Дороги, которые выбирают нас…

Он вышел из дома.

Было облачно, тепло и грустно.

Ноги сами повели его по привычной дороге. Он ходил по ней всю свою жизнь. Сначала недалеко – в детский садик. Всего метров сто. Потом метров на пятьдесят дальше – в школу.

Сразу за школой располагались магазин и клуб.

Когда его забрали в армию, он два года ходил по другим маршрутам, в частности по караульным пограничным тропам в одной закавказской республике.

А потом, по возвращении домой, снова ступил на эту дорогу.

В маленьком городке с незапоминающимся названием, которое никому ничего не скажет, все дороги вели к шахте.

Ведь сначала в степи появилась именно шахта, а потом уж вокруг стали появляться хижины, бараки, домишки, дома. Так и вырос небольшой городок угольщиков.

Его дорога не была исключением.

Сорок пять лет, зимой и летом, в жару, дождь и снег, каждое утро, ровно в пять-сорок выходил он из дома, чтобы через пятнадцать минут оказаться на шахте. а еще через полчаса спуститься в забой.

И точно так же, в четырнадцать-тридцать, он, чистый и пахнущих хозяйственным мылом, выходил из шахтерской бани, чтобы через четверть часа сидеть за столом и жадно уплетать наваристый борщ.

Сорок пять лет…

По этой дороге когда-то топал маленький сынок. Тоже сначала в детский садик, потом в школу. Он вел его, держа в своей грубой ладони крохотную ручку.

Теперь он редко ходил этой дорогой. Два раза в неделю за продуктами до магазина, а иногда, вот так как сейчас – просто прогуляться.

До шахты и обратно.

Шахты давно не было. Превратилась в руины.

Хорошо, что он ушел на пенсию раньше.

А шахта вроде бы еще и работала, но зарплату шахтерам уже не платили. Кажется, рабочие до сих пор не получили свои деньги. Судятся с кем-то.

А потом как-то незаметно шахта закрылась.

Еще до закрытия с территории потянулись караваны грузовиков, тяжело загруженных железом. Шахту резали на металлолом.

Через полгода на месте градообразующего предприятия остались кирпичные развалины и кучи строительного мусора.

Шахты не стало, а город всё барахтался, надеясь если не выплыть, то хотя бы оставаться на плаву.

Он дошел до густых зарослей, выросших на том месте, где когда-то громоздилось стволами и копрами огромное предприятие, обеспечивающее работой почти все население городка.

Отыскав в кустах узкую тропинку, он свернул на неё и, сделав несколько шагов, оказался на крохотной полянке с полуразвалившейся бетонной скамейкой в середине.

Здесь шахтеры, жившие далеко, после смены дожидались автобуса, чтобы он развез их по домам.

Теперь об этом месте все забыли, помнил только он. Он любил сюда приходить, садиться на скамейку, вспоминать прошлое, грустить и сочинять стихи.

Стихи…

Это то самое, что он пронес в душе через жизнь.

В детстве вдохновившись Пушкиным и его «Сказкой о мертвой царевне”, он сам сочинял сказки в стихах. Конечно, без рифмы, без ритма. Даже без смысла. Часто вместо одних героев, что были в начале сказки, к середине появлялись совершенно новые.

Собрав малышей, он раскрывал тонкую ученическую тетрадь в косую линейку и читал им свои произведения. А те слушали его, разинув рот, и даже просили продолжение.

Он писал продолжение в новой тетрадке. Таких тетрадок у него насчитывалось больше десяти. Жаль, что все они исчезли бесследно, подхваченные вихрем времени. Интересно было бы сейчас почитать.

Повзрослев, он застеснялся своего увлечения и декламировал стихи только портрету Сергея Есенина, что висел на стене в его комнате. Стихи изобиловали рифмами кровь-любовь, розы-слезы и посвящались красавице из соседнего дома. Она была на два года старше и его не замечала совсем.

Стихи писались в общую тетрадь с коленкоровой обложкой.

И снова тетрадь затерялась среди своих более прозаических сестер, страницы которых пестрели различными формулами и упражнениями.

Разочаровавшись в жизни, он не писал стихи несколько лет. Ему казалось, что он разучился это делать. Но потом пришла первая настоящая любовь, и в сердце снова затрепетали пылкие рифмы.

Все вокруг читали шестидесятников, читал и он. А потом писал, подражая Вознесенскому и Рождественскому. По крайней мере, он думал, что подражает.

По сложившейся традиции все стихи того времени не сохранились.

А вот армейские сохранились. Аккуратным почерком они записывались в тяжелый дембельский альбом. Он и сейчас пылится где-то в шкафу, эдакий монстр, обтянутый облезшим от времени красным бархатом.

В тех стихах преобладала солдатская романтика. Он писал о маме, о девчонке, которая вся в слезах обещала верно ждать его все три года. Да-да! Тогда служили три года. А моряки, так те вообще четыре! С ума можно сойти.

По мере приближения дембеля, стихи о маме становились все более пронзительными, а о девчонке все более презрительными, ведь девчонка-то не дождалась.

Впервые в нем признали поэта. Сослуживцы переписывали его стихи в свои дембельские альбомы, а голосистый гитарист Колька Белугин сочинил на строчки о юности в сапогах песню, ставшую неофициальным гимном роты.

 

Ну, здравствуй, здравствуй, юность в сапогах,

Тебя я славлю в песнях и стихах,

А где-то дома мама сына ждёт…

Ждёт сына мать, и дождь всю ночь идёт

 

Вернувшись из армии, он сразу устроился работать на шахту, в самое пекло. В лаву.

В свободное время он влюблялся во всех девчонок подряд, и, конечно писал стихи.  Опять в строчках появились розы, слезы, любовь и кровь.

 

Три розы, брошенные в снег,

Три капли крови на груди.

И колокольчиком твой смех,

Я в тупике, на полпути…

 

В их звене, да и вообще на всей шахте была традиция: перед выходными выпить, или как говорили – «сообразить банку».

На одной из таких банок, осмелев от выпитого, он прочел стихи подвыпившим шахтерам.

Не подозревающие о таком странном увлечении своего нового коллеги, старые работяги слушали, разинув рот, не хуже тех малышей из детства.

А потом долго и обидно хохотали.

– Тоже мне, Евтушенко нашелся! – кричал раскрасневшийся от смеха и самогона звеньевой Кузьмич, – Ой, насмешил!

– Капли крови на снегу! – вторил ему Саня Байбак – штатный балабол, – Розы! А про мимозы у тебя нет стихов? Ерунда все это! Стихи твои забудутся, а шахта будет стоять вечно! Во какая махина!

– Стихи и я напишу! – раскатисто басил здоровяк Витёк Щебёнкин, – Ты попробуй всю смену на баране, да на лопате в верхней нише. А? Пойдешь со мной в верхнюю нишу? Будем друг другу стихи там читать!

– Пойду! – твердо ответил он.

– Кузьмич, ставь поэта со мной в нишу! – требовал Витёк у звеньевого, – После выходных и ставь!

– Ты же его там за смену уложишь! – качал головой Кузьмич, – Пожалей пацана, Витя! От тебя уже двое сбежали! И этот сбежит!

– Нечего меня жалеть! – он стоял на своём, – Не сбегу!

В следующую смену Витёк с насмешкой наблюдал как он вооружившись лопатой, нырнул в нишу.

– Это тебе не про розы стишочки писать! – крикнул ему вслед Байбак, – Тут работать надо!

– Не выдержит! – сказал Саня Витьку.

– Не выдержит! – согласился Витёк.

А он выдержал. Не бросил лопату, не послал ко всем чертям Витька с Байбаком и, со всей шахтой заодно.

Он скрипел зубами, обливался потом, черным от угольной пыли, но работал.

На следующей банке над ним уже никто не смеялся.

– А поэт-то наш – молодец! – выпив, сказал Витёк, – Так лопатой машет, что я за ним угнаться не могу!

– Наш человек! – похвалил звеньевой.

– Почитай что-нибудь! – попросил Байбак.

Он читал.

 

Мои розы гибнут, гибнут без тепла,

Лютые морозы, и в душе зима,

Их спасти, согреть их, способна только ты,

Бедные мои цветы…

 

– Опять розы! – хохотал Байбак, – Ты что, ничего другого кроме роз не знаешь?

– Ты, сынок, про нас напиши, – попросил Яковлевич, сторожил шахты. Он работал еще до войны и помнил, как рубили уголь вручную, – Напиши, у тебя получится!

– Напишу! – хмуро пообещал он.

И написал:

 

Черная бездна опасностью дышит,

Снова под землю – мужская работа,

Здесь слабакам и трусам не выжить,

Наши рубахи пропитаны потом,

 

Наша история пишется кровью,

Каждый отмечен особою меткой,

Снова и снова рискуем в забое,

Тесно и душно в каменной клетке,

 

Даже чистилище кажется раем,

Черное золото так не дается,

Как на войне, здесь друзей мы теряем,

Труд наш недаром адским зовется,

 

Крепче алмаза шахтерское братство,

Мы друг за друга навеки в ответе,

Из-под земли добываем богатство,

А наверху ждут и жены, и дети…

 

Написал и отнес в шахтную газету. А редактор взял и напечатал на первой полосе. Он на некоторое время стал знаменитостью

– Ну ты дал стране угля! – изумленно качал головой Байбак, – Мелкого, но много! Это тебе не розы – морозы!

– Да-а-а! – разводил руками Витёк, – Беру свои слова насчет стихов обратно! Так я не смогу!

– Хорошо написал! – похвалил Кузьмич, – И работник хороший! Наш человек!

– Спасибо, сынок! – сказал Яковлевич, – Правду написал!

Теперь уже никто над ним не смеялся.

– Наш поэт! – говорил про него начальник участка, – Наша гордость!

Его стихи стали регулярно печатать в городской газете «Шахтерская слава» и даже пару раз в областном «Комсомольце». А на самом закате советской эпохи в ростовском издательстве «Знамя» вышла тоненькая книжица его стихов «Лирическая грусть».

Он вздохнул и посмотрел на заросший деревьями шахтный террикон.

Здесь, именно на этой скамейке он познакомился с будущей своей женой. Маленькая, щуплая черноглазая девчонка сидела и ждала автобус. А он вместе с остальными шахтерами вышел из столовой, куда забегали после смены выпить по бокальчику пива.

Мужики, проходя мимо симпатичной девушки, отпустили несколько не совсем безобидных шуток, от которых у учительницы начальных классов, всего год назад закончившей педучилище, покраснели кончики ушей и щечки.

Мужики пошли дальше, а он задержался. Присел на скамейку и неожиданно для самого себя прочел новое, еще сырое стихотворение.

 

В лучшее верь – все сбудется,

Все будет хорошо.

Пусть даже небо хмурится,

Пусть даже дождь пошел.

 

Даже в морозы лютые

Будет душе тепло,

Будет душе уютно,

Если в душе добро…

 

Она улыбнулась и раскраснелась еще сильней. А через полгода они расписались.

 

Все, что досталось нам,

Трачено без остатка.

Меряно по часам,

Мало, но как же сладко…

 

Без малого пятьдесят лет вместе – это много или мало? С одной стороны – много. Целая жизнь. А с другой… Очень мало. Ведь, когда счастлив по-настоящему, время летит быстро и незаметно.

Оно и пролетело незаметно. Родители, любимая жена, маленький сынишка, дом, работа и стихи. Что еще нужно для счастья? Для такого счастья, когда ты просто живешь и даже не думаешь о том, что ты счастлив. Ведь иной жизни и быть не может.

Вот такое незаметное счастье…

 

Дом, в котором поселилось счастье,

Прячу от чужого вдохновенья.

Кутаю в уютные ненастья,

Сохраняя теплые мгновенья.

 

И вдруг он остался один. Ушли родители. Сын вырос и уехал в далекий большой город. Неожиданно, за два долгих, наполненных болью, месяца ушла она.

Перестала существовать шахта.

Остались только стихи.

 

В пепле догоревшего письма,

я ищу знакомый с детства почерк.

И не нахожу…

Схожу с ума…

В пустоте промерзшей насквозь ночи…

Зажигаю миллион огней…

Чтобы не слететь со всех катушек…

В доме заблудившихся теней…

Есть комната потерянных игрушек…

 

И еще осталась вот эта дорога, главная дорога его жизни. И однажды, когда окончится его земной срок, он пройдет эту дорогу до самого конца. Как прошли ее до конца и звеньевой Кузьмич, и весельчак Саня Байбак, и здоровяк Витёк Щебёнкин. Как прошли многие жители города, шахтеры и не шахтеры.

Ведь за разрушенной шахтой медленно зарастает бурьяном городское кладбище.

Останутся только стихи…

 

Мы у небесного замрем порога,

Итоги своей жизни подведя,

У каждого своя дорога к Богу,

Но все дороги приведут сюда…

 

Ведь мы же жили, мы любили, пели,

Молились и грешили иногда,

Так много сделать и сказать хотели,

Увы, но успевали не всегда…