Сумерки были тихие, камерные. Небо, лиловатое, низко лежало над маленьким городом, словно вот оно ‒ только открой окно и протяни руку. Подвижный воздух, по-весеннему теплый, пах рекой. В нем разносился звон часов с башни над университетской библиотекой, такой тонкий и легкий издалека. В этих сумерках Э. впервые приехала в маленький фламандский Лёвен.
Ее квартирка оказалась под стать вечеру: крохотная студия под крышей с окнами, выходящими на готические белокаменные шпили старой мэрии, будто вырезанные из слоновой кости. Изможденная долгой поездкой, девушка сидела за столом и смотрела, как темнеет небо, будто одна, русская, глава ее жизни подходит к концу. Русский день, страшный и горький, уходил, и, вслушиваясь в вечернюю тишину, девушка поймала себя на странном чувстве. Она любила родину, но ей тут, в сумерках, в тысячах километрах от России, было спокойнее. Не было уже никакой ненависти и страха, не было ничего, только эта лёвенская тишина, тишина засыпающего городка, спрятанного в сердце Западной Европы. И девушке тоже казалось, что она спряталась и от России, и от ее сил.
Старинный краснокирпичный дом в фламандском барокко, с большими окнами и островерхой затейливой башенкой, стоял прямо на реке, охватывая ее с двух сторон и мостом проходя над ней. Э. заметила его через неделю после приезда. Она остановилась и долго разглядывала дом. Ей нравились огромные окна, сквозь которые было видно пустой зал и в нем другие окна напротив. То, что она может смотреть сквозь пару окон на берег реки за домом, казалось ей настолько удивительным, что только несколько минут спустя она краем глаза заметила, что недалеко от нее остановился высокий человек в светлом плаще и шляпе и тоже любовался видом.
‒ Beautiful, isn’t it?[1] ‒ произнес он дружелюбно.
‒ Да, ‒ отозвалась Э. тоже по-английски и добавила, ‒ это метакси՛.
‒ Метакси՛? ‒ удивился незнакомец. ‒ Что-то на греческом… «Между»?
‒ Ну, да, ‒ улыбнулась она и посмотрела на него прямо. Человек был в медицинской маске, как все здесь в Бельгии во время этой эпидемии, так что между шляпой и маской были видны только его голубые и немного грустные глаза и светлые брови.
‒ Вы знаете древнегреческий? ‒ спросила она.
‒ Я лингвист, по семитским языкам, а греческий учил отдельно… Кстати, вы откуда?
Э. замялась. Английское слово Russia ей не нравилось. Уж очень оно рифмовалось с… парашой. И хотя незнакомец, очевидно, не знал этой рифмы, произносить название родины на английском Э. не хотела.
‒ From Russia, actually[2], ‒ сделав над собой усилие, сказала девушка, ‒ and you?[3]
Человек поднял брови.
‒ Да ладно! ‒ произнес он вдруг по-русски. ‒ Я бы и не узнал вас: у вас нет акцента.
‒ Да и у вас нет, ‒ смутилась Э. и покраснела.
‒ И чем вы тут занимаетесь?
‒ Докторскую буду писать.
Незнакомец присвистнул.
‒ Кстати, я Павел, ‒ сказал он, протягивая ей руку, ‒ вы?
Что-то внутри сопротивлялось прямому ответу.
‒ Метакси՛, ‒ ответила девушка, посмотрев на него с улыбкой, которую он не увидел из-за медицинской маски на ее лице.
‒ Вы кокетничаете, ‒ фыркнул он.
‒ Не умею кокетничать, ‒ покачала она головой.
Глаза Павла улыбнулись, но он покачал головой и ничего не ответил, только посмотрел на дом над рекой.
‒ Хотите кофе? ‒ спросил молодой человек.
Девушка кивнула застенчиво. Пока они шли, она то и дело заглядывала в окна первого этажа, стараясь уловить что-то из частной фламандской жизни. В окнах девушка часто видела длинную гостиную с высокими книжными стеллажами и удобной мебелью, а за дальними окнами ‒ внутренний сад.
‒ Они как хоббиты, эти бельгийцы, ‒ заметила Метакси՛, ‒ создают себе красивые и приятные норки… Слушайте, я тут узнала, что местные девушки любят готовить… Просто уму не постижимо… А студенты уезжают на выходные к родителям!.. К родителям, Карл!
Павел засмеялся, но, видимо не найдя, как прокомментировать такое поведение студентов, спросил о ее диссертации.
‒ Я по Оригену буду писать, ‒ ответила Э. ‒ Это такой древний христианский философ и ученый.
‒ А! Знаю! Чем он вам приглянулся?
Э. покраснела.
‒ Обещайте, что никому не расскажите.
Павел улыбнулся.
‒ Его учение о бессмертной душе ‒ это то, что мне особенно близко.
‒ Вы верующий человек? ‒ спросил он.
Девушка пожала плечами.
‒ И да, и нет… Все сложно… Я верю, как Ориген, что есть Бог, который сотворил этот мир… Что есть Христос, Логос, который показал нам путь спасения от смерти… Но я не верю в святых, в иконы, мощи… Мне как-то это чуждо все. А вы верите?
‒ Нет, я не религиозен, ‒ покачал головой Павел.
Его собеседница ничего не ответила, просто слегка понимающе кивнула. Когда они купили кофе и присели на скамейку напротив готической церкви святого Петра, девушка сняла маску, и Павел впервые увидел ее лицо, узкое, худощавое. Ему нравились такие изящные женские лица, с тонкими губами и печальными глазами.
‒ А вы не боитесь… ‒ начала она и вдруг замолчала.
‒ Не боюсь чего? Жить здесь? ‒ предположил за нее Павел. ‒ Нет, зачем? Здесь жизнь безопаснее, чем на родине.
‒ Нет, я имела в виду… вы не боитесь… России? ‒ неуверенно произнесла она.
Павел посмотрел на нее внимательно. Вот он, испуг в ее глазах.
‒ Просто я боюсь… ‒ продолжала девушка, ‒ боюсь возвращаться туда… А иногда ‒ ну, это глупо, конечно, ‒ мне кажется, что они придут за мной…
Ее собеседник молчал, подперев подбородок рукой.
‒ Well…[4] выброси это все из головы, ‒ отозвался наконец он, незаметно для самого себя перейдя на «ты», ‒ ведь ты ничего не делала. Ты ходила на эти митинги? В фэбэ что-нибудь писала?
‒ Ходила и писала, ‒ сказала она и посмотрела на него с каким-то ужасом.
‒ Ну, даже так. Ты ж не Троцкий, чтобы тебя в Мексике искать, ‒ улыбнулся Павел.
Весь оставшийся вечер Э. и Павел говорили о русских и России. Русских и русскоговорящих в Лёвене было довольно много, но те, кого он встречал, были в основном из простого народа, работающего парикмахерами, продавцами или уборщицами. Здесь же был русский храм, но Павел по понятной причине туда не заходил. Он знал нескольких русских в университете, но не особенно часто общался с ними, да и они не стремились к общению.
‒ Первое время вообще старался их избегать, ‒ признался Павел. ‒ Со всеми говорил только по-английски, и особенно если понимал, что передо мной русские… Так мне надоело это русское хамство и глупость… Не знаю, как ты, но я fed up…[5] Сыт по горло Россией…
‒ В смысле?
‒ Не могу смотреть, как люди сами себя морально убивают и как страна сама себя убивает. Взять хотя бы, к примеру, что там сейчас с оппозицией делают… Я ведь никогда не был равнодушен к родине, хотел быть полезным, думал, что смогу что-то изменить… Но в какой-то момент понял, что все бесполезно…
Тут Э. хотела сказать, что тоже не равнодушна к родине и тоже хотела что-то изменить, но слова застряли комом в горле.
«She should adjust and calm down… All her fears[6] ‒ только у нее в голове», ‒ размышлял Павел о девушке, сидя в кресле с бокалом коньяка в руке. В комнате постепенно наступала ночь, и те немногие предметы вокруг: стол с креслом, шкаф и журнальный столик ‒ медленно исчезали во мгле. Темнота отделяла его от всего остального бельгийского мира.
«Нет, это не она ‒ Метакси՛, ‒ думал он, ‒ это я ‒ Метакси՛… Застрявший между Россией и Европой».
Между ним и фламандцами пролегала пропасть. И дело было не только в голландском языке, на котором они говорили, а он нет, потому что на работе все неплохо знали английский и Павел не удосужился выучить местный язык. Нет, дело не в языке… «She was right[7], эта Метакси՛, ‒ усмехнулся он. ‒ Они хоббиты. Радостные оптимисты, крепко верящие в жизнь… Они словно не замечают уходящего времени… Словно будут жить вечно…»
‒ There is nothing as real as a seed of destruction in everyone…[8] ‒ вслух произнес Павел. ‒ Как они не понимают этого?
Он вздохнул и решил забыть о встрече с Метакси՛ за работой. Молодой человек часто работал поздно. Ничто так не расстраивало Павла как постоянно сокращающиеся дни его жизни, и поэтому он стремился продлить день, работая ночью. Он сел за компьютер и взялся вновь за анализ арамейских суффиксов, который прервал ради вечерней прогулки. Лингвистика была его домом, который он всегда мог брать с собой, в какой бы стране мира он ни жил. Лингвистика была его домом, далеким от реальности фэйсбука, из которого он узнавал о новых арестах совершенно ни в чем неповинных людей на его родине. Весной были ученый-физик, потом врач-гастроэнтеролог, прочитавший какую-то публичную лекцию по специальности, и наконец, учительница французского… Бред какой-то… Теперь закрыли «Мемориал»… Россия, которую он знал, рушилась на его глазах, а вместо нее восставало что-то угрожающее и уродливое… Порой на Павла накатывал бессознательный страх, что новая Россия доберется и до него, и тогда молодой человек спасался от этого страха в стройной реальности языковых структур, таких, как эти суффиксы, там находя мир и безопасность.
Э. долго не могла уснуть. Разговор со Павлом пробудил ее прошлое, которое вспыхивало яркими и тревожными картинами перед глазами. Болезненное, как бессонница, красновато-серое столичное небо по ночам, слова ненависти и страха в личных разговорах и на фэйсбуке, потом эти страшные вооруженные люди в касках, без лиц, имен и совести, которые гнались за ней и другими демонстрантами по Тверской, но ей и еще некоторым удалось спрятаться… и где? В каком-то храме, там священник был, он говорил с итальянским акцентом…
Вот они ‒ силы России! Вооруженные люди в касках… Сколько себя помнила, Э. всегда с самого детства ужасалась людям, которым нравилась сила и власть. Что-то нечеловеческое чувствовалось в них. Все ее друзья, кто так или иначе поклонялся силе, оказались по ту сторону баррикад: за этими точно никто не гнался по Тверской. Эта история с разгоном демонстрации стала последней каплей: Э. поняла, что ее родина ее выгоняет. Э. схватилась за мысль об эмиграции как за спасательный круг. Нет, не беженцем, конечно, нет. Девушка подавала на открытые исследовательские вакансии в европейские университеты, и вот, Бельгия отозвалась. Снова эта маленькая страна, которая приняла столько русских из первой волны эмиграции…
Незаметно воспоминания и размышления скрутились в один клубок, опутанный нитью сна. Сквозь стены в ее комнату проходили люди, полупрозрачные серо-черные люди. Их было много, и они все появлялись и появлялись. Некоторые из них склонялись над ней своими головами без лиц, а она, оцепенев от ужаса, сидела и беспомощно смотрела на происходящее. Слепое зло сказало ей, что она арестована за отсутствие патриотизма. Вдруг ее схватили за руки и потащили к двери. Раздался истошный крик ‒ ее ли? ‒ и Э. проснулась в холодном поту и в страхе от того, что ее могли услышать соседи.
Э. и Павел стояли посреди большой пустой залы. Сквозь западные окна сияло заходящее солнце, в проемах между ними висели старые портреты, очевидно, профессоров университета. В зале пахло пылью, и пыль вилась в янтарных солнечных лучах.
‒ Удивительно тут как-то, ‒ сказала Э. негромко, боясь, что ее слова раздадутся эхом. ‒ Я не думала, что этот дом не только снаружи такой потрясающий, но и внутри.
Она замолчала и задумалась, глядя в окно, где был виден тот самый мост, на котором они встретились пару дней назад. Павел тоже молчал, рассматривая строгие профессорские лица.
‒ Галерея покойников, ‒ вдруг сказал он. ‒ Чего больше всего боюсь, так это смерти…
Э. хотела что-то сказать, но, тем не менее, не произнесла ни слова. Они стояли рядом, вслушиваясь в тишину.
‒ Ты никому не расскажешь, как меня зовут?
Это было так неожиданно, что Павел не сразу нашелся, что ответить.
‒ Я Элевтерия, ‒ прошептала она. ‒ Ты знаешь, это значит «свобода». Мой папа был диссидентом и филологом-классиком, поэтому и назвал меня так… Смешное имя. Надо мной в школе всегда смеялись.
‒ Красивое имя, ‒ улыбнулся Павел растерянно. ‒ Не ожидал… хотя, впрочем, тебя как-то так и должны были назвать.
Девушка смутилась, а потом тихо, глядя исподлобья, произнесла:
‒ Я больше не боюсь… Ну, почти не боюсь… Ведь если человеческая душа бессмертна, значит, ей ничто не может повредить! Как этот дом… Он, как душа, стоит над рекой времени, и река, даже если поднимется, до него не достанет.
Павел смотрел на ее оживленное лицо, и поймал себя на мысли, что тоже бы хотел иметь какую-нибудь веру, которая защитила бы его от собственных страхов. Потом он посмотрел в окно, на рыжее небо и фламандские невысокие дома с кирпично-красными крышами. Вокруг было тихо.
[1] Красиво, правда?
[2] Вообще, из России.
[3] А вы?
[4] Ну
[5] Сыт по горло
[6] Она должна освоиться и успокоиться… Все ее страхи…
[7] Она была права.
[8] Нет ничего более реального, чем семя разрушения в каждом из нас.
Автор публикации
