво выгляжу с этого ракурса?
Марина: « Более чем. Мне так приятно изображать Тебя именно внутри. Внутри Тебя, внутри города – полномасштабно. Ты настолько органичен, что можешь затмить городской памятник и не каждый зевака сумеет найти различия.»
Иосиф: «Я памятник воздвиг себе иной!

К постыдному столетию — спиной.
К любви своей потерянной — лицом.
И грудь — велосипедным колесом.
А ягодицы — к морю полуправд.

Какой ни окружай меня ландшафт,
чего бы ни пришлось мне извинять, —
я облик свой не стану изменять.
Мне высота и поза та мила.
Меня туда усталость вознесла.

Ты, Муза, не вини меня за то.
Рассудок мой теперь, как решето,
а не богами налитый сосуд.
Пускай меня низвергнут и снесут,
пускай в самоуправстве обвинят,
пускай меня разрушат, расчленят, —

в стране большой, на радость детворе
из гипсового бюста во дворе
сквозь белые незрячие глаза
струей воды ударю в небеса.

Затем, чтоб пустым разговорцем
развеять тоску и беду,
я странную жизнь стихотворца
прекрасно на свете веду.
Затем, чтоб за криком прощальным
лицо возникало в окне,
чтоб думать с улыбкой печальной,
что выпадет, может быть, мне,
как в самом начале земного
движенья — с мечтой о творце —
такое же ясное слово
поставить в недальнем конце.»

Марина: « Ты памятник воздвиг себе иной: к постылому столетию – спиной…»
Иосиф: « Какой ни окружай меня ландшафт – Струей воды ударю в небеса!»
Марина: « Ударишь, и не только в небеса. Йося, что это за глупости про Псков? Что за крайности? Мы с Эрой решили увидеть красоты России воочию, Дмитрий любезно согласился нам помочь. Все. Ничего более.»
Иосиф: ( с вызовом) « Любезно согласился! Мне такого рода соглашения совершенно не по нраву! Марина, я слышу в твоем голосе – снисхождение? Или что-то еще? Что происходит вообще? Он звонит мне и ставит перед фактом! Как думаешь, с какой точки зрения я должен расценивать данную ситуацию?
Марина: « Успокойся, милый, успокойся! Ты ведь согласился?
Иосиф: « Ты будешь только рядом со мной. Дмитрий – он, ну прямо скажем не ахти какой поэт, да еще и несуразен. Нелеп! Марина, как ты смеешь? Как ты смеешь нас даже сравнивать?!
Марина: « Йося, сколько раз мне еще сказать тебе, что кроме тебя никто не нужен. Никто другой. Никто на всей Земле. Я тебя люблю. Тебя. Единственного любимого мужчину в моей жизни. Хватит дурить. Потому, что иногда твоя ревность и импульсивность переходит все границы и зашкаливает! Ты сведешь меня с ума!
Иосиф: «Ровным счетом, наоборот. С точностью до наоборот! Я не собираюсь ни с кем тебя делить. Ни с кем! Понятно?
Марина: «Понятно, но твоя безудержная Любовь не должна превращаться в паранойю. Ни при каких обстоятельствах. Это – невыносимо. Всему есть предел. Разумный.
Иосиф :Я таков, какой есть. И точка!»

Сцена 12.
Кинотеатр « Смена»
Фильм с участием Мелвина Белли и Эрола Флинна. Классика американского кино, случайно попавшего на советский экран. Марина и Иосиф в темной полусфере кинозала, на последнем ряду, оживленно комментируют происходящее, разговаривая исключительно на английском языке, тем самым образом, изрядно эпатируя общественность.
Иосиф: « Good night, lady and gentelment*s! This is great*s hall of the cinema – «Soviet Smena»!
Иосиф : « O, yes!»
Марина « Jousef,Jousef,tss! Tsss! American prodact – present! Re: Represent!»
Иосиф « It*s my very nice baby! Looking to my eye*s!
Белли: « By Strange is nothing…..»
Марина: « Jousef, I not can be. With not.»
Белли: « solt is shine…»
Иосиф « What?»
Марина: « Believe me, my love. Believe to eye*s.
Иосиф: ( приглушенным шепотом) « I don*t that*s.»

Сцена 13.
Весна 1962г. Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман, Е. Рейн, Эра Коробова, Марина Басманова и Иосиф Бродский.
Запланированная поездка в Псков. Знакомство с Н. Я. Мандельштам.
Пятница. Ленинградский вокзал. 16:45.
Д.Б. « Добро пожаловать к пункту нашего отправления по золотым местам России! Я – ваш бесценный путеводитель и бессменный азимут! Давайте же вместе проложим путь к многоликим закоулкам нашей истории!
Е. Р. « Дима, ты – литературен. Литературен и бравурен!»
М.Б. « И чертовски привлекателен. Дмитрий, я слышала, ты начал работу над каким-то новым художественным произведением, смежным по характеру с главной целью нашего путешествия – Псковской республики, внутри старого города, я права?»
И.Б. « Нет, Марина, ты не права. Он сейчас работает в жанре элегии. Учится у Рейна, как правильно грустить в поэтике. Дилетант.»
Э.К. « Ребята, не ссорьтесь! Нам ведь столько еще предстоит постичь!»
Д.Б. « Это мы еще посмотрим кто из нас дилетант. Иосиф, давай заключим пари, прямо здесь и сейчас? По возвращению из Пскова, выясним, кто из нас чего стоит в действительности.»
М.Б. « Дима, прекрати. Прекратите никому не нужные распри и самоутверждение! Это ведь смешно! Все взрослые люди.»
Д.Б. « Не мешай, Марина! Не мешай! Ты нас обоих плохо знаешь. Поэтическая дуэль ради спокойствия любимых не первому прочищала мозги!»
М.Б. « Ну, знаете, как хотите, господа. Без нас, пойдем Эра!»
Э.К. « Марина, не устраивай спектакли! Мы собирались ехать в Псков. Буквально три минуты назад! Так за чем же дело стало?
И.Б. «Мы сами разберемся в своих личных амбициях, правда, Дмитрий?
Д.Б. « Естественно. Дамы здесь не при чем. Ваши секунданты?»
И.Б. « Борис Тищенко, Борис Слуцкий.»
Д.Б. « Толя, ты со мной? Женя?»
Е.Р. « Да, господа. Заигрались вы, окончательно.»
А.Н. « Нет, Евгений, это по-мужски! Дмитрий, я согласен быть твоим секундантом!
Э.К. «После, господа, после. Псков – никто не отменял.»
А.Н. « Всем приготовится. Отправляемся в незабываемое путешествие!

Сцена 14.
Весна 1962г. Выступление в Красной гостиной дома Писателя. Большой полукруглый зал. Собрание литературных « сливок» советской школы силлаботоники г Ленинграда. Ведущий – поэт Н. Л. Браун. На трибуну поднимается руководитель дома писателя – с приветственным словом, обращаясь к собравшимся. Далее – Л.Н. Браун объявляет встречу с новым заседанием секции молодых поэтов открытой:
Л. Браун: « Товарищи! Сегодня мы собрались для того, чтобы познакомиться со стихами начинающих последователей советской поэзии, передать им свой колоссальный опыт, преемственной литературной молодежи нашего города,
Вынести первые лингвистические опыты на критический обзор, улучшить слог и метрику. Прошу! Владимир Уфлянд:
Владимир Уфлянд:
« Китаец, турок, серб иль чех,
Датчанин, грек, иль финн,
Конечно, вам дороже всех
Родной язык один.
А я по-русски говорю,
Уж скоро двадцать лет,
Воспел великую зарю
Язык больших побед!»
Л. Браун: Благодарю. Иосиф Бродский:
Иосиф Бродский: Поэма « Зофья»
В сочельник я был зван на пироги.
За окнами описывал круги
сырой ежевечерний снегопад,
рекламы загорались невпопад,
я к форточке прижался головой:
за окнами маячил постовой.

Трамваи дребезжали в темноту,
вагоны громыхали на мосту,
постукивали льдины о быки,
шуршанье доносилось от реки,
на перекрестке пьяница возник,
еще плотней я к форточке приник.

Дул ветер, развевался снегопад,
маячили в сугробе шесть лопат.
Блестела незамерзшая вода,
прекрасно индевели провода.
Поскрипывал бревенчатый настил.
На перекрестке пьяница застыл.

Все тени за окном учетверя,
качалось отраженье фонаря
у пьяницы как раз над головой.
От будки отделился постовой
и двинулся вдоль стенки до угла,
а тень в другую сторону пошла.

Трамваи дребезжали в темноту,
подрагивали бревна на мосту,
шуршанье доносилось от реки,
мелькали в полутьме грузовики,
такси неслось вдали во весь опор,
мерцал на перекрестке светофор.

Дул ветер, возникавшая метель
подхватывала синюю шинель.
На перекрестке пьяница икал.
Фонарь качался, тень его искал.
Но тень его запряталась в бельЈ.
Возможно, вовсе не было ее.

Тот крался осторожно у стены,
ничто не нарушало тишины,
а тень его спешила от него,
он крался и боялся одного,
чтоб пьяница не бросился бегом.
Он думал в это время о другом.

Дул ветер, и раскачивался куст,
был снегопад медлителен и густ.
Под снежною завесою сплошной
стоял он, окруженный белизной.
Шел снегопад, и след его исчез,
как будто он явился из небес.

Нельзя было их встречу отвратить,
нельзя было его предупредить,
их трое оказалось. Третий — страх.
Над фонарем раскачивался мрак,
мне чудилось, что близится пурга.
Меж ними оставалось три шага.

Внезапно громко ветер протрубил,
меж ними промелькнул автомобиль,
метнулось белоснежное крыло.
Внезапно мне глаза заволокло,
на перекрестке кто-то крикнул “нет”,
на миг погас и снова вспыхнул свет.

Был перекресток снова тих и пуст,
маячил в полумраке черный куст.
Часы внизу показывали час.
Маячил вдалеке безглавый Спас.
Чернела незамерзшая вода.
Вокруг не видно было ни следа.

Я думаю порой о том, что ночь,
не в силах снегопада превозмочь
и даже ни на четверть, ни на треть,
не в силах сонм теней преодолеть,
который снегопад превозносил,
дает простор для неизвестных сил.

Итак, все было пусто и темно,
еще немного я глядел в окно,
во мраке куст переставал дрожать,
трамваи продолжали дребезжать,
вдали — слегка подрагивал настил.
Я штору потихоньку опустил.

Чуть шелохнулись белые листки.
Мать штопала багровые носки,
отец чинил свой фотоаппарат.
Листал журналы на кровати брат,
а кот на калорифере урчал.
Я галстуки безмолвно изучал.

Царили тишина и полумгла,
ныряла в шерсть блестящая игла,
над ней очки блестели в полумгле,
блестели объективы на столе,
во мраке кот с урчанием дышал,
у зеркала я галстуком шуршал.

Отец чинил свой фотоаппарат,
среди журналов улыбался брат, —
рождественский рассказ о чудесах;
поблескивал за стеклами в часах,
раскачиваясь, бронзовый овал.
У зеркала я галстук надевал.

Мать штопала багровые носки,
блестели календарные листки,
горела лампа в розовом углу,
пятно ее лежало на полу,
из-под стола кошачий взгляд блестел.
У зеркала мой галстук шелестел.

Царила тишина, и кот урчал,
я, в зеркало уставившись, молчал,
дул ветер, завывающий трубой.
И в зеркало внимательно собой,
скользя глазами вверх и вниз,
я молча любовался, как Нарцисс.

Я освещен был только со спины,
черты лица мне были не видны,
белела освещенная рука.
От башмаков и до воротника
глаза движенья стали учащать,
пора мне это было прекращать.

Я задержался в зеркале еще:
блестело освещенное плечо,
я шелковой рубашкой шелестел,
ботинок мой начищенный блестел,
в тени оставшись, чуть мерцал другой,
прекрасен был мой галстук дорогой.

Царили тишина и полумгла.
В каком-то мире двигалась игла,
Бог знает что в журнале брат читал,
отец Бог весть где мыслями витал,
зажав отвертки в розовой руке.
У зеркала стоял я вдалеке.

Я думаю, что в зеркале моем
когда-нибудь окажемся втроем
во тьме, среди гнетущей тишины,
откуда-то едва освещены,
я сам и отраженье и тоска —
единственная здесь без двойника.

Бежала стрелка через циферблат,
среди журналов улыбался брат,
издалека к ботинку моему
струился свет, переходя во тьму,
лицо отца маячило в тени,
темнели фотографии родни.

Я, штору отстранив, взглянул в окно:
кружился снег, но не было темно,
кружился над сугробами фонарь,
нетронутый маячил календарь,
маячил вдалеке безглавый Спас,
часы внизу показывали час.

Горела лампа в розовом углу,
и стулья отступали в полумглу,
передо мною мой двойник темнел,
он одевался, голову склоня.
Я поднял взгляд и вдруг остолбенел:
все четверо смотрели на меня.

Отец чинил свой фотоаппарат,
мерцал во тьме неясно циферблат,
брат, лежа на спине, смотрел во мглу,
журнал его валялся на полу,
за окнами творилась кутерьма,
дрожала в абажуре бахрома.

Царили полумрак и тишина,
была на расстоянии слышна
сквозь шерсть носка бегущая игла,
шуршанье доносилось из угла,
мне надоело об одном твердить,
пора мне было в гости уходить.

Я задержался на календаре,
итак, я оказался в январе,
за шторами безмолвствовал фонарь,
молчал передо мною календарь.
Боясь, что год окажется тяжел,
я к выходу из комнаты пошел.

Внезапно что-то стало нарастать,
брат с раскладушки попытался встать,
мать быстро поднялась из-за стола,
и вверх взвилась, упав из рук, игла,
отец схватил свой фотоаппарат,
из-под стола сверкнул кошачий взгляд.

И раздалось скрипение часов,
и лязгнул за спиной моей засов,
я быстро обернулся и застыл:
все в комнате, кому же запирать?
Отец бесшумно штору опустил,
нельзя теперь засовам доверять.

Я пятился, и пятилось окно.
Кот прыгнул в освещенное пятно.
Под потолком, где скапливалась мгла,
сверкала ослепленная игла.
От ужаса я чуть не закричал,
среди журналов мой отец торчал.

Появится ли кто-нибудь меж нас!
Протянется ли что-нибудь из глаз,
похожее на дерево в пыли.
Уста мои разжаться не могли,
в обоях на стене явился мел,
от ужаса я весь окостенел.

Деревья в нашей комнате росли!
ветвями доставая до земли
и также доставая потолка,
вытряхивая пыль из уголка,
но корни их в глазах у нас вились,
вершины в центре комнаты сплелись.

Я вглядывался в комнату трезвей,
все было лишь шуршание ветвей,
ни хвоя, ни листва их не видна,
зима для них была соблюдена,
но ель средь них, по-моему, была,
венчала их блестящая игла.

Два дерева у матери из глаз,
по стольку же у каждого из нас,
но все они различной высоты,
вершины одинаково пусты,
одно иглу имело на конце.
У каждого два дерева в лице.

Все кончилось впотьмах, как началось,
все кончилось, бесшумно улеглось,
и снова воцарилась полумгла,
мелькнула между стульями игла,
я замер в полумраке у окна,
и снова воцарилась тишина.

Игла еще лежала на полу,
брат вздрагивал с журналами в углу,
еще не прояснился циферблат,
отец уже чинил свой аппарат,
засов обратно прыгнул в тишине,
и штора развевалась на окне.

Все кончилось, все быстро улеглось,
вновь каждому занятие нашлось.
Кот сумрачно под лампою лежал,
и свет его прекрасно окружал.
Я штору все пытался разглядеть,
раздумывал: кто мог ее задеть.

Мать молча что-то с пола подняла,
в руках ее опять была игла.
Ладонями провел я по вискам,
игла уже ныряла по носкам,
над ней очки мерцали в полумгле,
блестели объективы на столе.

Дул ветер, и сгущалась темнота,
за окнами гудела пустота,
я вынул из-за форточки вино,
снег бился в ослепленное окно
и издавал какой-то легкий звон,
вдруг зазвонил в прихожей телефон.

И тотчас же, расталкивая тьму,
я бросился стремительно к нему,
забыв, что я кого-то отпустил,
забыв, что кто-то в комнате гостил,
что кто-то за спиной моей вздыхал.
Я трубку снял и тут же услыхал:

— Не будет больше праздников для вас
не будет собутыльников и ваз

не будет вам на родине жилья
не будет поцелуев и белья

не будет именинных пирогов
не будет вам житья от дураков

не будет вам поллюции во сны
не будет вам ни лета ни весны

не будет вам ни хлеба ни питья
не будет вам на родине житья

не будет вам ладони на виски
не будет очищающей тоски

не будет больше дерева из глаз
не будет одиночества для вас

не будет вам страдания и зла
не будет сострадания тепла

не будет вам ни счастья ни беды
не будет вам ни хлеба ни воды

не будет вам рыдания и слез
не будет вам ни памяти ни грез

не будет вам надежного письма
не будет больше прежнего ума.

Со временем утонете во тьме.
Ослепнете. Умрете вы в тюрьме.

Былое оборотится спиной,
подернется реальность пеленой. —

Я трубку опустил на телефон,
но говорил, разъединенный, он.

Я галстук завязал и вышел вон.

Глава вторая

В Сочельник я был зван на пироги.

За окнами описывал круги
сырой ежевечерний снегопад,
рекламы загорались невпопад,
трамваи дребезжали вдалеке,
сворачивали мальчики к реке,
подкатывали вороны к сыскной,
карнизы поражали белизной,
витрины будоражили умы,
волнение по правилам зимы
охватывало город в полутьме,
царило возбуждение в уме,
и лампочки ныряли у ворот
в закрытый снегопадом небосвод.

Фургоны отъезжали в темноту,
трамваи дребезжали на мосту,
царило возбужденье и тоска,
шуршала незамерзшая река,
раскачивался лист календаря,
качалось отраженье фонаря,
метались в полумраке на стене
окно и снегопад наедине.
Качался над сугробами забор,
раскачивался в сумраке собор,
внутри его подрагивал придел,
раскачивался колокол, гудел,
подрагивали стрелки на часах,
раскачивался Бог на небесах.

Раскачивалась штора у плеча,
за окнами двуглавая свеча
раскачивалась с чувством торжества,
раскачивался сумрак Рождества,
кто знает, как раскачивать тоску,
чтоб от прикосновения к виску
раскачивалась штора на окне,
раскачивались тени на стене,
чтоб выхваченный лампочками куст
раскачивался маятником чувств
(смятенье — унижение — и месть)
с той разницей, чтоб времени не счесть,
с той разницей, чтоб времени не ждать,
с той разницей, чтоб чувств не передать.

Чтоб чувства передать через него,
не следовало в ночь под Рождество
вторгаться в наступающую мглу
двуглавыми свечами на углу,
бояться поножовщины и драк,
искусственно расталкивая мрак,
не следовало требовать огня.
Вчерашние — для завтрешнего дня.
Все чувства будут до смерти нужны,
все чувства будут вдруг обнажены
в предчувствии убийственных вестей,
как будто в поножовщине страстей
за вами кто-то гонится вослед.
Напрасно вы не выключили свет!

Сомнамбулою уличных огней,
пристанищем, ристалищем теней,
обителью, где царствует сквозняк,
качался офицерский особняк,
так, если кто-то гонится вослед,
неузнанными в блеске эполет,
затерянными в бездне анфилад,
зажавшими в ладонях шоколад,
обнявшими барочные сосцы,
окажутся пехотные юнцы,
останется непролитой их кровь,
останутся их дамы и любовь,
их яблоки, упавшие из ваз, —
предел недосягаемости ваш.

Кто вздрагивал под вывескою “вход”?
Кто вздрагивал в предчувствии невзгод,
предчувствуя безмерную беду,
кто вздрагивал единожды в году,
кто на душу не принял бы греха,
чья светлая душа была глуха,
кто вовремя уменьшил кругозор,
кто вздрагивал, предчувствуя позор?
Насмешка, издевательство и срам:
предел недосягаемости — храм,
пример несокрушимости — орех,
пример недосягаемости — грех,
предел невозмутимости — бокал
среди несокрушимости зеркал.

Кто выживет в прогулках у Невы,
беспечнее, прекраснее, чем вы,
прелестнее, прекраснее одет,
кто вам не оборотится во след
с прекрасною улыбкой, никогда
в чьем сердце не оставите следа,
в чьем взоре промелькнет голубизна,
в чьем взоре распластается Нева,
чье черное пальто и синева
останутся когда-нибудь без нас,
в потемках и в присутствии огней,
не чувствуя присутствия теней?
Не чувствуя ни времени, ни дат,
всеобщим Solitude и Soledad,
прекрасною рукой и головой
нащупывая корень мировой,
нащупывать в снегу и на часах,
прекрасной головою в небесах,
устами и коленями — везде
нащупывать безмерные О, Д —
в безмерной ОДинокости Души,
в ДОму своем и далее — в глуши
нащупывать на рОДине весь гОД?
В неверии — о госпОДи, mein Gott,
выискивать не АД уже, но ДА —
нащупывать свой выхОД в никогДА.

Безмолвно наслаждаясь из угла,
все детство наблюдая зеркала,
предел невозмутимости их — пруд,
безмерно обожая изумруд,
ухмылки изумрудные гостей —
достигнувшими возраста страстей,
почувствуем ли спрятанный в них клАД,
присущий только подлинности хлАД,
вокруг него и около кружа,
доподлинным обличьем дорожа,
доподлинно почувствуешь ли в них,
себя уже стократ переменив,
портьеру или штору теребя,
почувствуешь ли в зеркале себя?

Укрыться за торшерами в углу,
укрыться офицером на балу,
смотреть в апоплексический портрет,
какое наслаждение и бред,
на дюреровской лошади верхом
во тьму на искушение грехом,
сжимая поредевшие виски,
въезжая в Апокалипсис тоски,
оглядываться сызнова назад —
внезапно нарастающий азарт
при виде настигающих теней,
и грохот огнедышащих коней,
и алый меч в разверстых небесах
качается, как маятник в часах.

Я вижу свою душу в зеркала,
душа моя неслыханно мала,
не более бумажного листа, —
душа моя неслыханно чиста,
прекрасная душа моя, Господь,
прелестная не менее, чем плоть,
чем далее, тем более для грез
до девочки ты душу превознес, —
прекрасная, как девочка, душа,
ты так же велика, как хороша, —
как девочке присущий оптимизм,
души моей глухой инфантилизм
всегда со мной в полуночной тиши.
За окнами ни плоти, ни души.

За окнами мерцают фонари.
Душа моя безмолвствует внутри,
безмолвствует смятение в умах,
душа моя безмолвствует впотьмах,
безмолвствует за окнами январь,
безмолвствует на стенке календарь,
безмолвствует во мраке снегопад,
неслыханно безмолвствует распад,
в затылке нарастает перезвон,
безмолвствует окно и телефон,
безмолвствует душа моя, и рот
немотствует, безмолвствует народ,
неслыханно безмолвствует зима,
от жизни и от смерти без ума.

В молчании я слышу голоса.
Безмолвствуют святые небеса,
над родиной свисая свысока.
Юродствует земля без языка.
Лишь свету от небес благодаря
мой век от зарожденья фонаря
до апокалиптических коней
одна жестикуляция теней,
белесые запястия и вен
сиреневый узор, благословен
создавший эту музыку без нот,
безногого оракула немот,
дающего на все один ответ:
молчание и непрерывный свет.

В безмолвии я слышу голоса.
Безмолвствуют земля и небеса.
В безмолвии я слышу легкий гуд,
и тени чувств по воздуху бегут.
Вопросы устремленные, как лес,
в прекрасное молчание небес,
как греза о заколотых тельцах,
теснятся в неприкаянных сердцах.
Едва ли взбудоражишь пустоту
молитвой, приуроченной к посту,
прекрасным возвращеньем в отчий дом
и маркой на конвертике пустом,
чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь,
оделись в серебро авиапочт.

Как будто это ложь, а это труд,
как будто это жизнь, а это блуд,
как будто это грязь, а это кровь,
не грех — но это странная любовь.
Не чудо, но мечта о чудесах,
не праведник, а все ж поторопись
мелькнуть и потеряться в небесах
открыткой в посполитый парадиз,
как будто это ниточка и связь,
как будто, над собою не смеясь,
твердишь себе: вот Бог, а вот порог,
как будто это ты, а это Бог,
как будто век жужжит в его руке,
а жизнь твоя, как Ио, вдалеке.

Чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь,
укрыли блудных сыновей и дочь
прекрасную и, адрес изменив,
чтоб чувства не усиливали миф,
не следовало в ночь под Рождество
выскакивать из дома своего,
бояться поножовщины и драк,
выскакивать от ужаса во мрак,
не следовало в панике большой
спасаться от погони за душой,
не следовало верить в чудеса,
вопросам устремляться в небеса,
не следовало письма вам писать,
не следовало плоть свою спасать.

Но в ночь под Рождество не повторять
о том, что можно много потерять,
что этого нельзя предотвратить,
чтоб жизнь свою в корову обратить.
Как будто ты ужален и ослеп,
за белою коровой вьется вслед
жужжащая небесная оса,
безмолвствуют святые небеса,
напрасно ты, безмолвствуя, бежал
ужасного, но лучшего из жал,
напрасно ты не чувствуешь одно:
стрАДаний ОДинаково ДАно,
стрАДанье и забвение — труха,
стрАДание не стоило греха.
Почувствуешь ли в панике большой
бессмертную погоню за душой,
погоню, чтобы времени не ждать,
с той выгодой, чтоб чувства передать
в мгновение, схватившее виски,
в твой век по мановению тоски,
чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь,
оделись в серебро авиапочт.
Предчувствуешь все это в снегопад
в подъезде, петроградский телепат,
и чувства распростертые смешны,
шпагатом от войны и до войны,
он шепчет, огибая Летний сад:
немыслимый мой польский адресат.

Любовь твоя — воспитанница фей,
возлюбленный твой — нынешний Орфей,
и образ твой — фотографа момент,
твой голос — отдаленный диксиленд.
Прогулки в ботаническом саду,
возлюбленного пение в аду,
возлюбленного пение сквозь сон, —
два голоса, звучащих в унисон,
органный замирающий свинец,
венчальные цветы, всему венец,
душа твоя прекрасна и тиха,
душа твоя не ведает греха,
душа твоя по-прежнему в пути,
по-прежнему с любовью во плоти.

Ничто твоей души не сокрушит.
Запомни, что душа твоя грешит!
Душа твоя неслыханно больна.
Запомни, что душа твоя одна.
От свадебного поезда конец
души твоей неслыханный венец,
души твоей венчальные цветы,
блестящие терновые кусты.
Душа твоя грехи тебе простит,
душа тебя до девочки взрастит,
душа твоя смоковницу сожжет,
душа твоя обнимет и солжет,
душа твоя тебя превознесет,
от Страшного Суда душа спасет!

Чье пение за окнами звучит?
Возлюбленный за окнами кричит.
Душа его вослед за ним парит.
Душа его обратно водворит.
Как странно ты впоследствии глядишь.
Действительно, ты странствуешь весь день,
душа твоя вослед тебе, как тень,
по комнате витает, если спишь,
душа твоя впоследствии как мышь.
Впоследствии ты сызнова пловец,
впоследствии “таинственный певец” —
душа твоя не верит в чепуху, —
впоследствии ты странник наверху.

Так, девочкой пожертвовать решась,
любовь твоя, души твоей страшась,
под черными деревьями дрожит,
совсем тебя впоследствии бежит.
На улице за окнами рябя,
там что-то убегает от тебя,
ты смотришь на заржавленный карниз,
ты смотришь не на улицу, а вниз,
ты смотришь из окна любви вослед,
ты видишь сам себя — автопортрет,
ты видишь небеса и тени чувств,
ты видишь диабаз и черный куст,
ты видишь это дерево и ад,
в сей графике никто не виноват.

Кто плотью защищен, как решетом,
за собственной душой как за щитом,
прекрасной задушевностью дыши
за выпуклым щитом своей души.
Вся жизнь твоя, минувшая как сон:
два голоса, звучавших в унисон,
деревьев развевающихся шум,
прекрасными страданьями твой ум
наполненный, как зернами гранат,
впоследствии прекрасный аргонавт,
впоследствии ты царствуешь в умах,
запомни, что ты царствуешь впотьмах,
однако же все время на виду,
запомни, что жена твоя в аду.

Уж лучше без глупца, чем без вруна,
уж лучше без певца, чем без руна,
уж лучше грешным быть, чем грешным слыть,
уж легче утонуть, чем дальше плыть.
Но участи пловца или певца
уж лучше — положиться на гребца.
Твой взор блуждает, сумрачен и дик,
доносится до слуха Эвридик
возлюбленного пение сквозь ад,
вокруг него безмолвие и смрад,
вокруг него одни его уста,
вокруг него во мраке пустота,
во мраке с черным деревом в глазу
возлюбленного пение внизу.

Какая наступает тишина
в прекрасном обрамлении окна,
когда впотьмах, недвижимый весь век,
как маятник, качнется человек,
и в тот же час, снаружи и внутри,
возникнет свет, внезапный для зари,
и ровный звон над копьями оград,
как будто это новый циферблат
вторгается, как будто не спеша
над плотью воцаряется душа,
и алый свет, явившийся извне,
внезапно воцаряется в окне,
внезапно растворяется окно,
как будто оживает полотно.

Так шествовал Орфей и пел Христос.
Так странно вам кощунствовать пришлось,
впоследствии нимало не стыдясь.
Прекрасная раскачивалась связь,
раскачивалась, истово гремя,
цепочка между этими двумя.
Так шествовал Христос и пел Орфей,
любовь твоя, воспитанница фей,
от ужаса крича, бежала в степь,
впотьмах над ней раскачивалась цепь,
как будто циферблат и телефон,
впотьмах над ней раскачивался звон,
раскачивался бронзовый овал,
раскачивался смертный идеал.
Раскачивался маятник в холмах,
раскачивался в полдень и впотьмах,
раскачивался девочкой в окне,
раскачивался мальчиком во сне,
раскачивался чувством и кустом,
раскачивался в городе пустом,
раскачивался деревом в глазу,
раскачивался здесь и там, внизу,
раскачивался с девочкой в руках,
раскачивался крик в обиняках,
раскачивался тенью на стене,
раскачивался в чреве и вовне,
раскачивался, вечером бледнел,
при этом оглушительно звенел.

Ты, маятник, душа твоя чиста,
ты маятник от яслей до креста,
как маятник, как маятник другой,
как маятник рука твоя с деньгой,
ты маятник, отсчитывая пядь
от Лазаря к смоковнице и вспять,
как маятник от злости и любви,
ты движешься как маятник в крови.
Ты маятник, страданья нипочем,
ты маятник во мраке ни при чем,
ты маятник и маятнику брат,
твоя душа прекрасный циферблат,
как маятник, чтоб ты не забывал,
лицо твое, как маятник, овал.

Как маятник, то умник, то дурак,
ты маятник от света и во мрак
за окнами, как маятник, рябя, —
зачатие, как маятник, тебя.
Ты маятник, как маятник я сам,
ты маятник по дням и по часам,
как маятник, прости меня, Господь,
как маятник душа твоя и плоть,
ты маятник по каждой голове,
ты маятник — от девочки в траве,
ты маятник внизу и наверху,
ты маятник страданью и греху,
ты маятник от уличных теней
до апокалиптических коней.

Крик:

Я маятник. Не трогайте меня.
Я маятник для завтрашнего дня.
За будущие страсти не дрожу,
я сам себя о них предупрежу.
Самих себя увидеть в нищете,
самих себя увидеть на щите,
заметить в завсегдатаях больниц
божественная участь единиц.

Признание, награда и венец,
способность предугадывать конец,
достоинство, дарующее власть,
способность, возвышающая страсть,
способность возвышаться невпопад,
как маятник — прекрасный телепат.

Способные висеть на волоске,
способные к обману и тоске,
способные к сношению везде,
способные к опале и звезде,
способные к смешению в крови,
способные к заразе и любви,
напрасно вы не выключили свет,
напрасно вы оставили свой след,
знакомцы ваших тайн не берегут,
за вами ваши чувства побегут.
Что будет поразительней для глаз,
чем чувства, настигающие нас
с намереньем до горла нам достать?
Советую вам маятником стать.»

Л. Браун: « Послушаем Мастеров: Глеб Семенов!
Глеб Семенов: « Но пушкинскими звездами мороз,
За окнами сверкает,
Но тютчевской подспудностью до слез,
Мне в душу проникает,
Но блоковским безумием томить,
Меня вовеки может. –
Лишь эта тонко-ткущаяся нить
Мой слух ночной тревожит.»
Л. Браун: « Браво! Приглашаю вас, уважаемые мастера слога к острой и интересной полемике.»
Лев Куклин: « Вы – не понимаете! От советских поэтов требуется восхвалять советский народ – строитель коммунизма, славить вождей, партию, правительство, обличать американский империализм, избегать непонятных народу тропов, не выходить за пределы лексической нормы литературного языка, сочинять не нарушая порядка ударений : Хореем, ямбом, анапестом, амфибрахием и дактилем, а вы, что делаете???»
И. Бродский: « Не нужны нам такие поучатели! Пошли все к дъяволу!»
Лев Куклин: « Нам не нужны такие стихи. Они идеологически неприемлемы для советского строя, т.к. индивидуалистические и пессемистические!»
И. Бродский ( с вызовом):
И вечный бой.
Покой нам только снится.
И пусть ничто
не потревожит сны.
Седая ночь,
и дремлющие птицы
качаются от синей тишины.

И вечный бой.
Атаки на рассвете.
И пули разучившиеся петь,
кричали нам,
что есть еще Бессмертье…
… А мы хотели просто уцелеть.

Простите нас.
Мы до конца кипели,
и мир воспринимали,
как бруствер.
Сердца рвались,
метались и храпели,
как лошади,
попав под артобстрел.

…Скажите… там…
чтоб больше не будили.
Пускай ничто
не потревожит сны.
…Что из того,
что мы не победили,
что из того,
что не вернулись мы?..
Иосиф, резко встает и уходит, слыша за спиной недовольные крики общественности.

Сцена 15.
22 июля 1962г. День рождения Марины Басмановой. Большая прямоугольная комната с видом на Исакиевский Собор. В центре – панорамное оформление лучших работ Марины, написанных в разных техниках, стилизованное под единое панно. Белая пианола, фиалки в горшочках на окне, виниловые пластинки, ноты, эскизы. В правом углу – большой мольберт с колонковой кистью, вставленной в палитру. Вдоль стены – наследственная библиотека – Мольер, Бенуа, Гюго, Виньон, Бодлер, Беранже, Байрон, Гете, Гессе, Грейф, Диего, Гарсиа Лорка, Рильке, Кавафис, Фрост, Элиот, Пушкин, Лермонтов, Блок. На столе около окна – букет свежих белых пионов, гусиное перо и красная шляпа с широкими полями. В гостях : Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Эра Коробова, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев.
Марина: « Добрый вечер, дорогие мои друзья!
Эра: « Привет, Марьяша! С Днем Рождения!
Д.Б. « Поздравляю Вас, мадмуазель, с личным Новым годом !»
А.Н. « Мариночка, мисс великолепие, поздравляем тебя с днем Рождения! Огромной Любви, счастья и цвести, и распускаться как прелестный цветок!
И.Б. « Марина, Любимая! С праздником Тебя! Я неимоверно рад, что этот день рождения, это лето мне посчастливилось встретить рядом с тобой! Будь счастлива! Со мной! Навсегда!»
Марина: « Благодарю вас от души. Располагайтесь, чувствуйте себя как дома. Прошу, Реня сыграй, нам что-нибудь, в стиле. Рейн. В стиле Рейн.
Е. Рейн: « Джаз? Невин? Армстронг?
Марина: « Вариации на тему Рейн.
Е.Рейн. Только сегодня, Special for you! Марине посвящается!
Садится за пианолу, начинает импровизируя на тему соул-джаз-соул.

И. Бродский, под джаз:

« В темноте у окна,
на краю темноты
полоса полотна
задевает цветы.
И, как моль, из угла
устремляется к ней
взгляд, острей, чем игла,
хлорофилла сильней.

Оба вздрогнут — но пусть:
став движеньем одним,
не угроза, а грусть
устремляется к ним,
и от пут забытья
шорох век возвратит:
далеко до шитья
и до роста в кредит.

Страсть — всегда впереди,
где пространство мельчит.
Сзади прялкой в груди
Ариадна стучит.
И в дыру от иглы,
притупив острие,
льются речки из мглы,
проглотившей ее.

Засвети же свечу
или в лампочке свет.
Темнота по плечу
тем, в ком памяти нет,
кто, к минувшему глух
и к грядущему прост,
устремляет свой дух
в преждевременный рост.

Как земля, как вода
под небесною мглой,
в каждом чувстве всегда
сила жизни с иглой.
И, невольным объят
страхом, вздрогнет, как мышь,
тот, в кого ты свой взгляд
из угла устремишь.

Засвети же свечу
на краю темноты.
Я увидеть хочу
то, что чувствуешь ты
в этом доме ночном,
где скрывает окно,
словно скатерть с пятном
темноты, полотно.

Ставь на скатерть стакан,
чтоб он вдруг не упал,
чтоб сквозь стол-истукан,
словно соль, проступал,
незаметный в окно,
ослепительный Путь —
будто льется вино
и вздымается грудь.

Ветер, ветер пришел,
шелестит у окна.
Укрывается ствол
за квадрат полотна.
И трепещут цветы
у него позади
на краю темноты,
словно сердце в груди.

Натуральная тьма
наступает опять,
как движенье ума
от метафоры вспять,
и сиянье звезды
на латуни осей
глушит звуки езды
по дистанции всей.»
Марина: « Благодарю Вас. Мои замечательные, друзья, Дорогой Йося!»
Эра: « Подожди, Марина, Далее – сюрприз!»
А.Найман: « Мизансцена о трех влюбленных пиитах: И… Раз, два, три!
Е. Рейн
И. Бродский – – – – – – – – Хором в шляпах, в центре комнаты:

« Над утлой мглой столь кратких поколений,
пришедших в мир, как посетивших мир,
нет ничего достойней сожалений,
чем свет несвоевременных мерил.

По городам, поделенным на жадность,
он катится, как розовый транзит,
о, очень приблизительная жалость
в его глазах намеренно скользит.

Но снежная Россия поднимает
свой утлый дым над крышами имен,
как будто он еще не понимает,
но всЈ же вскоре осознает он

ее полуовальные портреты,
ее глаза, а также голоса,
к эстетике минувшего столетья
анапесты мои соотнеся.

В иных домах, над запахами лестниц,
над честностью, а также над жульем,
мы доживем до аналогий лестных,
до сексуальных истин доживем.

В иных домах договорим о славе,
и в жалости потеющую длань,
как в этих скудных комнатах, оставим
агностицизма северную дань.

Прости, о, Господи, мою витиеватость,
неведенье всеобщей правоты
среди кругов, овалами чреватых,
и столь рациональной простоты.

Прости меня — поэта, человека —
о, кроткий Бог убожества всего,
как грешника или как сына века,
всего верней — как пасынка его.

Все это было, было.
Все это нас палило.
Все это лило, било,
вздергивало и мотало,
и отнимало силы,
и волокло в могилу,
и втаскивало на пьедесталы,
а потом низвергало,
а потом — забывало,
а потом вызывало
на поиски разных истин,
чтоб начисто заблудиться
в жидких кустах амбиций,
в дикой грязи простраций,
ассоциаций, концепций
и — просто среди эмоций.

Но мы научились драться
и научились греться
у спрятавшегося солнца
и до земли добираться
без лоцманов, без лоций,
но — главное — не повторяться.
Нам нравится постоянство.
Нам нравятся складки жира
на шее у нашей мамы,
а также — наша квартира,
которая маловата
для обитателей храма.

Нам нравится распускаться.
Нам нравится колоситься.
Нам нравится шорох ситца
и грохот протуберанца,
и, в общем, планета наша,
похожая на новобранца,
потеющего на марше.»
(Втроем изображают кадетский марш, снимая шляпы)
Эра: « Надо признаться, репетировали они недолго. Но каков результат!»
Марина: « Спасибо, мальчики, я польщена. В самом прямом смысле.» (смеется)
Иосиф: « Торт! Именинница пробует его огромной ложкой из самого центра, а мне достается самый лакомый кусочек – твой самый сладкий поцелуй, моя Марина!, Остатки летят в лицо Дмитрию! К примеру.»
Дмитрий: « Я помню наше пари, Иосиф. Прошу тебя, не сейчас. Ты – пьян.»
Иосиф: « Тебе меня никогда не понять и не догнать, Дмитрий. Я одинок – как перст! Несмотря на компанию. И пьян от любви. Исключительно по любви, Бобышев.»
Д.Б. « С этим мы еще поспорим, Иосиф. Не искажай Марине мировоззрение. Она – старше тебя и вполне самостоятельна!»
Эра: « Дмитрий, Иосиф! Оставьте это между собой! Марина вместе с Иосифом, и на данный момент –это реальная действительность, всем абсолютно ясная.»
Марина: « Абсолютнейшая.»
Эра: « Ребята, Мариночку поздравили, нашим влюбленным, вероятно, лучше остаться вдвоем. Будьте счастливы!»
А. Найман: « Будьте друг для друга больше, чем воздух. А, видимо, так оно и есть»
Компания весело прощается с Иосифом и Мариной. Вечер, свечи, цветы и пляшущие полутени. Марина садиться за пианолу и начинает наигрывать любимому только их двоих соединяющих мотив. Иосиф, подхватывает ее на руки, обнимает, кружит по комнате и нежно шепчет:
« Я так люблю тебя, моя Марина. Милая моя. Люблю.»

////Мир одеял разрушен сном.
Но в чьем-то напряженном взоре
маячит в сумраке ночном
окном разрезанное море.
Две лодки обнажают дно,
смыкаясь в этом с парой туфель.
Вздымающееся полотно
и волны выражают дупель.

Подушку обхватив, рука
сползает по столбам отвесным,
вторгаясь в эти облака
своим косноязычным жестом.
О камень порванный чулок,
изогнутый впотьмах, как лебедь,
раструбом смотрит в потолок,
как будто почерневший невод.///////

Два моря с помощью стены,
при помощи неясной мысли,
здесь как-то так разделены,
что сети в темноте повисли
пустыми в этой глубине,
но всЈ же ожидают всплытья
от пущенной сквозь крест в окне,
связующей их обе, нити.

Звезда желтеет на волне,
маячат неподвижно лодки.
Лишь крест вращается в окне
подобием простой лебедки.
К поверхности из двух пустот
два невода ползут отвесно,
надеясь: крест перенесет
и опустит в другое место.

Так тихо, что не слышно слов,
что кажется окну пустому:
надежда на большой улов
сильней, чем неподвижность дома.
И вот уж в темноте ночной
окну с его сияньем лунным
две грядки кажутся волной,
а куст перед крыльцом — буруном.

Но дом недвижен, и забор
во тьму ныряет поплавками,
и воткнутый в крыльцо топор
один следит за топляками.
Часы стрекочут. Вдалеке
ворчаньем заглушает катер,
как давит устрицы в песке
ногой бесплотный наблюдатель.

Два глаза источают крик.
Лишь веки, издавая шорох,
во мраке защищают их
собою наподобье створок.
Как долго эту боль топить,
захлестывать моторной речью,
чтоб дать ей оспой проступить
на теплой белизне предплечья?

Как долго? До утра? Едва ль.
И ветер шелестит в попытке
жасминовую снять вуаль
с открытого лица калитки.
Сеть выбрана, в кустах удод
свистком предупреждает кражу;
и молча замирает тот,
кто бродит в темноте по пляжу/////////

Сцена 16.
Осень 1962г. Геологическая экспедиция в Северный Казахстан. Эмбенская в ВНИИГРИ. Открытое пространство. Небольшая рощица. Костер, Иосиф с рюкзаком за спиной, разговаривает с геологами, параллельно измеряя уровень глубины залежей горных пород:
Геолог: « Вы к нам прямо со школьной скамьи, Иосиф?»
Иосиф: « Я осознанно бросил школу по идейным соображениям. Пробовал поступать в военное и летное училище, но в силу пресловутой пятой графы, не был принят.»
Геолог: « У всех молодых, начинающих ребят есть определенные сложности на пути становления, в т. ч. Профессионального. Не Вы первый, не Вы последний, Иосиф.»
Иосиф: « Приходилось работать на совершенно различных работах, с 15 лет: фрезеровщиком, санитаром, кочегаром, матросом, лаборантом, теперь – геологом. Но по призванию я – поэт! Поэт! И весь смысл моей жизни заключен в языке. Писатель – орудие языка.»
Геолог: « Почему же Вы официально не принадлежите к юным поэтам?
Иосиф: Сложный вопрос. Я не признаю их, они – меня. Закон равновесности.
Геолог: « Что ж, тогда, Иосиф, предлагаю Вам продолжить свой жизненный и литературный путь как геологу. В нашей профессии немало уникальных, замечательных моментов. Путешествия, романтика – все, что нужно молодому человеку Вашего возраста. В добрый путь!»
Иосиф: Благодарю Вас, за оказанное мне доверие.»
Проводится активная разработка горных месторождений. Поиск друз, новых пластов и сечений. Группа геологов устремляется вглубь Советского Союза.

Акт 2.
Эпизод 1.
Сцена 1.
Осень-зима 1962г. Комарово. Дача ученого- биолога Р.Л. Берк. Иосиф Бродский бросает всяческую деятельность, и полностью посвящает себя литературе, начинает заниматься переводами, работая над циклом « Песни счастливой зимы». Книга « Заря над Кубой». Покровительство и тесное общение с А. А. Ахматовой.
Иосиф Бродский: « Здравствуйте, Анна Андреевна. Извините, совсем заработался, не замечаю деталей. Мелочей.»
А. Ахматова: « Добрый вечер, Иосиф, над чем сейчас трудишься?»
И. Бродский: « Занялся переводами. Единственное разумно-рациональное занятие среди всего, что происходит.»
А. Ахматова: « Иосиф, ты для меня, откровение. Сплошь. В таком возрасте достаточно сложно сущностно прожить собственную поэзию, с отрешенной, высокой тональностью, определенной четкостью позиции и речевым стилем.
Стиль, Иосиф. Твой конек. Неповторимая рука.»
Иосиф Бродский: « Анна Андреевна, засмущали. Весь мой сугубый личностный рост происходит, во многом, благодаря Вам, по крайней мере, под Вашим чутким руководством. То, как Вы преобразуете жизнь в стих, вызывает целый поток эмоций и ассоциаций, являющихся стимулом, тенденцией к саморазвитию. Я лишь пробую немного «раскачать» форму, наполнив ее своим содержанием. Не более. Не менее. Принцип качелей. Физическая интерпретация слога.»
А. Ахматова: « Но, Иосиф, инструмент, в твоем случае, язык в грубых, малограмотных руках – залог клишированного ремесленника.
Иосиф Бродский: « Подмастерье стремиться к совершенству только под началом Мастера.»
А. Ахматова: « Главное в поэзии – это величие замысла»
И. Бродский: « Хорошая поэзия имитирует жизнь.»
А. Ахматова: « Ты не понимаешь, ЧТО ты пишешь, Иосиф. В силу возраста, сейчас недопонимаешь. Это придет. Вода точит острые краеугольные камни. Периодика накладывается на личность. Пространственно-временная. И ты обязательно себя найдешь. Только не уходи в крайности. Воспитывай свой характер. Будь стойким, мудрым, отзывчивым. Держись особняком. Надо быть выше всего этого. Учись, учись, учись, пока позволяет время, силы и молодость. Давать советы – дело неблагодарное и неэтичное. Но прислушивайся. Прислушивайся ко мне»
Иосиф: « Вообще, есть что-то потрясающее в первом чтении. Ты сталкиваешься с неминуемой языковой неизбежностью. Наверное, это и есть величие поэта.»
А. Ахматова: « Иосиф, но ведь тебе не совсем по нраву мои стихи, признайся честно?»
Иосиф: « Нет, все с точностью до наоборот. Ваши стихи, содержательны и глубоки. Но Цветаева и Мандельштам ближе мне по духу, что ли»
А. Ахматова: « Твой голос – голос воина, Иосиф, на просторах языкового поля. Не унижайся, не опускайся вниз. Я дам тебе уникальную возможность – быть услышанным.»
И. Бродский: « Голос Поэта, всегда, безгранично личностен, индивидуален. Но нас изачально было пятеро: Я, Рейн, Гордин, Бобышев, Найман и Уфлянд. Этакая « могучая кучка». И работаем мы вместе. Не сочтите за подхалимаж, Анна Андреевна.»
А. Ахматова: « Ты, Иосиф, отдельный человек. Частный во всех смыслах. Младший Ося. Ося Мандельштам и Иосиф Бродский. Недаром он тебе близок и понятен.»
И. Бродский: « Я всегда держался особняком. До известных пределов. Ценностью единичности посреди Единого. Поэзии, в частности»
А. Ахматова : « После потери сына, мне ответственно выполнять для вас особую, ответственную миссию: Наставника и Учителя. И я, Иосиф, не без сомнений и тревог за это берусь. Чтобы вырастить из вас достойных, грамотных певцов русского языка и людей, оставивших яркий, незабываемый след в новой русской литературе»
И. Бродский « Чтоб к сморщенному личику привит, не позабыт был русский алфавит…»
А. Ахматова: « Я горжусь тобой, Иосиф. Держи высоту. Успехов»
И. Бродский: « Спасибо, Анна Андреевна. Постараюсь оправдать Ваше доверие и заботу. Искренне Ваш.»

Сцена 2.
Осень 1963. Калининград И Балтийск. Иосиф Бродский отправляется в качестве корреспондента журнала « Костер»

Сцена 3.
Октябрь 1963. Знакомство с Лидией Корнеевной Чуковской.

Сцена 4.
Квартира Бродских.

Сцена 5.
Газетный киоск Ленинграда. Иосиф Бродский видит фельетон А.. Ионина, Я. Лернера и М. Медведева « Окололитературный трутень»

Сцена 6
Заседание секретариата союза писателей г. Ленинграда.

Сцена 7
Декабрь 1963. « Военный совет» у Ардовых с участием Ахматовой и Чуковской

Сцена 8
Москва. Психиатрическая больница им. Кащенко.

Сцена 9
Москва. Ужин у Рейнов.

Сцена 10
Квартира Бродских

Сцена 11
Февраль 1964г. Арест. Первое заседание суда

Сцена 12
Март 1964г. Второе заседание суда.

Сцена 13.
Тюрьма « Кресты»

Сцена 14
Март 1964г. Этап на Север. Тюремный вагон.

Сцена 15. Архангельская пересыльная тюрьма

Сцена 16
Апрель 1964г. Норенская. Приезд молодых врачей- литераторов Е. Герфа и В Гиндляса. Приезд историка А. Бабенышева. Приезд матери.

Сцена 17.
Август 1964. ВККА. Трехдневный отпуск в Ленинград. Первые публикации на Западе. Госпитализация в районную каножскую больницу. Приезд
Отца, Г. Гинзбург-Восков, К. Самасюк, А. Наймана, Е. Рейна.

Сцена 18
Март 1965г. Приезд М. Басмановой и Д. Бобышева в Норенскую.

Сентябрь 1965г. Постановление ВС СССР « Об изменение срока наказания до реально отбытого.»

Сцена 20
Сентябрь 1965. Приезд в Ленинград. Неудачная попытка поездки в Москву, вслед за М. Басмановой.

Сцена 21
23 сентября 1965г. Официальное освобождение. Возвращение в Москву.

Сцена 22
Октябрь 1965г. Выступление в МГУ. Встреча с Твардовским в редакции журнала « Новый мир»
Принимается в профгруппу писателей при Ленинградском объединении Союха Писателей СССР.

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

Уходить из любви в яркий солнечный день, безвозвратно;
Слышать шорох травы вдоль газонов, ведущих обратно,
В темном облаке дня, в темном вечере зло, полусонно
Лай вечерних собак — сквозь квадратные гнезда газона.

Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,
С каждым новым страданьем забывая былые невзгоды,
И встречая, как новость, эти раны и боль поминутно,
Беспокойно вступая в туманное новое утро.

Как стремительна осень в этот год, в этот год путешествий.
Вдоль белесого неба, черно-красных умолкших процессий,
Мимо голых деревьев ежечасно проносятся листья,
Ударяясь в стекло, ударяясь о камень — мечты урбаниста.

Я хочу переждать, перегнать, пережить это время,
Новый взгляд за окно, опуская ладонь на колени,
И белесое небо, и листья, и полоска заката сквозная,
Словно дочь и отец, кто-то раньше уходит, я знаю.

Пролетают, летят, ударяются о’ землю, падают боком,
Пролетают, проносятся листья вдоль запертых окон,
ВсЈ, что видно сейчас при угасшем, померкнувшем свете,
Эта жизнь, словно дочь и отец, словно дочь и отец, но не хочется
смерти.

Оживи на земле, нет, не можешь, лежи, так и надо,
О, живи на земле, как угодно живи, даже падай,
Но придет еще время — расстанешься с горем и болью,
И наступят года без меня с ежедневной любовью.

И, кончая в мажоре, в пожаре, в мажоре полета,
соскользнув по стеклу, словно платье с плеча, как значок поворота,
Оставаясь, как прежде, надолго ль, как прежде, на месте,
Не осенней тоской — ожиданьем зимы, несмолкающей песней.

Стихи под эпиграфом

“То, что дозволено Юпитеру,
не дозволено быку…”

Каждый пред Богом
наг.
Жалок,
наг
и убог.
В каждой музыке
Бах,
В каждом из нас
Бог.
Ибо вечность —
богам.
Бренность —
удел быков…
Богово станет
нам
Сумерками богов.
И надо небом
рискнуть,
И, может быть,
невпопад
Еще не раз нас
распнут
И скажут потом:
распад.
И мы
завоем
от ран.
Потом
взалкаем даров…
У каждого свой
храм.
И каждому свой
гроб.
Юродствуй,
воруй,
молись!
Будь одинок,
как перст!..
…Словно быкам —
хлыст,
вечен богам
крест.
Через два года
высохнут акации,
упадут акции,
поднимутся налоги.
Через два года
увеличится радиация.
Через два года.
Через два года.

Через два года
истреплются костюмы,
перемелем истины,
переменим моды.
Через два года
износятся юноши.
Через два года.
Через два года.

Через два года
поломаю шею,
поломаю руки,
разобью морду.
Через два года
мы с тобой поженимся.
Через два года.
Через два года.

——–
Одиночество

Когда теряет равновесие
твое сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, —

ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и — кстати — самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.

Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.

Да. Лучше поклонятся данности
с убогими ее мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.

Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.

Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
Пуст берег, этот край земной,
где каждый деревянный дом
маячит за твоей спиной,
как лодка, что стоит вверх дном.

___

И вот уже как будто страх:
не верится, что дом прирос!
Но, двери распахнув, рыбак
мешает повторить вопрос.

___

А ветер все свистит, крутя
столь жаждущих простых границ,
в сей бредень (или в сеть) дождя
попавшихся прибрежных птиц,

___

Не видно им со стороны —
как спинкою своей скамья
твердит, что мы равны, равны,
что, может быть, и мы семья.

___

Лишь нам здесь — ни сейчас, ни впредь,
уставившись в пустой песок,
знак тождества не разглядеть,
сколоченный из двух досок.

зима 1962 — 1963