Эта история произошла очень давно. В тот год, когда потерявший лоск и чувство своего превосходства жалкий и потрёпанный боями фашист бежал без оглядки на запад под натиском советской армии. Герои этого рассказа уже давно пребывают в небытии, исполнив своё земное предназначение, а вот легенда иногда воскресает в чьей– то памяти и передаётся из поколения в поколение, из уст в уста. Услышав эту историю однажды, мне безумно захотелось как можно точнее передать не только атмосферу тех лихих дней, но и саму суть произошедших событий.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Фрицы под натиском четвёртой армии так быстро улепётывали в сторону своей Германии, что на ходу теряли не только портки, как говорили советские бойцы, но и другое казённое имущество. Чтобы легче было бежать, немец бросал всё, что он имел при себе и чем он разжился, придя в нашу страну. Когда местные жители вернулись из эвакуации в свой город, они не узнали его. В конце сентября сорок третьего года он был похож скорее на огромную кучу битого красного кирпича, чем на некогда очаровательный, провинциальный городок, который до войны был облюбован ленинградской интеллигенцией. В те давние времена они покупали здесь дома, строили дачи, чтобы тёплыми летними вечерами прогуливаться под ручку до городского сада, показывая провинциалам свои изысканные столичные наряды.
И стучали по брусчатой мостовой подбитые каблучки барышень, конские подковы и колёса телег. И над всей этой какофонией земных звуков далеко – далёко на всю округу возносился небесный колокольный звон семи храмов. А в мае, когда зацветали сады, город превращался в чарующую красотой и благоуханием наряженную невесту. И все, кто видел это, кто с этим жил, тот ни за какие коврижки не мог отказаться от всей этой атмосферы, которая накладывала на душу особый духовный отпечаток.
Кому тогда после боёв довелось увидеть улицы любимого города, тот и по сей день помнит свой шок. За два года ожесточённого противостояния милый городок превратился в сплошные руины. Длинные ряды печных труб на пепелищах бывших домов, обгорелый остов моста через Западную Двину, да торчащие из земли обрубки деревьев, растерзанных снарядами и осколками, навевали на вернувшихся жителей безграничную печаль и вселенское уныние. И казалось тогда, что нет и никогда не будет такой силы, которая сможет возродить и воскресить былую красоту городка.
Советские войска всего пару месяцев как ушли на Запад, очищая русскую землю от фашистских орд, а народ, вернувшийся из эвакуации, уже начинал понемногу восстанавливать и приводить в порядок то, что было утрачено и разбито в ходе боёв. Калеки, вернувшиеся с фронта, бабы, дети, да старики и стали той силой, которая стала, камень за камнем, доска за доской, возрождать жизнь на своей опалённой войной земле.
По ночам почва уже успевала слегка промёрзнуть, прихватывая лёгкой изморозью пожухлую траву, покрывая её унылой сединой.
Германский конь, брошенный немцами во время отступления, появился в деревне неизвестно откуда. Он был явно не местный. Хромая на заднюю ногу, потрёпанный в боях немецкий тяжеловоз одиноко плёлся по обочине дороги. Его огромная голова склонялась к земле, выискивая глазами остатки потерянного сена. Цепляясь за придорожные кустики и коряги, оно маленькими клочками сваливалось с волокуш, на которых сено возили на колхозный двор с местных полей.
Конь был крайне голоден и истощён до самого предела своей природной сущности. Его огромные и полные слёз глаза старались найти упавшие с волокуш сухие травинки, которые он подхватывал своими мягкими губами. Животное представляло собой почти ходячий труп, в котором слегка тлели остатки жизни. Грива и хвост каурого гиганта были настолько грязными и неухоженными, что вернуть им былую красоту было уже практически невозможно. Раненый конь инстинктивно шёл к людям. Он не знал их национальности, но чутьём своим верил в людское сострадание. Он старался в сердцах людей найти не только жалость, но и горсть овса или огрызок сладкой морковки. С первой минуты больное и запущенное животное вызывало у людей естественное чувство жалости. Но было это лишь до того момента, пока на глаза путнику не попадалось выжженное на ляжке коня клеймо фашистской свастики. Такое тавро ставили немцы, помечая таким образом казённое имущество «великой Германии».
– А ну, пошел вон, фриц поганый, – кричал человек. И махнув рукой, давал понять умирающему от голода животному, что в этом месте он гость непрошенный. Так и брёл он по дорогам из одного села к другому, и никто из местных жителей не подал ему даже корки хлеба. Голод в то время донимал и людей.
И вот однажды, когда силы тяжеловоза были практически на исходе, в поисках прокорма он забрёл на колхозный стан. Шла планёрка: бабы, мужики, сидящие на брёвнах, слушали выступающего бригадира, который распределял на день наряды. Конь, еле передвигая ногами, вынырнул из–за колхозного сарая и предстал на людской суд. Не поднимая головы, он остановился рядом с собранием и замер, словно ожидая коллективного решения своей участи.
– О, боженьки мои,– запричитала Сонька, – это откуда такое чудо–то взялось?
– Его надо к колхозу приписать! Пусть Семёновна внесёт его в списки, – крикнул кто–то из баб, стараясь по незнанию придать животному официальный статус.
– На котлеты его надо, – буркнул Максимович, пыхтя самокруткой. – Один чёрт сдохнет, тварина, через пару дней. Так хоть колбасы из конины всем колхозом вволю нажрёмся…
– Вася, какие из него котлеты? Его мясо даже волки с воронами жрать не станут. Если бы он был хотя бы съедобный, его бы уже давно сожрали, – прокричала Валька.
Конь стоял, осматривая собравшуюся публику голодными глазами сквозь длинную чёлку. Он не понимал, о чём говорят эти неизвестные ему люди. Они были чужие. Их голоса и непонятные слова не доходили до его конского мозга, обученного далеко в Германии. Ему жутко хотелось есть, и он был готов исполнить любую работу, лишь бы наполнить брюхо овсом и тёплой водой.
– Этот чёрт третий день по деревне шляется, – вновь сказал кузнец Максимович, – он клочки сена собирает, которые мы теряем, пока сено с полей на волокушах на колхозный двор тянем. По–русски он ни в зуб ногой. Та еще сучья немецкая порода. Я бы его застрелил, чтобы не мучился.
Полина Семёновна в те трудные для колхоза годы работала бригадиром. Полина была баба бойкая, с первых дней немецкой оккупации была единогласно избрана односельчанами старостой. Немецкое командование против выбора народа ничего не имело. Так и крутилась Полина на грани жизни и смерти: днём угождала оккупантам, а по ночам пекла хлеб и обстирывала партизан.
А в сорок третьем, когда пришла Красная армия, кто–то из местных, не удержавшись от злобы и зависти, написал на Полину Семёновну анонимную кляузу – донос. Якобы она пресмыкалась перед немцами и сотрудничала с фашистской властью. И всего лишь два месяца назад состоялся скоротечный трибунал. И был приговор, который несмотря на двоих малолетних детей звучал сурово – расстрел. И только благодаря полковнику государственной безопасности была в последнюю минуту остановлена эта расправа. И узнали тогда односельчане настоящую правду. Узнали они, что Полина кормила в голодные дни оккупации не только немцев, но и целый партизанский отряд. И что только благодаря ей в деревне не было ни карателей, ни массовых экзекуций. И ни одного гражданского селянина не забрала проклятая война.
А муж её Данила ещё воевал на фронте, и не мог заступиться за простую русскую бабу, которая сумела сохранить и сберечь то, что доверил ей народ. Семёновна всегда отличалась рачительностью и здравым умом. Взглянув на трофейную скотину, она не отвергла «немца», а прониклась жалостью к нему, увидела в нём не врага, и даже не просто неисчерпаемую рабочую силу, но и исстрадавшуюся душу. Когда она увидела умирающее животное, её сердце сжалось от боли, она подошла к нему и с нежностью и лаской потрепала по его огромной морде. И все в тот миг увидели, как слеза вдруг блеснула на глазах голодного и раненого коня.
«Пропадёт», – подумала она. Рука невольно потянулась к карману фуфайки, где лежал тот заветный кусок хлеба, который Полина брала с собой на работу для себя. Несмотря на свою суровую, и казалась бы холодную натуру, Семёновна была бабой жалостливой, доброй, и очень справедливой. Ей довелось пережить не только коллективизацию, репрессии, войну, оккупацию, да этот навет и арест, но и голод, который преследовал её и семью с того дня, как они с мужем бросили крепкое хозяйство на хуторе и перетащили дом на усадьбу.
Не смогла Полина Семёновна смириться с тем, что такой огромный представитель «третьего рейха» просто так погибнет из-за чёрствости людских сердец, ей вмиг стало ясно, что бедный конь не имел представления, что страна, в которой его родила и выносила кобыла, придёт уничтожать другую страну, придёт на ту самую землю, которая поила и кормила русский народ.
– Ну что, фриц, жрать хочешь? – спросила Семёновна. Она достала хлеб и подала ему. Конь тёплыми и влажными губами коснулся её ладони. Не веря своей удаче, он со свистом втянул ноздрями запах, и жадно схватив губами хлебную краюху, тут же её проглотил. Одобрительно зашевелив огромными ушами он положил голову на плечо бригадирше.
– Дура! Что ты делаешь? – закричала Сонька.
– Ты что, ему свой обед скормила? – спросила соседка. – А сама что жрать будешь?
Она знала, в какой нужде проживает с детьми и больной свекровью и стариком свёкром бывшая «староста».
– Ну, скормила, и что теперь? Сдохнет же скотина. Я себе краюху как–нибудь найду, а конь без человека жить не может…
– А тебе что, больше всех надо? Ты не сдохнешь? А ён сдохнеть! У тебя у самой двое мальцов голодных, на печи сидять, а ты на эту фашистскую гадину свой хлеб тратишь. Совсем баба из ума выжила. Дура ты, Полька! Ой, дура!
– Ты, Танька, сама дура! Как раз про детей своих и думаю, и про твоих тоже, – сказала Полина. – Будет в нашем хозяйстве здоровый конь, будет у нас сила землю весной пахать, и овёс, лён, пшеницу сеять будем. Вы, люди, гляньте – ведь в нём силищи, как в танке!
– На кой чёрт он нужен, дармоед хромоногий! Ён же фашистских кровей, – крикнул кто–то из баб.
– Ты, бригадирша, глянь, у него на жопе клеймо! Настоящее фашистское клеймо! Свастика!
– Пусть его лесные собаки едят. Лично я даже корки хлеба не дам и горсти овса, – сказала Сонька по кличке «Винтовка».
– Какой ён может быть фашист!? Это же конь! Ён же не принимал присяги на верность ихнему фюлеру. Конь фашистом быть не может по определению, – кто-то сказал в поддержку.
– А ежели, мы его сегодня накормим, а ён, сволочь такая, завтра сдохнеть, али работать не захочет? Овес на него только потратим, а ён нам завернёть копыта. Какая от него будет нам польза?
– Польза в том, что это конь,– сказала Семеновна. – До весны выходим, откормим…
– Ага, конь, о трех ногах! Это как змей Горыныч – о трех головах… Кому он хромой нужен? – спросил Мишка. –Больной конь – это как мужик без причиндалов. Мужик ёсь, а пользы с него, как с козла молока. Глянь, как ему взрывом копыто разлохматило.
Бабы смущенно засмеялись, представляя мужика без причиндалов. Хотя этот образ скорее не вызывал иронии, а подтверждал трагедию одной личности.
– В цирке, бабы, кони на двух ногах ходят. И мы научим,– пошутила Полина, и снова все засмеялись. – Я попрошу Максимовича ему протез сладить.
– А чего я? – сказал кузнец.– Я что вам, конский доктор?
– Доктор не доктор, а копыто стальным обручем стянуть можешь!– похвалила кузнеца Полина.
– Копыто обручем стянуть, пожалуй, могу. И подкову ему с резиновой прокладкой смогу приладить, для мягкости хода.
– Ага, и причиндалы ему пришейте, чтобы он нам жеребёнков наплодил,– сказала Новикова Танька, и все снова засмеялись. – Пусть этот исполин наших кобыл вдовых охмуряет!
– Причиндалы у него ёсь! Так что ты, Тань, особливо не сумлевайся, – сказал Максимович. – Я в конях троху секу, чай еще в молодые годы в эскадронах Будённого службу нёс. И могу отличить мерина от жеребца…
Гигант стоял, склонив голову, словно нашкодивший школьник перед директором. Он чувствовал своим конским чутьём, что неизвестные люди говорят именно о нём. Хотя он ничего не понимал, но конская чуйка его не подводила. Он остро ощутил, как вокруг него разворачиваются невиданные страсти: одна часть этих людей говорила, что ему надо дать пищу и кров, а другая почему–то хотела прогнать его в лес на верную погибель. Он недовольно фыркал, переминаясь с ноги на ногу, стараясь выразить свою позицию. Он ждал свой приговор от человеческого суда, чтобы принять его со смирением и покорностью.
– Ну что, товарищи, фашиста на довольствие ставим, или пусть с миром идёть? – спросила Семеновна, и снова потрепала коня по морде. – Давайте, люди добрые, подумаем и проголосуем, как нас учил наш вождь товарищ Сталин! Кто за то, чтобы поставить коня на довольствие и определить его в колхоз для облегчения непосильного труда?
Несколько рук поднялись над головами. Полина, держа в руках чернильный карандаш, посчитала поднятые руки, занесла итог в тетрадку.
– Так, товарищи, за то, чтобы конь остался в колхозе, проголосовало семеро. Теперь за то, чтобы изгнать фрица из деревни, отправив на вольные хлеба…
Вновь семь рук поднялись над головами.
– Итак, у нас получается семеро «за», и семеро «против».
Никита Михайлович сидел молча на краю бревна и, как будто бы слившись с окружающей средой, курил «козью ножку», раздумывая над бренностью бытия. Он молчал, пускал дым и наблюдал, как тот закручивался в кольца. По его виду было непонятно, за что он вообще хотел проголосовать.
– Михалыч, а ты что там затихарился?– спросила Семеновна. –Ты, за то, чтобы прогнать фрица, или у нас на ферме оставить?
– Ну,– ответил Михайлович. Мысли его, похоже, были ещё где-то далеко.
– Что ну, ты за то чтобы оставить? – настойчиво пыталась вернуть его на землю Полина Семёновна.
– Ну! Ну, наверное, за то чтобы оставить. Ты власть, тебе и виднее….
Бригадирша глубоко вздохнула. Со спокойным сердцем она вновь потрепала коня по морде. Тот большими губами, стал, как бы целовать её руку, вновь выпрашивая пищу.
– Итак, у нас есть семь человек против, и восемь человек кто за то, чтобы принять коня на полный колхозный пансион.
И тут Валька Трусова вскочила с бревна и запричитала. Все в деревне знали, что она была бабой сквалыжной и гадкой, и из любой самой маленькой мелочи могла раздуть небывалый костёр скандала.
– Ты что это Полька, такое удумала, а!? Да чтобы прокормить этого гиганта, нужно три мешка отборного овса в день. А в наших колхозных закромах на сегодняшний день ветер гуляет. Чем фрица кормить будем? У меня трое мальцов на шее, а батька их на фронте воюет, супостата бьёт.
Бригадирша с вниманием выслушала Трусову и, немного подумав, сказала:
– Коня решением собрания принимаем в колхоз! Фрица далеко от нас отогнали, так что, я думаю, товарищ Сталин и товарищ Калинин без помощи потерпевший горе народ не оставят. Не вся страна была под оккупацией. Где–то и овёс, и пшеницу сеяли, и картофель сажали, и сено косили. Нам, бабы, как–то заживаться надо. Мужики все наши на фронте. Ещё неизвестно, сколько та поганая война будет идти. Это хорошо, что за год-два с германцем справимся, а коли затянется, да на пять лет, что тогда? А конь – это конь, он хоть и хромой германец, а всё же сила. Пусть теперь пашет и восстанавливает наше хозяйство. А будет дальше хромать – Максимович ему железный протез сладит, обещал. Он же у нас на все руки мастер!
– Правильно, Семёновна,– сказал Михалыч. – Нам хороший конь сейчас нужнее трактора. На нём и в поле за сеном, и в лес за дровами везде пролезешь. Так что записывай его в свой талмуд.
Полина Семёновна достала из–за пазухи засаленной фуфайки видавшую виды тетрадь учета и, раскрыв её, спросила:
– Как, товарищи, коня называть будем? Надо его кличкой в тетрадь учета вписать.
– Сивка,– кто–то выкрикнул из толпы.
– Бурка,– крикнул другой голос.
Коллективный смех не заставил себя ждать. Смеялись, шутили, но подходящей клички придумать не могли. Конь был немецкий, по–русски не понимал ни одного слова, и поэтому никому не хотелось давать ему русскую кличку, а с немецким языком народ советской деревни особо не дружил.
– Ганс,– крикнул Генка Хлипаченко, предлагая свой вариант.
– Геббельс, – вслед за Хлипой, не сильно громко сказал Ванька Голыка. Он сделал глубокую затяжку и, выпустив дым, продолжил: – Пусть, сука, до конца дней своих будет Геббельсом! Пусть, падла, пашет за всю Германию, за всех фрицев, которые нам жизнь до цугундера довели, а мы его будем хлыстом пороть, как сидорова козла. Ох, уж я оторвусь!
– Пороть!? Ишь, что удумал! Только попробуй, я тебя самого выпорю,– веско изрекла бригадирша, устанавливая правила эксплуатации животного. – И запомните все, и детям своим скажите, конь хоть и германский, а отвечать за деяния людей не может, даже если является носителем на жопе нацистского знака. Кто его будет обижать, того я трудодней лишать буду. Всем понятно? Так и порешили.
Полина Семенова послюнявила карандаш и красивым почерком написала:
«23 ноября 1943 года. Бесхозный полковой конь тяжеловозной немецкой породы по кличке Геббельс принят большинством голосов в состав коллективного хозяйства имени Куйбышева».
Как только новичок прошел регистрацию и был советом колхозников принят на баланс, он был поставлен и на довольствие. Семёновна взяла над ним шефство и с головой погрузилась в ухаживание. Вести в колхозную конюшню Геббельса было рано. Нужно было привести его в норму. Поэтому решено было на первых порах разместить нового члена колхоза в старом телятнике, на карантин. Всё равно помещение пустовало ещё с самого начала войны.
А задолго до того, ровно через пять дней, как немец напал на Советский Союз, «Колхоз имени товарища Куйбышева», как и тысячи других хозяйств, получил секретную телефонограмму:
От 27 июня 1941 г. Постановлением ЦК ВКП(б) и СНК – «О порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества», в котором, предписывалось:
«Всем колхозам, совхозам, артелям и советским предприятиям в короткий срок организовать эвакуацию лошадей, крупного рогатого скота, племенного стада и всего прочего государственного имущества».
…И потянулись в сторону Москвы десятки и сотни конских табунов, тысяч коров, коз и овец. Они объедали всё, что можно было на пути своего следования. Траву, листья на кустах до самой земли, всё было выбрано до самой последней травиночки. Армада животных, медленно двигаясь в сторону столицы, оставляла за собой лишь вытоптанные просеки, словно на них свирепствовала саранча. И тот, кто видел это «великое переселение», которое поднимало пыль до самого неба, тот и до сих пор не может передать весь ужас лета 1941 года. От горизонта на западе, до горизонта на востоке, шли, шли и шли стада животных. Шли подальше от ненасытного врага. Страна старалась уберечь то, что было нажито ею за последние годы. Так и осталось хозяйство колхоза без скота, лошадей и свиного поголовья. Всё было отдано для достижения победы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Полина Семеновна, или, как её звали в народе Полинка, взяла над Геббельсом шефство. В первый день его пребывания в стойле, она первым делом накормила коня овсом, и напоила его теплой водой. А потом, взяв ножницы для стрижки овец, обкорнала ему под корень хвост и гриву. Расчесать сбившуюся и грязную шерсть было практически невозможно, поэтому её пришлось удалить. На третий день, Геббельс пошел на поправку. Слезный поток, который бесконечно тек из его глаз, иссяк и в них появился легкий блеск, что говорило о начале его пути в сторону выздоровления.
– Ты Максимович, обещал на заднее копыто смоделировать какой конский протез. Так давай моделируй! Если надо мы поддержим тебя всем колхозом. Сделай нам, чтобы ён, не хромал,– сказала Семеновна.
Колхозный кузнец Максимович, вошел в стойло где стоял Геббельс, и, взглянув на заднее копыто, с ноткой негодования и сочувствия сказал:
– Знаешь Семеновна, я ума не приложу. Было бы здесь копыто, я бы его еще смог подковать. Но ведь тут почти ни хрена нет. Это ему видно взрывом всю конечность так размочалило. Тут ветелинар нужон…
– Ветелинар, ветелинар, – передразнила Семеновна. – Где я тебе этого ветелинара найду. Всех по призыву в армию забрали. На всю округу один одинешенек в районе остался. А до него, почитай, двадцать пять верст.
Максимович присел на бочку. Достал из кармана кисет и насыпав в «тарочку» крупки-махры, скрутил «козью ножку». Закурив, он с дотошным интересом оглядел на разбитое копыто, что– то сам себе говоря под нос – словно советовался, и измерив здоровое копыто спичечным коробком, выдал вердикт:
-Ну, наверное, починю…
Выкурив не спеша самокрутку, он заплевал окурок, и раздавил его калошей, загнав глубоко в землю. С огнем в колхозе относились аккуратно. С младенчества каждому жителю деревни, прививалось, бережное отношение к коллективной добрине, но и трепетное уважение к огню.
– Так, Семеновна, у меня родилась идея…
– Какая идея, – спросила Полина.
– Идея такая! Мы Полина, берем и стягиваем его копыто металлическим обручем. А потом формируем ему конечность. Копыто – это ведь, как у человека ногти. Оно ведь имеет свойство расти. А значит, что обжав его железом, мы можем отрастить конечность по нашему замыслу. А коли чего не будет хватать, так мы железом добавим…
Уже на следующий день, кузнец, закрывшись в кузнице, развел горн и принялся что– то ковать. Он, то стучал молотком, то грел в огне железную заготовку, и снова ковал из металлической полосы, неведомую ранее конструкцию. К вечеру, железный «башмак» был готов.
– Ну, вот – склепал, – сказал Максимович, показывая бригадиру свою работу. – Сейчас я копыто подрежу, и мы сей протез натянем ему на конечность и скрутим.
– А как потеряет,– спросила Семеновна.
– Не боись! Не потеряет! Я его надежно шурупами зафиксирую.
Конструкция, изобретенная кузнецом Максимовичем, подошла с первого раза без подгонки. Геббельс сперва недовольно фыркал, и даже старался оттолкнуть Максимовича от себя, но ощутив явное преимущество обутой в железный башмак конечности, изменило его поведение. Он что-то сообразил, и в знак благодарности положил голову на плечо Полине.
-Глянь, Максимович, а скотинка-то понимает всё. Видишь, ластиться начал, хоть и немецкой породы.
-А то! Животное Полина, оно ведь доброту чуеть! Он же таперь в нашем башмаке может хоть по красной площади гарцевать, хоть по полю плуги таскать. Да и для кобылы жених знатный в башмаке. Может, ему для симметрии другой отковать?
Семеновна ухмыльнулась, посмотрела на кузнеца, и промолвила:
-Одного хватит, а на другую ногу, ты ему подкову прибей.
-Ну, сказано – сделано,- ответил Максимович, и не спеша пошел в кузницу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Несмотря на студёную зиму и скудный рацион овса и сена, Геббельс к весне немного поправился. Конь хоть и не набрал вес, но вышел из критического состояния, и был близок к выздоровлению. Шерсть его, благодаря заботе и ежедневному уходу Полины, стала гладкой и блестящей. Геббельс настолько полюбил Полину Семёновну, что следовал за ней, словно домашняя собачонка. К работе его пока ещё не допускали, сказывалось ранение, но металлический бандаж, искусно прилаженный кузнецом, мало-помалу стал выправлять повреждённую ногу. Геббельс ещё хромал, но хромота эта была связана не с болью, а с тем, что его нога сантиметров на пять была короче. Для восстановления требовалось время, чтобы разбитое копыто вновь отросло.
Ближе к весне, в один из февральских дней кузнец исполнил обещанное и поставил «немца на ход», заменив утраченную часть копыта резиновой вставкой, которую он срезал с танкового катка. Такой «протез» значительно уменьшил хромоту и даже поспособствовал восстановлению конской конечности. Процесс нарастания копыта был долгим, как процесс роста у человека ногтей, и здесь нужно было проявлять терпение, чтобы не испортить задуманное.
Получив уход и внимание, Геббельс очень изменился. Почуяв к себе заботу, он на удивление всего колхоза стал более отзывчивым. И неизменно при каждом удобном случае, благодарно фыркая, клал свою голову на плечо Полины. Бригадирша старалась работой Геббельса не нагружать. Хромой конь не был пока пригоден для тяжёлой конской работы. Да и команд на русском языке «немец» не понимал, его необходимо было переучивать.
– Гейн, маршире, форвердс! – читала с бумажки бригадирша, и хлестала его тонким ивовым прутиком, по огромному крупу. – Давай, давай, пошёл вперёд! – следовал тут же перевод на русский.
– Гляжу я на тебя, Полина, и диву даюсь, как ты с этим огроменным конём ладишь! Ты даже германский язык выучила, шпрехаешь, словно взаправдашняя, – изумилась как-то Новикова Танька. – Может, лучше училкой в школу пойдешь? Деток наших будешь немецкому языку обучать.
– А то! Я ещё не так могу, – и Полина выдала: – Цум тойфель! Хальт! Ферфлюхте шайсе, швайне шмутциген!
– А что это значит? – спросила Танька, улыбаясь.
– Это значит: «Чёрт ты нерусский, стой, дерьмо вонючее, свинья грязная!»
– Во как! А можешь ты повторить ещё раз? Я хочу запомнить. Буду на планёрке с мужиками по–немецки разговаривать. Как скажу им по-фашистски: «Стоять, кобылы германские, дерьмо вонючее!» – так они все разом от страха пообдрищутся…
Полина, сурово прищурив глаза, взглянула на Таньку, и сказала:
– Ты рожу свою в зеркале видела, немка? Иди уже! С тебя немка, как с говна пуля!
– Да уж не больно и нужно! Ты – бригадир, тебе иностранные языки нужнее. А я баба деревенская, необразованная и как птица — вольная! – обиделась Новикова и, развернувшись на одном месте, продефилировала в сторону колхозного правления.
Так день за днём Геббельс потихоньку приобщался к русскому языку и самобытной деревенской жизни. Несколько дней тренировок, – и он уже знал по-русски где «право», где «лево». И что такое «сволочь недобитая» – догадывался. С появлением в колхозе немецкого коня люди словно разделились на два лагеря. Одна часть относилась к Геббельсу, как к обычному домашнему животному, не обращая внимания на его «чисто арийское» происхождение, а другая часть словно сошла с ума: эти люди почему-то ненавидели его люто, словно он тоже был виновен в том, что Германия напала на СССР. Каждый, кто относил себя к лагерю ненавистников, при удобном случае норовил сделать коню больно. Они были готовы и на другую какую-нибудь гадость, которая только подчёркивала неприятие и ещё больше усиливала ненависть. Геббельс за версту чуял тех, кто хотел его обидеть или ударить. Он, раздувая ноздри, громко фыркал, ржал и бил копытом, показывая своё отношение к ненавистникам. Таких в деревне было меньше, поэтому Полина знала каждого поимённо, и старалась заранее изолировать этих людей от всякого контакта с «немцем».
Лён в тот год выдался на славу. Изумрудная зелёная поросль сплошным ковром покрывала колхозные поля, предвещая к осени богатый урожай. Но случилось то, чего в колхозе никто не ожидал. То ли погодные условия сказались, то ли отсутствие химикатов для борьбы с вредителями посевов, но на зазеленевших полях необычайно сильно расплодилась «земляная блоха». Так называли маленьких жучков, которые обожали сочную молодую поросль. Напасть эта в одну неделю была способна погубить весь урожай льна.
– Что будем делать Полина Семёновна, – спросил председатель. – Сожрёт ведь! Весь урожай сожрёт, как пить дать.
– Я так полагаю, Василий Макарович, надо бы поля золой обсыпать, – ответила бригадирша.
– Да где нам столько золы взять?
– Зола есть в каждом доме, да только никто не даст. Каждая семья собирает её за зиму, чтобы летом свои гряды подкармливать. – Тогда нам что делать?
– Тут надо мозгом шевелить, Василий Макарович. Химии в нашем колхозе не было отродясь, чтобы с этой напастью бороться. Да и так всерьёз это лихо на моей памяти приключилась впервые. Я подумаю! Спрошу у своего свёкра, чай он много умных книг прочёл. Может он что знает.
И неведомо, помог ей советом свёкор или нет, но надумала Полина, как избавиться от этой напасти. Наутро пришла к председателю в правление и говорит:
– Есть Василий Макарович, способ хитрый, как «блоху земляную» со свету изжить!
– Ну, и как?
– Надо, Макарович, кусок брезента клеем намазать, да таким клейким пологом по росткам льна водить. Блоха та на клей липнуть будет, как муха на ленту. Там её и погибель будет ждать.
– Надо опробовать, – сказал председатель. – Тебе Семёновна, и карты в руки.
Озаботившись этой проблемой, Семёновна стала искать информацию о составе подобного клея, чтобы не сох и всегда был липуч. И нашла! Нашла в деревенской библиотеке, в каком-то довоенном журнале «Крестьянка». Клей варился из канифоли, скипидара и вазелинового масла в определённых пропорциях. Всю ночь колдовала Полина над керосиновой горелкой, провоняв этим «зельем» из сосновой смолы колхозную контору. К утру, добившись нужного эффекта, бригадирша так и заснула на стуле, подложив под голову толстую газетную подшивку. Она настолько измотала себя за прошедшие сутки, что не осталось сил вернуться домой в тёплую постель. Председатель появлялся в правлении колхоза в семь часов утра. Первым делом он обходил все фермы, чтобы из первых уст собрать сведения о надоях, отёле и происшествиях за ночь. А уж после сбора всей информации занимал кабинет.
О том, что Полина ночевала в правлении, Макарович узнал по запаху скипидара, который ударил в нос, как только он открыл двери в контору. Войдя в бригадирскую, он увидел спящую Полину, а на столе – кучу всяких склянок, позаимствованных в колхозной лаборатории. Будить бригадиршу председатель не стал, оставив её сон в покое, до пробуждения.
Сколько проспала Полина, она не знала, может каких-то пару часов. Но этого хватило, чтобы её молодой организм слегка восстановился после двадцати часов активного бодрствования. Взглянув на ходики, висевшие на стене, она спохватилась. Рабочий день час назад начался, и нужно было срочно провести планёрку, чтобы раздать наряды на работу. Повязав на голове платок, она схватила склянку с клеем и словно буря влетела в кабинет председателя.
– Здоров, Макарыч, ты извини, что проспала. Всю ночь, словно ведьма, зелье варила, а под утро что-то сморило меня. Вон на роже даже газета «Правда» отпечаталась.
– Будь здорова, – ответил председатель. –Да я, Полина Семёновна, уже видел, как ты «пачпорт» свой, об газетную подшивку мяла. Будить не стал. По свежести зловонья понял, что ты всю ночь кашеварила. Вся контора провонялась скипидаром. Ну, докладывай…
Полина присела напротив председателя и поставила на стол склянку с клеем:
– Вот!
– Это что? – спросил Макарыч.
– Это, Василий Макарович, незасыхающий клей! Тот же самый, что на лентах для ловли мух!
– Ну…
– Вот этим клеем мы будем смазывать брезентовый полог! И пускай наш Геббельс тягает его по льну. Пора его к делу подключать.
– А где рецепт «зелья» взяла?
– Ну, так в библиотеке. В журнале «Крестьянка»!
– А из чего он хоть состоит?
– Вот, Макарович, рецепт, – сказала Полина и подала клочок бумаги, исписанный её рукой. – Мне бежать надо на планёрку.
– Опоздала ты на планёрку. Я сегодня наряды распределял, пока ты дрыхла без задних ног. И много такого клея надо? Полина закатила глаза в потолок, что-то прошептала, шевеля губами, и выдала смету:
– Я так думаю, килограммов сорок: тридцать килограммов канифоли и литров десять касторового масла. Ну, или вазелинового… А чтобы легко было его наносить, нужно добавить литра три скипидара.
– А где я?…
Полина перебила председателя и выпалила скороговоркой:
– Василий Макарович, всё есть на нашем колхозном складе. И масло касторовое, и канифоль, и скипидара литров шестьдесят. Даже немцам эта добрина не понадобилась для ихнего рейха, ничего не взяли, когда улепётывали.
Председатель ухмыльнулся, вспоминая, как из деревни под натиском Красной армии отступали фрицы, и, почесав за ухом, сказал:
– Ты Поля, подготовь заявку завскладу на выдачу нужных ингредиентов, я всё подпишу.
Полина сунула руку в карман, и, достав накладную записку, положила на стол перед председателем.
– Вот! У меня, Василий Макарович, всё готово!
Председатель взял ручку, макнул перо в чернильницу и поставил на клочке бумаги свою резолюцию.
Закипела, забурлила «колдовская» работа! И часа через два появилось страшное зелье, которое настолько обладало свойствами липучести, что к ней прилипало всё, что ползало, прыгало и летало. И начались у Геббельса трудовые будни. Работа для коня-инвалида не была утомительной. Так и ходил он по полям, засеянным льном, тягал по изумрудной молоди клейкий полог, к которому липли «земляные блохи», словно мухи на ленту.
Спасла Полина колхозный урожай, за что была представлена к ордену «Трудового красного знамени».
Время шло, осень заменила собою лето, а за осенью подошла и зима. Геббельс, отъевшись изумрудной зелени и спелого овса, постепенно вернулся в свою форму и вновь стал огромен и силён, каким он и был, судя по всему, в родной Германии. Зима, как всегда это бывает, пришла неожиданно: заготовленные по осени дрова в виде хлыстов сухостоя припорошил снег. Судьба этих дров никого не волновала до тех пор, пока в правлении колхоза не стали замерзать чернила. Лето прошло в борьбе за урожай, и поэтому заготовленный колхозный лес был забыт, остался лежать на краю болота.
– Семёновна, как там твой Геббельс? – как-то спросил председатель.
– Геббельс, как Геббельс, – ответила бригадирша. – Что ему сделается? Готов к труду и обороне…
– Ну, вот и прекрасно! Бери завтра своего коня, и вытяни из болота заготовленный для правления лес. Мужики ещё месяц назад сухостоя на дрова навалили, а вытянуть не успели, дожди пошли.
Не знала тогда Полина, что эта казалось бы плёвая работа принесёт ей массу огорчения и душевных страданий.
День не задался, несмотря на безоблачное небо, которое очистилось от серых туч, уже принёсших с севера и холод, и обильные осадки. Всю ночь шёл снег, а под утро этот снег ещё и прибился первым заморозком. Стоячая вода на болоте Большой Мох покрылась тонкой коркой, а выпавший снег прикрыл пушистым покрывалом топкие торфяные бочажины, называемые по-местному озервины. Полина распрягла Геббельса и, держа коня за узду, смело двинулась по нахоженной тропке вглубь Большого Мха. Конь, словно предчувствуя опасность, зафыркал, стал упираться в подмерзший торфяник огромными копытами, показывая свое немецкое недовольство. Но в какой-то миг его строптивость иссякла. Доверившись Полине, конь смиренно пошёл за ней следом, тыкая своей мордой в её теплые руки, которые пахли хлебом и молоком. Сыновья Полины, Шурка и Владимир, которым на тот момент было чуть больше десяти лет, крутились возле матери, помогая ей трелевать заготовленный сухостой. Они ловко вязали макушки высохших стволов, а после, накинув верёвку на шею Геббельса, помогали матери вытаскивать из болота заготовленные мужиками хлысты.
Это была седьмая ходка в Большой Мох, когда сын Полины Владимир оступился и, не удержавшись на скользких стволах, провалился в холодную торфяную бузу по самое горло. Это произошло настолько быстро, что на раздумье не было ни секунды. Шурка бросился за братом, стараясь помочь, но и сам угодил в торфяную ловушку, которая огромным чёрным ртом вцепилась в него смертельной хваткой. Скользкая на ощупь, холодная торфяная жижа тут же набралась в валенки. В долю секунды они стали похожи на пудовые гири и потащили ребёнка на дно. Владимир не раздумывая схватил Шурку за шиворот, стараясь удержать его на поверхности грязной воды, но болото медленно и уверенно принимало их в свои губительные объятия.
Геббельс, увидев тонущих детей Полины, заржал, вздыбился на задние ноги и, топая огромными копытами по валежнику и молодой еловой поросли, рванулся к ним, словно понимал, что у него на их спасение есть всего лишь мгновение. И словно огромная каменная глыба весом почти в тонну, он вскочил в жижу, и напором выдавил из смертельного капкана теряющих силы детей. Выбравшись на земную твердь, ребята на какой-то миг распластались на кочке, захлебываясь от страха и слёз. Полина на какой-то миг впала в ступор. Она хотела было заорать, но звук комом застрял в её горле. Очнувшись, она схватила детей в охапку, и вытащила их подальше от гиблого места.
Геббельс, оказавшись в грязной холодной купели, какое-то время старался выкарабкаться из озервины. Он ржал. Он громко фыркал. Он взбивал копытами торфяную жижу, старясь вырваться из этой ямы. Но болото держало его, не давало коню выбраться. После нескольких неудачных попыток он затих. Лишь только сопел, раздувая свои огромные ноздри. На его глазах показались слёзы, которые сплошным потоком покатились по его морде. Было такое ощущение, что конь понимал безвыходность своего положения. Полина размазывала по лицу сопли и слёзы, склонившись над ним. Стоя на коленях, она схватила его за узду и со всей силы потянула на себя. Ей показалось, что жилы на её руках не выдержат такой тяжести и разорвутся. Не замечая боли от содранной об грубую узду кожи на своих ладонях, она тянула животное, как будто могла помочь этому немецкому гиганту.
– Володька! Бери брата, и дуйте в деревню бегом! – неистово заорала она на сыновей. – Зовите всех, кого можно! Коня спасать надо! – Полина кричала и продолжала тянуть Геббельса за узду…
Еле-еле передвигая набрякшие от болотной жижи валенки, ребята поплелись в деревню, оставляя за собой тёмно-коричневые следы. Выжимать одежду и сушиться не было времени. Конь, попав в яму, мог замёрзнуть.
Скинув с себя ватник, Полина накинула его на холку Геббельса. Она считала, что таким образом сможет оттянуть его смертный час. Время остановилось. Подобравшись как можно ближе к конской морде, она прижалась к ней щекой, держась за узду.
– Только не умирай, только не умирай, – повторяла она коню, который понимающе фыркал ей в лицо и плакал. – Не умирай…
Помощь подоспела тогда, когда Полина почти распрощалась с жизнью. Она лежала на кочке в одной кофте, а её синие и окоченевшие от холода руки продолжали держать Геббельса за узду, словно хотели его спасти. Конь, стоя по самую холку в чёрной болотной жиже, давно впал от холода в кому. Лишь широко расставленные огромные ноги, поддерживали его тело на плаву.
После того, как Геббельс замёрз, Полина почти целый месяц провела в постели. Особенно тяжёлыми были две недели борьбы за жизнь: она то приходила в себя, то вновь впадала в беспамятство. Болезнь сопровождались жаром и страшным кашлем, который разрывал ей грудь, обрекая на муки. Всей деревней односельчане несли в дом Семёновны всякие народные снадобья, которые бережно хранились ими на чёрный день. Только благодаря всеобщей помощи Полина Семёновна вернулась с того света и вновь встала на ноги. А дети, спасённые немецким тяжеловозом, отогрелись на русской печи и уже на следующий день были совершенно здоровы.
Пройдут годы, а случай с их спасением иногда будет всплывать в народной памяти. С тех трагических дней минуло очень много лет. Кости трофейного немецкого артиллерийского тяжеловоза поглотило болото, став для него последним пристанищем. И казалось бы, что о нём никто в деревне уже не вспоминает.
Но лишь только на заре послышится где-то на болоте конское ржание – в тот же миг легенда о самоотверженном поступке Геббельса вновь возвращается на круги своя, чтобы вновь и вновь коснуться людских сердец…
Автор публикации
