И держал Светлый путь свой далее по гребню каменистому, на равнину выше прежней. И на равнине той слышны были звуки, словно исполинский базар кишит.
И увидел Несчастный, что волы могучие в колесницы запряжены, а возницы злобно бичами щелкают. И подле каждой колесницы огромные собаки бегут с лаем, в пасти своей держат плоть человеческую.
И увидел меж колесниц он людей зарытых в землю. Иные только по пояс, а кто по грудь, кто по шею. И давили эти тела колесницы. И волы наступали копытами могучими на них. И псы злые рвали плоть их.
Но вырастала плоть отчлененная, тем самым умножая боль страдающих.
Сжалось сердце Несчастного от страха и ужаса. Представил он себя в этой участи. И спросил Светлого, за какие грехи люди терпят такое? И ответил ему Светлый: «Насильники и изуверы здесь нашли свое. Кто творил жестокость ради наживы или страсти. Посему, наш путь лежит далее».
Постепенно сны стали более явными. Все чаще я стал ощущать голод. Нужду. Чередующиеся холод и жару.
Я просыпался. Сознание было смутным, тело ватным. С момента первого приема препаратов прошла не одна неделя. Уже подкатил сентябрь. Я понял это, увидев группу людей, посещающих больного из нашего отделения. Среди них мелькнула девочка в школьной форме: темное платье, белый фартук, банты. Несуразный гадкий утенок ростом почти с родителей, но совершенно угловатый.
Значит, я спал почти три недели. А может и больше. Чувства возвращались ко мне. Я начал искать, за что зацепиться для дальнейшего существования. И первый, кто заговорил со мной, был Пашка.
– В столовую сам пойдешь или тебя опять кормить? Я могу позвать.
– Сам. Хочу есть. Сколько время?
– Обед. Пахнет макаронами «по-флотски». И опять эта кислятина. Рассольник. Пошли в столовую.
Я встал и тут же сел – ноги не держали. К тому же закружилась голова. Низкое кровяное давление наводило темноту в глазах.
– Паша, не могу идти. Принеси макароны сюда.
Пашка вернулся быстро. В руках разнос с двумя тарелками, хлебом и пластиковой чашкой. Венцом натюрморта являлись две пластиковые кружки с компотом, стоявшие между тарелками.
– Ешь. Как смерть, серый, – Пашка тепло и с заботой, как близкого человека, подсадил меня к столу. – Ты пока спал, такое было! Миша Сероже по морде дал. Тот чего-то к нему полез, ну и получил. Хорошо отец его вовремя подбежал, а то санитару нашему бы хана. Минотавр его б замочил.
– И что?
– А что? Мише успокоительных дали. Он же не виноват, что его Серый достает. А Серому выговор влепили. И премию того… ку-ку. Он в морду получил и закатил истерику как девка. Мол, у него производственная травма – сотрясение мозга и прочее. Орал, пока ему главврач не приказал тоже укол всадить. Ну, другие санитары скрутили и всадили.
– Реально укол?
– Реально. Потом весь день спал, даже обмочился. Отделение бегало на него посмотреть. А сейчас ходит злой как черт. Мстит всем. Только Мишу стороной обходит. И Иваныча.
– Значит, еще не окончен спектакль.
– Иваныч говорит, у Серожи был перцовый баллон. Он вроде в придурка им и прыснул, решил попробовать, как действует. Ну и получил. Говорят, у него и электрошокер есть, и наручники.
Я медленно черпал из миски макароны и тяжело пережевывал их в единую тестообразную кашу. Мяса в макаронах почти не было. Мелкие нитки мышечных волокон, перемолотые сухожилия и жир. Но запах жареного лука порождал аппетит. Лука тут не жалели. Да и сезон на этот продукт в самом разгаре. Именно жареный лук возвращал мне силы и порождал вопросы:
– А Иваныч где? Найди мне его.
– Он территорию метет.
– Паша, найди!
Пашка в согласии помочь мотнул головой. Набитым ртом что-то промычал и потянулся за компотом. Я тоже взялся за кружку, отхлебнул сладковатый «узвар». Мне стало хорошо. И я опять захотел спать.
Ближе к вечеру мое сонное тело толкнули в плечо.
– Искал меня?
– Иваныч?
– Я. Очнулся? Что хотел, родимый? – пожилой человек по-отцовски присел на край кровати.
– Поговорить… Скажи, какой срок тут обычно держат?
– Ты уже месяц. Скорее всего, еще столько же. Выспался? У нас обычай, новеньких кто чуть с норовом, под препараты загоняют. Теперь живи как все.
– А все как?
– По-разному. Если хочешь в себя прийти, ищи, чем заняться. Лучше работать, что-то делать. Время быстрее идет, да и цепляются меньше.
– Возьми меня к себе.
– Какой из тебя дворник? И главный приказал инвентарь никому из больных не давать, только я один и остался… Ладно. Посмотрим. Поговорю с завом. Может, отдаст тебя мне.
Так по ходатайству Ивана Ивановича я стал помощником дворника-садовника. Конечно, все негласно. Ставку на себя делил кто-то из руководства больницы. Но меня это совершенно не возмущало. Через две недели я уже мог выходить в парк самостоятельно. Старшая медсестра иногда давала мне ключи от кладовой с граблями и вениками. А с Иванычем мы нашли общий язык и частенько курили, спрятавшись в дальнем углу больничной территории.
Наше лечение свелось к двухразовому приему таблеток, которые мы научились ловко прятать, не принимая их внутрь.
– Жора, ты когда будешь на посту лекарство принимать, еще так можешь сделать. Возьми послушно стаканчик, но перед тем, как опрокинуть в рот, плюнь. Таблеточки ко дну так и приклеятся. Ты делай вид, что выпил, а стаканчик сразу в урну.
– Так стаканчик ж сдавать надо на стол?
– А ты сминай и в урну его. Поворчит и успокоится. Они ж эти стаканчик одноразовые по кругу пускают. Так что до тебя из него все отделение принимало. А тебе эти лекарства нужны? Ты и без них вон ходишь, шатаешься.
– Штормит еще. Хорошо хоть на улицу пускают поработать, – я задумался. Мне увиделся в саду сумасшедший Арам Оганесян, с которым мы оказались в приемной палате. – Иваныч, ты его видел?
– Кого?
– Того Арама, с которым мы в приемной лежали. Он сейчас там был, шел по дорожке в саду.
– Эээ. Да тебе еще глюки мерещатся. Арам сейчас привязанный. Он ночью расхаживал по отделению, его и спеленали. Арам умеет сквозь стены проходить, и освобождаться. Может из наручников вылезти – он раньше вором был. Домушник и форточник. Умеет все замки открывать. Вот и гуляет, где хочет. Его только барбитурат утихомирит.
– Мерещится? С чего бы это?- я не поверил словам Иваныча.
Я явно видел человека. В дымке. Как приведение, выплывающее из земли. Или как образ святого идущего по воде, не касаясь поверхности и ног не намочив.
Со временем я чаще стал видеть галлюцинации. Привидения всплывали в моем сознании в минуты тишины и одиночества довольно. Оценивая, я связывал это с новыми препаратами. Это теперь были не таблетки, а порошки, которые медсестра сама всыпала в рот больным и тут же заливала водой.
Возможность обмана медсестры с порошком исключалась. И главное этот препарат всем начали давать только неделю назад. На ужине, перед окном раздачи. И никого не отпускали из столовой, пока больной не примет пищу.
Мне казалось, что на нас проверяли новое успокоительное. От него все реже хотелось работать. Полное отсутствие каких-либо желаний овладевало мной. Несмотря на лень и апатию, я каждый день выходил подметать дорожки парка. Я не хотел лишаться этой привилегии и главное, этого развлечения, за полным отсутствием других занятий.
И в самой больнице наблюдалось много странностей. Некоторые моменты я относил на специфику заведения. До моего психического срыва и попадания в лечебницу, я немного знал о данном месте. И никогда не придавал этому значения.
Больше всего мне были интересны взаимоотношения между персоналом. Я чувствовал дымку тайны – сговор или сектантство. Хотя внешние проявления не говорили об этом: ни тебе платочков у сестер на головах, ни наглухо застегнутых рубашек в суконных костюмах на братьях. Все обычно – джинсы, сигареты, современная музыка в наушниках телефонов.
Странность наблюдалась, когда некоторые оставались наедине. Легко замечалось, как их органы речи и слуха словно сливались в единый аппарат переговоров – с полным исключением утечки информации. Они настороженно озирались, смотрели вокруг, замолкали при каждом шорохе со стороны. Это был сговор, точнее заговор. Но смысл тайного заговора, мне еще не был понятен.
В этот вечер ко мне в палату зашел медбрат Минос. Он протянул стаканчик с таблетками и воду.
– Твои лекарства. Пей.
Ничего себе – впервые мне принесли таблетки в палату! Но я совершенно равнодушно взял пластиковый стаканчик. На дне лежали одна большая белая таблетка и два желтых драже.
– Это не мое!- попробовал я возмутиться.
– Пей. Так надо. – Минос напирал на меня своей тучной фигурой.
Я закинул все в рот и явно почувствовал вкус аскорбиновой кислоты. Знакомый вкус детства. На моем лице сложилась гримаса изумления и благодарности. Минос сунул мне к лицу кружку и кивком головы указал необходимость выпить воды.
Я пил мелкими глотками, процеживая воду сквозь губы. Я пытался сделать вкусовой анализ воды. Но вода была обычной, необычной была поза медбрата. Он стоял так, как будто хотел широким телом закрыть от всех то, что сейчас происходило. Минос дождался, когда я опустошу емкость, забрал ее и ушел. Ушел молча, несколько раз взглянув на меня, пытаясь что-то по моей реакции понять.
А я лишь строил догадки, почему сегодня меня отгородили от принятия медицинских препаратов? Дали детские витамины и все это обыграли в полном секрете. Но меня подмена лекарств устраивала – не нужно было придумывать, как избавиться от лечения.
Я уснул рано. В момент покоя легкое прикосновение руки пробудило меня. Над моим лицом наклонился фельдшер Федор.
– Вставай. Пойдем.
– Чего надо? Куда?
– Вставай. Переоденься в это, и пойдем.
Фельдшер сунул мне скомканную застиранную пижаму, длинную, больше похожую на женскую ночную рубашку. Я не понимал, что ему было нужно, но проведенное в стенах больницы время научило меня не задавать много вопросов. Я снял свою полосатую больничную одежду и натянул через голову странное застиранное рубище.
– И трусы снимай.
– Зачем?
– В баню пойдешь. Снимай и пошли. Тебя уже ждут.
Я так и сделал. Рубаха казалась грубой, но от множества стирок стала тонкой, мягкой. Она была широкой, и поглотила мое тело практически полностью. Оставались открытыми только голова, кисти рук и ноги ниже колен. Вдыхая воздух, я явно слышал запах стирального порошка. Значит, рубашка чистая. Но я никогда не видел ее на ком-то из больных. Было непонятно, откуда она взялась и какой цели служила?
Я шел по темному коридору, слегка шатаясь. Мы проходили через несколько тяжелых дверей, которые отворялись передо мной и замыкались несколькими щелчками замков за моей спиной. Я сообразил, что мы прошли через другое отделение – там пахло спертым воздухом, человеческим потом и нечистотами. Отделение буйных, «Острое». Все двери запертые, с маленькими смотровыми окошками. За одной из дверей кто-то плакал. Было слышно бормотание и тихие тупые ритмичные удары, словно кто-то сильно бьет в стену, но стена не отвечает звонким эхом, а поглощает звуки мягкой обивкой.
За очередной дверью, большой, двухстворчатой, с тяжелыми филенчатыми вставками, атмосфера полностью изменилась. В помещении, свободном от мебели, стоял полумрак, пронизанный светом горящих восковых свечей. Свечи были сложены в окружность. За периметром светового кольца на матрацах и одеялах сидели люди.
По центру круга, переступая через кольцо свечей, и вновь возвращаясь внутрь, с осторожностью – почти на кончиках пальцев, ходил лохматый человек в больничной пижаме. Я сразу узнал его – Арам Оганесян. Это его я видел тогда в парке, именно в этой пижаме. В руке он держал сухую хворостину и, водя ею по полу, чертил невидимые диаграммы.
Кончик хворостины с легким шуршанием обводил то одну свечу, то другую, то диагонально пролетал через круг, вновь рисовал знаки бесконечности вокруг очередной пары зажженных свечей. Иногда Арам вскидывал голову вверх, очерчивал над собой сферу и вновь возвращался к загадочным рисункам на полу. И всю тишину комнаты наполняли рой еле слышных звуков. Бормотание Арама, шуршание ветви по полу и монотонное мычание всех сидящих. Протяжное «ммм» доносилось изнутри людей. Оно шло сквозь их закрытые рты. И поэтому, было тихим и казалось почти загробным.
Я вошел и, рука фельдшера, опущенная на плечо, усадила меня в круг. Кто-то был в больничных пижамах, кто-то был в медицинских костюмах.
Я начал всматриваться в лица людей. Напротив меня, с закрытыми глазами сидела санитарка Саша. Рядом с ней перебирал по-восточному четки Вахтанг Минос. Справа от меня, протягивая непрерывное «ммм» сидел Харон, старший карантинного блока. Были еще люди, человек восемь. Но больше я никого не знал. Две женщины, явно из больных – в махровых банных халатах, стояли на коленях за спиной у Миноса, и сложив руки в молитве тянули свое «ммм».
Из темноты появилась эмалированная белая миска с отбитыми краями, в ней плескалось что-то похожее на густой чай. Миску пустили по кругу, из нее стали делать по нескольку глотков, с покорностью на лице приподнимая для глотка подбородок и вытягивая шею.
Звук «ммм» становился четче, хотя был все так же еле слышен. Когда миска дошла до меня, я, не спрашивая никого, покорно пригубил темную жидкость. Это было похоже на крепко-заваренный чай «чифирь», и вопреки моему ожиданию совсем не отвратительно. Терпкий сладкий вкус говорил о множестве употребленных здесь травах с добавлением сахара или чего-то сладкого. С послевкусием неизвестного медикамента. Чужие руки прижали ко мне миску, заставляя принимать в себя питье больше предполагаемого. Я хлебнул напиток еще раз.
Мое сознание поплыло. Арам вывел меня в центр круга, посадил на пол и начал бормотать непрерывный стих. Это было похоже на песнь шамана, словно сура из Корана. Я едва различал его слова и совершенно не мог соединить их в один смысловой ряд: «Имя земли… Лес рождает воздух… Свет нам дарует… Ветер несет воду… Простить… Уверуй… Отрекись во имя…»
Я проваливался в бессознательное состояние. Это было похоже на опьянение: закрытые глаза видели движение мира, вращение небесного свода, парад планет. Все голоса и звуки слились в единый гул. И только жгучая боль однажды пронзила мою грудь. Словно раскаленным железом выжгли на моей коже вечное тавро. Секундная боль и пустота.
Автор публикации
