Богом забытые люди. Глава VI

Глава 6

 

Шесть дней прошли так незаметно, что внезапно подкрался май. К тому времени в Яре все было уже зелёным. Все цвело и пахло чудеснейшим букетом из различных запахов цветов и скошенной травы. Иногда так хорошо, выйти утром из дома и прогуляться, пока спящий город не ожил; пока птицы с раннего утра решают свои проблемы, и не потушили последний уличный фонарь. В этот момент наступает радость, человек становится живым (даже живущим!). А если в это время еще мелкий дождик идет, то свежестью наполняется все вокруг.

Не повезёт же людям, которые попали под грозу. Вот болтают два прохожих о чём-то возле трактира, стоят под ливнем, слышат порой, как гром пройдётся по округе эхом, и все чаще, все чаще доносится он. Слышат, а стоят и не шелохнутся, будто им начихать на звуки смерти. И тут прям перед их лицом ударит ослепительная молния, белая, кривая, и так оглушит и напугает их, что один резко упадёт навзничь, а другой прижмёт голову к плечам, выпучит глазасвои, сохранившие какую-то детскую черту, и проговорит осипшим голосом: «Вот это вдарило, так вдарило».

Молния, гром, ливень были частыми гостями в мае. Редко бывали облачные дни, ещё реже – солнце. Но городскую жизнь никто не запрещал, потому люди выходили на улицу, ходили на базар и по своим делам.

Степка болел неделю в доме Матрены. Не желая быть обузой, он все пытался чем-то помочь девушке: колол дрова, пытался следить за хозяйской лошадью. Матрёна же это злило, ведь врач, который вновь заходил проверить пациента, сказал ему ничем не заниматься, на улицу не выходить да употреблять какое-то масляное лекарство (которое он сам же и дал больному) с медом и парным молоком. Строго-настрого было запрещено парню ходить даже в баню. 

После нескольких нагоняев от Матрены Степка ложился обратно на печь и долго пытался уснуть. Не получается. Энергия в нем кипит, взывает что-то сделать, взывает быть полезным и быть нужным.

Но с горем пополам Степка засыпает, пока за окном идут дожди. В сновидениях ему приходили змеи, которые кусали за щиколотки, и боль от их клыков парень чувствовал так, будто непонятно на что обозлившиеся гады и вправду пытались убить его. После этого ему снилась его семья, которая с улыбкой встречала его возле родительского дома. Все чистые, радостные. Егорка свистел, Наташа, Соняи Лена бежали обнять по скорее братца, Алеша, человек в семье, который своим лицом был похож на сторожа кладбища, возможно, впервые показал свои верхние зубы, а глаза были сощурены от нахлынувшего его чувства. Мама Степки плакала, глядя на своего живого и здорового сына. И нет никакого тиранства и жестокости.

В реальном же мире дела обстояли по-другому. Мама, вернувшаяся от своей сестры, узнала о произошедшем, тут же принялась креститься, своими красными глазами искать виноватого и закрывать и без того морщинистое и влажное лицо руками. Дочери обнимали её, так же рыдая и пытаясь успокоить свою мамочку. Говорили ей, что все хорошо, что Степка лечится у Матрены, выздоравливает. Егорка стоял в стороне и с грустью смотрел на деревянный пол, мысленножалея брата и маму, чувствуя некую тревожность и веря, что все обойдётся. Пока плачь, всхлипывания, отчаянные завывания поражённой женщины доносился до всех щелей, до каждого миллиметра избы, снаружи стоял Алеша и бесчувственно смотрел в сторону луга. Там работал отец, в поте лица, резко срезая траву. Пекло, вся живность сидит в тени и тоже следит за работой мужика. Только назойливая мошкара слеталась на запах пота и кружилась, и юлилась. А Потап Михайлович не обращает внимание, знай, тварина, занят он.

Иногда, когда он лежал в соседней комнате поздно вечером, из соседней комнаты доносились материнские переживания: «Как же он там, Степушка мой? Ой, хоть все было хорошо!»

— Мама, все хорошо, – говорила Соня. – Сейчас Алешапридёт от Матрены и все нам расскажет.

Приходил Алеша ближе к ночи и говорил, что все нормально, бегает, как лошадь, работает, как бык, но возвращаться в дом, по словам Матрены, не хочет. Тогда же женщина вздыхала то ли с облегчением, то ли с грустью и молча уходила в себя. Потап Михайлович, который ждал известия Алеши, с замиранием слушал слова своего сына, а после со своими мыслями ложился на бок, пытался уснуть и засыпал лишь с рассветом.

До тринадцатого числа Матрёна удерживала Степку у себя, врала его семье, что он не желает идти домой, – делала все возможное, только б парень не возвращался туда. Она злилась, хмурила свои бровки, говорила Степке остаться здесь. Повторяла ему каждый раз, что врач велел ему до конца вылечиваться. Ну, а тот ни в какую, словно капризный ребёнок, все желает от чего-то вернуться к своей семье.

Тогда Матрёна садилась у окна, подбородок упирала в руку и рассматривала, что происходило на улице. Когда же Степка к ней подходил, то она его не слушала. Ни ухо не шевельнётся, ни в глазах не загорится обида и злость. Он ей все говорил, что все равно придётся к семье идти, и он (обычно Степка показывал палец вверх и громко говорил) сделает это. Матрёна же молчала, словно ничего и не слышала. Только и слышно, как нос дышит. Затем без эмоций, тихо, твёрдо звучало: «Иди», – и вновь тишина. Степка же, который рассчитывал на более злобную реакцию, на звериный взгляд, надеялся, что его снова будут упрашивать остаться, вдруг удивился, что всего того, что он ждал, не было. В его голове тут же начались сомнения: с одной стороны, Матрёна сама сказала иди, с другой – что-то здесь нечисто, что-то здесь не так. Именно то, как она сказала, начинало воздействовать на парня страшнейшим образом. «И не поймешш же ее, чо она там, злиться, негодует, устала от моих слов…» – думал в этот момент Степка. Матрёна же, заметив, что паренёк замешкался, тут же начала: «Иди. Давай, иди! Кого? чего ждёшь? Хотел – иди. Что я тебе, указ что ли?» Степка же, который уже жалел о своём решении, смотрел с потупленным взглядом и ещё сильнее изумлялся резкости девушки. Никогда такого не было, а тут вдруг неожиданное действие, будто совершенно другая женщина перед ним.

В общем, остался парень у Матрены ещё на неделю. За это время Матрёна вела себя так, словно ничего и не происходило, словно она и не говорила: «Иди», – ровным и жестким тоном.

Но все же сердцу неймется, мысли только о семье, о братьях с сёстрами, о матушке. Как они там? Все ли у них хорошо?

Бывало, что и ночью не спится. Сколько не воротись, а удобнее на боку или на спине не становилось. И все в голову разная дребедень лезет: то мысли про дом, то мысли про жизнь с Матреной, как они вместе будут жить, то вдруг Максимка вспомнится с его желанием «свет повидать», как бы он выразился.

Через неделю Степка оделся, попрощался с Матреной и направился к родне, куда сердце звало. Матрёна не обижалась уже на паренька (что он, соловей в клетке?), обняла на прощание, цокнула в щеку и провожала долго своим взглядом, пока он и вовсе не скрылся.

Увидев сына и брата, все родные принялись обнимать и целовать его, не давая ему даже вздохнуть. Только отец стаял в стороне и, не подавая виду, смотрел на происходящее. Ни лицо, ни его тело не давали никакого намёка. Лишь где-то в самой глубине, чуть ли не на дне, можно было увидеть маленький и неяркий огонёк, но никто, естественно, этого не увидел, – уж сильно они радовались событию.

Постепенно все приходило в норму. Отец с сыновьями с утра работали, сестры с мамой сидели дома, вышивали разные вещи, следили за чистотой в русской избе. Иногда заходила Матрёна, повидать Степку, помочь чем-нибудь и узнать, все ли хорошо в стенах дома обстоит. Иногда просто, не заходя, заглядывала в окно, видела, что Степка сидит хмурый да мастерит что-то, поджимала свои губы, прикрывая рот рукой, и уходила, пока и вовсе перестала проверять и переживать. «Что я за ним, как мать над дитенком, ходить все время буду? Своих делов хватает», – думала она про себя, уходя домой.

 

В один из дождливых дней дул ветер, деревья начинали гнуться, а семья сидела дома: родители за столом, младшие были рядом с ними, смотрели, чем мамочка и папочка занимаются, а старшие братья сидели и делали из глины, которую найдут подле берега Оби, всякие фигурки: рысь, медведя. Или вместе старались сделать Белоград, тот самый райский город, про которого им рассказывали уличные мальчишки.

Потап Михайлович в такие дни не кричал, не делал замечания, разговаривал со всеми добродушно и старался сделать так, чтобы в избе был покой. Мама старалась делать вид, что это в порядке вещей, что все так и было, все так и будет. Дети, не привыкшие к такому, охотно говорили, но все равно как-то осторожничали: все равно сидели на расстоянии от собеседника, подбирали каждое слово, чтобы сохранить домашнюю обстановку. Степка же сидел и с подозрением глядел на это со стороны: «Дело не чисто… как-то даже не то, что чисто, а то, что странно. Из-за чего так вдруг себя вести? Это же тебе не характерно, тять, чо ты строишь тут из себя?» – и уходил глубоко в свои мысли. Вроде бы и понятно, зачем это все, а вроде неизвестно, почему раньше Потап Михайлович не старался провести хотя б один день без замечаний по мелочам и жестокого битья детей.

В последний день весны было облачно. Многие люди в Яре даже рассчитывали на то, что будет ливень.

Семья Степки тогда проснулась поздно. Выйдя из сеней, Алёша поглядел по сторонам и пошёл вдоль дороги, на другой край Яра. Ветер прохладный дул, стараясь огибать препятствия в виде деревянных домов да городской церкви. Многие дома были разукрашены резьбой, немногие напоминали какой-нибудь дом в московской губернии, но также были и те деревянные постройки, сказывающие своим обликом, что раньше дома были более суровыми, грубыми и вообще, каких-то узоров по дереву не делали. На левой стороне дороги стоял кучер – он хлестал глупую лошадь, так как та стояла и упрямилась куда-либо идти. Неравнодушные и простые люди подходили и ругали мужика, ибо «нельзя поступать с животиной так, в ней тоже душа, в ней тоже жизнь течёт». А мужику чихать на эти слова, лишь чернословит про себя и продолжает, задыхаясь, бить лошадь. По окончанию всей сцены кучер сел обратно в козлы, вожжи свистнули, и лошадь послушно качнулась вперёд.

Алёша лениво глянул на произошедшее и пошёл дальше себе на уме. Влажная земля под ногами хлюпала. «Человек – самое высшее существо в мире, – рассуждал Алёша. – Самое могущественное и беспомощное, самое гениальное творение Бога и самое надменное и ленивое из его работ. И при своей лености он умудрился управлять всеми живыми тварями, указывать им, как делать и чоделать в свою пользу. Мда, человек самое высшее создание, раз смог это сделать. Выше и могущественнее его только Господь и Смерть».

Дойдя до окраины городка, перед ним открылся простор на Обь. Река вышла из своих берегов, поглотив большую часть горизонта. Деревья, что стояли вдали, были выжженны водой, и лишь некоторые одиночки держали свои верхушки над гладью. Ветер продолжал дуть, создавая на так называемом «озере» рябь.

— Скукота, – потянулся Алёша и повернул в сторону дома. – Скучно. Все серо, обыденно. Ничего нового нет. Мужики такие же простые, поговорить кроме как о бытии, больше не о чем. Женщины некрасивы, не умеют петь. Сидят все, как зверь в яме, и не вылазят. И эта яма не даёт никак продохнуть. Хоть бы уйти из неё…

Оживившиеся комары так и пронзали кожу на руках, ногах, шее. Лишь те, кто был не из робкого десятка, позволял себе сесть на щеку человека и насладиться кровушкой. Правда, мало кто доживал, вернее сказать, вообще никто не уходил с полным брюхом, а оставался плоским на ладони человека.

Вон, из местного трактира вышел напившейся мужик да бормотал что-то невнятное, и кто что услышит: кому послышится, как он ночью в пьяном угаре от бесов на лугу бегал, до кого-то дойдёт, что он с русалкой посиделки устраивал и кутил с ней. И ведь она почти далась ему (по его словам), жаль, что мозги рыбьи, почуяла беду, хвостом махнула и скрылась на дне. Или она почуяла от него невыносимый потный запах? Здесь даже сам рассказчик не знает, только повторяет эту историю и приговаривает, что такое чудо с ним впервые.

Или вон, в городе новый человек в николаевской шинели весь, с усами. Вышел из башмачной весь поражённый, словно что-то эдакое-разэдакое увидал.

— Какой-то новый офицер, – проговорил мужик в белой косоворотке, нешироких штанах и чирках своей жене. – Пойдём, Нюта, нечаго на добрых людей смотреть.

До Алёши дошли эти слова, но он даже и глаз не поднял, шёл себе и шёл дальше.

Придя домой, там тоже ничего интересного не было. Сестры и мама готовили обед, братья для чего-то строгали древесину, Степка сидел задумчиво на скамьи. Отца дома не было.

— Где тятя? – огляделся Алёша и озадачено смотрел на маму.

— Он пошёл за валежником в бор. Ты чо-то хотел от него?

— Неа, просто знать хотел, свалил ли медведь из берлоги или нет…

— Алёша! – вскрикнула мама, перебив сына. – Зачем ты так неуважительно об отце молвишь? Язык отчего-то резок, поди нарываешься на ругань.

— Его нет, так хоть болтать можно, как хочешь. Будь он тут, так и помалкивали в рубаху и смотрели недовольные в потолок.

Мама цыкнула, качая головой; братья, продолжая строгать, особо даже не слушали разговор; сестры переглянулись и взглянули на Степку. Тот сидел, тряс своей ногой и перебирал своими пальцами, словно что-то отстукивал ими.

— Степ, не тряси ногой – чертей гоняешь, – сделала замечание Наташка. – Может поможешь чем-нибудь?

Тряска прекратилась, как и барабание пальцев. Серый взгляд оторвался от пола и был устремлён на Ленку. Мысль, что минуту назад заполняла почти все пространство сознания парня, тотчас же исчезла, пропала в потерянном мире и не вернётся уже никогда, даже если частичками, крупицами пытаться ее собрать и воссоздать в своей голове. На место ее пришёл вопрос:

— Чем помочь?

— Можешь принести рыбу, – подхватила мама. – А то нету ее. Ухи не будет тогда.

Степка встал, поправил рубашку свою и направился за удочкой.

— Ты иди-ка лучше на рынок, а то тебя не дождёшься с рыбалки, – промолвил твёрдо Алёша.

— Угум, – буркнул Степка, все равно взял удочку и направился к Оби.

Дул все тот же ветер, комары налетали куда хотели, и лишь некоторые птицы летали в небе. А небо точно серое сукно, на котором неизвестным узором Кто-то вышивал темными нитями облака. Вон жирное водянистое пятно растянулось, а неподалеку от него расположилась зигзагообразная змейка. Клякса там, клякса тут. Где-то дважды было обведено облако, где-то несильно. В некоторых местах, где ещё не было затемнённых полос, солнечные лучи слабо проникали чрез ткань, как бы ещё напоминая, что они есть, они не исчезли, а лишь за серой массой спрятались.

Водное зеркало повторяло все те же узоры, повороты, завитушки и линии, что и у неба. Но раз – и вдоль этой однородной глади разошлись кружочки, один за другим, пока все вновь не устаканилось.

Тишина. Лишь ветер-свистун дует и дует. «Что же делать? – повторял Степка. – Что же делать?» Вдруг раз, и удочка дёрнется, веревка натянется, и вновь вода мутится.

— Ага, первая пошла! – проговорил с трудом парень, пытаясь вытащить чира. – Уухх, ещё одну и хватит.

Степка посмотрел на небо. Серые, будто рассерженные, облака плыли очень медленно; они точно нагоняли скуку и сонливость на человека, пытаясь его сначала усыпить, а потом резко, без предупреждения облить дождем. «Уйти или нет, – продолжал думать Степка. – Что ж будет, ежели уйду? Уйду, буду жить один; буду сам себе на хлеб скрести руками; уйду из отцовского дома, спокойствие будет. Сам себе барином буду! Да, вот это жизнь будет. И отца, дышащего рядом, не будет. Не будет меня больше ничему учить да понукать. Ну а ежели уйду – мать горевать будет. А может и не будет… Хотя чо это я! Ошалел что ль! Конечно, будет горевать. Чо за мать, которая не будет горевать о своём дитятке. И сестрёнки плакать будут. Алёшка промолчит, как это обычно и бывает. Егорка будет только сдерживаться, а внутри все же печалька в душу закрадётся. А Матрёна… Господи, да что же это я своим ртом чушь какую-то несу! Готов уйти, бросить Матрену, и даже не зная, зачем я это делаю. Мне оно надо? Я с Матреной буду. Хехе, будет у нас свадьбааа!.. Медные колечки, гощение, за тем и испытания. Дружкой был бы Илюшка, хотя справился бы он с..? Аааай, справился бы конечно! Илюша все бы мог! Хороший парень. Жаль только, что с Аленкой так вышло. Может все и обернется, кто ж этим ведает? Потом свои, свои робятки… Хм, а папаня мой и их может же извести своим нравом и ученьем. А что ежели… Хм, ну вряд ли она согласится. Хотя может и стоит попробовать. Попытка – не пытка».

Вновь клюнуло. Вновь был чир. Принялся Степка вставать, идти в сторону хаты, а тут глядь – отец перед ним.

Стоит Потап Михайлович смотрит с прищуром на сынка. При этом стоит отметить также, что ничего злого в голове и в сердце, никакой агрессии Потап Михайлович и не думал совершать. А Степка стоит и не двигается, сделал слегка брови к носу и, не моргая, смотрит в ответ.

— Рыбачишь? – прозвучал вопрос от Потапа Михайловича.

— Как видишь, – молвил Степка.

— Как видишь, – повторил отцовский бас. Нос слегка сморщился от раздражения, глаза возмутились. – Чо это ты так мне отвечаешь? Грубишь зачем-то… зачем?

Степка молчал. Очень долго молчал.

— Зачем? – повторил свой вопрос Потап Михайлович.

Опять молчание. Лишь ветер дул, листва шумела. А ответа нет и нет.

— Ээээх, – вздохнул Потап Михайлович, махнул рукой, обернулся и зашагал в сторону дома.

Тишина. Время от времени рыба билась, пытаясь выпасть из рук и спастись от своей верной погибели. Как только дверь захлопнулась, Степка зашевелился, потряс правой рукой с удочкой, каждую ногу потряс и направился к отцовскому дому.

«Корчит из себя… Бедолага. Сам во всем виноват! Уйду все-таки. Только Матрену с собой заберу. С ней только посоветоваться нужно. Быть может она против этой затеи, не воспримет ее всерьёз и откажется», – плетётся Степан, ничего не замечая.

Перед носом появилась деревянная, уже старая и чуть ли не гнилая дверь. Из дома шёл сильным запах. Обед, видимо, был уже почти готовым.

«И зачем я ушёл от Матрены? – покачивал головой Степка. – Жил бы с ней дальше, родных бы навещал. Дурак круглый я, полный и круглый дурак! Вёл себя странно. Она с заботой ко мне, а я наоборот от этого. Испорчу все таким образом, и жалеть себя буду. Фу, что за мысли! Жалеть себя. Ну точно дураком буду».

— О, пришёл, – восторженно сказала мама. – А ты, Алёшка, говорил, что застрянет и до следующей зимы ждать будем.

— Гм, – издал звук Алёшка и равнодушно смотрел за тем, как отец подкладывает валежник в печь.

— Ой, Степочка, а куды ты едешь? – изумилась Соня, увидев, как Степка перешагнул через порог сеней и направлялся к выходу.

— К Матрене, – ответил коротко Степка и вышел.

— А как же обед? – выкрикивала в догонку мать, но ответа уже, конечно же, не было.

По дороге к Матрене Степка все думал про уход, как он ей это скажет, перебирал все ответы, которые мог бы услышать от неё. Так же продолжал бессмысленно себя ругать, что ушёл и ни разу даже не сходил к ней, не узнал, как она, как ее здоровье и здоровье родителей.

«Дорога мне, а внимания после того, как домой вернулся, не уделял», – время от времени повторялось в его голове.

— Ну, здоров, Степка! Как здоровье твоё? – прозвучал вдруг знакомый голос из неоткуда.

Степка встрепенулся, огляделся направо и налево. Глядь: Илюшка перед ним.

— А, Илюша! Здоров, друг! – точно так же, как неожиданно Степка услышал голос друга, вдруг на его лице появилась улыбка, в уголках около глаз образовались небольшие морщинки, а щеки были слегка приподняты. – Ешшо бы! Как видишь, выздоровел. Уже крепко и здраво хожу на своих ногах.

— Ну хорошо! – обрадовался Илья. В руках у него была бумажка, которой он махал вперёд да назад. Глаза, смотревшие на Степку, вдруг скосились в сторону, и верхние веки немножко опустились.

— Чо в уныние впал? – посерьёзнел Степка.

— Да вот, – начал было Илюшка, – письмо, хехе, Аленке написал… мы уезжаем в какой-то город на юге. Быть может мимо ее губернии проедем… я ее наконец увижу…

— Зачем вы уезжаете? – подивился Степка, почесав себе затылок.

— Да как зачем? Ну ты спросил! У бати моего плоховато здоровьице, его наш дохтур отправил в Делоград или как его там. Вот, собираемся потихоньку. Чрез недельку, две недельки будем отправляться.

— Ммм, – промычал Степка. – И как он сейчас? Сильно болен?

— Сильно, – с грустью проговорил Илюшка. – Дохтур наш говорил, что его здоровье с каждым днём все хуже и хуже. Так хотя б укрепить его немного он сможет в этом юге.

Шмыгнул носом своим Степка, покивал головой и посмотрел на дорогу, куда глядел Илюшка.

— Ладушки, иди тогда, отправляй своё письмецо Аленушке. Не смею тебя задерживать. Здоровье передай Шурке и отцу своему от меня.

— Обязательно! – выкрикнул тут же Илья. Он резко переменился в лице: из какого-то бледного цвета вдруг порозовел, весь загорелся, заулыбался. – Она рада будет знать, что ты в полном здравии. И отец, думаю, тоже будет рад слышать это!

Степка улыбнулся своему другу, они обнялись на прощание да разошлись по разные стороны, кому куда идти нужно было.

Проходя мимо деревянных домов, кровли которых (совсем немногих) протекали, мимо трактира, чью вывеску, дряблую, выцветшую, стали менять на новую, более яркую, Степка вновь вернулся к своему назревшему вопросу. В какой-то момент он хотел было повернуть назад: «Зачем я к ней иду? Озадачу ее этим, а она ешшо и недовольна будет. Но сбежать же отсюдова – почти что выход. Другая жизнь тама. А как же ее родители? Вряд ли она их бросит. Да и вряд ли они отпустят ее». Полнейший беспорядок в голове; все перемешивается, один ответ заменяется другим, совершенно противоположным вопросом, вслед идет еще один вопрос, который еще сильнее ставит под сомнение Степкино решение.

Вдруг зазвонили колокола. Сначала кричал, трещал большой колокол, потом к нему присоединились маленькие, затем он снова начал петь один, а маленькие же будто уступили ему место, но, не выдержав, вновь присоединились к его звону. Их резкое и неожиданное для Степки пение оказало какое-то успокаивающее влияние на его душу. Он стоял словно бы заворожённый на одном месте, затем повернулся и увидел городскую церковь; тут же на его лице появилась радостная улыбка. Сомнения просто-напросто исчезли. Их и не было вовсе, будто он ихвыдумал у себя в голове, а на деле все так просто.

Степка перекрестился, промолвил шепотом что-то про себя, направляясь к дому Матрены. Тут и ветер поддувал его к избе, словно бы торопил для чего-то.

Раздался стук в дверь из сеней, после которого Степка зашёл.

Возле стола, где горела одна лучина, сидела и вышивала Матрёна. Она аккуратно делала беленький платок с узорами в виде красных цветов. Когда же половица скрипнула, и она обратила внимание на гостя, то платок сразу же был положен в сторону.

Степка, как девятилетний мальчишка, робко сел напротив, скрестил руки в замок и молча глядел на Матрену.

— Здравствуй, родимый друг, – прошептала Матрёна, и уголки ее рта приподнялись.

— Здравствуй, – также тихо пролепетал Степка. – Как ты? Может тебе нужна помощь по чему-то?

— Да нет, помощь не нужна, – пожала плечами девушка. – Дрова колоты, обед сварен. Ниче не нужно.

— А, – коротко отозвался Степка.

Неловко как-то вдруг стало. Ничего не слыхать в доме; лучинка тихонько догорала сама по себе; свет озарял стол и все, что лежало на нем, а два любящих друг друга человека молчали, пока один ждал продолжения разговора, а другой все никак не мог начать его правильно, и печально смотрел вниз.

— Нууу, – не выдержала Матрёна, – ты чо-то хочешь? Может ты хочешь поговорить?

— Да, да, я хочу тебя спросить…

— Ну так говори, – перебила Матрёна и взяла паренька за его ладошку.

Степка вздохнул и собрался:

— Есть одна дума, иии…эта дума не даёт мне покоя. Я все думаю…хотя нет-нет, не так. Я…нахожусь будто бы у двух тропинок и не знаю…не могу определиться, по какой мне ступать.

— И что же это за тропинки? – встревожилась девушка. Верхние веки ее слегка были приподняты, маленький ротик закрыт, а брови словно были в напряжении. Глаза же ее рассматривали каждое колебание эмоции в лице Степана, пытаясь осознать, нет ли какой беды в его словах.

Степка же ещё раз выдохнул и произнёс:

— Не знаю я: с одной стороны я хочу уйти из этого городка, а с другой не могу, ибо здеся моя семья, ты здеся, все, что связано со мной и моей душой. Что мне делать, Матрен? Прошу, помоги мне. Чувствую, словно я потерялся, хотя где и как мог потеряться? Быть может я себя обманываю… Что делать?

Лучина уже догорала, когда Степка кончил. Матрёна растеряно осматривала стол, свои руки, пытаясь как-то ответить.

— Пошли со мной, – вдруг молвил Степан. В глазах его загорелась надежда, что сейчас, вот прям сейчас он услышит согласие от своей любимой. – Уйдём вместе отсюдова.

— Ты что! – вырвался неожиданно крик у Матрены. – Какой «уйти со мной»? Зачем мне идти туды, где я даже не нужна? Мой дом здеся, рядом с матушкой, с батюшкой. Как они тут без меня? Пропадут же!

— Пропадут, – кивнул головой грустный Степка.

— Вооот, ну пропадут же! К тому же ты знаешь, куды мы уйдём? В другой город? В деревню? Куды, а?

На последнем вопросе Матрёна отпустила руки Степки и встала изо стола. А тот лишь тих-тихо молвит:

— Нет.

— Вооот, – жестикулировала девушка, и с каждым словом она все сильнее и сильнее была уверена в правоте своих слов, – вот, дабы куда-то идти, надобно и ведать, кудыуйдёшь. К тому же сможешь ли ты работать на новом месте?

— Смогу, – вдруг очнулся Степан и громко ответил на вопрос.

— Сможет. Чем будешь заниматься, ежели в косарях там не надобно будет?

— Чем смогу, тем и буду.

— Ой, да не придумывай, – уже более злобно отвечала Матрёна. Степка неожиданно вспомнил ее образ, когда он хотел уйти во время болезни к братьям, сёстрам и маме. Мурашки по телу побежали, когда он вдруг начал думать, что Матрёна, как и в тот раз, сейчас обидится и не будет с ним разговаривать. – Уж лучше здеся остаться, чем куда-то потом бежать, и бежать то всю жизнь.

— От чего бежать? – подивился Степка.

— От себя, Степушка, от себя, родной. Ведь эдаким действием ты от себя будешь зачем-то бежать. Зачем оно тебе?

Степка замолчал. Он не то хотел услышать от Матрены, и был сильно этим расстроен. Левая нога тряслась, взгляд потуплен, а голова и вовсе к груди опущена была. Он не в состоянии был и возразить ей, при всём своем желании. Не мог, и все. «А ведь она и права, – думал он. – Куды без неё родители? Смогу ли найти там замену своё ремесла, ежели в косарях там не будут нуждаться? Найдутся ли силы это все изменить? Зря я ей это предложил. Сейчас, наверное, подумает, что специально уйти куда-то хочу. Зря, очень зря».

Матрёна же, видя опечаленный вид паренька, подошла и обняла его. «Может и зря я так напала на него. Быть может он поддержки искал, а я тут его осадила. Ну ниче. Уж лучше так, чем на горячую голову начнёт чо-то делать. Так будет лучше для него».

— А я к тому же, я, восемнадцатилетняя, а все в девках хожу. Не могу я с тобой идти, пока я не твоя жена. Ежели ж так поступлю, то осрамлю и дом свой, и отца своего, и род весь свой. Это же такой позор! И все из-за этой выходки.

— Нет, не смогу я с тобой уйти, Степушка, – сказала Матрёна, сдерживая слезы. – Не смогу, прости меня, дурёху эдакую. Ежели тебя тянет уйти из города, свет повидать, найти то, что и так у тебя есть, то иди. Я тебя не держу. Только…только обещай мне…(тут уже слезу сами собой ручьём пошли, Матренушка носиком своим начала часто шмыгать) что ты вернёшься…

Степа, который не ожидал, что после твёрдых речей Матрёна начнёт плакать, встал резко и обнял ее, приговаривая:

— Тише, тише. Не уйду я. С тобой, с тобой останусь. Тише, тише. Давай, родная, успокаивайся. Все хорошо. Все, все…

Они долго стояли вместе. Он и она стояли, обнявшись крепко друг друга. Вокруг никого, кто бы мог видеть их. Лучина уже сгорела, дом погрузился в темень, но все равно даже в этой тьме можно увидеть два силуэта любящих друг друга человека. Никого вокруг, лишь она и он.

 

Ночь; правда, солнце уже начало вставать с самого далека. Небо постепенно становилось синеватым, пока и вовсе не приобрело васильковый цвет. Где-то в боре допевал свою песню соловей. Постепенно природа вновь оживала.

Степка лежал на скамье на боку и смотрел на стену. Не спится, хотя глаза чешутся, болят, чуть ли не слезятся. Лежит и все думает о Матрене и об обещании, что все-таки хорошо, что он остаётся. Возможно, такой исход лучше, чем идти, даже не зная, куда ты идёшь. Он все вспоминал ее слова и помнил, как она начала рыдать, как она потом смеялась и как она была счастлива, когда Степка был с ней.

В соседней комнате слышан отцовский храп; на печке же посапывал Егорка; Ленка во сне все время ворочалась. Видимо, даже во сне пыталась найти удобное и прохладное место на кроватке.

Вдруг какая-то фигура встала. Степка слегка приподнялся и узнал в ней своего брата Алешку.

— Ты чего не спишь? – прошипел негодующий Степка, пока Алёшка надевал свою рубаху.

— Чшшш, – приложил в ответ свой палец к губам Алёшка и махнул рукой в сторону сеней. Степка сам встал, оделся и пошёл вслед за братом.

Снаружи было хорошо: и свежо, и как-то бодряще. Дверь закрылась, И Алёшка сразу же сухо начал:

— Чо не спишь?

— Это я не сплю!? Ты-то чо встал? Ни свет ни заря, а встал. Чо случилось?

— Да ничего. Ухожу я.

— Куды?! – воскликнул Степка. Глаза расширились, брови поднялись, нижняя губа же слегка оторвалась от верхней. «Куды он собрался?» – повторил про себя вопрос Степка, а Алёшка в ответ:

— Чо орешь? Сдурел?

— Куды собрался? – спросил шепотом Степка.

— Надоело все. Незачем мне здеся жить. Не мое это место, не моя жизнь.

— А…

— Помолчи, не кончил я ешшо, а ты перебиваешь, – прохрипел Алёшка. – Уйду, чтоб что-то новое увидеть. Все здеся скучно, обыденно. Каждый день лишь наши проблемы, лишь наша ругань, лишь наши дела. Привычно уже, серо. Вот и ухожу. Не могу на это все смотреть. Глаза болят и уши режет от нашего грубого говора. Нет здесясчастья, нет и радости. Быть может тама чо-то и найду.

На последнем слове оба осеклись. Тут же открылась дверь, и на улицу вышел заспанный Потап Михайлович.

— Чо раскачегарились? Спят же все, разбудите. А чо это вы одеты? А? А чо это у тебя Алёшка в руках? Мешок какой-то.

Алёша стоял и посматривал то на брата, то на Потапа Михайловича. Степка с обычным лицом наблюдал за отцом семейства, а сердце от испуга начало сильно колотиться. «Хоть б ничо такого не подумал, – взмолился Степка. – Не хватало ешшо и этого».

— Так, погоди-ка. Неужто вы…, – произнёс было Потап Михайлович и тот час же побледнел. Вслед за ним побледнели братья. – Да я вам щас ноги попереломаю. Решили бежать из дома? Совсем безголовые что ль, а? Пытался я быть добрым, не сердиться и не рукоприкладствовать. Но вы не цените это, нарываетесь поди специально на мою злобу. Ну держитесь, – и с этими словами он полез на Алёшу.

Но тут же его что-то твёрдое ударило по щеке. Упал. Пытался вновь подняться, но снова получил от Степана кулаком по носу. И снова. И снова. Удары шли один за одним. Рот открыт, но зубы стиснуты. Дыхания словно бы не было, словно что-то стиснуло легкие, из-за чего парень не дышал. В голове одна ярость за все те вещи, что испыталСтепка и его семья. Все дни, все года проматывались перед глазами; некоторые из них проносились так быстро, что даже и скажешь, что они были. А ночи, в которые Степка, подобно зверю, зализывал свои раны, свою злобу и обиду, ночи, которые единственные давали хоть на мгновение покой и счастье во сне, которые лелеяли подубитого, вечно терпящего парня, – да, все эти ночи слились в одного, собрались в один кулак и с одной силой, которую могли себе позволить, обрушивались так быстро, как быстро дятел стучит по суку. Степкой словно овладел Лихо и не отпускал его разум, пока Алёшка не оттолкнул его от Потапа Михайловича, когда тот собирался выколоть глаза своему отцу.

Тут Степан очнулся. Вновь он начал дышать, хотя и, кончено же, задыхался. Правый глаз его покраснел, начал чесаться. Своей щекой он почувствовал что склизкое. Глянул и ужаснулся – костяшки обеих рук были в крови; где-то красная жидкость текла и по пальцам. Глянул на отца, но тут его подхватил за под мышку Алешка со словами: «Давай идём, идём, пока не поздно».

Убежали из города. Пробежали мимо острога. Забежали в какую-то чащу.

— Господи, за что я так…как так… – недоумевал Степка. Он приобнял свои колени и со страхом рассматривал свои руки.

— Все, хватит, – строго сказал Алёша. – Дело сделано. Мы сейчас далеко от дома и от Яра. Идти туда нет смысла и незачем.

— Опозорен. Сам себя осрамил, – тороторил Степка, словно не слышит брата. – Как я теперь буду людям смотреть в глаза. А Матрёна? Как с ней быть? Он поди расскажет обо всем и все, можно прям здеся меня закапывать. И не видать мне жизни, которую так хотел бы.

— Да с чего ты взял, что осрамлён?

— Да с того, что сын не должен на отца поднимать руку, а тем более так…

— А вдруг отец идёт убивать своего ребёнка. Что, теперь не защищаться? Стоять и ждать, когда тебя задушат?

Степка замолк и отвернулся.

— Все равно неправильно поступил я.

— Так ты ж за брата заступился! За меня! ты это понимаешь?

— В начале – да, но потом…это не заступился уже, а конкретно лиходействовал. А ешшо Матрене обещание давал, что с ней буду. Обещал, а толку – все равно не исполнил.

Алёша замолк. Не знал, что сказать, оттого и молчал. Вроде бы он и был правым, но ведь он так же отдавал себе отчёт, что если он не толкнул Степку, то действительно тот сделал ужаснейшую вещь в жизни.

— Ладно, пошли. Найдём какой-нибудь город или деревню какую-то.

— Нет, я пойду назад, в Яр, – заявил Степка и резко встал.

— Ты дорогу знаешь, куды идти-то? Бежали мы и даже не смотрели куды бежали.

Степка развернулся и огляделся. Местность и вправду была незнакома ему. Видимо, сейчас они очень далеко от Яра и пытаться идти обратно – значит ещё сильнее заблудиться в Тайге и пропасть навеки вечные среди сосен да их корней.

Кивнув головой, Степка обернулся обратно к Алёше, и братья пошли, куда глаза смотрели, надеясь найти нужную им дорогу.