Для чего мы прожили завтрашний день…

…Проснулся к «утру обеда» от головной боли. Запил анальгин кофе.
– А нечего было вчера, – сказала Настя.
– Зато я не курю, – и по бабам чужим не хожу, хотел добавить. Но не добавил.
Во время завтрака: кофе, крохотные бутерброды с икрой плюс новости, стали, как водится, делить машину. Как водится, выпало мне.
– А я? – скорбно возмутилась Настя.
– А ты на такси, не маленькая, третий десяток уже…

На Тверской обязательная пробка. В ожидании провоза вельможи, переслушал все хиты Led Zeppelin. Напротив памятного Саши Пушкина – поэта, подобрал Володю Писарчука – сценариста.
– Надоело тебя возить. Когда возьмешь свой Lex?
– Возьмешь, – в состоянии крайней задумчивости пробормотал Писарчук, – взял. Не купил, а именно взял. Купил – это буднично, обыденно, это для мелких ничтожных обывателей. В то время, как взял – это напор, удаль и мощь. Взял героически, вопреки, напролом, силой.
– Точно! Домотканые смыслы народной словесности.
– Пока обзавелся романтичным велосипедом, – сообщил Писарчук нормальным голосом и добавил весомо, – немецким.
– Lex в плане романтики практичнее.
– Да знаю я! – Писарчук страдальчески поморщился. – Слушай, по сценарию. Бездомный у тебя спросил: «А ты кто такой?» И ты, идиот, представился: «Престидижитатор». И он так же неудачно пошутил: «Престижный жид?» Так вот. Эдику Блядику – рифма, кстати, – эти слова могут не понравится, ты же понимаешь. И я эти строчки в сценарии обрезал, – Писарчук глуповато хихикнул, – чтобы ничего!
Болваны, подумал я, но ничего не сказал. Ничего чтобы…

До места пробирались часа полтора. Бросили машину вдали от главного входа, всё Останкино вокруг башни было заставлено более удачливыми автомобилями с затемненными душами окон. Чувствуя себя виновным, минуя посты с полицейским контролем, проходя сквозь ряды колючей проволоки, отчего-то вспомнил концентрационные лагеря Третьего Рейха – неизбывное советское кино-детство.
Коридоры тв-центра были густо заселены лихорадочно активными персонажами. В атмосфере ощущалась жажда денег. Пахло кофе «Победа» и корейской лапшой.

Нас встретил продюсер не только по фамилии, но и по сути – Блядик. Именно так определила Эдика Блядика актриса Марина N, она знала в этом толк.
– …или вот ещё, – продолжил задумчиво Эдик, – в стране, скажем, десять миллионов охотников. Сняли сериал про охоту и – хоп! – у нас в кармане миллионы… м-н… зрителей. Или, предположим, рыбаки, – Блядик оживился, – их, вообще, миллионов пятнадцать. Сняли сериал про рыбалку и – хоп два! – у нас в кармане ещё большие миллионы… зрителей. А? А?!
Блядик всякий раз по-собачьи охотничьи чутко вскидывался при слове «миллионы».
– А ещё можно снять сериал про женщин и мужчин, – угрюмо предложил Писарчук, – про людей. Такой необычный сериал с человечинкой.
– Именно! – энергично согласился Блядик, – Именно с теплой человечинкой! Кстати, дети у вас получаются живые, а остальные, в итоге, – нет.
Я вдруг уловил отчетливый, какой-то детский аромат. И только сейчас обратил внимание – пепельница на столе Эдика была заполнена разноцветными фантиками от конфет.
– Эдик, – от сладкого я перешел к хлебному и насущному, – сколько мы тебе должны вернуть?
На салфетке с изображением Винни-Пуха Эдик написал цифру 20. Прямо на лбу удивленного Пуха изобразил – 20. То есть, пятую часть нашего бюджета захотел Блядик. Я перечеркнул лоб медвежонка и написал на животе Пуха – 15. Эдик – 19. Я – 17. Блядик кивнул:
– И я не Эдик. Я – Эд, в итоге.
– Так уже никто не делает, – как можно деликатнее подсказал я, – воруют иначе.
– Я старомодный.
Пожимая безвольную ладонь пожилого ребенка и от души заглядывая в его добрые, тонировано прищуренные очки Аугусто Пиночета, я подумал, Марина права, конечно, Блядик ты. Хоть и Эд. Кто-нибудь да подсадит тебя на «скамью подсадимых». В итоге.

С облегчением покинув кабинет корыстного продюсера, отослав Писарчука «куда подальше», я пошел «на встречу с прекрасным», чтобы хотя бы отчасти восстановиться после общения с Блядиком.
…В «Джонке», опоздав всего на сорок минут, тесно прижавшись широким бедром, ко мне присоседилась Марина N.
– Попроси своего Глеба Шварца, – горячечно зашептала Марина, не дружественно поцеловав меня в губы, – пусть он нормально непрозрачно мою сделку оформит. Детский фонд возглавлять непросто, знаешь? Деткины бабки – интимная история, понимаешь?
Заглядывая в таинственные и темные глубины Марининого декольте, я думал о том, что «на людях», в ресторане или в кафе, Марина N, как всякая мало и дурно одаренная, но форматно востребованная актриса, играла убедительнее, чем на сцене или в кино. И еще надо будет запомнить это сочетание: «Деткины бабки».
– Понимаю.
– Тут огромная задница! – страшным шёпотом продолжила Марина N, упруго растягивая силикон губ в принужденной улыбке. – Знаешь, для того, чтобы получать бабки под больных деток, надо быть, как мать её Тереза, то есть – буквально! Никакого имущества. Никаких денег. Никаких любовников, помимо как бы мужей. Задница, согласись?!
– Да, тяжела твоя ж… жизнь.
– И, главное, надо ходить в единственном своем, дырявом…
– …на интимных местах…
– Болван! В дырявом рубище, фигурно… фигуративно выражаясь, разумеется.
– Фигурально.
– А… да…
Временами Марина поражала своим избыточным словарным запасом. Невпопад поражала…
– Жрать на камеру… Я попробую? – Марина отрезала кусок от моего бифштекса, – чечевичную похлебку из детской чумной домовой миски! Это условно, конечно, но, тем не менее, – ужасно!
– Ты же актриса! Стань, мать, матерью Терезой. В смысле, реалистично прикинься.
– Прикид, отец, – не проблема, – Марина N нахмурилась, вдавливая ладони в свои мягкие обширные груди, поправляя и обращая на них внимание, – жалость, французское платье, искренность, британские трусики-стринги, невыносимая тоска, итальянские туфли, тихое рыдание в голос – это легко! Но, знаешь, на случай скорого бардака здесь, я на часть деткиных бабок решила купить себе домик там…
В прекрасно нарисованных глазах Марины блеснула одинокая слеза, подумалось, как они это умеют? Как?! Чтобы точно на слове «домик»? И чтобы слеза была одинокая!
– А если это попадет чумазым уродам из помойки прессы – вот тут большая задница! – Марина, прочнее утверждаясь, нетерпеливо поерзала на стуле. – Помоги, я в долгу не останусь.
– Я позвоню Глебу, – пообещал я, думая о том, что Марина слишком часто произносила слово «задница». И слишком пикантно касалась груди. Вот оно – очевидное её подсознание. Или это неочевидное моё подсознание?..
Размышляя таким образом, я старался отогнать приятные воспоминания о нашей с Мариной истории, которая скоропостижно случилась сразу после третьего её брака. Или после четвертого?.. Марине удавалось органично сочетать в своей жизни двух мужчин… Или трех?
– Чего ты улыбаешься?
Марина сосредоточенно заглянула мне в глаза и жизнь резко затормозила. Настолько резко, что я наклонился вперед…
– Ничего. Я позвоню Глебу.

…На обратном пути на Тверской опять провоз вельможи – пробка. Опять напротив навсегда памятного Саши Пушкина – поэта, подобрал Настю – редактора. Прослушали Led Zeppelin ещё раз.
– Мне это надоело, – строго сказала Настя. – Мне… нам с тобой надо что-то решать!
Я напрягся, о чем это она? Но тут Насте позвонила мамуля…
– Да-да-да! – Настя закивала. – Сейчас же. Он не помнит, я помню. Аптека.
Черт, думаю, это же крюк какой! Опять час-два. Я действительно забыл про эти таблетки для отца, которые во всей необъятной Москве отчего-то продавались только в одной аптеке.
Ладно, едем…
– Ты про что? Что нам надо решать?
– Машину хочу на букву «L».
– Ладу?
– Не смешно! Машину на латинскую букву «L». Как у тебя, только с двумя дверками. Надоело клянчить!
– Надоело, не клянчи, – сказал я с некоторым облегчением. – Что у нас затем?
– Свадьба, – Настя не дала мне расслабиться. – Сразу же после покупки мне машины. Тоже, кстати, расходы, знаешь?
– Догадываюсь. Сейчас-то что у нас? Я это имел в виду.
– А я имела в виду мою свадьбу! Платье, новая машина, фата, шампанское, гости!.. – Настя, предвкушая, замерла. – Ну, и ты мне там чуть-чуть поможешь, появишься ненадолго во второстепенной роли жениха.
– Аптека за углом!
После аптеки заехали к моим. Настя пошла одна, так быстрее, а я позвонил Глебу.
– …Большая, говоришь, задница?
– А ты бы видел её грудь! И всё это живет отдельной от хозяйки жизнью.
– Присылай твою Марину! – Глеб гадко заулыбался в трубку. – Я хочу её… видеть!
…Закрыв глаза, я замер в машине, безуспешно пытаясь сосредоточиться. Самое скучное и пошлое на сегодня – вечер в ЦДА. И «чествование» там этой старой тетки, «известной актрисы». Бездарной этой брюквы, но с отличной памятью в её восемьдесят восемь пестрых лет.
Заехать? Или всё же заехать? Выбор Гамлета, не иначе: с удовольствием? Или без?
Вспомнив о том, что была объявлена черная икра, подумал, надо заставить себя, необходимо соблюсти politesse. Пожилой уже сын именинницы знаком с Эдиком Блядиком, который контролирует наш проект на канале. И если ей, этой старой дуре, не улыбаться ласково, не подарить ей цветы, не сказать о её искрометном таланте и «всесоюзной» любви, не намекнуть ей про то, что она ещё «о-го-го!», то она запомнит. И может быть, что-то неприятное скажет сыну. По нашему поводу скажет. А это чревато.
Словом, надо думать «за троих». И предусматривать всю цепочку отношений. Чай не в шоколадной Швейцарии, в России жизнь пережидаем, на ощупь «открывая» очевидное…

Отвратительные мои размышления прервал звонок. Звонила Вика:
– Там этот болван отказывается сниматься. Скандалит. Кофе ему сделали без сливок. А он без сливок не пьет. И без салфетки белой на блюдце. С алой каймой!
Я вздрогнул. «Этот болван» уже снялся в четырех наших сериях из восьми. И поменять его не было никакой возможности. Только «убить». И взять нового актера. Но для этого надо переписывать сценарий, сдвигать сроки, тратить совсем нелишние деньги. И, главное, все изменения надо согласовывать с мелкими, а потому капризными начальниками канала – долгая и нудная морока. И весь этот ком хлопот может накатить, как повод, из-за глотка сливок и белой салфетки на блюдце. С алой каймой.
– Позвони идиоту, – сказала Вика с ледяной ненавистью, – поговори с этим кобелем!
– За сливками ты послала кого-нибудь?
Я вспомнил, как «этот кобель», страшно напрягаясь, пользуя карандаш и бумагу, совершенно серьезно записывал огромными уродливыми буквами черновик автобиографии: «Официально был женат шесть раз, вот некоторые, наиболее популярные мои жены…»
– Всё сейчас сделаю, и сливки, и салфетки. Пусть подавится! И салфетками тоже!

Я позвонил. И мне затарахтели в ухо. Я, мол, народный артист (Республика Саха-Якутия). Меня, мол, девушки любят (спорно). У меня европейские гонорары за смену (близко этого нет). На твой проект я согласился за эту мизерную сумму (я удивился) из-за того, что (без работы сидел полгода) материал интересный. А тут такое хамство…
– …в лице отсутствующих сливок.
Он так и сказал: «Хамство в лице отсутствующих сливок».
– Знаешь, – сказал я, намертво задавливая непотребный смех, – мне это кино без тебя вообще не нужно. Ты прости меня за прямоту и откровенность, но ты – нешуточный гений штучный. Я же помню твой прорывной образ Пятачка (ТЮЗ, три года назад). Это было не как… как… как, а именно что – откровение. Во лжи лести главное – искренность. Ведь сияние Стенли Кубрика шло от твоего персонажа. Ведь вся просвещенная Москва, не меньше… А может быть даже и больше!
Вся, думаю, нечерноземная полоса России… Про искренность и ложь он пропустил. Или не понял. Или не осознал. Или не принял.
Я продолжил, а он со вниманием слушал. Тут ему сливки принесли (я уловил), жри, думаю, и салфетку тоже. И блюдце с алой полоской. Упокоили-успокоили, словом, «кобелирующую звезду».
Хотел добавить восемь с половиной слов о его роли гриба Опёнка (ТЮЗ, четыре года назад). О великолепном рисунке персонажа. О мастерстве перевоплощения. О шекспировской высоте, глубине и боковине… Но не дал себе воли, дал отбой – прибежала Настя…

…И уже под утро, после ЦДА, после шапито-чествования-банкета, после холодного душа, лежа в постели, я вспоминал полумертвое в гриме савана лицо-маску Вечной именинницы, Старой актрисы. Сетки губ. Немигающие, мгновениями теряющие смысл, глаза. Застывшее их выражение…
Куда же мне тебя ловчее отметить-поцеловать при вручении цветов, чтобы краску не стереть, чтобы не испачкаться, содрогаясь, прикидывал я тогда. Ощутив вкус мела и аромат лежалого душного парфюма, поцеловал недвижимую, ветхую кисть руки. И «в плечико» – лица её омертвевшего не тронул. Интимно крикнул в каменное ухо: «Обожаем вас!»
Одно было правдиво и убедительно на этом «чумном пиру» – чёрная икра. Из Ирана.
Подумалось, смерть всегда ближе, чем мы полагаем. И всегда, и ближе. А если это так, и если, скажем, завтра – всё, не быть, чем оправдаешься?

Настя вышла из ванной. Легла рядом, обняла, возвращая к жизни:
– Когда жениться будем?
Мы пережили завтрашний день, проживем, замыкая круг, и вчерашний. Быть. Конечно, быть. Не быть, это мы ещё набудемся… Будем. И оправдаемся.
– Опять? Да хоть сейчас.
– Я про ЗАГС.
Снова она некстати…
– Завтра, – говорю, – я занят.
– А я послезавтра…
– Значит, как всегда? – от ужаса я закрыл глаза. – В понедельник?
– В понедельник наш ЗАГС не работает. Как всегда.
– Тогда во вторник?
– Давай, – сказала Настя и сильно обняла меня за шею.
– Только в следующий вторник…
– Ты смешной, знаешь? – Настя стала душить меня. – Я тебя переборю! Я же Львица!
– Августейшая, – добавил я льстиво. – Августейшая Львица! Рожденная в августе!
– И на нашу свадьбу я тебя повезу на моей новой машине! Я же кажется чуть и чуть сильно немножко отчасти люблю тебя очень…
Знаю, думал я, задыхаясь, знаю…
(Останкино, «Джонка», когда-то в июле, 2006 г.)

Автор публикации

не в сети 32 минуты

Андрей Ладога5 606

Какой статус?

Комментарии: 622Публикации: 68Регистрация: 03-09-2021

1

1

1

2

1