Я тонул. Солнце растекалось надо мной топлёным маслом. Блики мотыльками плясали в мутной взвеси воды и поднятого ила. Уши закладывало. Кровь гудела и пульсировала где-то под черепной коробкой. Лёгкие сдавило. Каждая секунда обращалась в подвиг. Нужно было всплыть, но я медлил, позволяя силе тяготения увлекать меня всё глубже. Руки и ноги безучастно парили, будто я умирающая медуза, чьё тело разложится, не достигнув дна, раствориться и станет частью экосистемы. Пора привыкать. Скоро беспомощность завладеет мной всецело, обернётся повседневностью. Двигательные нейроны деградируют, конечности откажут. И однажды я буду считать везением, что — только ноги. Моторная кора продержится дольше, сохранив подвижность рук. Забавно: при рождении мне ставили десятку по Апгар — в те времена, когда генетика мнила о себе больше, чем стоило. Теперь такие ошибки исправляют с лёгкостью приготовления яичницы. Я знаю точно.
Мне было двенадцать. В то лето я ещё мог передвигаться самостоятельно и старался урвать напоследок всё, что мог. Чаще — тайком. Судороги усиливались, оттого мать не давала ступить и шагу без навязчивых упрёков. Два года назад мне поставили диагноз — боковой амиотрофический склероз. Я не понимал, что это значит, но видел, как мать прячет отёкшие глаза и до битья посуды спорит с отцом. Она оказалась не готова, точно это её существование вот-вот обернётся пленом собственного тела. На прошлое Рождество отец не выдержал. Я остался без защиты перед удушающей заботой и гипертрофированным контролем.
Оттого тёплым августовским утром я покорно сидел на берегу, грея на солнце тощее бледное тело, затянутое в плавки, пока другие ребята гоняли мяч и плескались в воде. Я смотрел на них с завистью и нарастающей злостью. Мои пальцы, по-девчачьи тонкие и длинные, как у музыканта, подрагивали то ли от болезни, то ли от переполняющих эмоций. Наскоро осушив бутылку с водой, я соврал матери, что хочу ещё, и дождался, пока она отойдёт к машине. А затем шагнул в прохладную муть пруда и поплыл, дав себе слово не останавливаться, пока не достигну другого берега. На полдороги свело мышцы и вес тела потянул на дно. Я не чувствовал страха. Только тупое мальчишеское бунтарство. Ничто не сможет навредить ещё больше. Мне было двенадцать, и я пытался осознать будущее, которое меня ждёт.
Я тонул, пока хватало воздуха, а, когда лёгкие опустели и в глотку забилась дурно пахнущая ряской вода, тело само погнало вверх, извиваясь и барахтаясь лососем. Чьи-то настойчивые руки ухватили меня за плечи. Вдалеке причитал мамин голос. Плеск воды и крики спасателей пульсировали в глухих от воды ушах. Я выплыл, чтобы тонуть ещё долгие годы.
Сейчас мне далеко за тридцать и купаться можно разве что в ванне, наблюдая, как ещё сильнее морщится кожа на вялых конечностях. Паучьи пальцы топорщатся костяшками и цепляются за борта, удерживают слишком лёгкое тело. Я погружаюсь под воду и задерживаю дыхание, ловя люминесцентные блики на поверхности. Лёгкие уже не те, что прежде: надолго не хватит. Так просто разжать губы и остаться здесь навсегда. Но я всплываю. Я не сдамся. Не теперь, когда есть шанс всё исправить.
Здесь, в клинике, вместо манипуляторов роботизированного помощника пациентов поднимает и вытирает живая сиделка. Говорят, это успокаивает. Она берёт меня за плечи и прижимает к себе, оборачивая широким полотенцем. Я должен смутиться, но не могу. В моём высохшем теле нет ничего, что вызывало бы гендерный стыд или стеснительность. Для нас обоих.
Сиделку зовут Аня. Аня Азарова. Она полновата и носит короткую стрижку, скрывающую лёгкий румянец нерастраченной юности. Он становится заметен, когда Аня смеётся и трясёт светлыми прядями. Наверняка её находят милой те, для кого существуют отношения и прочая романтическая белиберда. Я же просто благодарен за то, что она прячет свою жалость в тени оптимизма.
Аня с дежурной заботой сажает меня в кресло, вытирает дряблые ноги. Я мог бы пользоваться экзоскелетом. Но так ещё хуже: массивная конструкция из сервоприводов и опор вводит в заблуждение окружающих, выстраивает подобие обычного человека. Болезнь ещё не добралась до верхней части. Лицо выглядит вполне здоровым. Я бы сказал, по-настоящему красивым. Даже редкие веснушки не портят его угловатой мужественности. В юности я носил длинные волосы, сейчас — обстриженные под бокс. Рыжеватая копна добавляла нездешней привлекательности. Мать, когда была жива, не раз фантазировала в дурмане успокоительных, что я мог бы стать моделью или актёром. В другой жизни.
А пока мои тело и голова словно от разных людей. Живой кадавр. Вот уж действительно очередная насмешка. Без коляски, когда сижу, меня иногда принимают за нормального. Девушки задерживают взгляд, даже флиртуют — ровно до того, как замечают немощь. Я вижу изменения на лицах, расширяющиеся зрачки. В глазах даже не смущение. Нет. Брезгливый ужас, который не скрыть за неловкой улыбкой. От этого мутит. Уж если быть калекой, то во всём. Пока я не смогу это исправить.
Я приподнимаюсь на руках и позволяю Ане натянуть жёсткое от стирки бельё. Мои ноги и торс покрыты шрамами от операций. Бугристые и выцветшие, они как топографическая сетка на карте тела. Аня смотрит мне в глаза без смущения, не отворачивается. Может, привыкла. Нас таких здесь много — больных, мечтающих перекроить своё тело. Я смотрю в ответ, но больше мимо: говорят, через глаза можно заглянуть в самое нутро. Моё — вывернуто наружу, в её смотреть я не хочу.
— Данила, лапушка, ну что же вы опять какой смурной? — Голосок звенит о больничный кафель. — Капризничаем?
Отвечать не хочется, в голове хороводят обрывки формул, медицинских терминов и детских воспоминаний. Я повторяю их из раза в раз, словно это древние магические заклинания. Подушечки пальцев отстукивают ритм по зябкому хрому колеса. Ошибёшься в одной строке — и гнев богов разорвёт на части; выполнишь правильно — обретёшь и замок, и принцессу. От какофонии зудит в висках, но я не в силах остановиться. Эта навязчивая песня — мой оберег.
— Сегодня на завтрак пюрешечка из натуральных фруктов, — соблазняет Аня, натягивая мне носки. Ей пришлось присесть на колени, подставив мне макушку. Редко удаётся взглянуть на кого-то сверху вниз. Толстые белые колготки защищают девичьи ноги от холодного шершавого пола. Впрочем, я не знаю наверняка, какой он на ощупь; может, это иллюзия унитарной серости. — Без понятия, как Василь Петрович достал. Но там и яблочко, и персик, и даже смородинка, прям из теплицы. Сама видела на кухне. Сладенько. А запах! Мм. Не то что из синтетического порошка. — Аня сужает глаза до мечтательных щёлочек и поджимает губы. — Везёт же вам!
На последних словах я фокусируюсь на сиделке, точно выдернутый из котла своего подсознания. Зрачки сужаются. Девушка с запозданием улавливает смысл сказанного. Её лицо вытягивается, губы дрожат:
— П-п-простите.
Она думает, меня могут ранить слова. Её смущение по-садистски приятно и очаровательно. Можно им насладиться, но я выдыхаю и оплетаю мягкую девичью руку острыми пальцами. Аня краснеет. Густо, как спелый плод.
— Семнадцать десятых грамма жира, двадцать шесть десятых грамма белка, тринадцать целых восемьдесят одна сотая грамма углеводов… — Мой низкий вязкий голос монотонно выводит состав яблока.
Аня качает головой, и к аптечному воздуху палаты примешивается нотка жасмина.
— Какой же вы всё-таки умный, лапушка.
— …восемьдесят пять целых пятьдесят шесть сотых грамма воды… — Я не могу остановиться, пока не закончу, но добавляю к словам бархатистый призвук доброжелательности.
— Ничегошеньки не поняла, но наверняка это что-то важное-преважное. — Аня застёгивает последнюю пуговицу рубашки и щурится, её скулы округляются, глаза жмурятся лукавыми стрелками. Я знаю, что она хотела стать врачом, но сильно не хватило баллов. Тут нужен рациональный ум, а не доброе сердце. Такой ум редко соседствует с красотой. А зачастую и развращает, уродует сердцевину, выплёскиваясь наружу в неприглядных формах.
— Ну вот, готово. Посмотрите, какой красавчик! — Аня едва не причмокивает и поворачивает коляску к зеркалу, специально приспущенному для сидячих. — Теперь чистим зубки и — в столовую. Альберт Алексеич обход будет делать. Надо успеть.
***
Я жаден до ощущений, ведь они могут покинуть меня в любой момент. Завтрак вышел и впрямь неплохим. Гоняю языком остатки кисло-сладкого привкуса, пока Аня проводит замеры и вносит данные в планшет: температура, давление, уровень кислорода. Я точно знаю, что она делает, потому расслабляюсь и слежу за Альбертом Алексеевичем, моим лечащим врачом. В его руках медкарта, показатели обновляются в режиме реального времени. Он часто смотрит мне в глаза. Нельзя доверять тому, кто в них не смотрит, но и этот настырный взгляд кажется фальшивым. Как и вся его внешность. Альберту Алексеевичу Семихватову за шестьдесят, но лицо гладкое, как у трёхмерной модели, на пробор зачёсанные волосы отливают синтетической чернотой. Слишком лощёные, слишком блестящие. Глаза за тонкими, почти прозрачными стёклами очков без оправы буравят так, будто просвечивают рентгеном. Он пугающе умён и тактичен. И он — мой шанс на выздоровление.
— Что ж, Данила, вы прекрасный образчик, н-да-с. — Голос мягкий и по-старчески скрипучий. — С таким диагнозом продержаться так долго… Да вы и сами знаете, н-да-с.
Я молча киваю. Ему не нужен мой ответ, как мне не нужно повторять очевидное.
— Великолепно, просто великолепно! Вы уж простите мой энтузиазм. — Врач изображает смущение, но улыбка выдаёт притворство. — Мы ставили на ноги пациентов с повреждениями спинного мозга, фибродисплазией и даже с саркомой терминальной стадии. Но БАС со стабильным течением! Таких, как вы, единицы, н-да-с. — Семихватов сочится довольством. — А, учитывая необычайно раннее развитие болезни, ваш случай просто уникален, настоящая находка, н-да-с.
Для него я диковинный зверь. Шимпанзе в больничных тряпках. И неважно, что за редким диагнозом стоит целая жизнь.
Когда отказали ноги, мы с мамой ели мороженое в кафе у дома. Стояла глубокая осень. Столик я выбрал у окна и пялился на прохожих в ярких пальто: они кутались и спешили, подгоняемые ветром. Его нестройный аккомпанемент пробивался даже сквозь толстое стекло. Внутри было натоплено, и колючий ворот свитера с высоким горлом впитывал пот. Во рту таял ананасовый пломбир, язык катал мелкие ледышки. Жар — снаружи, холод — внутри. Помню, как морщился от резкого запаха маминого кофе — она всегда пила крепкий, чёрный — и размышлял о будущем. На днях пришло письмо из университета: они оценили мои показатели, но зачислить в общий поток не готовы из-за возраста и диагноза, зато предложили факультативы. Мама очень гордилась: сын — гений. Вообще, это была её идея — подать документы в универ. Я же попросту не знал, чего хочу. Точнее, нет. Я знал, но получить этого не мог. Насколько я был умён, настолько же бессилен исправить своё тело. Стать нормальным.
Я засовывал последнюю ложку в рот, когда мама вскрикнула. Мои ноги под столом плясали польку. Судороги. Особенно сильные. Все посетители и персонал уставились на безумного подростка. Откуда им было знать, что я не могу это контролировать? Когда ноги успокоились, я совершенно отчётливо осознал, что встать больше не могу. Не знаю как. Просто понял, и всё. Даже не почувствовал. Мама посмотрела на меня болезненно: в набрякших веках красная пульсация. Она позвонила отцу впервые за долгое время, и тот отнёс меня домой на руках. Это был последний день, когда мы виделись. Последний день, когда я мог ходить, и последняя ложка ананасового пломбира. Терпеть не могу этот вкус.
— Мы изучили вашу ДНК, — колючий голос Семихватова выталкивает из воспоминаний, — до последнего, так сказать, кирпичика, н-да-с. Теперь мы перепишем повреждённые сегменты. Вырастим стволовые клетки. Через месячишко можно будет провести операцию замещения.
Я киваю.
— А пока отдыхайте, голубчик, наслаждайтесь природой, воздухом. У вас-то в городе одна гарь, н-да-с.
***
— А там что? — спрашиваю у Ани, пока она толкает мою коляску по мощёной дорожке в парке. Весь антураж больничного комплекса словно выдернут из романтичной старины. Углеродное волокно конструкций старательно замаскировано стилизованной архитектурой с кляксами лепнины. Генетически модифицированные деревья, выросшие буквально за полдесятилетия, шумят вековой мудростью. В такой усадьбе мог жить старорусский помещик, может, даже писатель. Убедительная имитация. Но всё же имитация.
Аня смотрит в направлении моей руки, за кованый двухметровый забор:
— Реабилитационное крыло, лапушка. Там пациенты адаптируются после процедуры. Шутка ли — заново познакомиться с телом.
— А забор?
— Ну, какой вы любознательный! Пришейте паучку новые лапки — он же растеряется. Вот и людям время нужно, чтобы привыкнуть. Покой, забота и уединение. — Аня наклоняется и срывает пучок незабудок с клумбы. Её халат и юбка задираются, я отвожу глаза. — Держите. — Аня вытягивает из волос заколку и прицепляет мне на рубаху живую брошь. — Как вам хорошо, лапушка! Живенько так.
Я смотрю вниз. Цветы источают слабый травяной запах, сок от сломанных стебельков пятном растекается по белой ткани. Синие лепестки подрагивают на ветру. Myosotis, то есть мышиные уши, — травянистые растения из семейства бурачниковых. Хрупкие и трепетные, как Аня. Хочется смять их и бросить на землю. Но я отчего-то улыбаюсь.
— Так-то лучше. Вам нужно чаще улыбаться, вы же такой красавчик.
Я поджимаю губы и кошусь на свои ноги.
— Ну что вы, лапушка! Всего-то месяц — и будете бегать, что атлет. От девчонок отбиваться. Завидный жених!
Я не мигая смотрю на неё, и Аня замолкает. Мы катим дальше по тропинке мимо выложенного камнем пруда. Девушка мурлыкает под нос несложный мотив, скрывая смущение.
— Поворачивай в реабилитацию. Хочу осмотреться.
Аня застывает, дёрнув коляску, лицо её вытягивается, в глазах — тревога.
— Ну… как бы… не положено.
— Отчего? — Я оборачиваюсь и прищуриваюсь, вынуждая девушку скоситься в землю.
— Ну… Покой. Уединение.
— И результат. Я хочу его видеть. Не цифры в отчётах — живой результат.
Аня отходит на три шага и вполголоса бубнит в коммуникатор. Затем возвращается и толкает коляску к низкой арке:
— Альберт Алексеич разрешил. Только недолго. И не досаждать пациентам.
Мы прокатываем за калитку. Эта половина сада ничем не отличается от нашей. Я бы назвал её почти точной копией, будто отражение в зеркале. Пациентов немного. Сиделки стоят поодаль, следят, но не вмешиваются без надобности. Я направляю Аню к кудрявой девушке за мольбертом. Та, завидев нас, приветливо улыбается. Её лицо и руки перемазаны краской.
— Рада видеть новенького. — Она протягивает красно-синие пальцы.
Я руки не подаю, но учтиво киваю. Девушка смущённо отирается о блузу. — Татьяна Тельцова. — Она жмурит глаза на ярком солнце и трясёт медными кудрями.
— Данила.
— Как мастер? — В голосе девушки — задор полевых колокольчиков.
— Как мастер, — соглашаюсь я и подкатываю, чтобы посмотреть на холст. Живопись не моя стихия, но этот хаотичный набор хроматических ляпков кажется уродливым.
— Ну как? — Татьяна вопросительно смотрит, теребя большую кисть.
— Очень, очень миленько, — включается Аня. А я лишь морщусь.
Глаза Татьяны на мгновение тускнеют: не такой реакции она ждала. Но неуёмная энергия, которая сквозит во всём её теле, рассеивает грусть. Девушка задумчиво улыбается и садится на складной стульчик. Теперь мы вровень.
— Раньше я музыку любила. Ну, до…
Я с любопытством склоняю голову, жду продолжения.
— Кларнет. Десять лет в музыкалке. Говорят, неплохо получалось. Сейчас-то я уже не помню. В смысле, как играла, помню, но не помню музыку.
— Как так?
— Говорят, после процедуры многое меняется. Знаете, после любого потрясения мы по-другому на жизнь смотрим. Я вот теперь рисую. — Она опускает глаза и ковыряет заусенец на пальце. Кожица срывается, оставляя кровавый след. Татьяна отправляет палец в рот, обсасывает ранку.
— Да что же вы, лапушка! — Аня всплёскивает руками и роется в карманах. Не найдя нужного, она спешит к ближайшей сиделке за пластырем.
За моей спиной доносится тихое «псс». Я оборачиваюсь и замечаю, как колышутся кусты садового шиповника. Меж зелёных листьев и цветов чайного оттенка выпрастывается рука и манит к себе. Я кручу головой и качу на зов. За ветвями блестит стекло объектива и колышется длинная пергидрольная чёлка.
— Я Николай. Николай Острогов. — Обладатель чёлки протягивает свободную руку с визитной карточкой. Я принимаю пластиковый прямоугольник с эмблемой «Будни Москвы». Известная газета. Почти двадцать миллионов подписчиков в Сети. Журналист отводит листья в сторону, и я могу разглядеть его лицо — круглое, с крупными порами, в которых блестят капли пота. Массивные очки в вычурной роговой оправе, явно без диоптрий, прячут маленькие цепкие глазки. Голос по-девичьи высокий и манерный. — Нам есть что обсудить.
За спиной слышатся крики и топот ног. Я оборачиваюсь: Аня бежит к нам в компании двух охранников. Шиповник отвечает натужным сопением и ругательствами. Журналиста вытаскивают и волокут на выход.
— Не имеете права! Я свободная пресса! Вам не скрыть правды!
У ворот один из охранников, тот, что комплекцией с айсберг, вынимает карту памяти и с размаху впечатывает опустевший фотоаппарат в грудь журналиста.
— Ещё раз увижу — отделаю как положено!
Николай выпрямляется и плюёт под ноги амбалу.
— Вы за это ответите, подонки! Здесь сплошное враньё! — На последних словах он пристально сморит в мою сторону и подмигивает.
— Вы как, лапушка? — Аня склоняется надо мной, в её голосе — забота. — Он вас не обидел?
Я фыркаю: инвалид не значит младенец. Аня качает головой и поправляет съехавший букетик на моей рубашке.
— Не обращайте внимания. Это Коля Проныра. Та ещё зараза. — Она смущённо бьёт себя по губам и продолжает: — Крутится тут, пациентов смущает. Выдумывает всякие россказни про нас, мол, людей подменяем. Враль!
— Правда? — Мои глаза устремлены мимо Ани и изучают новоиспечённую художницу.
***
Проныра, значит? Визитку я сохранил. Тайком набрал номер и согласился на встречу. Утром, улизнув от Ани, я нацепил экзоскелет, выбрался за ворота и уселся в машину журналиста.
— Прежде чем начать, я предлагаю встретиться кое с кем. — Косая чёлка колышется от каждого слова и лезет ему в рот. Как он находит время её держать в чистоте при такой работе?
— Ты знаешь, кто я? — спрашиваю, пока мы катим в неизвестном направлении.
— Пациент недобросовестной клиники. Пока этого достаточно, — подмигивает Коля — как он предложил себя называть — и довольно улыбается.
— А ты самонадеян, — усмехаюсь я, не слишком веря в обещанную сенсацию.
Час спустя мы подъезжаем к роскошному особняку в элитном посёлке. Пациенты клиники не из бедных, это не новость. Коля предлагает мне помощь, но я сам выбираюсь из машины. Нас встречает горничная и проводит в тень беседки. Сад оформлен в азиатском стиле: минимализм и созерцание. В рукотворном пруду журчит вода. Ветер наносит благоухание хризантем и хвои. Многоярусная крыша чайного шатра кичливо намекает на модные тенденции. На мягких подушках устроилась немолодая, но элегантная женщина, усатый китаец перед ней разливает чай в пиалы. Хозяйка поднимается и по очереди протягивает нам руки.
— Жаннет Усманова, — представляет её Коля, — Меценат, широкой души человек и просто роскошная женщина.
Хозяйка в ответ улыбается, она полна достоинства и апломба высшего света. Несмотря на ранний час, волосы уложены в сложный пучок, лёгкий макияж скрывает качественную пластику, строгое платье ценой в месячную зарплату простого работяги подчёркивает подтянутое тело. Она предлагает нам присоединиться. Мастер чайной церемонии протягивает пиалы для дегустации.
— Вы коллега Николая? — спрашивает Жаннет. Она держит чай, манерно оттопырив пальчик.
Я качаю головой, а Коля добавляет^
— Видите ли, госпожа Усманова, Данила — пациент. — Он многозначительно поводит бровью.
Глаза хозяйки расширяются, она едва не выплёвывает горячий напиток.
— Вы, должно быть, хотели увидеть Сержа?
— Всё верно.
— Он немного… — она запинается, подбирая слова, — не в духе.
— И всё же. — Коля кладёт ладонь на руку хозяйки и преданным псом заглядывает в глаза. — Это очень важно.
Жаннет вздыхает, но поднимается, приглашая следовать за ней.
— Сергунечка — он, видите ли, очень тонкая личность, — поясняет она, пока мы, вопреки ожиданиям, спускаемся в подвал. — Такой хороший, добрый мальчик.
Из-за двери в конце коридора доносится грохот, и хозяйка вздрагивает:
— Просто сейчас нелёгкий период. Сначала — авария. Паралич. Больница. Теперь вот… восстанавливаемся.
Жаннет колеблется, прежде чем открыть, но всё же толкает ручку. Из-за двери бьёт гром тяжёлого рока, словно взрывная волна, оглушает до тошноты. Темнота комнаты разрывается всполохами стробоскопов. На диване лицом в подушку лежит голое по пояс тело. Широкие плечи сотрясаются, как от рыданий. Жаннет всплёскивает руками, зажимает рот и бежит к сыну. Тот, недовольный вторжением, ревёт матом и отпихивает мать, но тут же исторгает содержимое желудка на ковёр. В комнату вбегают горничная и охранник: они оттесняют нас и хозяйку, принимаясь за уборку. Последнее, что я успеваю заметить, — батарею пустых бутылок, марширующую вдоль стен убийственным фронтом.
Жаннет дрожит, от былой выдержки не осталось и следа. Коля услужливо подставляет плечо. В его руках невесть откуда вынутый платок той свежести, которую хозяйка готова принять только в прострации. Из глаз её катятся крупные капли — настоящие, без фальши. Она утирает их платком и неловко хлюпает носом.
— Он ведь не был таким, — лепечет она, точно извиняясь. — Прилежный, умный, воспитанный мальчик. А теперь… — Она поднимает на меня красные глаза, решительно подходит и кладёт руки на грудь, требовательно сжимая рубашку. — Не верьте им. Они меняют людей. И вас изменят.
Горничная показывается из-за двери, подхватывает хозяйку и даёт охраннику знак проводить нас на выход.
Ещё с полчаса мы молча сидим в машине перед домом Жаннет Усмановой. Я не знаю, что сказать. В голове — винегрет из формул. Так не должно быть. Я проверял всё тысячи раз. Замещение клеток. Клеток, но не личности. Мозговая активность была идентичной у крыс, у кроликов, у шимпанзе. Человек — сложная структура, но всё же структура: её можно разобрать и собрать по новой. Что я упустил?
Проныра кашляет, выдёргивая меня в реальность.
— А теперь нам пора поговорить о том, кто ты и что ты можешь с этим сделать.
***
В клинику я возвращаюсь далеко за полдень. У ворот нас встречает охрана и Аня. Она качает головой и отворачивается. Я не могу смотреть ей в глаза. Она знает? Или такая же дура, как я? Проныра уезжает под сверлящими взглядами, и я покорно иду в палату. Аня помогает мне снять экзоскелет, я слежу, как она складывает его и уносит прочь. Похоже, я под домашним арестом.
Это неважно. Если методика не работает, если она изменяет людей в самой их сути, я навсегда останусь взаперти. И тело — моя клетка. Я шёл к этому всю жизнь. Посвятил всё время и мысли поиску решения. Не заводил друзей, не влюблялся, погряз в науке, чтобы однажды наверстать упущенное. Но кто будет навёрстывать? Другой я? С моим лицом и именем. Самозванец? Так не должно быть. Я не верю. Нужны доказательства. Коля Проныра предложил мне выступить с обвинением. Дать интервью, подтвердить его догадки наукой. Пустить по миру Семихватова и всех подручных. Решусь ли я?
Но и бездействовать я не могу. Нужно найти медкарты пациентов. Всех, кто прошёл процедуру. Один я не справлюсь.
К вечеру приходит Аня, в её руках — поднос с ужином. Она робко ставит его на тумбу и разворачивается.
— Ты знала? — Она вздрагивает от моего низкого хрипящего голоса и смотрит вопросительно. — Ты знала, что пациенты меняются?
— О чём вы, лапушка? — Девушка опускается на колени перед кроватью, на которой я сижу.
— Семихватов перестраивает не только тела.
— Ну что за глупости! — Она машет руками, будто обожглась, но в её глазах я не вижу страха или смятения. — Мы возвращаем здоровье. Вот и всё. Этот негодник задурил вам голову.
Я хватаю пальцами её гладкий подбородок — кожа мягкая и приятная, как те незабудки, — и смотрю ей в глаза долго и настойчиво. Аня не сопротивляется, она смотрит в ответ доверчиво и нежно. Точно видит что-то за этой немощной скорлупой, за угрюмой отрешённостью. Она протягивает руку и гладит мою щёку подушечками пальцев, едва касаясь. Но это самое приятное ощущение, которое мне доводилось испытывать.
— Ты веришь мне? — Голос непривычно дрожит, хочется закрыть глаза и задержаться в ощущениях. Вместо ответа Аня целует мою щёку и прижимается лбом.
— Ты просто устал. Всё это… — Она указывает на мои ноги и шепчет с жаром: — Ты этого не заслужил. Я знаю, ты хороший человек, невероятно умный и добрый. Я вижу это в твоих глазах.
Я усмехаюсь. Не зло — скорее, обречённо.
— Ты меня не знаешь.
— Нет, знаю. — Она поднимается и глядит, уткнув руки в бока. — Посмотри на себя. Разве человек с таким лицом может быть злым? Ты похож на ангела. А ангелы всегда добрые.
— До чего ты наивна, — говорю я ласково и пересказываю всё, что узнал сегодня от Коли.
— Что за чушь! — кричит Аня. — Не держи меня за дуру! Даже я знаю, что клетки человека постоянно обновляются.
— Но не все разом.
— Какая разница? По твоим словам, мы каждые семь лет должны изменяться.
Я провожу рукой по волосам.
— Ты права…
— Вот видишь. — Аня бьёт руками по коленям. — И никто пока не стал другим человеком. Обновление заложено природой.
— Я тоже так думал. — Мой голос горчит. — Но подумай. Новые клетки заменяются постепенно, они адаптируются, перенимают нечто… не знаю… опыт старых.
Аня смотрит на меня с сочувствием к умалишённому.
— Это антинаучно.
— Да, — я вынужден согласиться, — нет никаких доказательств. Не было. Но теперь я знаю. Я видел это. Результат. Так не должно было случиться. Не могло. — Я подбираю слова. — Но это факт. Переписав всю клеточную структуру, заменив её разом на точные копии, мы переписываем личность.
Аня молчит и только шумно вздыхает, будто устала доказывать что-то младенцу.
— Я не знаю, что пошло не так. Может, дело в каком-то сбое, погрешности в копировании. А может, всё куда сложнее. И мы не только набор генов и химии. — Я протягиваю Ане открытую ладонь и черчу по ней пальцем. — Ребёнок, впервые столкнувшись с огнём, не видит опасности, но стоит один раз обжечься — и он всю жизнь будет держаться от него подальше. Это опыт, приобретённые знания.
— И что с того?
— Что, если клетки фиксируют опыт? И что, если они, как люди, могут передавать этот опыт из поколения в поколение? Как дети среди взрослых с их сложившейся средой. Убери среду — и кем вырастут дети?
Аня задумывается.
— Нужны доказательства.
Я киваю.
— Показания мозговой активности. Если мы найдём карты пациентов…
— Хорошо. — Аня перебивает меня так резко, что я не сразу понимаю, что одержал победу в споре. — Я помогу.
— Спасибо.
Она останавливает меня взмахом руки.
— Но, если мы ничего не найдём, ты расскажешь всё Семихватову. Про Проныру и его дурацкое расследование. И ляжешь на операцию.
Я соглашаюсь. Справедливо. Ну а если найдём… Я пока и сам не знаю.
В полночь мы выходим вдвоём из палаты. Аня вернула экзоскелет. Приятно чувствовать себя выше: её макушка утыкается мне в грудь. Мы избегаем камер и добираемся до коридора к кабинету Семихватова. В дальнем конце дремлет охранник, опираясь на стену. Аня выходит вперёд и заводит бессмысленную беседу. Она щебечет и флиртует, а я чувствую ревность, хотя сам подбил её на это. Пока они под руку скрываются за поворотом, я отпираю нужную дверь и просачиваюсь внутрь.
Найти накопители с данными несложно, их не прячут: большинство всё равно не поймёт содержания. Я по очереди подключаю несколько электронных карт с пометкой «Выписан» к своему планшету. Общая информация, ничего полезного. Результаты анализов, графики. Но файлы с энцефалограммами зашифрованы. Я копирую их, чтобы разобраться позже, и покидаю кабинет. В коридоре пусто, из-за угла доносится фривольный смех. Я громко прокашливаюсь, давая знать, что дело сделано, и ухожу.
Спустя полчаса Аня проскальзывает в мою палату и защёлкивает дверь.
— Это только ради тебя. — Она брезгливо оправляет халат, смятый похотливыми лапами охранника. — Он ещё целоваться полез. Фу-у! — Её лицо кривится в отвращении. Я выдыхаю.
— Расшифровал частично. — Киваю на планшет в руках: с детства взламываю шифры вместо кроссвордов.
Аня плюхается рядом на кровать и склоняется над экраном. Наши плечи соприкасаются, и по спине пробегают мурашки. Мне внезапно хочется обнять девушку и прижать к себе, но я лишь сжимаю кулак и прячу его в складках одеяла.
— Вот здесь, — я пролистываю графики, — видна разница. Мозговая активность до и после. Не знаю, поймёшь ли.
Аня смотрит на меня в упор. Её лицо так близко, что я чувствую тёплое дыхание на коже.
— Я же хотела стать врачом. Забыл?
Она выхватывает планшет и изучает записи. Щёки её разгораются, нерв над левой скулой начинает подрагивать. Надо же, разобралась. Поверила. Закончив с данными, она выпускает планшет из рук, и тот скользит мне на колени.
— Я не знала. — Аня дрожит, голос её полон слёз и негодования. — Это какая-то гнусность.
Я глажу её дрожащую спину. Аня кладёт голову мне на плечо, и я чувствую, как горячие капли проникают сквозь рубашку.
***
На следующее утро я звоню Проныре и даю адреса других выписавшихся. На пороге стоит Семихватов:
— Вы что-то бледный, голубчик, н-да-с. Часом, не заболели? Все эти волнения так вредны перед операцией. — В его глазах едва ли не насмешливая угроза. Неужели знает? Или мой вчерашний побег так его разозлил?
— Я в порядке. Но остались вопросы, — отвечаю я и слежу за реакцией.
— Что ж, — Семихватов хмыкает, — это, пожалуй, можно исправить. — Он смотрит на дорогие часы на запястье. — После обхода у меня будет время для беседы. Жду вас в десять, н-да-с.
Аня заходит в палату, она хочет искупать меня, но я отказываюсь. Теперь мне неловко. Будто школьник с первой эрекцией, стою перед всеми на уроке физкультуры и стыдливо прячу глаза. Поздно стыдиться, я весь на виду, тряпки не скрывают немощь. Но я не хочу разрушать то очаровательное родство, что возникло между нами вчера. Я не понимаю, почему она так мила со мной. И будет ли всё так же мила, если я останусь калекой. Мы наполняем ванну, чтобы не вызывать подозрений, и молча смотрим на воду. Аня берёт мою руку в свою.
— Надеюсь, они всё исправят. Лечение должно работать. Вернуть тебе ноги. Ты же пригласишь меня на танцы?
Ради неё я готов согласиться. Я никогда не планировал настоящих отношений, но близость выздоровления дала надежду. Надежду, которая вот-вот ускользнёт. Кого Аня видит во мне? Того, кто я есть, или того, кем я должен стать? Принца, что вернёт ей туфельку и закружит в вальсе? Теперь я знаю, что этого не будет, и вместо ответа я поправляю прядь у её виска.
— Знаешь, ты как мои кактусы: снаружи колючий и упрямый, но полный жизни. Они ведь тоже рождены суровыми испытаниями. — Она гладит мою щёку, и я, поддавшись порыву, целую её. Легко, словно дуновение. Аня краснеет, но глаз не отводит. А меня изнутри точно жарит огнём.
***
Порядок в кабинете Семихватова отдаёт стерильностью. Голографические рамки дипломов и наград — единственное украшение на белых тесонитовых стенах. Бесстыдство дорогого одеколона забивает остальные запахи. Кресло из экокожи чернеет бельмом. Я ворвался сюда десятью минутами ранее и потребовал объяснений, выложив всё, что знаю, взвинченный и последовательный одновременно. Лицо главврача даже не изменилось, только левый глаз чуть дрогнул, пока я в научных терминах доказывал обман.
— У вас блистательный ум, Данила. И поразительные знания в генной терапии, н-да-с. — Семихватов стучит по подбородку указательным пальцем, точно выбивает секретный код. — Но давайте будем друг с другом честны. Вашу теорию невозможно доказать. А оттого она останется всего лишь теорией, н-да-с. Иначе нам придётся признать существование души. А это ненаучно.
Я усмехаюсь — скорее горько, чем пренебрежительно.
— Вам знакомо имя Максима Максимова?
Семихватов растекается улыбкой, но глаза — колючие.
— Несомненно! Знаменитый учёный-затворник. Его труды легли в основу нашей методики, н-да-с.
— Всегда писал под псевдонимом, — замечаю я мимоходом и с удовольствием наблюдаю, как нерв пульсирует на неестественно гладком лице врача. — Я абсолютно точно знаю, что смогу превратить свою теорию в факт.
— Сволочь! — Голос Семихватова срывается на высокую ноту, на его губах блестит слюна. И я милосердно даю ему время собраться. Я мог бы наслаждаться превосходством, макнуть его глубже в истерику, до самого дна, в мои владения. Каракатицей уцепиться за мягкий бок. Но в мыслях — Аня, как укол великодушия, и я пропускаю момент.
— Чего вы хотите?
— Уйти.
Семихватов указывает на дверь, но я качаю головой.
— Вы закроете программу.
Напускной хохот заставляет поёжиться.
— Данила, голубчик, за мной — такие люди! Такие деньги! Нас обоих раздавят, как переспевшую ягоду.
— Мне плевать. Что я теряю?
— О! Поверьте мне, многое. Исследования Максимова — основа лечения. Ваше имя смешают с грязью, как и моё.
Я не могу сдержать смех.
— Мёртвым плевать на имена.
Семихватов прищуривается, точно готовится к прыжку.
— Вы рано себя хороните, голубчик. Подумайте об Ане. — Ядовитый елей буквально проникает под кожу. — Ваша… хм… заинтересованность друг другом не вызывает сомнений, н-да-с. Не разбивайте сердце юному созданию.
— Вас это не касается, — замечаю я будто равнодушно, но пальцы впиваются в хром колёса. — Ане незачем связываться с инвалидом.
— Это верно, н-да-с. Ей нужен настоящий мужчина, опора и поддержка. И вы можете им стать. Пройдите процедуру.
— Вы безумны, чёрт вас дери! — Я невольно повышаю голос. — Пусть я немощен, но я — это я, и я не собираюсь становиться кем-то другим. Ни для вас, ни для Ани.
— Тогда сделайте это ради науки!
— Вы так и не поняли? Вы переписываете не только гены — вы меняете личность. Извращаете саму идею исцеления. И ради чего? Денег? Славы? Личной выгоды?
— Ради прогресса! А он не бывает без жертв. — Семихватов садится и упирается локтями в стол. — Прошу, не лицемерьте. Разве не для этого вы изучали генетику? И разве не личная выгода заставила вас разработать эту технологию? — Он разводит ладони. — Быть таким, как все: здоровым, крепким, завести семью, оставить потомство. Не этого вы хотели? Не этого хочет человечество? Все мы набор генов, сложный биологический механизм, который можно и нужно исправить. Природа не должна нам диктовать, как жить.
— Я тоже так думал. Прежде. — Приходится сделать паузу, чтобы успокоить голос. — Но теперь я знаю: я не только искалеченное тело, я — это опыт, и память, и чувства, и люди, которые меня окружают. Сотрите личность — и вы убьёте меня раньше болезни. Я имею право на выбор.
Семихватов вскакивает.
— Так не отбирайте его у других! — Он подходит ко мне с видом наставника перед нерадивым школяром. — Да, методика не идеальна, но мы совершенствуемся. Однажды мир без болезней станет реальностью. Если вы разрушите наши общие труды, вы растопчете надежду.
— Это несправедливо. — Мой шёпот тонет в неуверенности.
— Голубчик! — Семихватов упирается руками в подлокотники моей коляски, его резкое мятное дыхание заставляет морщиться. — Вы ведь и сами всё понимаете, иначе разговаривали бы сейчас не со мной, н-да-с. — Он отстраняется. — Оставьте эти детские метания.
Я смотрю на него со всей возможной злостью и отворачиваюсь. Привкус омерзения растекается во рту.
***
Я должен обнародовать данные, рассказать всем об этом изъяне. Технология спасения. Как же! Лицемерие. Проныра почку продаст за интервью. И тогда… Семихватова лишат лицензии. Скандал похоронит исследования. Больше не будет жертв. Я должен. Но отчего-то медлю. Годы ожидания, надежд — всё ускользает водой в сливном отверстии. Я сам выдернул пробку и теперь до тошноты противлюсь обретённому знанию.
И Аня… Я растерян. Будет ли она любить меня, когда откажут и руки? А когда я разучусь говорить? Обернусь живым трупом на её попечении. Хватит ли ей смелости уйти, когда придёт время? Или я до самого конца буду её каторгой из-за гнусного чувства вины? Я жалок и противен сам себе. Трусливо прячусь, оттягиваю момент, точно неозвученное возможно обернуть вспять.
Я жду рассвета, точно приговора, и, когда потолок розовеет, а первые птицы затягивают побудку, приходит время выбирать. Я шарю рукой в тумбе, но телефона не нахожу. Ещё вчера он был здесь. Пропал и планшет. Умно! Я должен был догадаться.
Дверь в палату открывается, и входят санитары с каталкой. Я пробую кричать и сопротивляться — но куда мне против двух рослых мужчин! Меня укладывают кулём и пристёгивают ремнями. По указателям понимаю, что везут в хирургическое. В стерильной комнате Семихватов в полном облачении готов к процедуре. Я узнаю его только по манере: под шапочкой и маской не разглядеть лица. Он подходит, подняв затянутые в латекс руки, и склоняется надо мной:
— Вам стоило согласиться, голубчик, н-да-с. Клетки ещё не готовы, но мы что-нибудь придумаем.
Я хочу плюнуть ему в лицо, но во рту пересохло.
— Давайте уже начнём. Подготовьте пациента.
Чьи-то руки стягивают с меня пижаму. Я поворачиваю голову. Над маской блестят знакомые глаза. Я не могу поверить, что она сейчас с ними. Внутри точно лопается пузырь.
— Не вините девушку. Она желает вам добра. — Семихватов чует моё замешательство. — Она желает вас. Но только здоровым.
Девушка всхлипывает, я вижу, как намокает ткань под глазами.
— Ну что вы, голубушка! Поверьте, он ещё будет вам благодарен, н-да-с.
Анины пальцы дрожат, она бросает мою одежду и выбегает из операционной. Я хочу злиться на неё, но не выходит.
— Ох уж эти мне ветреные создания! Сама не знает, чего хочет, н-да-с. — Семихватов уступает место анестезиологу, и тот натягивает маску мне на лицо.
Из коридора доносится ожесточённая ругань. Двери распахиваются, и внутрь вваливаются сперва охранники, не устоявшие под натиском, а следом — полиция. За их спинами мелькает травленая чёлка.
Я поворачиваюсь к Семихватову и улыбаюсь сквозь пластик. Выйди я вовремя на связь, Коля не поднял бы тревогу. Доктор сам себя обыграл.
***
Вода остывает, тело знобит, но я вновь погружаюсь. Радиальные блики на поверхности едва колеблются; я задерживаю дыхание, чтобы их не спугнуть. Пальцы подрагивают и соскальзывают с поручней, сил всё меньше, ведь деградация, как паразит, разъедает нейроны. Мне осталось немного, скоро я вернусь на дно и останусь там навсегда. Четверть века прошла с того лета, когда я последний раз мог ходить. Столько лет я боролся с болезнью, с собственной природой и был так близок к решению, готовый поверить в чудо, которое сам помог создать. Но чудо обернулось подделкой.
Мышцы сводит, и я тянусь к краю ванны, чтобы подняться. Сколько бы мне ни осталось, я не стану приближать конец. Анин голос заботливо предлагает помощь. Я киваю, и ловкие механические руки подхватывают меня под мышки. Я дал роботизированному помощнику её голос. Саднящая нотка ностальгии. Сентиментальность? Или одиночество?
Я оставил клинику и оставил Аню. Грубо, без шанса вернуться. Однажды, когда у неё будет настоящая семья и настоящий мужчина, когда она станет счастливой, как должна, она поймёт, что это был мой дар. Не жестокость, но милосердие, которого я был лишён. Всё, что мы есть, — не наши возможности, а наши поступки. Наша личность не в генах, не в телах. Теперь я точно это знаю.
Я не стал раздувать инцидент с полицией, купив себе свободу. Самоустранился из этого гадкого дела. Коля Проныра всё же выпустил статью. Солидные издания отказались связываться с сомнительной сенсацией, но он, движимый жаждой славы, не сдался и опубликовал расследование в Сети. Без моих знаний, без научной базы все подозрения остались пустым трёпом. Проныру подняли на смех. Не знаю, сможет ли он выкарабкаться из этой «желтухи». Но уверен, что Семихватов поспособствовал провалу. Доктор оказался редким пройдохой, не удивлюсь, если после моей смерти он присвоит исследования. Я должен был утопить его, закрыть программу. Но не хватило духу отобрать надежду у таких же, как я, разбитых, потерянных. Они никогда не узнают, на что идут.
Механические руки усаживают меня в кресло и помогают одеться в тёплый махровый халат. Я некрепко завязываю пояс, когда раздаётся звонок домофона. Теперь тяжело крутить колёса, и я управляюсь нажатием кнопки. Коляска сама скользит в прихожую.
Я открываю дверь и задыхаюсь. На пороге — Аня, в её руках — водяные лилии, мокро-сладкий запах врывается в дом и горчит ряской на языке. Анины щёки горят, а на губах — смущённая улыбка. За её спиной маячит Семихватов.
— Данила, голубчик! Мы улучшили методику, н-да-с. Вам стоит попробовать снова.
Но я смотрю только на Аню. Ловлю растерянный взгляд. Больше восьми месяцев прошло, но она не забыла, не отпустила. Я вижу это по дрожащим пальцам, протягивающим букет, по неровному дыханию. Её нежная безотчётная влюблённость отравляет.
— Лапушка, позволь нам помочь. — Её голос надтреснут, но полон надежды. Видения той — нормальной — жизни, о которой я мечтал, отражаются во влажных глазах. Так легко поддаться их притягательности. Одолеть болезнь. Забыть о цене.
Я вздыхаю и закрываю дверь. С меня хватит. Хочу остаться собой.
Автор публикации
