Анна

                                                 АННА

                            Из цикла «Для семейного чтения»

История – это то, чего никогда не происходило, описанное тем, кто никогда там не был. Э. Понсела

Каждый, состарившись, дорожит своим прошлым и не заглядывает в будущее, и это естественно, потому что воспоминания о пройденном, ушедшее счастье и молодость дают силу жить, а в старости будущее не беспокоит, строить планы и верить во что-то уже бессмысленно.

В будущем дорожить нечем.

 

…Я стоял у бывших ворот, от которых остались только два железных столба с петлями, на которых прежде крепились две кованые чёрные створки ворот с пиками на вершине. Железная вязь ворот не волновала меня тогда, в начале пятидесятых годов, да и какому мальчишке придёт в голову размышлять о византийской виражной вязи? Но детская память крепко зацепила переплетение чугунных листьев, цветков и стеблей.

Я помню дворника, который осознавал свою значимость и зависимость жильцов дома № 5 от решения дворника запирать или открывать ворота ключом, который всегда висел у него на шее, и не на верёвке, оскорбляющей достоинство ключа, а на тонкой железной цепи, сплетённой из овальных медных колечек.

Важный дворник гордился потомственностию своего труда: он охранял и двор, и ворота уже в четвёртом-пятом поколении. Жильцы дома по сохранившейся старой традиции здоровались с Василием Васильевичем, никогда не называли его Васькой, уважая не только его солидный возраст, но и ту помощь, которую он оказывал при необходимости.

Нужно вызвать «скорую»? — пожалуйста, Василий первый бежит за доктором, как когда-то его отец и прадед бежали за каретой скорой помощи, вызывал милицию, как когда-то предки Василия звали околоточного… Узнал я всё это, конечно, гораздо позже, побывав однажды на Полянке спустя лет тридцать, поразился сохранностью купеческого дома и двора, куда не проник современный новодел, погубивший большую часть подобных двориков.

Полянка… Само название этой улочки в центре Москвы ласкает память детства, оправдывая её название: улица цвела двориками, засаженными яблонями, вишнями, грушами, и в их майском цветении двухэтажные купеческие дома в переулках Полянки тонули по самые крыши в розово-белых цветках, создавая иллюзию зелёных островков между домами, амбарами, каретными сараями.

С двух сторон у ворот сохранились два каменных столбика для коновязи, и это тоже было обязанностью и предков Василия Васильевича, и его самого — накинуть удила на столбик, подать коню угощение в ладони: горсть овса, приветствовать приехавшего хозяина, купца какой-то гильдии, а если гость — то и его напутствовать к хозяину-барину через широко раскрытые ворота, с подобострастным поклоном.

При этом гость ласково приветствовал привратника:

— Здравствуй и ты, Василий, голубчик, — и монетку уронит в протянутую широкую, мозолистую ладонь дворника.

Следует новый поклон приворотного стража, и без суеты, чинно Василий закрывает за гостем ворота. Желанный гость направляется к большому крыльцу, метёт снег полою шубы, если зима, ступает не спеша, давая возможность прислуге, заметившей его в окошках, поднять радостную панику. Дворовая молодица в белом платочке, звонко хлестнув себя ладонями по румяным щекам, вскрикнет истошно-радостно:

— Охти, барин приехали сердешный Матвей Матвеевич!!! Рятуйте, люди добрые!!

И начинается беготня, суета дворовых, в сенях кто-то валеночки веником отряхнёт гостю, кто-то шубку лисовую с него скидывАет, кто-то благоволенно шапку принимает, и вот уже гость вступает через порог сеней в горницу, где, широко раскинув руки для объятий, встречает Матвея Матвеевича уже сам хозяин.

Девчонка дворовая на серебряном блюде подносит гостю стопочку-опрокинчик, угощение принимается, толстым пальцем с перстнем гость утирает пышные усы — церемонии закончены, и хозяин, в сюртуке или душегрейке, поддерживая Матвея Матвеевича под локоток, провожает его в парадную комнату, для произведения дел и обоюдополезной беседы.

…Всё это известно мне от деда, памятное детское воображение которого сохранило описанные им различные сценки быта, уютной купеческой обстановки, дворни, с чётким распределением обязанностей, начиная от дворника Василия Васильевича и до каретника, кучера.

Двор был богат не только строениями — баней, амбарами, конюшней, но и самой дворней. У барина свои ткачи, столяры, пялечицы, повара, пусть и не из Парижа (купец же, не дворянин), но толковые, изрядные, из рязанского имения выписаны, а прачек, модисток, портних для хозяйки-барыни и дочерей и не счесть.

Прадед Василия служил хозяину не только исправно, но и преданно необычайно. Не только ворота были его заботою, он знал поимённо всю дворню, даже отпрысков; мог отчитать кого-либо из дворовых за неблагочестивые разговоры, пресекал неблагопристойность, следил за «амурами мужеского и женского полу».

Однако купец Аким Никанорович, при котором служил отец нашего дворника Василия, не будучи скрягой, всё-таки затруднялся вести дела без помощника, то есть без экономки, каковая по тщательной рекомендации нашлась и звалась Варварою.

Без разбирательств расходов, учёта, контроля, распределения обойтись самому Акиму Никаноровичу затруднительно. А Варвара сразу вошла в дела: векселя, пошлины и прочие премудрости не отягощали её разностороннего ума и опыта, и вскоре экономка стала практически доверительным членом семьи; помимо того что она была образованна, деловита, но ещё и весьма миловидна и далеко не стара.

Наш дворник Василий, в моём детстве, рассказывая о тех временах со слов своего отца, с трудом скрывал горечь, досаду и обиду оттого, что «всё так кончилось», то есть кануло богатство хозяина, а вместе с барином утеряно дворницкое благополучие.

Василий исправно выполнял работу, честно мёл двор, следил за порядком, открывая и запирая ворота, но традиции угасали, времена были не те. Раздосадованный Василий уже не получал монетку, впускал во двор, к бывшему дому Акима Никаноровича, новых законных жильцов: загулявшего «беспутника», разбитную молодуху, усталого рабочего с завода, булочницу, почтаря и других людей «низкого класса», которые совершенно не интересовались старым купеческим домом, тем более его историей. Получили ордер — въехали и живут.

А жизнь на Полянке в доме №5 сложилась, как и во всех коммуналках: склоки, дрязги, ссоры, скандалы. Бывшие покои купца Акима Никаноровича, а затем по наследству его сына Антипа Акимовича — заняли люди, равнодушные к ампирным потолкам, дубовым лакированным перилам, ведущим на второй этаж; их не волновали изразцовые печи, которые уже не топили, поскольку в доме провели водопровод, газ и паровое отопление. Тем более они были равнодушны к ажурной чугунной вязи ворот, которые стойко охранял наш Василий.

Сам бывший купеческий дом претерпел, конечно, технические переделы, но в целом всё оставалось, как прежде. Сохранились все постройки, только теперь каретные сараи и амбары отданы под сараи в уже привычном понимании.

Все эти постройки вплотную стоят каре вокруг господского дома, однако двор не закатан асфальтом, нетронутым остался серый булыжник, откуда кисточками прорывалась трава, старательно метённая Василием. Сотни ног отполировали булыжник до блеска, но всё равно булыжный настил неровный, можно и споткнуться.

Бывший флигель для дворни нам, ребятне, безразличен, а вот его железную винтовую лестницу, ведущую на крышу, мы использовали в нашей любимой игре «казаки-разбойники». Беготня по крышам сараев, перелазы через многочисленные заборы, которыми разграничивались соседние дворы, подвалы — бывшие винные и продуктовые погреба, фруктовые сады, где за мощными стволами яблонь легко спрятаться, — это наше, мальчишеское, царство.

Коммуналка на первом этаже представляла собой несколько коридоров — пошире и поуже, сходящихся перекрёстками, а вдоль коридоров — множество комнат, больших и маленьких клеток. Основной коридор-«улица» освещался несколькими лампочками, а в «переулочках» сумрачно, там хорошо играть в прятки, затаясь между сундуками, ящиками, шкафами и коробами.

По старой памяти некоторые комнаты жильцы называли светлицами, обрядцами, вышивальницей, пятельницей. Большая комната моей бабушки Матрёны называлась погребницей, потому что в ней когда-то, при Акиме Никаноровиче, был вход в погребА, впоследствии заделанный крашеными досками.

Многие наши игры ушли в прошлое, вряд ли кто из нынешних детей знает горелки, лапту, «ножички» и городки. А мы целыми днями носились по двору, спорили, таскали друг друга за чубы, мирились, залезали и в чужие дворы, где приходилось «сражаться» с местными, таскали из общественной коммунальной кухни со столов что попадётся, особенно неостывшие ещё пирожки с капустой.

За пределами нашего двора на Полянке, улице с садами, церквами, шумел большой город, который строился, расширялся, украшался красными флагами по праздникам, редко какую машину угораздит заехать к нам, в наш особый, замкнутый мир. Мы, мальчишки, были слишком заняты своими играми, чтобы интересоваться внешним миром, а история дома № 5 на Полянке нас не волновала вовсе, однако отдельные разговоры на общественной кухне, обмолвки деда, бабушки о прошлом невольно застревали в детской памяти.

Большой флигель у ворот с каморкой дворника тоже был отдан под жильё, по ордерам. У этого флигеля было два крыльца — большое парадное и маленькое, всего лишь три ступеньки, через которое когда-то ходила дворня.

Вот у этого-то крылечка, которым уже никто не пользовался, на верхней ступеньке под выпуклой железной крышей сидела загадочная древняя старуха, чёрная и тощая, в чёрном платке, кружевами обрамляющем её бледное, белое лицо; впалые губы никогда не улыбались. Слова не скажет, сидит, как статуя, неподвижно, шеей не повернёт. И всё время глядит на дорогу сквозь прутья ворот. Даже в жару она была в валенках и чёрном платье.

Я расспрашивал бабушку, деда об этой загадочной старухе, кое-что они знали, но спорили между собой: «Говорят, это старая княгиня». — «Какая княгиня? Здесь же купец жил, Антип Акимович, его это дом». — «А эта-то тощая откуда взялась, ведьма-то?» — «Да почему ж ведьма?» — «А что она всё время молчит, спросишь — а она и ухом не ведёт». — «Может, глухая?» — «Ну да уж, глухая! Вон Василий ей что-то сказал, так она ему кивнула, но, правда, ничего не ответила». — «Вот видишь, я и говорю: ведьма».

Такие разговоры придавали ещё больше таинственности «княгине», и однажды мы, ребятня, сговорились и совершили сообща пакостный поступок…

Во дворе от самых ворот до дальних «каретных» сараев булыжник усыпан мелкой галькой, а в углу у нынешних гаражей — куча песка. Мы, детвора, решили подразнить «ведьму», закидав её галькой и песком. Мы её очень боялись, может, потому, что она неподвижно-неживая, или потому, что всегда в чёрном, а мы, дети, тянулись к солнцу, свету, веселью…

Набрав в карманы штанов гальки, мы крадучись двинулись к крыльцу, где, как обычно, сидела тощая старуха в длинном чёрном платье, сложив руки на коленях. И всё так же, повернув голову, она через ворота смотрела на пустынную улицу: не человек — чёрная ворона!

Никогда ещё мы не были так близко к ней, и только сейчас я увидел её бледное, прорезанное глубокими морщинами лицо, а когда мы подошли ещё ближе, на решительно короткое расстояние, чёрная ведьма медленно, царственно стала поворачивать голову в нашу сторону — и тут я увидел её взгляд: чёрные, без зрачков глаза!!

Я истошно заорал, вслед за мной заорали ребята — и стали швырять в старуху галькой, песком. Все отбежали, меня же словно пригвоздило от страха: она смотрела на меня в упор, молча, белое, словно неживое лицо её неподвижно, как маска. Как заколдованный, я стоял напротив «ведьмы», забыв дышать, кричать было нечем…

Она так же медленно повернула голову обратно в сторону ворот — наваждение спало, я прытью побежал к ребятам, которые, скучившись у сарая, нетерпеливо ждали меня, поражённые моей «храбростью», и засЫпали меня вопросами: и что сказала мне ведьма, и почему я так долго стоял около неё, и живая она или мёртвая, и дотронулся ли я до неё?

Долго я ещё помнил взгляд чёрной «ведьмы»: в её взгляде было столько горя! Но если она живая, то должна же она делать всё то обычное, что делают все? Пить, есть, спать, ходить в булочную?

Я твёрдо решил вызнать тайну старухи. Выследить её стало моей задачей, захватившей все мои помыслы. Надо обязательно влезть в её комнату, всё высмотреть, но   к а к   это сделать, если она почти неотлучно дома?

Я, как настоящий сыщик, отказывался от игр и следил за старухой. Товарищи мои по-прежнему лазили через заборы, бегали по крышам сараев, резались в «ножички», пальцами лупили проигравшего по лбу «горяченькими» и «холодненькими», а я терпеливо ждал. И дождался!

Она царственно, с прямой спиной, встала со ступенек, медленно подошла к воротам. И тут произошло чудо! — Василий, дворник, смиренно склонил перед ней голову, открыл ей створку ворот и что-то, мне не слышно, шепнул. И она что-то ему ответила и вышла неспешно на улицу. Я понял, что у «княгини» и Василия есть какая-то общая тайна, и решил немедленно проникнуть в её жильё.

Окно открыто. Я улучил момент, когда Василий отвернулся, залез на широкий подоконник и спрыгнул вниз, на пол. А вдруг старуха сейчас вернётся?! Но любопытство сильнее, тайна «ведьмы» скрывается где-то здесь.

Вроде всё как у всех, но мрачновато, потёмки какие-то, а ведь на улице солнце. Кровать у «ведьмы» железная, с набалдашниками, серое покрывало поверх одеяла с подушкой, рядом комод с ящиками, у стены столик и один-единственный стул с округлой спинкой. Небольшой тёмный шкаф сливается с полумраком комнаты. Что-то отталкивающее и тревожное в этой скупой обстановке, словно здесь жил солдат, а не старуха, которой лет сто. Запах плесени и сырости, как в подвале.

Я понимал, что залезть без спросу в чужую комнату нехорошо, а уж тем более обыскивать, но остановиться уже невозможно, и я открыл верхний ящик комода. Ничего интересного — только бельё, какие-то тряпки, неинтересно в них копаться, но я упорно искал, сам не зная — что?

Наконец я добрался до самого нижнего ящика со множеством шкатулочек, которые я принялся жадно открывать. В них аккуратно сложены письма с побледневшими синими строчками, старые открытки с пухленькими ангелочками и ёлочками, видимо, рождественские; старые фотографии, на одной я с удивлением узнал наш дом № 5 — те же окна, крыльцо, запряжённая лошадь, карета во дворе, даже дворник, видимо, отец нашего Василия. Судя по всему, эти потрёпанные снимки сделаны очень давно.

И вдруг…

В нижней шкатулке, на донышке, я увидел необычную вещь и ахнул: небольшой овальный медальон-камея с золотым обрамлением, необычайно красивое румяное лицо молоденькой девушки, на щеках миловидные ямочки. Она озорно смотрит на меня, чуть склонив голову, нежно улыбается, тонкую шею обрамляют белые кружева воротника, светлые, нет — золотые волосы волнами рассыпались по плечам — чудо какое!

Портрет волшебной красавицы с голубыми глазами нарисован необычными красками, не масляными. Это была, как я узнал много позднее, финифть. Я долго смотрел на это чудо, разволновался, сам не понимая почему. Внизу, в полукружии камеи, я прочёл золотую надпись витиеватыми буквами:

                    А Н Н А

Кто она? Почему от неё исходит столько света и счастья? Она кажется такой живой: вот-вот рассмеётся… Я взглянул в окно и похолодел от страха: «ведьма» возвращалась, Василий уже встречал её… Воспользовавшись тем, что она повернулась к дворнику, что-то ему шепнула и что-то уронила ему в протянутую ладонь, я выскочил прыжком из окна и дал стрекоча.

Видела ли старуха, заметила ли, что я лазил к ней?

Бабушка удивилась, застав меня дома среди бела дня, стала совать мне оладушки и кисель из ревеня. Может, она знает тайну девушки на камее?

Поглощая оладушки, я приступил к расспросам: кто и когда-то жил в этом доме №5? Понятно, что купец, это все знают. А как его звали? А когда бабушка сюда вселилась? Вопросы утомили бабулю, она заметила мои порванные штаны: сымай, зашью. Я встал, дожёвывая лепёшку, снял штаны — и чуть не подавился: из кармана выпал… медальон!! Наверно, когда я выскочил из окна старухи и дал дёру, я машинально сунул его в карман!!

Хорошо, что бабушка не заметила. Получается, что я стащил чужую вещь, да ещё какую! Но бабушка не заметила ничего и отослала к Василию, который на многие мои вопросы сможет ответить, раз уж мне так интересно. И в самом деле, ведь Василий многое знает. Может, он и с камеей поможет разобраться: кто это? Как зовут? Откуда она? Почему «ведьма» хранит медальон?

Я не сразу подошёл к Василию, сочинял, о чём и как спросить, а главное — как сознаться в краже камеи. Василий показался мне расстроенным, огорчённым. Широко расставив ноги, он сосредоточено мёл двор, резкими сильными движениями скользил метлой справа налево, не обращая на меня внимания.

Я начал издалека. Василий отвечал неохотно, может быть, был не в духе. Я никак не мог разговорить его. Да, здесь жил когда-то купец Аким Никанорович, да, у него был сын Антип Акимович, ну уехал он в 1920 году, от революции Октябрьской бежал, хотя уже немолодой был, за пятьдесят перевалило, но с тех пор никто ничего о нём не знает, сколько лет прошло, уж конечно в живых нет…

— Василий, это все знают. А у этого… Антипа дети были?

— Как не быть? были.

— А кто?

— Сын и дочь.

Я напрягся:

— А дочка красивая была?

— Да нет. В отца вся, болезная. А чего ты всё расспрашиваешь? Тебе-то какой интерес?

— Ну… так…

— А если «так», то иди, голубчик, к своим товарищам, а то все играют, а ты один допросы допрашиваешь про то, что тебе интересно-то и быть не может.

— А если… есть интерес?

— Ну какой у тебя может быть интерес? Какая тебе разница, кто жил, когда. Ты сейчас живи, голубчик, радуйся солнышку да тому, что жизнь для тебя началась только. А то «красивая, некрасивая»…

— Ну вот такая? — и я решительно достаю из кармана камею и показываю Василию…

Он отшвырнул метлу с такой силой, что связанные прутья соскочили из черенка… Я испугался выражения лица Василия: оно не было злым, нет, оно было… отчаянным, мне показалось, что он сейчас… заплачет!

Василий крепко схватил меня за плечи и, глядя мне в глаза, слегка тряс меня, твердя с расстановкой одно и то же:

— Где — ты — это — взял? Где — ты — это — взял?

Я растерялся и… сознался Василию. Про то, как обыскал из любопытства комнату старухи.

— Пойдём вон туда, на ящики, сядем, ты, голубчик, даже не представляешь, что ты наделал… Нельзя тебе этого знать… Ну зачем ты влез в комнату Анны…

— Кого?! Какой Анны?! Эта ведьм… эта старуха — Анна?! Красавица Анна — это старуха страшная?! Она же сумасшедшая! Она же… ей лет сто, наверное, и ты, Василий, хочешь сказать, что девушка на камее и эта «ведьма» — один и тот же человек?! А кто она? А почему она здесь и почему она сумасшедшая?

Я закидал Василия вопросами, мы сидели на ящиках, он курил папиросу взволнованно, видимо, устал в одиночестве хранить чужую тайну. Я же никак не мог поверить, что страшная старуха, похожая на чёрную ворону, неподвижно сидящая на ступеньке, и это лицо с камеи, прекраснее которого я никогда не видел, — это один и тот же человек?!

— Отдай мне камею, я верну её Анне, ведь это всё, что осталось у неё от прошлого, от той счастливой жизни, которая резко и грубо оборвалась… Не знаю только, говорить ли Анне про кражу. Ну ладно, главное, что к ней вернётся её талисман, и она снова будет спокойно ждать…

— Чего ждать, Василий?

— Иногда человек ждёт не будущего, а прошлого, — туманно выразился Василий и, закуривая новую папиросу, поведал мне необыкновенную историю ушедшего прошлого, заранее взяв с меня слово хранить чужую тайну.

 

…Аким Никанорович Кутусов, вступив в наследство отца, завладел домом № 5 на Полянке, со всеми постройками и строениями. Он родился в 1832 году, а поскольку дела отца шли очень неплохо, а сам Аким был не просто смышлёный, а весьма умный человек, он успешно взялся за дела своего отца и намного увеличил доходы.

Он был более похож на мать; благородные черты лица Акима, образованность, манеры не только делали ему честь, но производили впечатление дворянского, а не купеческого происхождения.

Покои свои Аким определил на втором этаже, там он оборудовал кабинет и библиотеку, развесил картины, настелил ковров, так что внешне непрезентабельный дом, обычный, каких в Москве сотни, — этот дом своими покоями привлекал не роскошью, а уютом и сдержанной скромностью.

На нижнем этаже располагалась дворня, ни в коем случае не «чернь», это определение неприятно Акиму — барину, хозяину, достойному уважения человеку. Он часто делал распоряжения насчёт улучшения жизни дворни, жаловал не милостыню, но достойную мзду за старание и верность.

Вскоре, когда расходы увеличивались, а доходы приносили прибыль гораздо бОльшую, чем прежде, в это золотое время и появилась в доме экономка Варвара, весьма способная к ведению дел; чувство долга сочеталось в ней с достоинством характера, манерами благовоспитанными; не менее ума потрясала её внешность: миловидная чрезвычайно; светловолосая, стройная фигура и грация её движений никак не выдавали в ней происхождение низкого сословия.

Варвара, или Варенька, появилась в доме Акима, когда ему исполнилось тридцать лет, возраст, когда бушевала молодая кровь, но зрелые поступки и государственные заботы остепенивали молодого хозяина. Однако Аким стал замечать за собой, что в присутствии Вареньки он робеет и плохо слушает её доклады, сама же Варвара, докладывая инспекционные дела, путалась, что ранее было ей не свойственно…

После короткого объяснения оба поняли, что между ними произошло то чувство, которое читано ею только в романах, а Акимом знаемо как неожиданное открытие. Они, сознавшись друг другу, стали веселы, счастливы, однако разговор о браке вести никак невозможно: обременительна мысль о пересудах в обществе, осуждающем столь неравный брак, — девица «из низов», да ещё несколько старше барина, — и государственный чиновник… Омрачённые этим обстоятельством, они, однако, не останавливали свою любовь, от которой вскоре родилась дочь, дитя разделённой страсти.

Все дворовые не только не осуждали хозяина, но пестовали дитя, к ней пристроили няню, горничную и мамушку. Ребёнку дали имя  А н н а  — по благодати её рождения. В младенческих ещё летах Аннушка оправдывала значение своего имени: она обладала добрым сердцем, необычайной красотой, умом обоих родителей.

Однако и по службе, и по летам Акиму Никаноровичу дОлжно было вступить в законный брак, и в 1870 году дворовым людям была представлена законная хозяйка из равного сословия, к которой отношение простолюдинов было спокойное, но с огорчением. Все по-прежнему служили господам верой и правдой, Варвара по-прежнему заведовала домом и делами хозяина, но странные отношения между хозяевами, экономкой и простым людом волновали своей необычностью.

Аким привязан к Аннушке, дочери, рождённой от любви, не скрывал этого и не позволял жене отрекать его от дочери, но дал крепкое слово быть верным супругом.

Сама же Аннушка, подрастая, плохо разбираясь в сложных отношениях матери и отца, удивляла всех красотою лица и ума, превзошедшей родительскую.

Когда ей исполнилось три года, родился законный наследник Антип Акимович Кутусов, которому были отданы материнское внимание, забота и опекунство. Но и Аннушка не была обделена тем же со стороны отца, Акима.

Так и росли и воспитывались почти на равных сводные брат и сестра, они симпатизировали друг другу, подружились, им было разрешено проводить время в совместном общении и занятиях. Вне дома по поводу своей семьи Аким Никанорович был немногословен, а в домашнем семействе уделял несдержанную любовь к дружным детям своим и сдержанную — к законной жене.

Варвара и Аким не встречались более по поводу своей страсти, он держал слово, данное жене; Варенька довольствовалась этим без гнева, упрёков и ревности. К тому же ангел Аннушка никак не могла, даже насильно, вызвать в супруге Акима чувства, противные добру и нежности.

Так и жили они в привычном счастье и довольстве друг другом долгими годами. Когда Анне исполнилось четырнадцать лет, Акиму возжелалось запечатлеть дочь не просто на портрете, а в редком исполнении на камне, огранённом драгоценными камнями. Восхищением было одобрено исполнение мастером заказа отца, медальон нашёл своё постоянное место на бюро Акима.

…Шло время, и благополучие семьи нарушено было всеобщим горем и членов семьи, и домочадцами, которые долго скорбели по ушедшему из жизни Акиму Никаноровичу, достойнейшему из достойных; благодетель-отец, наставник, чадолюбец — такими словами, рыдая, поминала его дворня. А уж нечего говорить о горе жены, с того дня не снимавшей траур, и о потрясении Анны.

К тому времени Анне исполнилось уже тридцать лет, и теперь, потеряв любимого отца, она ещё более привязалась к Антипу, сводному брату, с которым она разделила своё детство и молодые годы. Они очень были привязаны друг к другу, а после смерти отца не было у них роднее, чем они сами.

Анна ещё более, чем когда-нибудь, не думала о замужестве, видя свой долг в том, чтобы содействовать своими силами покою и утешению семьи, в которой она выросла, получила воспитание и образование и, вскоре потеряв и мать Варвару, восполнила образовавшийся пробел, заняв честно попечительство, присмотр за делами нового хозяина и брата Антипа, — она стала новой экономкой-хозяйкой.

Дела Анна вела не хуже своей матушки, жизнь брала своё, новая свежая жизнь закипела в доме на Полянке: её брат и хозяин Антип женился, вскоре родились сын Илья и дочь Аглая.

Анна начала терять блеск и яркость юношеских лет, запечатлённые мастером на медальоне. Однако сердечная доброта и расположенность к семье брата и племянникам сохраняли в ней женское обаяние, нравственную чистоту и преданность. Ничего более ей не хотелось: ни своих детей, ни своего дома и хозяйства, она не просто приросла, она   в р о с л а   корнями и к членам семьи, считавших её благодетельницей, и к самому дому, где не изжита была из сердца память об Акиме Никаноровиче.

…Прошли годы, повзрослели и начали стареть и Антип, и Анна, подросли Илья и Аглая. Но стало тревожно на Полянке, в фамильном доме. Стал забываться Аким Никанорович, а после событий начала века дворовые люди, сменившись поколениями, остывали памятью и сердечной привязанностью к хозяевам.

Дворник Василий Васильевич наставлял дворовых верности семье Кутусовых, обязал сына Василия преемственности своих прямых обязанностей и почтения к памяти Акима Никаноровича, к семье Антипа, выделяя особым уважением Анну — хранительницу традиций, обычаев, величая Анну не менее как ангелом, оберегающим всех членов, вплоть до Ильи и Аглаи, которые почитали в ней не просто тётушку, но и вторую матушку, заботящуюся о них не только не менее, а даже более, чем родная мать.

Антип рано овдовел, и если бы не Анна, выручившая в его дни скорби, он бы долго не вернулся к своему прежнему уверенному существованию и спокойствию.

А их становилось всё меньше, потому что грянули события, сломавшие привычную жизнь в доме на Полянке и перевернувшие крепкие прежние устои: перемены пятого года, а затем и семнадцатого, когда они потеряли почти всю дворню, кормившую, одевавшую их, служившую им на обязанностях столетий и устойчивых, казалось, верований.

В доме на Полянке стало тревожно, страх за благополучие отнял спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Остались на службе самые верные дворовые люди, не согласные с переменами в обществе, плохо разбиравшиеся в происходящих событиях, приверженцы старому порядку, а значит, и своим хозяевам.

Но таковых оставалось всё меньше, нынешняя власть всё ближе подступала к дому на Полянке, и, рыдая, плача, надеясь на возврат к лучшим, прежним временам, семейство Антипа Акимовича решило скрыться от этой неразберихи — за границу. И как ни рвалась Анна уехать вместе с любимым семейством, обожаемым братом, Антип, сам тяжело переживая разлуку, уповал пусть, возможно, на нескорую, но встречу и возвращение.

Было решено наказом ждать их, ждать и верить, сносить лишения, терпеть страдания, выпавшие ей, в чём Анна и уверила Антипа, поклявшись не покидать родового гнезда.

В помощь Анне добровольно вызвался Василий — для посильной защиты, разделения разлуки, как последний верный, преданный человек.

Расцеловались, обнялись — и отправились, пока не поздно, в дальний путь. Последнее, что услышал Антип от Анны, были горячие, в голос кричащие вслед экипажу слова:

— Я буду ждать тебя, Антип! Я всё время буду ждать вас всех! Я буду ждать!

Когда Анне стало под шестьдесят лет, в двадцатые годы, кончилось в её жизни всё: семья, дом, хозяйство, любовь… Жизнь потеряла всякий смысл, опереться было не на что, она упорно, переселившись в маленький флигель в одну комнатку с низким крыльцом, всё чаще садилась на верхнюю ступеньку, поближе к воротам и к Василию, последнему родному человеку из прошлого, глядела подолгу на мощёную дорогу сквозь ворота — и скоро закаменела с горя и разлуки.

Началось полунищее существование, и единственная драгоценность, которую она хранила и не думала продать, это её камея, на память и на укрепление веры и надежды на скорое возвращение любимого брата Антипа.

Новая власть пощадила её по возрасту. Но ей было всё равно, лишь бы оставили при доме, не угнетали. Преданность Анны довела её до полусумасшествия, ей казалось, что если она не будет смотреть на дорогу, ожидая брата, он и не вернётся.

Вскоре дом стали заполнять совершенно новые, чужие люди — ей не было до них дела. Её, в траурном одеянии, пугались, недолюбливали, презирали, опасались — ей было всё равно, лишь бы не мешали ждать…

Она не обращала внимания на глобальные перемены в доме, на заселение черни в покои брата, Акима Никаноровича и Варвары, на то, как растаскивали по комнатам мебель, ковры, бра, как исчезали книги, как жадно, с драками, опустошали кладовые со съестными припасами бывшей заботливой дворни… Как ломали кареты на дрова, как позднее амбары переделывались в сараи, тянулись кабели для электрического освещения, как устраивалось паровое отопление, как…

Впрочем, она ко всему относилась равнодушно, упорно веря, что вернётся хозяин — и всё восстановится, вернётся на круги своя, главное — ждать, смотреть на ворота, на дорогу, верить и перемолвиться редким словечком с преданным Василием. Это её долг, обязанность и потребность.

Так она старела, чернела, впадая по ночам не в сон, но в забытьё, ни с кем не вела знакомства, а Василий, сам изрядно постаревший, давно не верил в возвращение Антипа, уверенно предполагая, что его уж и на свете нет. Анна же не считала своих лет и скорее всего не помнила, что ей уже исполнилось девяносто…

В редких случаях, когда к ней обращался кто-либо из властей или чиновников, она поднималась со своей ступеньки, гордо выпрямлялась и молча, опустив глаза, подняв голову, не глядя на вопрошающего, бормотала что-то неразборчивое, можно было только разобрать отдельные слова: челядь… ждать… долг… милый… Тут же к чиновнику подходил Василий, упрашивая не волновать покой старой дамы.

Решено было определённо, что старуха спятила, оставили её в покое — и забыли.

 

…Я выслушал рассказ Василия, как волшебную сказку, но горечь правдивых событий взволновала меня. Сердце моё переполнялось жалостью, сочувствием и болью за чужую истерзанную судьбу… В десять лет я смог осознать чувства, не свойственные такому незначительному возрасту.

Я решительно встал, сжимая крепко камею, и направился к крылечку, где сидела Анна.

Я подошёл к ней тихо и без страха, я смотрел на её морщинистое лицо, отыскивая в ней черты юной прелестницы с медальона. Я опустился перед нею на колени на нижней ступеньке:

— Здравствуйте, Анна. Возьмите вашу камею — и простите меня, Анна… Простите меня… Я всегда буду помнить вас, Анна…

Она посмотрела на меня, лицо её просветлело, разгладились морщины, вскинулись брови.

Она неожиданно счастливо улыбнулась, склонилась ко мне… и обхватила нежно ладонями моё лицо:

— Ты вернулся, Антипушка… ты вернулся, родной…