Черань

Тогда ничего не было, кроме тумана.

Сизая мглистая дымка окутывает мир, погружённый в ленивые грёзы, и отовсюду доносятся шепотки, чудящиеся люду простому не боле чем поющим средь разнотравья лугов ветром, не боле чем скрипом вековечных елей и сосен, не боле чем журчанием ручьёв, вырывающихся из-под талого снега вместе с первыми робкими цветами. Закрыв глаза, Зарни слышит рассказы безымянных и безликих богов, и говорят они о грядущем и минувшем, о людях и зверях, о нравах стихий, о дожде и об урожае. Достаточно уметь лишь слушать уважительно — и мир податливо раскроет свои тайны.

Она открывает глаза, и порыв холодного ветра ударяет ей в лицо. Печора скрипит, и огромные льдины, сталкиваясь друг с другом в скорых серых водах, натужно кряхтят, вырываясь из объятий реки. Видать, год выдастся тяжёлым: на каменистом берегу, точно ящеровы мёртвые туши, покоятся выброшенные вечно недовольной и строптивой рекой льды. Зарни перешагивает аккуратно корягу и ёжится, стискивает белый камушек на шее: злобный шувгей кусает лицо, царапает пальцы, сковывает ноги, врезается в кости — да душу никак не заденет. Пущай воет, сколько пожелает. Зарни его ничуть не страшится.

Подёрнутые коркой льда камни стрекочуще шуршат под ногами, и Зарни оступается неловко — только и успевает схватиться за корягу, расцарапав до крови, красной, как земляничная ягода, ладони. Она ругается совсем тихо, себе под нос, жмурится, сжимает руки в кулаки, честно стараясь не плакать, и подходит к реке ближе. Холодная вода грызёт не слушающиеся ноги, впивается железными зубами в истерзанные до крови руки, и с каждым шагом — лишь трудней дышать; Зарни, выдохнув шумно и тяжело, вдруг погружается с головой в Печору.

Вокруг ничего нет, кроме темноты и смутных, призрачных образов.

Глаза она открывает уже в бане Чушканзи, в деревянной чарке, наполненной тёплой водой. Баня пахнет душистыми травами, благоухает нагретыми соснами, и Зарни, наконец, перестаёт дрожать и выбирается из чарки; с одежд на пол стекает вода. Под потолком дрожит от неаккуратного движения раскидистая серебристая паутинка трудолюбивого чераня, но самого паука нигде не видать.

— Пывсянса, Пывсянса, не серчай, зла не насылай, — шепчет Зарни одними губами. — Без умысла дурного побеспокоила, да с нужды большой, сам то зришь. Из бани не гони взашей, тебе я лука принесу печёного, нянь ячменного.

Баня отвечает тихим скрипом-вздохом за спиной, будто смирившись с тем, что смертные никак не прекратят свои нелепые игрища и не оставят в сонливом покое, но Зарни того достаточно: выходит она тотчас же, не искушая более судьбу. Едва лишь отворив дверь, она ёжится: пропитанная водой одежда липнет к телу, и Зарни, обхватив себя руками, мчится к деревянному дому — совсем не родному, Чушканзиному. Отчий так и остался железным с медным мхом, гниющим безмолвно на опушке, и давно там не слышишь ни человечьего голоса, ни скрипа половиц, ни ударов молота по наковальне; не видишь ни печного дыма, ни клокочущих кур, ни белья на верёвках. Никто к нему не хаживал, и сама Зарни обходила по дуге, боясь даже глянуть.

В горнице её уж ждёт Чушканзи — сидит на лавке да пучки сухих трав перебирает, обглоданные муравьями лягушачьи косточки раскладывает и прячет в сундук.

— Вести какие есть? — вопрошает та, не приветствуя. Тревожится, видать.

— Печора льдины гигантские на берег бросает, — отзывается Зарни, закутавшись в шерстяное одеяло и мелко дрожа. — Станется год тяжёлым.

Уставшая и изнемождённая, постаревшая словно на добрый десяток лет, Чушканзи отрывает взгляд от высушенных трав, листочков, кусочков коры и плодов; и морщинистые руки её мелко дрожат. Зарни порывается было подойти, помочь, закончить за наставницу работу, и стремление её видно в этом торопливом шаге, но Чушканзи отмахивается от ученицы:

— Отдохни, будь добра, милая, — хрипит она. — И отогрейся как следует. Потом пойдём к Чикыш вместе.

Повисает тишина, нарушаемая мерным скрипом поленьев в печи, где и сворачивается комочком Зарни. Чушканзи что-то нашёптывает себе под нос.

Когда-то, пока приносили люди жертвы кровавому Шурме, жившему на Солнце с вороном своим кровавым, человек не знал ни бед, ни лишений: никто не пахал и не сеял, и всякая благость рождалась сама, по одной только воле Шурмы. Цена была невысока: раз в неделю подносить двоих мальчишек, двоих девчонок и трёх овец. Только воспротивились однажды люди, и тогда Шурма наслал на них своего ворона: тот выдохнул из клюва пламень, пожёг города и селения, изничтожил леса, предал живьём огню замешкавшихся и гнал, гнал оставшихся в живых в закат, пока двое не приткнулись к берегам могучей Печоры, где и остались.

— Как думаешь, что будет дальше? — спрашивает вдруг тихо Зарни.

Чушканзи не поворачивает головы, раскладывая лягушачьи косточки, обглоданные старательными муравьями, в сундуке:

— Из года в год мы всё ропщем, дескать, сделается всё дурным и невыносимым, но так и живём, — она пожимает тощими, костлявыми плечами. — Всё ждём всего наихудшего, а оно не является. Так, быть может, выстоим и в этот раз?

 

***

Ночи в это время года стоят льдистые, дышащие морозным холодком, какой вырывает клубящийся пар изо рта, но ни одно облако не застилает небосклон, чёрной пеленой окутывающий дремлющий мир. Звёзды ленно и далёко сверкают над головой, словно драгоценные камни, встречающиеся порой богатыми россыпями по берегам стозвонных горных речушек, едва удостаивая копошащихся внизу, в мире живых, смертных надменными взглядами, а после вновь точно бы отворачиваясь от них и теряя всякий интерес. Однако с готовностью они учат разумению всякого, кто может разгадать их причудливый ход по высоким небесам и услышать плетение их строгого блеска, и потому взирают сверху вниз на Зарни они с тайным любопытством, как будто вопрошая, чем же удивит их она, смело глядящая с промёрзшей земли, чем же таким приманит к себе, вынуждая следить и следить, а после — подбрасывать подсказки.

Резные каменные идолы, поросшие мхом и лишаем, точно старческими бородами, глядят будто с осуждением, широко распахнув круглые глаза без зрачков. Навек смурные, носатые надзиратели недовольно поджимают толстые губы, и каждый раз в их присутствии делается страшно: того и гляди, загневаются, грозу накликают или хвори какие набросят, будто сеть. Такое случалось прежде, но сама Зарни не видела: только Чушканзи рассказывала, как раньше идолы вдруг принимались крутить бешено глазами, как если бы в них вселилось дурное зло, как исходили их рты пеной, как трещали вековечные камни, а после из небес ударяли многие и многие молнии, Печора беленилась волнами, и долго лил жуткий дождь, побивший весь ячмень, а репа вся сгнивала в промокших насквозь домах.

Зарни переступает с ноги на ногу, но идолы, хоть и хмурились, столь явного недовольства не проявляют, а потому Зарни решает глянуть на них украдкой. Но только украдкой!

— Дурной знак, — качает головой жрица Чикыш, стоит Чушканзи завершить рассказ о тёмных видениях грядущего. — Кабы жертву приносить не пришлось.

Зарни переглядывается с Эзысь, теребящей подол шерстяного платья, — совсем маленькой девочкой, ставшей ученицей самой Чикыш всего год назад. Её зубы едва-едва встали на места, а она уже постигает тайные премудрости ворожбы; и, похоже, получается у неё даже слишком хорошо. Чушканзи глядела порой на Эзысь недружелюбно, как если бы замышляля что тёмное, насквозь дурное, но стоило появиться неподалёку всевидящей Чикыш, как взгляд её тут же менялся на благосклонный и по-матерински мягкий.

Спрашивать Зарни никогда не решалась.

— Из года в год мы видим знаки всего дурного, — парирует Чушканзи. — Но ни разу за пять лет не приключилось всего того тёмного, что ждали, и к чему готовились. Того и смотри, возропщет недовольный народ: только и делаем, что стращаем их всеми немыслимыми карами богов, а боги меняют свой нрав тотчас же.

— Может, потому и меняют, что видят наши тревоги? — Чикыш отбивает слова тяжело, точно кузнец, выколачивающий из земных металлов орудия. — Может, не озаботимся сейчас, потеряем бдительность, как боги сразу сменят милость на гнев?

— Может, — пожимает неопределённо плечами Чушканзи. — А может, думать побольше о людях надо. Не боишься, что пойдут к Кудым Ошу, когда надоест им подчиняться твоим тревожным предсказаниям, из каких не сбылось ничего?

Чикыш щурится недобро, а над головами их точно собирается разразиться не гроза, но самая настоящая буря — такая, какая утягивает за собой многие и многие жизни.

— Я услышала тебя, — отвечает она, вздёрнув гордо подбородок. 

 

***

Тишина в лесу — только снег под ногами ломко хрустит, и Зарни старается ступать осторожнее, боясь потревожить. Лыжи уже не пройдут в такое время, когда снег, подёрнутый искристыми плоскими кристаллами льда, особенно хрупок и проваливается, едва ступишь на него. Скрипучие сосны, сонные после зимнего безмолвия, шуршат, переговариваясь меж собой, высокими кронами, и Зарни, беззвучно шевеля губами, подговаривает им в такт. Ветер путается в её волосах, гуляет между крон, посвистывает незамысловато в давящих облаках, приносит с собой далёкий грохот речных льдин и шёпотки из густой чащи.

Многие и многие безымянные боги, живущие средь трав и деревьев, в каменных пещерах и топких низинах, в реках и озёрах, зычно шепчут изо дня в день на ухо свои дивные тайные песни, чудящиеся люду простому, не посвящённому в секреты старины и божественного, не более чем шелестом листвы, перешёптыванием ветра, яростной молнией или милосердным дождём. Шёпотки разносятся за спиной, глядит всякое смутное, как видение, создание в спину. Если обернуться и всматриваться в лес, то непременно столкнёшься с кем-нибудь взглядом, а потому Зарни, стоически не замечая чужих глаз, бредёт дальше и останавливается только близ старой тонкой осинки. 

Задрав голову, щурится: и видит дятлово дупло. Чирикают голодные мартовские птенцы в ожидании матери — Зарни слышит, как далеко клокочет та, но поторопиться всё равно стоит. Из сумки Зарни достаёт деревянную втулку и, ухватившись за осиновый ствол, ползёт вверх, к дуплу — на неё глядят птенцы, широко распахивают клювы, но пищи им Зарни не даёт и вместо того закрывает вход в дупло.

Вернувшись, дятел стучит клювом сильно и гулко по втулке, но справится с ней не может. И улетает: всё как говорила Чушканзи; улетает, чтобы вернуться с острой серебристой травинкой в клюве — резун турун. Дятел открывает дупло, бросает травинку и забирается в него, а Зарни подбирает находку: самой пригодится.

Чушканзи она говорить не стала о том, как если бы сарий волос нашла — иначе исчезнет, как будто и не бывало.

 

***

Мерно бегут дни друг за другом, и всё увереннее делается великое Солнце: снег блестит в его лучах, звонко поёт капель, раскрывают крылья птицы и тают льдины на печорском берегу. Дурного так и не приключилось, сколько б ни всматривалась бдительно Чикыш в знаки и сколько б ни вслушивалась настойчиво в божественный шёпот. Идолы, будто насмехаясь, молчат, даже бровью не ведут, глядя, как тревожится люд.

И, наконец, страх ушёл. Предчувствие беды растаяло, как напоровшийся на Солнце утренний туман, ползущий ленно по низинам, и Зарни сумела выдохнуть спокойно.

Квохчут курицы, мяргают кошки, брешут собаки — город продолжает жить, ни снесённый на могучей водной стихией, ни сожжённый безумным пламенем от небесного света, ни вывернутый с корнями из земли буйным ветром, насланным врагом. Охотники убрали подальше лыжи, рыбаки раскинули сети, а освобождённая Печора, бурча потоком, уносила свои воды в дальние дали.

Зарни, щурясь, улыбается Солнцу.

Вот только уже вечером стучится в двери беда.

Когда показалась на предзакатном небе осторожная Луна, когда блеснула серебром, тогда прибежала испуганная Райда к дверям Чушканзи. Растрёпанные волосы, повязанный наспех пояс, мятый платья подол — она стучала так неистово, как будто гнался за ней сам омöль; а едва ей отворили, принялась бормотать сбивчиво.

— Успокойся же, — вздыхает тяжело Чушканзи и усаживает женщину на лавку. — Успокойся и повтори, что случилось. Ничего из твоих слов не понятно.

Райда всхлипывает: глаза у неё красные, заплаканные.

— Девочка моя… Авъя… нет её с самого утра.

— Почему не пошла к Чикыш? — уточняет Чушканзи.

Райда глядит испуганно:

— Так Чикыш и послала Авъю по поручению! Дескать, пряжу достать из лесного озера.

Чушканзи и Зарни переглядываются. Нехорошо.

— Я пойду за Авъей и найду её, — решительно проговаривает Зарни, и наставница не успевает девчушку толком остановить, как Зарни хватает Райду за руку и, глядя той в глаза, повторяет снова: — Вернусь с Авъей или не вернусь вовсе.

— Зарни! — одними губами шепчет Чушканзи, но Зарни не слышит её.

Райда глядит так благодарно, что любой страх отступает.

— Покажи, где вошла она в лес, — не говорит, но приказывает Зарни, и Райда безропотно кивает, не в силах противиться.

Чушканзи глядит в отчаянии и тихо шепчет молитвы себе под нос.

Не взяв в собой ничего, окромя подношений лесному царю, резун-туруна и защитного серебряного амулета, Зарни ушла. Чушканзи много ругалась, да разве послушала бы её Зарни? Раз обещалась, то выполнять надо.

 

***

Лес-мир скалится, щерится, клокочет, шуршит, дышит, шепчет, бормочет, стрекочет, урчит, ухает, подвывает, скрипит, трещит, кричит, шебуршит, шелестит — темнота крадётся по пятам, кусает хрупкий снег, ломающийся под каждым шагом, наблюдает из-за чахлых стволов, воткнутых в землю, как кости, и свисает, касаясь скользко лица, мхами-бородами. Зарни проваливается по колено в снег и вскрикивает, судорожно хватаясь за унылую сосну, накренившуюся и готовую вот-вот провалиться в вечный сон. Мокрая кора едет под холодными пальцами, расползается, как влажный песок, и Зарни бесконечно падает, хватаясь руками за плотный воздух, никак не дающийся ей. Снег, лёд, вода холодного озерца тянут за ноги, впиваются острыми когтями и не отпускают.

Когда она открывает глаза, то понимает: получилось.

Ва пыдöс выглядит точь-в-точь как мир людской. В нем так же, как наверху, пыхтят елово бани, ржут лошади, щиплют траву на лугах коровы, кудахчут степенно куры, раскидываются бесконечные пестротканые поля, а леса, высокие и величественные, словно подпирают небосвод. Не зная Зарни наверняка, где должна была очутиться, непременно бы подумала, что оказалась в соседней деревне.

Вот только это — не соседняя деревня. Это даже страшнее, чем лес, и скалится кровожаднее, чем дикий зверь: обманываться спокойствием подводного мира не стоит.

Зарни касается невесомо пальцами медного оберега-стерегушки на шее — тот жжётся, послушно отзываясь. Если не привлекать к себе лишнего внимания, то дурного не случится: именно так наставляла Чушканзи, именно так выговаривала то в ужасе, то в гневе, стоило только Райде показать верный путь. Веди себя обыкновенно, не заговаривай ни с кем чуждым, бери то, за чем явилась, и ничего боле себе не присваивай — водяная владычица того не стерпит.

— Я пришла за Авъей, — проговаривает негромко Зарни.

Окружающий мир словно выдыхает: проносится тёплый ветерок, колышет травы под ногой, путается в волосах, шепчет на ухо бессвязные песни — Зарни не понимает его речей, пусть и пытается. И правда, всё совсем не так, как наверху. Тропинка, податливо расстилающаяся под ногами, ведёт Зарни вдоль дремучих опушек, откуда чудятся многие и многие настороженные, тревожные взгляды, словно бы местные почуяли пришлеца, но покамест не рассмотрели среди сосен и робко вклинивающихся меж них низеньких, чахлых елей. Зарни не глядит в сторону леса — смотрит строго перед собой и петляет столь прихотливо, как указывает ей дорожка.

Кто бы ни жил в этом мире, да никто не обращает на Зарни внимания. Пока что.

 

***

Выйдя к лесному озерцу, точь-в-точь такому же, как то, в какое ушла с головой, Зарни останавливается в нерешительности и оглядывается, вцепляясь взглядом в мир кругом себя. Слишком тихо, слишком молчаливо — ни ветерка, ни птицы, ни шелеста листьев, ни звериного крика; и только стерегушка на шее жжётся особенно сильно.

Зарни шепчет заклинание одними губами, не дыша, но спокойнее не становится.

Вдруг — отчаянный лебяжий крик, биение могучих крыльев; Зарни выходит с опушки и видит огромную белую птицу — такую, какая и человека могла бы на спине унести, не проломив спины. Лебедь вновь кричит: в плоть её впиваются острые зубья ловушки, и кричит она столь страшно, столь пронзительно, что Зарни боле не может глядеть и бездействовать. Есть правило: не оставляй своего следа в ином мире; есть правило, но Зарни решается его нарушить.

— Стой же! — кричит она. — Стой, не двигайся!

Лебедь выгибает тонкую шею и замирает, дыша тяжело. На глазах её, как чудится Зарни, замерли слёзы; багровая кровь течёт по белому оперению, марает роскошные крылья, капает в озеро густыми кляксами. Зарни достаёт тонкую травинку резун-туруна — и замок клети послушно раскрывает свою пасть.

— Лети. Ну! Лети! Что глядишь на меня?

Зарни машет руками, отгоняя птицу, а та, глянув вдруг с благодарностью, взмыла в высокие серо-голубые небеса, слабо блестящие далёким солнцем. Зарни выдыхает, едва тень скрывается. Острая травинка, зажатая между пальцев, больше не ощущается живой, настоящей; а стоит глянуть на неё, как степенно желтеет, обращаясь в сухую соломинку.

Пора идти дальше.

Тонкая серебряная ниточка, какую не видит никто, кроме Зарни и, быть может, самой Авъи, ведёт дальше в лес, густой и жуткий.

Бурые, как соболиные шкуры, сосны тесно сжимают свой круг, а под ногой — водянисто булькают мхи, выдыхают дождь, и холодная вода, идущая из них, мочит ноги. Зарни аккуратно проверяет каждую кочку, каждый шаг перед собой — есть ли там земля, есть ли что-то, кроме затаившейся пасти болота. Сырая земля чавкает, покусывает за стопы, вынуждает всячески остановиться, но Зарни знает, что нельзя ни останавливаться, ни оглядываться.

Чем дальше, тем темнее становится, тем страшнее идти. Стерегушка режет шею, и шёпотки кругом становятся только громче: поначалу Зарни не поняла, что это речь, но теперь — испугалась, как только поняла, что они говорят.

А потом — видит их, неприкаянных.

— Помоги мне! Помоги же мне, ну! Я знаю, ты меня видишь!

— Ты же меня слышишь! Девочка, а, девочка, ну погляди ты на меня.

— Посмотри на меня! Мне нужна помощь!

— Пламя из земли! Пламя из земли!

— Ишь какая гадкая девчонка!

— Упрямься-упрямься, каждый твой шаг тут звенит громче всякого колокола.

— А сердце как колотится…

— Слышишь, слышишь? За тобой идём. Не сбежать тебе никуда.

— Мерзавка!

— Пламя из земли! Жжёт мои глаза! Я вижу его свет!

— Погляди, погляди… возьми меня за руку… я сожру твоё лицо…

Бездушные, серые тела слоняются кругом, утопают в липком болоте; безглазо осматриваются, безносо принюхиваются, задирая головы к седому, смурному небу, скрытому за соснами, безголосо хрипят, перетирая слова, точно травы в шершавой, треснутой ступке.

Зарни, опираясь на палку, перешагивает на безопасную кочку.

Под серой кривой рукой плещется стылая болотная вода, цепляющаяся за подол платья.

Нога предательски скользит — Зарни только и успевает ткнуться палкой в воду, в илистое дно, и то, утробно булькнув, проглатывает палку, а вместе с ней — и последнюю опору.

Если бы не взмах белого лебяжьего крыла, то сгинула б наверняка.

 

***

Зарни открывает глаза и понимает, что не умерла.

— Зачем резун на меня извела? — вместо приветствия вопрошает статная девица о белых, точно лебединое оперение, волосах и стряхивает с тонких плеч перья. Те, мягко паря, опускаются на землю, чтобы тотчас же исчезнуть, как будто и не бывало.

— Помогать другим надо, — отозвалась, откашлянув воду, Зарни. — Меня так воспитали. Видишь если, что кто-то страдает и нуждается, пусть и попросить не может, так помочь надобно, иначе — не человек ты. Мне так наставница говорила.

Девица скрещивает руки на груди и, склонив чуть голову, будто птица, глядит на Зарни.

— Не знаешь, кто перед тобой стоит, да? — и вздыхает.

Зарни только мотает головой. И снова кашляет.

— Пред тобой, смертная, — важно начинает девица, — стоит Юсь, дочь Царя Лесного. Не стану требовать склониться, ибо ты и так лежишь, — Зарни позволяет себе слабый смешок, но грозный и царственный взгляд Юсь вынуждает её стыдливо замолкнуть, — но впредь, прошу, знай моё имя и обращайся по нему. Расскажи мне лучше, зачем явилась к нам? Что смертной понадобилось в чуждом ей мире? Какая нужда привела? Иль праздное любпытство?

— Я ищу здесь смертную, по имени Авъя. Она ушла за пряжей к озеру и не вернулась.

Тишина.

Юсь приподнимает тонкие брови в изумлении:

— Разве ж наставница твоя не говорила тебе, что верить тут никому нельзя? А что делать станешь, если я вдруг обернусь врагом?

— Так если никому не верить, то как жить тогда? — спокойно отзывается Зарни. — Ежель обманешь, то на твоей совести будет — не на моей.

Во взгляде Юсь проскальзывает уважение.

— Я помогу тебе. Видела твою смертную Авъю, она у Яги ходит прислужницей.

Зарни вздрагивает на этих словах, и Юсь спешно добавляет:

— Дурного ничего с ней не сталось — наоборот даже, стала достойной помощницей.

— Так не пойдёт же домой…

Юсь только пожимает плечами:

— А дом — где? Среди тех, кто отправляет тебя на смерть, как эта твоя Чикыш?

— Я не звала её имени.

— Да кто ж не знает твою Чикыш? — усмехается совсем не царственно Юсь. — Наслышана я о ней от отца, он часто с ней говаривает, а та и рада уши развесить.

— Не говори так о ней! — восклицает Зарни. — Она же…

— Правит вами мудро? Не ошибается никогда? Защищает от Кудым Оша? А цена тому — всего лишь редкая жертва, в какой ты жертву верную и не увидишь?

— Да, да, — кивает Зарни. — Не такая уж она и плохая…

— А твоя наставница что думает?

— Может же у меня быть своё мнение.

— Может, — соглашается легко Юсь, будто и не спорила только что. — А может, и не так всё, как ты думаешь. Разве не надо сомневаться?

Зарни не находится с ответом и только рассматривает внимательно подол своего льняного платья, грубого, промокшего, но отчего-то совсем не холодного. Юсь — молчит тоже, не мешает чужой тишине, и терпеливо дожидается, пока Зарни не подаст сама голос:

— Ты проводишь меня к Авъе? Я бы хотела поговорить с ней. Обещалась всё-таки её матери, что обязательно приведу…

— Я помогу тебе, — кивает Юсь царственно, внутренне тихо и молчаливо обрадовавшись, что, наконец, сумеет вернуть долг за спасение сполна.

Чушканзи умеет обращаться и зверем, и птицей; но Зарни так ещё не научена: может лишь обернуться рыбой, нырнув в бурный речной поток, но не более того. Юсь, услышав это, цокает языком, но не осуждает словами — только взглядом, едва заметно, и Зарни неловко мнётся под ним, неловко и виновато. Так и тянет извиниться, но она вовремя прикусывает язык.

Юсь оборачивается лебедью и позволяет Зарни сесть к себе на шею.

Взмах — и ветер ударяет в лицо.

 

***

— Дальше тебе придётся идти одной, — проговаривает негромко Юсь, отряхивая плечи от белых перьев. — Справишься?

Зарни только кивает, всматриваясь в старенькую, обманчиво хлипкую и тихую избушку. Ничто не нарушает покоя, ничто не тревожит воздух: Зарни прислушивается к миру вокруг себя, но он молчит недоверчиво, таится, сам разговор не начинает, а настаивать Зарни никак не решается. Не здешняя всё-таки, не этому миру принадлежит — кто знает, как взбрыкнёт? Покоряться-то не должен всякому дерзкому пришлецу.

— Благодарю, — кланяется низко Зарни, и Юсь выпрямляется, как положено царской дочери. — Благодарю тебя за помощь. Увидимся ли мы снова?

— Покажет время, — отзывается степенно та. — Ежели понадоблюсь, то позови.

— Постараюсь не тревожить зазря.

— Иди же.

Зарни, не оглядываясь, уходит, а Юсь глядит ей какое-то время в спину, после чего — оборачивается лебедью вновь и улетает в серые небеса.

Избушка стоит одиноко, но величаво, будто тунова жена или дщерь; немного сонно, немного лениво: её обитательнице некуда торопиться, а потому она может позволить себе вальяжность. Зарни всматривается в жилище, и на миг ей чудится, будто кто-то смотрит через чёрный провал окна, за каким никого и ничего не видать, как словно сама пустота поселилась там. Невольно ёжится, и плечи мелко дрожат, но она заставляет себя сделать первый шаг — короткий и осторожный; даже дышать стало тяжелее. Будто мир кричит: “Уйди отсюда, чужачка, тебе тут не рады!”, но Зарни уже дала обещание. Если бы не оно, так точно бы бросилась назад…

Когда входишь в чужой дом, изволь соблюдать тамошние правила; и когда являешься в чуждый мир, где царит гнилостный смрад мервячьего заложения, где сам нестерпимо пахнешь жизнью, солнцем и теплом, изволь сделать так, чтобы не чуяли тебя многие и многие мертвецы и духи. Не требуй радушия, но на радушие отвечай с благодарностью, но благодарностью не избыточно пылкой, ведь если переборщить, то никогда не выберешься под лунный свет и не коснёшься больше сырой земли.

— Матушка, матушка, — Зарни стучится в двери. — Отвори же мне, пусти к себе, дай в баньке попариться и дальше путь держать. Я тебе нянь капустный принесла, ленточку шёлковую и водицы каменной.

И дверь, будто сама по себе, открывается.

Не видно никого, не слышно никого, но Зарни оставляет подношения на столе, полном сочных яств, и не прикасается ни к чему, кроме краюшки хлеба, положенной на маленькую тарелочку, стоящую в самом углу пиршеств: не для неё накрыто, не ей и поглощать.

Старуха не показывается, но Зарни явственно ощущает её взгляд на себе — испытующий, цепкий, впивающийся, словно крючья — в рыбину.

За спиной скрипят доски, но Зарни не оборачивается.

— Чушканзина ученица явилась, я поглажу, — и голос её звенел, как когда камень о камень ударяется, высекая искру. — Отчего ж добродетели в тебе столько, девочка, как у Чушканзи такое-то выросло и не помёрло? Одна баба тебя молила дочку еёную вернуть, наставница же запретилась, а Чикыш — и вовсе та ещё…

Старуха добавляет словцо покрепче, совсем не печатное.

— Раз уж матерь попросила чужая, так как не помочь?

Старху хмыкает:

— И ты удумала, что девчонке лучше там, чем здесь? Станет она у меня ходить в ученицах, глядишь, силой овладеет, знанием тайным. Что ей средь вас делать?

— Но…

— Да жива она, — прерывает старуха, отмахиваясь, и подходит к столу — рассматривать подношения из мира живых. — Но, быть может, сама спросишь, чего девочка желает? Средь людей ей не место, как и всем, кого в детстве банник утаскивал, когда матери не до деточки было своей. Разве было Авъе счастье жить среди вас?

— Я не знаю, — честно отзывается Зарни.

И то не было ложью.

— Ни любви маменькиной, ни друзей среди вас, поганцев малолетних, — скрипит старуха дальше. — Тихое дитя, беззащитное, странное, от дурной крови, как говорят у вас, — таких не любят сорванцы навроде вас. Сама ль не была жестока? Сама ль не жалеешь девочку, как отправишь её обратно? Скажи мне, Чушканзина ученица. Оставь девчушку в покое. Быть может, когда-нибудь вы с ней да свидетесь.

— Но…

— Перечить мне удумала?

— Но Авъе не место среди духов и мёртвых.

Старуха пожимает плечами и небрежно поправляет накидку, и от неё густо пахнет сосной:

— От чего бы и нет? Она бывала тут младеницей, да столь надолго задержалась, что самой малости не хватило, чтобы навсегда тут остаться. Она здесь своя уж — не в пример ни тебе, ни учительнице твоей, ни мерзавке-Чикыш, так ей и передай. И мамке Авъи скажи, что следить лучше надо было за ребёночком своим.

Повисает тишина.

— Дары свои забери, ни к чему мне они, — просипела старуха, не став прикасаться ни к чему, что принесла Зарни, даже к озёрной воде, оставшейся в камне, — могущественной, редкой в этих местах. — Коль желаешь и оставишь меня в покое, могу одарить тебя тем, что вовсе умеешь помыслить.

Она может испросить силы, резун-травы, камений возвышенных, превращаться в зверя и птицу, едва лишь воля возникнет, но вместо всего произносит:

— Пусть Авъя отыщет своё счастье. О большем и просить не смею.

Старуха усмехается, жёстко и сухо:

— Ни могущества нелюдского, ни власти, ни разума, ни ворожбы, ни чьей страсти тебе не нать? Необычайно, необычайно… Держи тогда, — и Зарни не успевает ни понять, ни увидеть, но на сморщенной ладони старухи лежит бездвижно золотой паук. — Станется тебе помощником верным, от любой беды отвадит. Под имя твоё, золотце, и под странствие твоё средь мертвецов, пусть же станет тебе памятью о случившемся. Никому не показывай, иначе — потеряешь.

— Благодарю, матушка…

Но старухи уж и след простыл.