Я сидел на берегу маленькой, почти пересохшей реки и глядел на простирающиеся вдалеке холмы с редкими голыми берёзками и маленькими соломенно-желтыми кустарничками, которые время от времени легонько качались на холодном, промозглом ветру. Стояла середина октября, и в воздухе уже чувствовалось скорое приближение
зимы. Вдалеке, за горизонтом, скользили реденькие белые облачка.
Вот уже второй раз я оказыаюсь в этом богом забытом месте, где некогда стоял хуторок, каких много на этом свете: несколько старых деревянных домиков с резными ставнями, пара лошадей да всякая мелкая живность. Сейчас нелёгкая занесла меня сюда случайно, по работе, и я захотел сходить в это памятное для меня место.
Первый раз попал я сюда лет тридцать назад, ещё во время войны. Тогда я, юный четырнадцатилетний мальчик, вступил в партизанский отряд, втайне ночью сбежав из-под надзора матери, которая всем сердцем не хотела меня отпускать.
А началась вся эта история одним темным зимним вечером, когда мы с братьями сидели за ужином, доедая кусок чёрствого хлеба и запивая его простым кипятком: больше в доме ничего не было. На заднем плане слышались тихие, то и дело меняющиеся мелодии, доносящиеся из старенького радио, которое в нашей семье практически никогда не выключали. Мать сидела чуть поодаль и смотрела на нас, улыбаясь какой-то странно и болезненно улыбаясь. Сейчас я, честно сказать, уже и позабыл черты ее лица, остался только дальний, расплывчатый образ и какие-то странные, иногда даже неуместные детали, то и дело всплывающие в памяти. Тогда мне и в голову не приходило, что этот кусок хлеба пренадлежал ей. Я был ребенком, не понимающим много чего в силу возраста, живущим лишь моментом, думающим лишь о настоящем, о уже данном, ровно как и все дети.Старший брат мой, Женька, которому минул шестнадцатый год, тихо спорил с нашим младшим, Никиткой, проказливым мальчиком с ярко-голубыми, будто бы лазурными живыми глазами, которые всегда выражали тихую, безмятежную радость. Что- то было особенное в этих глазах, привлекающее и запоминающееся настолько, что через много лет, даже позабыв о человеке, будешь помнить его странный, манящий взгляд.
Уж и не вспомню, о чем они говорили: то ли о каком-то нашем соседе, что бежал с фронта, то ли о каком-то дальнем родственнике, что к началу войны уехал далеко за границу и теперь пребывает там, но разговор их дошёл и до партизан, чей отряд тогда, по слухам, находился сейчас в соседней деревне. Тогда я и объявил что когда представится возможность, может, и уйду с ними, чтоб Родину защищать. Конечно, это было немного наивное желание. Чем маленький мальчик, ещё совсем юнец, мог помочь им? Верно, ничем. Но я искренне мечтал о подвигах и великих свершениях, и в голове всегда представлял себя этаким рыцарем на белом коне или отважным Робином Гудом, бесстрашно рвушимся в бой, спасающим слабых и беззащитных, всегда готовым помочь, даже если при этом придется подставить под пулю грудь. Но, когда я произнёс последнюю фразу, вместо хоть какого-то ответа повисла гробовая тишина. Я взглянул на мать: худое ее лицо под тусклым освящением старой лампадки вдруг показалось мне необычайно бледным, брови нахмурились, а темные, почти черные глаза смотрели на меня с неописуемой тоской. Повисло молчание, которое, казалось, длилось целую вечность, и только старые часы равномерно отбивали ритм.
– Дурак ты, Лешка,- наконец прервал тишину Женя,- только мать расстроил. Спать иди.
И я пошел. Наверное, в любой другой ситуации я бы и сказал что-нибудь в ответ, но не сегодня. Брат всегда был для меня неоспоримым авторитетом: несмотря на то что он был всего лишь на два года старше, в нем была та зрелость, которая обычно присуща людям, прошедшим множество трудностей на своем пути. Я даже ни разу не видел его с какими-то яркими эмоциями- всегда серьезное, задумчивое лицо, чуть нахмуренные брови, спокойный тон, холодная рассудительность и, при том, невероятное тепло и простота в общении- все это говорило, что на него можно положиться, в нужный момент спросить совета да и просто поговорить, не боясь осуждения. Тем не менее от своей затеи я так и не отказался, но отныне лишь в тайне лелеял её в душе своей. И уже через несколько месяцев ей суждено было сбыться.
Стояла ранняя весна: солнце только-только начинало изредка греть землю, снег потихоньку таял, а ранние перелетные птички начали возвращаться с юга. С каждым днём становилось все больше понятно, что дела идут плохо: каждую неделю сокращался паек, и, хотя появлялись заголовки о победах наших войск, все чаще приходили в нашу деревню письма о пропавших без вести, раненых и убитых парнях и девчонках, ушедших на фронт. Иногда даже ходили слухи, что немец уже подбирается все ближе к нам. Все мы надеялись, что это всего лишь людская молва, но все равно наготове держали под подушками ножик и документы на случай, если вдруг придется бежать. Наверное, это было самым умным решением в тот момент: просто надеяться. Бывают моменты, когда только слепая вера в чудо способна спасти людей, дать им силы бороться до последнего, и это был как раз один из таких случаев. Мы жили как могли: почти весь урожай забирали в город, и нам, подрастающим мальчишкам, вечно хотящим есть, приходилось всячески находить выходы из положения: мы почти каждый день бегали в лес в поисках редкой, ещё зелёной клюквы, которая “перезимовала” под снегом, небольших кусточков красной толокнянки, собирали шишки, только-только появившиеся на соснах. Помню, мать в свое время варила из них невероятно вкусное варенье, которое потом ставила в погреб и доставала студеными зимними вечерами, и мы с братьями ели его ложками, запивая горячим чаем. Но сейчас времена были другие, и шишки, как бы это странно ни было, ели так, целыми. Главное, чтоб ногтем можно было проткнуть, тогда точно есть можно. Эти времена, наверное, несмотря на всю тяжесть, были одними из самых лучших: трудности только сплочали нас с братьями. Мы жили беззаботно, насколько, конечно, это было возможно, не думая ни о завтрашнем дне, ни о том, что скоро вся эта беззаботность может закончиться, что где-то там, как казалось, вдалеке, гремит война, умирают люди. Мы жили. Жили как обычные люди, как простые дети, коим чужды все ужасы смерти, перед которыми только-только открываются завесы новой, ещё не изведанной жизни.
Однажды к нам в дверь постучались. Мы с братьями сидели в детской, читая старую книгу с выцветшими от времени незамысловатыми картинками. Мать пошла открывать, и через несколько минут мы услышали ее тихий шепот, а потом тяжелые шаги нескольких человек, скорее всего, мужчин. Видно, она провела их в дом. Значит, свои. Мы, заинтересовавшись, тихо подкрались к двери и, беззвучно приоткрыв ее, выглянули. В центре кухни стоял молодой темноволосый человек лет 30-35 на вид, в форме, наподобие военной, и с ружьём за спиной, говоривший громким, будто прокуренным голосом, с которым шепотом общалась мать. За ним стояла ещё пара человек, одетых чуть проще, время от время переглядывавшихся и внимательно рассматривавших убранство дома. Тем временем мама обернулась, и, заметив наши недоумевающие растерянные взгляды, улыбнулась и мягко попросила принести из погреба последние запасы картошки, хранившиеся “на черный день”, да найти чего-нибудь съестного для гостей, что мы и сделали. Оказалось, что это- те самые партизаны, скрывающиеся в лесу. Сейчас они готовились отступать на юг, к ближайшему отряду, чтобы соединить силы и после наступать на фрица. Они собирались быть у нас всего ночь, а завтра рано утром, ещё до восхода, идти дальше на юг. Я понял, что пора действовать. Моей мечте суждено было сбыться сейчас, другого момента не будет. Подгодав момент, я подошёл к темноволосому и объяснил ему ситуацию: дескать я, Алексей Чебырев, хочу защищать Родину от врагов, что уже давно готов на этот отчаянный шаг и полностью уверен в своём решении. В ответ я услышал похвалу за столь смелый поступок и совет, что стоит заранее подготовиться: собрать рюкзак с основным продовольствием, предупредить родных; также мне озвучили время выхода- четыре утра, когда вся деревня будет спать.Конечно, никому говорить о своем плане я не стал: никто бы меня не отпустил, особенно мать, но я чувствовал, что этот отчаянный шаг является моим долгом. Всю ночь мне не удавалось уснуть: от волнения мысли все лезли мне в голову, сменяясь с необычайной частотой, отчего я не мог ухватиться ни за одну. Хотелось то плакать от осознания скорой разлуки с семьёй, то радоваться своему, можно сказать, героизму, то вовсе ни с того ни с сего пробивал холодный, едкий пот, или, наоборот, казалось, будто бы я заживо горю в адском котле за такой ужасный, безнравственный поступок по отношению к родным: уйти из дома, оставив всех без одного из помощников, даже не попрощавшись, как последний трус. Но вот на старых часах стрелка уже показывала без десяти четыре. Я тихо встал, изо всех сил стараясь никого не разбудить, на коленке набросал короткую прощальную записку, в которой просил извинить меня за всё, объяснил причину своего поступка и пообещал, что каждый раз, когда будет появляться подходящий случай, буду писать, натянул рубашку и старые, когда-то пренадлежавшие отцу теплые охотничьи штаны, пальто, на спину забросил рюкзак и, убедившись, что все спят, положил письмо на угол письменного стола, и на цыпочках вышел из дома. Морозный утренний воздух заставил меня вздрогнуть от холода. Пару секунд я постоял на крыльце, вслушиваясь в ночную тишину, как вдруг услышал, что в доме раздалось едва слышное шуршание, напоминающее шаги, и они явно приближались к крыльцу. Я замер: лучше уж затаиться, чем бежать, тогда уж точно рассекретят. Вдруг распахнулась дверь и передо мной оказалось сонное, но такое же, как и обычно, спокойное лицо Женьки.
– Т..ты чего здесь делаешь?- заикаясь, спросил я.
– Знаю всё, успокойся,-кивнул брат и достал из кармана сигарету.- Ко мне ребята подходили, спрашивали, не хочу ли я с тобой, вот и понял. Молодец. Правильно делаешь. Все хорошо будет. Я здесь останусь, чтоб матери с Никиткой проще было. А ты на, возьми. -Он протянул мне пачку сигарет и спички. -Тебе нужнее.
Я закурил вместе с ним. Женю я видел курящим лишь однажды: когда полтора года назад не стало дедушки, с которым он был особенно близок. И правда, они всегда были очень похожи, как внешне, так и внутрене, даже смех был одинаков: тихий, с лёгкой хрипотцой и до ужаса веселый и искренний. Тогда для него это стало огромной потерей. Табачный дым обжигал лёгкие, но, чтобы не упасть в глазах Жени, приходилось сдерживаться, чтобы не закашлять. В тот момент мы даже не смотрели друг на друга, а глядели туда, вдаль, в бесконечные просторы небосвода, на котором ,словно тысячи светлячков, горели звёзды. Когда огонек сигареты угас, мы попращались и в последний раз обнялись, надеясь, что судьба убережёт все нас и рано или поздно мы снова встретимся и заживём как раньше. Но… Этому не суждено было сбыться.
Потом я долго бродил с партизанами по лесам. Мы, как и планировалось, встретились с другим отрядом на юге, по пути заходя в близлежащие деревни, а после двинулись на восток, где нужна была наша помощь. Шел сорок третий год. Тогда я, честно сказать, редко вспоминал о родном доме, о семье: первой моей заботой было сохранять собственную жизнь, а на другие мысли не хватало ни времени, ни сил. Иногда я через людей, встречавшихся на нашем пути, передавал домой коротенькие записки, мол, у меня все хорошо, живу, дела продвигаются так-то так-то, не грустите, конечно, не ожидая ответа, а лишь надеясь, что письма мои хотя бы найдут адресата. Но однажды мне снова довелось вернуться в место, где когда-то родился и вырос. О том, что мы скоро вернёмся туда, стало известно ещё за пару недель. Все это время я провел в ожидании радостной встречи, хоть разум и подсказывал не надеется на многое: пошло больше года, и мало ли что могло случиться за это время. Но тем не менее сердце мое с каждым днём билось все сильнее и сильнее, заставляя предоваться радостным мечтаниям. Время летело необычайно быстро. И вот мы с отрядом уже у самой цели: с каждым шагом взору моему предстает все больше и больше мест, откликающихся сладкими, беззаботными детскими воспоминаниями. Вот ещё чуть-чуть, и перед моим взором откроется гигантская поляна с кучей дворов и домиков, должно послышится кукареканье вечно незамолкающего соседского петуха, лай собак, почувствуется запах дыма от печки. Но на странность, никакого намека на этого не было. Как и самой деревни. Мы вышли на тропинку, и, к ужасу, увидели лишь пустое поле да черные, сгоревшие срубы бывших домов. Я почувствовал в груди невероятную, сжирающую боль, словно изъедающую меня изнутри вместе со всеми чувствами, мыслями, воспоминаниями. Жить будто стало не для кого, незачем. Но чтобы не показывать своего волнения я насилу сдержал подступающие к глазам слезы. Не хотелось показывать перед всеми свою слабость.
Ребята поразмыслили, что делать дальше: пойти на близлежащий хутор в надежде, что, может там осталась хоть пара хилиньких хабарок, или остаться здесь на ночлег. Посовещавшись, решили пойти. Все это время я стоял в стороне, глядя в одну точку и пытаясь осознать происходящее. Путь предстоял не очень долгий, от силы часа два-три, но мне он показался до ужаса длинным и муторным, будто бы время тянулось в два раза медленнее, а силы покидали в два раза быстрее. Наконец мы увидели маленькую избушку, из трубы которой тоненькой струйкой, медленно, словно ленясь, шел дым. Подойдя к крыльцу, мы постучались в старую дубовую тяжелую дверь. Через секунду с другой стороны послышался громкий, будто каркающий, старческий голос, спрашивающий, кто пришел. Услышав ответ, человек за дверью слегка помешкал, но всё-таки отворил. Перед нами предстал необычайно высокий, сгорбленный старик с длинными седыми волосами и бородой чуть ли не до пояса, одетый в рубашку на старый манер и протёртые портки. Внешность его, чем-то напоминавшая птичью, врезалась мне в память: тогда он показался будто вышедшим из сказки или какого-то древнего предания. Старик впустил нас в избу, зажёг свечу, вскипятил воду и начал обыденный разговор, с которым мы часто встречались на своем пути: как продвигаются дела, куда немцы идут и тому подобное. Некоторые из наших ребят постепенно отходили ко сну, а мы с главным решили не спать и коротали время за разговорами. Старик остался с нами. Я чувствовал, как меня всего трясет изнутри, как ком то и дело подступает к горлу и понимал, что сегодняшняя ночь, быть может, станет одной из самых страшных в моей жизни если останусь наедине со своими мыслями. Выход был только один: говорить, не важно о чем, главное говорить.
За разговором время летело быстро. Я чувствовал, как постепенно ужас отпускают меня, уступая место другим, более повседневным вещам. Время от времени мои собеседники шутили или просто рассказывали о собственной жизни, и вот мне становится легче, спокойнее, не навсегда, конечно, а лишь на время. Общались мы долго, пока небольшие часы с кукушкой, висевшие в самом краю, рядом с красным уголком, не пробили три часа ночи. Теперь наш разговор шел не об военных делах, а о простой человеческой жизни: кто где родился, где и как жил, чем занимался до войны. Оказалось, что старик живёт на этом хуторе с самого его основания, когда ещё отец его приехал с семьёй сюда чтоб лес валить, да и решил остаться с ещё парой лесорубов на этом месте. Он рассказал, что раньше здесь ещё домов пять стояло, но потом кто-то из жильцов умер, кто-то уехал город покорять, и остался всего одна жилая изба. Мне вдруг стало любопытно, знает ли этот седой старец, что же случилось в моей деревне. Во мне проснулась надежда, что, быть может, братья с матерью спаслись, бежали в лес, а потом набрели на место наподобие этого и остались там. Я спросил у старика, знает ли он что-нибудь о сгоревшей деревне километрах в десяти отсюда, на что услышал утвердительный ответ.
– Знаю, милый, знаю,- начал он своим каркающим голосом,- как уж не знать. Недавно это вроде бы было, месяца три назад от силы. Помню, прибегает ко мне парень, весь взъерошенный, одежда порвана, сам в крови да в копоти весь, грязный, будто бы по земле полз, а не шел. Кашлял он ещё, помню, будто бы чахоточный, страшно так, болезненно. Я его отпоил насилу, успокоил, спросил, что случилось. Он мне и рассказал, что в деревню немец пришёл, да не пожалели, изверги, никого, всех в избу одну согнали, бензином полили, да и подожгли. А брат мальчика того, уж не помню, как звали, его чудом спас, окно выбил в последний момент, когда уж огонь подбирался, да сказал бежать, а сам погиб, сгорел заживо. А судьба над ребенком, видимо, тогда сжалилась, дала денёк на божьем свете пожить: выбежал мальчонка, а его ни один фриц не заметил- так и добежал до меня, уж не знаю, что за дорожка вывела. Но недолго он после этого прожил. Как историю эту рассказал, так и заснул. Я уж думал, оклемается, ан нет, на следующее утро встаю, а он не дышит уж, бледненький лежит, холодненький. Я уж его отсюда недалеко закопал, за речкой, возле дуба, крест поставил, хожу иногда, навещаю, хоть и никто мне. А жаль мальчика-то, ему б ещё жить и жить, а видно, судьба хозяйка так распорядилась. Помню, у него глаза ещё были странные такие, голубые-голубые, яркие, в душу смотрящие. Жаль.
Я сидел ни жив ни мертв. Последняя надежда пропала, последняя ниточка оборвалась. Я без объяснений встал и на трясущихся ногах вышел из избы. На небе горели звёзды, так же, как и в тот прощальный день. “За речкой, возле дуба”- крутилось у меня в голове. Дальше как в тумане- вот иду по дороге, слышу журчание воды, чувствую холод, каждый шаг отдается в голове ударом, снова тьма, и вдруг передо мной возникает маленький деревянный крест. Я сажусь и плачу, плачу плачу. Не замечаю ни холода, ни того, что вокруг, есть только я и этот небольшой холмок, поросший травой- единственное что осталось у меня в этом мире. И я целую его, обнимаю, словно человека, а в голове бьётся одно: “Нет! Больше никого нет!”.
Так я в беспамятстве провел около трёх часов, теряясь, путаясь в своих мыслях, не замечая ничего вокруг, а потом вдруг тихо поднялся и пошёл обратно. Я сгорел. Полностью. Дотла. И, на ватных, трясущихся от усталости ногах, измученный, пошёл туда, откуда пришел. Ничего уже нельзя было вернуть, оставалось только жить, бороться и верить. И я понял, что только начинается новый, неизведанный этап жизни, в который я войду совсем другим человеком. Все только начиналось.
Много лет прошло с тех пор, много чего изменилось. Конечно, через какое-то время горе притупилось, и жизнь пошла своим чередом. Я пил, ел, спал, любил- всё как у обычных людей. Теперь война- прошлое, о котором надо помнить. Просто надо. И одним из напоминаний о тех страшных днях служит небольшой деревянный покосившийся от времени крест, стоящий на берегу маленькой, почти пересохшей речки, под которым покоится маленький мальчик с некогда живыми, ярко-голубыми, будто бы лазурными глазами. И бог знает, сколько ещё таких крестов разбросано по нашей земле.
Автор публикации
С первых строк захотелось дочитать до конца.
Спасибо! Мне очень приятно
Хорошее начало, Анна, надо непременно продолжить.