Антоло застонал и перевернулся на живот.
Вот ведь проклятые живодеры! Разве можно подобным зверям доверять поддержание порядка в блистательной и просвещенной Аксамале — столице лучшей в мире Империи? Так дубинками человека отходить…
И все же ему повезло больше, чем Летгольму. Антоло вспомнил изувеченное лицо красавчика-аксамалианца — застывший мертвый глаз, наполовину отрубленное ухо, раскрошенные зубы, осколки которых виднелись сквозь развороченную щеку — и ощутил, что сейчас его стошнит прямо на пол. Он сжал кулаки. Нет, нельзя давать волю слабости. Жители Табалы всегда славились упрямством — оно помогало им не потерять веру в себя на продуваемых ветрами Внутреннего моря равнинах, выстоять в борьбе с невзгодами — снеговыми буранами, летней жарой, ворующими овец дикими котами и орлами-ягнятниками.
Пытаясь отвлечь мысли от погибшего товарища, Антоло потрогал корочку запекшейся крови на щеке — отметка шпоры этого гвардейского хлыща, вознамерившегося пройти без очереди. Подумаешь, лейтенант! Подумаешь, дворянин! В борделе титулов и званий нет. А если кичишься десятком поколений исправно протиравших подошвы сапог на плацах и в караулах, будь добр, разбогатей так, чтобы тебе знатные шлюхи на шею вешались, из тех, которые от скуки ни одного мундира не пропускают. Табалец ногтем подцепил край корочки и почувствовал, что на палец ему потекла кровь. Глубоко вспорол, зараза! Шрам останется. Да оно и к лучшему — шрам не даст забыть об оскорблении. Пройдет какое-то время, и он выйдет на свободу и отомстит. Нет, не ударом исподтишка или кляузой. Он честно вызовет офицера на поединок. Дуэль по всем правилам. А там пускай Триединый рассудит, кто прав, кто виноват…
Вот только когда он выйдет?
За драку в праздник, трепетно любимый самодуром-императором, им всем светит каторга. А Летгольма за пролитую кровь отвели бы прямиком на виселицу, если бы офицер не… как его, кстати? Кирсьен, кажется. Что за дурацкое имя. Похоже на тьяльское — они там живут слишком близко к долине альвов, вот и понахватались всяких дурацких штучек. Да, меч тьяльца выпустил дух из Летгольма. А сам он сбежал. Как последний трус. И ходит где-то на свободе… А они тут лежат избитые, голодные, с жутким похмельем на грязной, вонючей соломе — хоть бы кто из тюремщиков удосужился принести пару свежих охапок.
Позади раздался громкий стон, а после Вензольо — его голос Антоло узнал бы из тысячи — взвизгнул:
— Отползай, отползай!
— Да как же он отползет? — прогудел Емсиль, и тут его слова заглушил рвотный спазм.
Антоло обернулся.
Бохтан блевал, заботливо поддерживаемый за плечи барнцем. Блевал водой и слизью, поскольку покормить их никто в тюрьме не озаботился. Хорошо, что вода стояла в бадейке. Не слишком свежая, теплая, но хоть как-то можно смочить пересохший рот.
— Сам бы так по мозгам получил, я бы поглядел, как бы ты ползал бы… — ворчливо проговорил Емсиль.
— У меня, может, голова п’обитая! — запальчиво возразил Вензольо, показывая слипшиеся от крови волосы.
— Как бы не так! Череп твой молотком не пробьешь! — отвечал Емсиль. — Ссадина хорошая, плешь, может быть, останется…
— Плешь? Это какая сволочь в меня кувшином запустила? Да я его из-под земли достану!
— Умолкни! Визжишь, как поросенок, — зло бросил т’Гуран, который сидел, опершись спиной о стену и баюкал правую руку.
— Нет, ты видел, кто? Скажи мне — кто из них?
— Отстань…
Антоло сел, помогая себе руками. Может, не стоило так отчаянно сопротивляться? Вон, Емсилю почти и не досталось. Да и офицеры, за исключением того, что сбежал, сдались быстро — должно быть, в надежде на снисхождение.
Свет, проникающий в широкую камеру через три зарешеченных окошка под потолком, давал возможность разглядеть всех обитателей городской тюрьмы Аксамалы. А набралось их человек сорок, на первый взгляд. В основном, оборванцы — сброд из самых низов. Нищие, не желавшие, согласно последнему распоряжению магистрата, побираться в строго отведенных местах, а именно, с правой стороны паперти храмов Триединого. Десяток молодых людей самого разбойного вида самозабвенно резались в «камни-ножницы-бумага». Игра шла на подзатыльники, причем снисхождения к товарищам по несчастью никто не испытывал — лупить так лупить. Кто-то еще спал, свернувшись, как бездомные коты. Издали они напоминали скорее груду тряпья, чем живых людей. Человек пять стояли в очереди к бадье для отправления естественных надобностей и вяло поругивали засевшего надолго.
Одна стена камеры состояла из толстых граненых прутьев. За ней виднелся освещенный редкими факелами коридор, который изгибался полукругом.
Антоло вспомнил рассказы о городской тюрьме. Якобы разместили ее лет триста назад в круглой башне, оставшейся от внутреннего кольца стен, когда Аксамала расширилась настолько, что прапрапрадед нынешнего императора повелел возводить новую защиту. Потому и шел коридор по кольцу, огибая защищенные мощной кладкой лестничные пролеты и караулки, тогда как помещения для арестантов находились по внешнему ободу кольца. Кроме того, тюрьма имела несколько этажей, и чем выше было положение заключенного, тем на более высокий этаж он попадал. Судя по всему, их забросили на самый нижний, полуподвальный.
— О! П’оснулся? — Вензольо повернулся к табальцу. — Живой?
— Похоже, скорее живой… — нерешительно ответил Антоло. — Как нас угораздило?..
— А ты что, не помнишь ничего?
— Нет, почему же… Помню. Пока я на сержанта не бросился, все помню. А потом…
— Еще бы! — оскалился Вензольо. — Мне с пола все хо’ошо видно было. Дубинкой по темечку!
Антоло потрогал здоровенную шишку под волосами. Наверное, так оно и было. Вот почему он вроде бы и помнит, как их волокли по улицам города, а потом швыряли в зарешеченную камеру, но все события словно в тумане.
— Но я его тоже зацепил? — проговорил он неуверенно.
— Зацепил, зацепил! Думаю, зуб он таки выплюнул!
— Ну, чего вы радуетесь, остолопы? — мрачно заметил Емсиль. — Что вам срок каторги накинут?
— А что нам, плакать, что ли? — окрысился южанин. — Что ты п’едлагаешь?
— Да ничего! — Барнец отвернулся и склонился над Бохтаном.
Преодолевая слабость и головокружение, Антоло подполз к ним поближе:
— Сильно ему досталось?
— Тебе-то не все равно? — неприязненно ответил Емсиль.
— Ты чего? — удивился табалец. Их друг из Барна всегда отличался спокойствием и невозмутимостью, а тут ни с того, ни с сего….
— Чего, чего… Ничего! Сопи в две ноздри — вон люди уже оборачиваются.
Антоло оглянулся. Неправда. Никто на них не оборачивался. Что, у заключенных своих забот и хлопот мало? Тем более, что якшаться с нарушителями указа императора мало кто захочет.
— Ты чего, Емсиль? Не с той ноги встал?
— Если хочешь знать, я вообще не ложился, — хмуро ответил барнец. — Пока некоторые рожу об солому давили, я с ним возился! — он кивнул на Бохтана.
— Так я что ли виноват?
— А кто? — Емсиль сжал кулаки. — Тебе не все равно было, к кому идти? И когда… Не захотел он офицеров пропускать!
— Чего ты взъелся на него? — вмешался Вензольо. — Не хватало еще — уступать этим хлыщам из каза’м! Так они на голову сядут совсем. И ножки свесят!
— Ага! А нам теперь из-за его гордости на каторгу?
Антоло задохнулся от возмущения. От кого, от кого, а от Емсиля он такой отповеди не ожидал. Обида комком подступила к горлу, кровь бросилась в щеки.
— А зачем вы тогда встряли? — воскликнул он. — Не ваша драка — значит, и лезть нечего! Я бы и сам…
— Что ты «сам»? — негромко проговорил т’Гуран. — Много ты навоевал бы против четверых?
— Ну и что? Если вам все равно!
— Нам не все равно, — терпеливо, словно неуспевающему ученику объяснил вельсгундец. — Было бы все равно, сидели бы и хлестали мьельское. Но мы ввязались в эту драку вместе с тобой…
— Из-за твоей гордыни, — добавил Емсиль.
— Можно и так сказать, — не стал спорить т’Гуран. — Но у нас, в Вельсгундии, предпочитают слово «честь», а не гордыня. Спускать обиды нельзя никому. Но… Я бы на твоем месте предпочел вызвать этого офицера на поединок. Скажем… завтра.
— Завтра он уже никого не вызовет, — рыкнул барнец. — И ты тоже. И я. И Вензольо.
— И Летгольм, — невозмутимо проговорил т’Гуран. — И тот офицер, которого Летгольм заколол, кстати, тоже.
— Все в руке Триединого, — пожал плечами Антоло.
Вельсгундец почесал кончик носа, как обычно делал во время ответов на сложные вопросы профессоров.
— Понимаешь, — сказал он, глядя мимо Антоло. — Понимаешь, наказание императора для всех одно, но по каждому оно ударит по-разному. Меня отец по головке не погладит за то, что из университета выгонят.
— А нас выгонят?
— А ты как думал? — прищурился Емсиль. — Хорошо, если бумагу выправят об окончании подготовительного…
— Выгонят, — согласился т’Гуран. — Если уже не выгнали…
— Ну и что? — запальчиво воскликнул табалец. — Можно еще раз поступить!
— Как бы не так! Изгнанного за нарушение указа императора на повторный курс не возьмут. И ни на какой другой не возьмут…
— Но можно ведь в другой университет! В Браилу, например! Тамошние профессора по всему югу славятся!
— Может, и славятся, но все ж не больше аксамалианских. Да скажу честно, мой род больше денег не наскребет. А Емсиль и вовсе за государственный счет учился…
Вот тут Антоло понял причину злости барнца. Его, уроженца маленького городка, затерянного в отрогах Туманных гор, собирали на учебу все местные жители.
Ах, как же хотелось им заполучить дипломированного лекаря из самого Императорского аксамалианского университета!
Но денег все равно хватило лишь на курсы грамматики и риторики.
Такое случалось не раз. Не Емсиль первый и не Емсилю быть последнему. Частенько студенты, не закончив полного обучения, покидали стены университета и отправлялись на заработки, скапливали сумму, достаточную для оплаты одного-двух курсов, и продолжали учебу. А некоторые и не продолжали. Жизнь подхватывала их, как ручей осенние листья, и увлекала, кружа в водоворотах, все дальше и дальше от Аксамалы. На окраинах Сасандры, испытывающих постоянный недостаток в дипломированных ученых, охотно пользовались услугами недоучек. Их нанимали переписчиками и счетоводами, помощниками сборщиков подати и лекарей, учителями к отпрыскам в знатные семейства.
Подобная участь ждала и упрямого барнца. Но декан Тригольм старательного студента (а Емсиль учился истово, недосыпая и недоедая!) решил не выбрасывать на улицу. В университете существовала квота, введенная лет сто назад, на обучение талантливых, но бедных юношей. Кругленькая сумма выделялась казной империи и позволяла не только оплачивать учебу неимущим, но и даже выделять им небольшой пенсион — недостаточный, чтобы кутить, но дающий возможность не протянуть ноги с голодухи.
Теперь Емсиль лишался сразу всего. В защиту учинивших пьяную драку в день тезоименитства матушки императора не выступит ни один декан. Это вам не вольнодумцы, болтовню которых можно списать на молодость и глупость. Это преступление в Сасандре приравнивалось к измене Империи.
Антоло вздохнул:
— Ты… Емсиль, послушай… Прости меня дурака. Я скажу, если будет суд, что сам во всем виноват.
— Да что ты извиняешься? — возмутился не понявший в чем дело Вензольо. — Все участвовали! Мне вон, голову п’обили!
— Совсем бы ее тебе открутить, — мечтательно проговорил т’Гуран. — Человек мечтал лекарем стать! Понимаешь?
— Не понимаю! — затряс головой каматиец.
— Вот ты зачем учился?
— Я? А снежный демон знает зачем! Отец отп’авил…
— Вот видишь. Такие, как ты, только штаны протирают… Да и как я — тоже! — Вельсгундец сокрушенно мотнул головой. — А у человека — мечта!
— Подумаешь, мечта… Подумаешь, лека’ем…
— Заткнулся бы ты, а? — тихонько посоветовал Антоло.
Вензольо обиделся. Вскинул подбородок, отвернулся, пробурчал под нос:
— Я за него, как за друга, а он…
Емсиль молчал, уставившись в пол. Т’Гуран поднял глаза к грязному, заросшему паутиной и мхом потолку — что поделаешь, мол.
Антоло хотелось выругаться, а еще сильнее — засветить самому себе в ухо. Или в глаз. Кулаком, и чтоб изо всех сил, без поддавков. Чтобы искры посыпались и потекли непрошеные слезы. Что ж это за напасть такая? Из-за него один друг погиб, а еще четыре судьбы так изломались, что никакой мастер не починит. И ни один гороскоп из тех, которые они составляли вчера, не предсказывал каторги, позорного столба, нищеты. Или врут все гороскопы?
— У тебя что по гороскопу выходило? — словно подслушал его мысли т’Гуран.
— Успех, победы в сражениях. Я должен свергнуть двух королей и одного возвести на престол, — без утайки отвечал табалец. Стукнул кулаком по колену. — Какая глупость!
— Интересно… А я нагадал себе смерть от огня. А перед этим — великую смуту, скитания и борьбу за власть.
— Смуту и скитания я себе уже представляю… — начал Антоло, но тут громыхнула дверь в тюремном коридоре. Заключенные всполошились. Даже те, кто притворялся спящим, расползлись по темным углам. Разбойники, игравшие в «камни-ножницы-бумагу», притихли и, как показалось, попробовали спрятаться за спинами друг друга. Само собой, ни у кого не получилось, но их тесная компания зашевелилась, словно клубок степных гадюк, проснувшихся после долгой зимы — обычно эти гады встречают весеннее солнышко в укромном овраге, ловя теплые лучи узорчатыми шкурами.
Гулко отбивая шаг коваными сапогами, мимо решетки прошел стражник. Следом за ним — плотный высокий человек в темной мантии до пят и круглой шапочке на голове.
— Здесь, ваша милость! — пророкотал стражник. — Туточки они. Сидят в уголке, словно мышки. И я — не я, и куча не моя. — Он стукнул дубинкой по решетке. — Эй, студенты! Живо сюда! Кому говорю.
— Не беспокойтесь, любезный! — прервал его до боли знакомый голос.
— Профессор Гольбрайн? — удивленно воскликнул Антоло.
— Я, молодой человек, я, — ответил астролог. — Если вам трудно или отсутствует желание, можете не вставать…
— Нет, почему же? — Т’Гуран вскочил, изысканно поклонился, словно и не в тюрьме вовсе, а на королевском приеме.
Поднялись и Емсиль с Антоло. Вензольо остался сидеть, с вызовом поглядывая на профессора, а Бохтан просто не смог из-за слабости — удары табуретом по голове за одну ночь не проходят.
— У меня поручение от декана Тригольма. — Гольбрайн оглядел их живописную группу, осуждающе покачал головой. — Согласно уложению об Императорском аксамалианском университете тонких наук, студенты, обвиняемые в столь тяжком преступлении, как то, которое совершили вы, молодые люди, отчисляются из состава студентов. Соответствующее распоряжение уже подписано профессором Тригольмом и передано на утверждение ректору университета. Вам все понятно, молодые люди? Есть вопросы, пожелания?
— Вопросы есть, — сказал Антоло.
— Слушаю вас.
— Это Гусь настучал Тригольму?
— Что? Какой Гусь? — возмутился профессор. — Что вы себе позволяете, молодой человек?
— Ну, профессор Носельм… — поправился табалец.
А т’Гуран пояснил:
— Он сидел в борделе, в «Розе Аксамалы», когда мы пришли.
— И смылся, словно его понос прихватил. — Емсиль скрестил руки на груди.
— Ваши подозрения беспочвенны, а обвинения противозаконны! — отчеканил Гольбрайн, едва заметно кивая.
— Ну, так бы и сказали, — развел руками т’Гуран. — А то мы мучаемся с утра.
— Зря иронизируете, молодые люди. — Профессор потер правый ус. — Положение ваше тяжелее, чем может показаться на первый взгляд. Я, конечно, сочувствую, но сделать ничего не в силах… Уж поверьте старику.
— Да мы и не рассчитывали, — пожал плечами Антоло. — Благодарим за сочувствие, мэтр Гольбрайн.
— Не рассчитывали они… — буркнул астролог. — Вы меня очень разочаровали, молодые люди, должен признаться. Очень! Ну, еще от фра Вензольо или фра Летгольма… Кстати, где он?
— Летгольма убили, — мрачно проговорил т’Гуран. — Офицер зарубил мечом.
— Как офицер? Какой офицер? Ах, да! Вы же с гвардейцами подрались…
— Им тоже мало не покажется, — встрял тюремный надзиратель. — Банты перед строем сорвут, а потом выпорют хорошенько! А потом в рядовые без выслуги…
— В рядовые! — хмыкнул Антоло. — Есть разница — каторга или армия?
— Такой, как ты, после месяца в армии на каторгу запросится, — презрительно сплюнул ему под ноги охранник. Повернул голову к Гольбрайну. — Господин профессор, заканчивайте ваше дело, да пошли отсюда. Порядок есть порядок. Начальство прознает — по головке не погладят.
— Хорошо, — кивнул мэтр. — Я хотел сказать, что от вас, фра Емсиль, фра Антоло, фра Гуран, я такого не ожидал. Подобное поведение не совместимо с гордым званием студента Императорского университета.
— Так мы уже вроде как… — развел руками табалец.
— Вот потому вы и «вроде как», — отрезал профессор. — Декан еще может закрыть глаза на посещение студентами трактиров и борделей, но драки, поножовщина, сопротивление страже! Это чересчур.
— Мы поняли, мэтр Гольбрайн, — кивнул т’Гуран. — Не оправдываемся и прощения не просим. Заслуженное наказание примем, как подобает — спокойно и смиренно. Не могли бы вы выполнить одну маленькую просьбу, мэтр Гольбрайн?
— Я? — опешил профессор. — Вашу просьбу?
— Идем отсюда, господин хороший, — начал проявлять признаки нетерпения стражник: переступил с ноги на ногу, поежился.
— Да-да, сейчас… Так какая у вас просьба, фра Гуран?
— Не соблаговолите ли вы, мэтр Гольбрайн, сообщить о моем бедственном положении послу Вельсгундии? Просто сообщить и все.
— Послу Вельсгундии? Пожалуй, да… Смогу. Будут еще просьбы? — Мэтр обвел глазами бывших студентов.
— Ну… — протянул Антоло. — Может, тогда и банкиру фра Борайну сообщите обо мне? — сказал он нерешительно. — Знаете, «Борайн и сыновья», на Старобронной? Это неподалеку от цирка маэстро…
— Да знаю я, знаю, — прервал его профессор. — А зачем банкиру знать?
— С этим банком в Аксамале работает мой отец.
— А! Тогда понятно. Надеетесь известить родных?
Антоло неопределенно пожал плечами.
— Ну, да. Хотелось бы…
— Хорошо, сообщу. — Под неодобрительным взглядом надзирателя профессор заторопился. — А вы, фра Емсиль? Что-нибудь хотите?
— Ничего, — мотнул головой барнец.
— Совсем ничего?
— Совсем. Хотя нет. Мэтр Гольбрайн, если из моего Катера будут справляться, не могли бы вы ответить, мол, пропал Емсиль без вести?
Профессор задумался на мгновение:
— Не знаю… Не уверен, что это возможно. Даже если я попрошу декана Тригольма…
— Тогда извините, — невозмутимо проговорил Емсиль. — Раз не выйдет, значит не выйдет. Ничего не надо. Прощайте, мэтр Гольбрайн.
Астролог сник, опустил плечи:
— Прощайте, господа студенты…
— Бывшие студенты, — поправил его т’Гуран.
— Нет, бывшими вы станете, когда я уйду! — упрямо возразил профессор. — Прощайте, господа студенты. Мне будет вас не хватать на факультете.
Молодые люди нестройно ответили. Антоло почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Поразительно! Раньше он считал себя твердым человеком, не склонным рыдать по пустякам, а тут — прощание с профессором астрологии. Да, с хорошим, увлеченным своей наукой, требовательным, но в меру человеком, отличавшим его из числа прочих студентов, но что с того? Ведь Гольбрайн не родственник, не возлюбленная… Отчего же тогда выступают слезы? Табалец сделал вид, будто у него зачесалась бровь и украдкой вытер ресницы о плечо. С удивлением заметил, что т’Гуран повторил его жест. И он, что ли? А еще дворянин…
Едва они вернулись на нагретое место, то есть на кучки прелой соломы, которую подгребали под себя по чуть-чуть всю ночь, Вензольо ехидно осведомился:
— Ну что, ‘асп’ощались с любимым п’офессо’ом?
— Распрощались. А что? — угрюмо ответил Емсиль.
— Вы б его еще в зад ‘асцеловали бы!
Барнец смерил его тяжелым взглядом с ног до головы и молча отвернулся. Должно быть, решил, что вступать в перепалки с глупцом — занятие бессмысленное и неблагодарное. Антоло и т’Гуран последовали его примеру — иногда Емсиль поступал на удивление здраво. На удивление потому, что молва приписывала уроженцам Барна скудоумие и тупость.
Вензольо попробовал еще что-то ляпнуть, но, поскольку дразниться не интересно, когда тебе не отвечают — истина, известная с детства, — умолк, обхватил голени руками и замер, жалкий и скрюченный.
— Если Борайн успеет послать весточку отцу… — сказал Антоло вельсгундцу. — Ну, хоть бы голубя отправил, что ли… Так вот, если он успеет до суда, можно попробовать подкупить судей. Не рудники, а строительство дорог, например. Или соль выпаривать.
— Ты думаешь, это легче? — приподнял бровь т’Гуран. — А впрочем, как знаешь… Каждый вертится, как может.
— Почему «как знаешь»? — возмутился табалец. — Я думал, приговор для всех равный будет. Если одному облегчат, значит и другим тоже.
— Да? — Т’Гуран смутился, опустил глаза. — Вот ты значит как, обо всех подумал. А я, признаться, думал только о себе, когда про посла Вельсгундии говорил…
Их прервало появление в коридоре сразу троих надсмотрщиков. Один тащил здоровенную корзину, и все арестанты тут же зашевелились, вскочили на ноги, так и норовя перебраться поближе к решетке, просовывали сквозь нее руки с растопыренными пальцами. Надсмотрщик с корзиной попятился, зато двое других стражников, вооруженные длинными шестами, схваченными на концах железными оковками, не зевали и короткими точными ударами отогнали особо обнаглевших в глубь камеры.
— Пожрать принесли, — высказал догадку Емсиль и оказался прав.
Один из надсмотрщиков долго прилаживал к тяжелому замку зубчатый ключ, потом уперся, всем весом налегая на кольцо, и двери, сделанные тоже из железных прутьев, отворились.
Оказавшаяся в камере корзина была наполнена кусками хлеба, кое-где подцветшими, но в целом вполне съедобными. Правда, студентам из нее не досталось ни крошки. Как говорится, в большой семье челюстями не щелкают…
Фра Корзьело на цыпочках подошел к двери. Прислушался.
Тишина. Фрита Дорьяна отправилась на рынок за покупками. Немногочисленных в утренние часы покупателей отпугнут закрытые ставни лавки.
Табачник, кряхтя, вытащил из угла сумку, брошенную туда прошлым вечером, когда он вернулся из «Розы Аксамалы» испуганный и дрожащий. Собственно, чего бояться? Потасовки в борделях происходят довольно часто. И в дешевых, и в дорогих. Младшие офицеры дерутся со студентами, старшие — между собой. Моряки так и норовят сцепиться с сухопутными войсками — пехотой, кавалерией, саперами. Случается, и кровь льется, а уж о расквашенных носах и выбитых зубах никто и не вспоминает особо.
Но почему-то фра Корзьело не нравились вчерашние события. Какое-то подозрение грызло сердце, словно червяк спелое яблоко. Что-то не так… Будто нарочно затеяли свару.
Конечно, фрита Эстелла не бросила выгодного посетителя. Вывела через черный ход, пока Ансельм бегал за стражей. Рассыпалась в извинениях, предлагала приходить в любой день бесплатно. Лавочник обещал подумать.
Да что там думать? Он, несомненно, воспользуется предложением хозяйки борделя, но позже. Ведь не за горами очередная встреча с Министром. Обмен сообщениями у них происходил раз в месяц, на девятнадцатый день. Почему на девятнадцатый? Неизвестно. Так решил пожилой, морщинистый и седой, но все такой же бодрый, как и сорок лет назад, айшасиан из Мьелы. Корзьело про себя называл его Стариком.
Эх, Старик, Старик… Где же обещанный тобой развал Империи? Сокрушительный, неудержимый, как горная лавина. Неотвратимый, как смена дня и ночи. Желанный, как ледяная родниковая вода в разгар летнего зноя.
Ладно. Что толку рассуждать о вещах, далеких от тебя, как Внутреннее море, и недоступных, как северное сияние.
Сейчас же пора переправить послание от Министра в Мьелу, Старику.
Корзьело, сопя и ругаясь под нос, развязал веревочку, перетягивающую горловину сумки, вытащил плетку-девятихвостку. Скривившись от омерзения, он понес ее к столу, держа на вытянутых руках, словно ядовитую змею.
За окном процокали копыта.
Табачник напрягся и прислушался. Нет. Не к нему. Триединый помиловал.
Лавочник вздохнул, вознес короткую молитву и покрепче ухватился за рукоять. Острые грани безвкусной резьбы тотчас впились в ладони.
— Ну, давай же… — прошипел Корзьело. — Давай…
Рукоятка скрипнула, провернулась и разломилась на две половинки. Вернее, не разломилась, а раскрылась — одна ее часть входила в другую, словно тщательно притертая пробка в горлышко бутылки.
На столешницу выпал клочок пергамента — тонкий-тонкий, едва ли не прозрачный, сложенный вчетверо.
Корзьело поднял листочек, развернул и, держа на вытянутых руках, прочел:
— Козел впрыгнет в палисадник не позднее Кота. Губастый очень грустит.
Табачник невольно улыбнулся. Его всегда веселила манера Министра выражаться иносказаниями. Будто бы не все равно. Если поймают сыскари из тайного войска, дыба хоть так, хоть так. Как ты ни маскируй донесения. А не поймают — какой смысл прятаться за мудреными шифровками?
На самом деле козлом была Сасандра, палисадником — северная Тельбия. Следовательно, Империя намерена ввести войска в северную Тельбию через два месяца — в конце лета. Значит, дела у местных проимперских политиков идут не вполне успешно. Королевство в любой миг может заявить о своей независимости, вместо того чтобы попроситься под крылышко Аксамалы. Что ж, пусть теперь голова болит у Старика — Айшаса просто не может не вмешаться, да еще и привлечь внимание западных королевств — Фалессы, Итунии, Мораки, Вельсгундии. Наплевать на мнение соседей император не решится. Если не получится завладеть Тельбией с нахрапа, то пока не станет и пытаться.
Еще интереснее вторая половина сообщения. Губастым Министр называл императора, не особо греша против истины. Правитель величайшей страны материка, давно разменявший восьмой десяток, отличался толстыми, красными, лоснящимися губами. А вот грусть — это болезнь. В последние несколько лет недуг скручивал императора несколько раз, но благодаря нечеловеческим усилиям лекарей, молитвам жрецом Триединого и даже, как поговаривали, помощи приглашенных чародеев ему удавалось выкарабкаться. А ведь как могла бы измениться жизнь в Сасандре со смертью владыки, не имеющего наследника! Трудно вообразить. А хочется…
Табачник мечтательно закатил глаза, представив на миг неразбериху, воцаряющуюся в Сасандре, раздираемой политическими склоками и интригами придворных. Каждая провинция объявит независимость. Чиновники кинутся рвать на части государственный «пирог». Армию разворуют и пустят по ветру…
Ладно! Нечего попусту витать в облаках. Что будет, то и будет…
Корзьело достал в точности такой же листок пергамента, чернильницу. Переписал послание, аккуратно обрезал края одного и второго листочка, так, чтобы они стали как можно меньше.
Потом он скрутил каждый пергамент в трубочку, засунул их в кожаные, провощенные трубочки, не толще мизинца, а пробочки залил белым воском от зажженной свечи.
Части плетки табачник тщательно соединил, придавил, чтобы и следов стыка видно не было, убрал в сумку.
Теперь наверх.
Чердачный этаж особняка фра Корзьело занимала голубятня. Пожилой лавочник никому не позволял ухаживать за любимцами-сизарями. Даже фрите Дорьяне путь в святая святых голубиного царства был заказан.
Часть клеток занимали самые обычные голуби: и грудастые дутыши из Мораки, и мохноногие великаны из Тьялы, и верткие с белоснежными крыльями и маленькими клювиками из южной Каматы. Их Корзьело охотно показывал соседским мальчишкам да тем из взрослых, кто еще питал интерес к голубиному промыслу — подбрасывал в небо с небольшого балкона-площадки, не давал садиться, размахивая шестом с трепещущими в воздухе полосками ткани. Продавал, менялся, а иногда и раздаривал молодняк.
Но меньшую часть голубиного населения составляли настоящие почтовики — сизые, незаметные и скромные, но удивительно быстрые и целеустремленные птицы. Никто из соседей не знал, откуда доставляли новых голубей, взамен улетающих ежемесячно из узкого окна, выходящего на задний двор. Да, признаться честно, мало кто догадывался об их существовании. Если возникала необходимость, Корзьело не имел равных в скрытности — жизнь научила.
А привозили почтовых голубей в закрытых корзинах из Мьелы.
Туда же они улетали, унося записки к айшасианскому шпиону.
Поднявшись на чердак, табачник выбрал двух голубей, выглядевших самыми бодрыми и упитанными. Прикрепил футлярчики с письмами к нижней части хвостового оперения каждого.
Сизари, как и подобает элите голубиного племени, ждали своего часа в ладонях Корзьело спокойно и невозмутимо. Даже не моргали, словно были не птицами, а чучелами. Он чувствовал, как ровно стучат их сердца, напоминая ритмичное падение капель в маленькой домашней клепсидре.
Табачник локтем толкнул ставень, распахивая его во всю ширину. Дунул на головы птицам, ероша перья. Так он поступал каждый раз и свято верил — на счастье.
— Ну, во имя Триединого! — Фра Корзьело с неожиданной силой швырнул голубей прямо в сияющее ляпис-лазурью небо.
Сероватые, растрепанные комочки на лету расправили крылья, выровняли полет, превращаясь в две неудержимые молнии. Поднимаясь по спирали, набрали высоту. Сперва хозяин различал их как два светлых крестика на фоне небесной сини, потом как две точки. Наконец, голуби исчезли.
Их путь лежал на юг, в белокаменную Мьелу, в голубятню старого, темнокожего и морщинистого айшасиана.
Автор публикации
