Андрейка

Впервые опубликовано в журнале “Парус” №90

Как разрезы, траншеи легли,

И воронки, как раны, зияют.

Обнаженные нервы земли

Неземное страдание знают.

В. Высоцкий

 

Андрейка не торопясь заправил перьевую ручку чернилами из пузырька — строгий отец не разрешал ему в младших классах писать шариковой. Достал из ящика стола новую тетрадку в линеечку за две копейки, раскрыл ее и на секунду задумался. Потом старательно на верхней строчке вывел заглавие — «Подвиг солдата». Получилось красиво, почти точно посередине. Потом с красной строки, с большой буквы, как учили, начал писать, от волнения и напряжения высунув кончик языка:

«Фашисты наступали на город. Отряду солдат было приказано занять оборону и не пустить врагов в город».

Это не было заданием на дом. И вообще, в школу — только послезавтра, в понедельник 12-го, а сейчас — праздники. Но у Андрейки впервые в жизни появилось жгучее желание изложить кипевшие внутри мысли на бумаге.

Все началось вчера. День 30-летия Победы, они с отцом пришли на центральную площадь города, полностью забитую счастливым народом. Андрейка сидел на плечах отца и ему было видно все, как на ладони. Особенно его поразил строй ветеранов, седоватых подтянутых мужиков с небольшим количеством строгих женщин. Когда оркестр затихал, то шаги заглушал перезвон тысяч наград, бликующих в ярком майском солнце на их военных мундирах и гражданских пиджаках.

Но самым главным было даже не это! Они с отцом находились рядом с трибуной, на которой стояли важные дядьки, тоже с наградами, но среди них – один, по его мнению, наиглавнейший — легендарный Иван Кожедуб! Казалось — протяни руку и можно коснуться трех его Золотых Звезд. Для мальчишки любой летчик был кумиром, они с отцом как раз недавно закончили читать и обсуждать свеженькие, пахнувшие типографией книги «Полярный летчик» Водопьянова и «Друзья-однополчане» Кожедуба, вместе склеили модель истребителя Ла-5, а тут — такой сюрприз!

Андрейка млел и гордился своим участием в таком знаменательном событии, просто не мог поверить своему везению и счастью.

А к вечеру был салют. Сначала справа и слева где-то бахало, потом в воздух неслись две огненные кометы и расцветали, встретившись, фантастическими цветами, под крики «Ура!», заглушавшие звуки мирных разрывов.

Наутро, выспавшись и позавтракав кашей с бутербродом (хлеб и масло, за колбасой нужно было ехать в Москву ночь на поезде), отец с сыном собрались в поход. Сборы у опытных туристов недолги. В брезентовый рюкзак отправились завернутые в кальку (что еще может принести с работы домой инженер-конструктор?) четыре ломтя серого хлеба с достойным количеством соленого сала, обернутая старым шарфом литровая банка с горячим отваром шиповника (банка весит так же, как и винная бутылка, но вмещает жидкости больше), нож, коробок спичек и пара таблеток сухого топлива в непромокаемом пакете, пузырек зеленки с куском бинта, две штормовки и кусок полиэтилена на подстилку. На дворе стояло вёдрышко, но правильный турист должен быть готовым ко всему.

У Андрейки была и собственная экипировка: в настоящей кирзовой полевой сумке помещалась тетрадка с цветными карандашами для рисования карт, перочинный ножик (юный турист пока не знал, почему у него такое название), пара пустых спичечных коробков (на случай поимки майских жуков). Солдатский ремень с бляхой, накануне начищенной зубным порошком — вторая после полевой сумки Андрейкина гордость, кобура с игрушечным наганом, почти как у «неуловимых», и все это великолепие венчала будёновка с большой, как у Мальчиша-Кибальчиша, красной звездой.

Осталось только натянуть шерстяные носки и кеды (в них шаг становился пружинистым и мягким, а нога почти не уставала), сунуть в карман горсть ирисок «Золотой ключик» — и в путь.

Путь до цели был не долгим: их новостройка стояла на краю города, улица Карла Маркса тут переходила в автотрассу до Москвы. Нужно было всего лишь перейти дорогу, и начинались поля и овражки с лесопосадками и перелесками.

Далее меж полей петляли проселки, размытые вешними водами, но подсохшие на майском солнышке. Вот в этих-то промоинах и таилось главное богатство.

— Осколок!

— Пуля!

— Гильза!

— Опять осколок — отец с сыном нагибались по очереди, подбирая находки.

Свернули в сторону на целину. Это был небольшой холмик среди степного пейзажа, плоский и невысокий. Слева — овражек, справа — лесок. И там, и там, наверняка еще сыро, а тут — солнышко припекает, штиль, в высоченном синем небе зажурчали первые жаворонки, эх, вот бы их разок увидеть! Из земли, вместе с молодой, травой торчат нежные стрелки дикого чеснока — неплохая добавка к трапезе, да еще домой набрать можно. Отличное место для привала.

Первым делом осмотрелись. Пригорок перечеркнут зигзагообразной впадиной, вокруг углубления в земле, словно вмятины. Стало ясно — это следы траншей и воронок, шрамы войны на русской земле, засыпанные, заросшие, но явственно видные через 30 с лишним лет.

Андрейка огляделся взглядом опытного следопыта. Должны быть кротовины. А вот и они, у небольшой выемки на углу старой траншеи. Разгреб руками мягкую землю — точно, кроты вытаскивают наружу все ненужное. Не нужными кротам в этот раз оказались гильзы от трехлинейки — в приличном количестве, юный археолог насобирал две горсти. Вот это удача!

Отец, тем временем, расстелив припасенный кусок полиэтилена, выложил на него запасы, сын, обтерев руки о штаны, надергал зеленых стрелок. Нет ничего лучше привала в походе, а на привале — нет ничего вкуснее бутербродов с салом и чесноком, запиваемых по очереди из банки теплым сладким отваром! Перекусили, убрали все лишнее в рюкзак и высыпали на подстилку добычу.

Осколки — причудливой формы ржавые железяки размером от ногтя до пол-ладошки — ценились именно за свою причудливость. Остальные отбраковывались, их всегда было много, а таскать лишнюю тяжесть нет смысла. Гильзы были в основном винтовочные, они же — пулеметные. Другие были редкостью и ценились больше, но в этот раз таких не встретили. Желанной была всегда целая гильза, а не смятая. Андрейке больше нравились немецкие — латунные, покрытые красивой патиной с зелеными разводами, чем наши стальные, и поэтому ржавые.

Ну и пули немецкие тоже отличались от наших. Приветствовались те, что упали на излете и не сплющились о твердую преграду. А вот невероятная редкость — две вражеские пули, застрявшие друг в друге. Никогда раньше такого не встречали.

— Достань-ка, сынок, ириску. Только я целую не хочу, располовинь.

Андрейка деловито развернул ириску, разрезал перочинным ножичком точно по середине, бумажку сунул в карман, половинку отдал отцу, а вторую отправил в рот. Половинка сразу же прилипла к зубу. Значит — конфетка качественная.

— Молодец, фантик не выкинул! — заметил отец.

— Ну паап, я маленький что-ли? Не знаю разве? — обиделся сын.

— А знаешь, как делают ириски? — и, не дожидаясь ответа, отец продолжил:

— Сначала из ирисочной массы отливают такое бревнышко. — Отец, растопырив ладони, показал толщину бревнышка и разведя руки в сторону — его длину.

— Ого! — Андрейка на секунду зажмурился, представляя такую огромную конфетину. — На всю школу хватит!

— Потом ее зажимают между валками и вращают так, чтобы она превратилась в такую морковку, тонкий конец вытягивают как раз по размеру конфетки. Быстро-быстро ножами режут, и тут же автомат заворачивает в фантики. И ириски вылетают из станка прямо как пулеметная очередь.

Андрейка снова зажмурился, представляя пулеметную очередь из ирисок, Петьку и Анку за пулеметом. Идея понравилась. Ириска ведь почти как пуля размером, только пуля кругленькая, а конфета квадратненькая.

— А теперь давай-ка делать выводы. — Продолжил отец. — Где были наши позиции?

— Ну, это легко. Раз в этой в траншее много наших гильз, то тут сидели наши.

— Правильно. Вон, смотри, левый фланг упирается в овраг, правый — в лесок, здесь пригорок, это очень хорошая позиция. — Отец все-таки был лейтенантом запаса после военной кафедры института. — А позади нас что?

Сын оглянулся, позади была лесополоса. Пожал плечами.

— Позади нас дорога, которая ведет из города. А полоса эта уже после войны посажена. Здесь наши бойцы сдерживали немцев, которые рвались к дороге. — Подвел итог офицер запаса.

— А, теперь я понял. На этой стороне много наших гильз и немецких пуль. А там, на поле — все гильзы немецкие. — Догадался наш следопыт.

— Правильно. А теперь посмотри, вот эти две пули, попавшие друг в друга, мы нашли вот там. А это значит, что пулеметы строчили оттуда и оттуда — отец показал в разные стороны. А очереди пересекались примерно на этом пригорке.

— Вероятность такой встречи двух пуль исчезающе мала. — Продолжал рассуждать отец. Андрейка не понял, куда исчезает вероятность, но уже сам догадался, что это не так часто случается.

— Ты представляешь, сынок, какой ад ту творился? Какая плотность вражеского огня была? Нашим бойцам головы поднять невозможно было.

Андрейка представил. Привычным движением достал из кобуры револьвер, пригибаясь, добежал до выемки с бывшими кротовинами и залег там. Глазами бойца оглядел поле, оценил выгодность позиции.

Прицелился из нагана, вот он, фашист, на мушке, рукава закатаны, каска с рожками, на боку продолговатая коробка, «шмайссер» в руках, от живота веером палит в него, Андрейку. Любой школьник сейчас знает, то это был не шмайссер, а МР-40, шмайссер-совсем другое. Но образ автоматчика со шмайссером — это советское клише, и у Андрейки не могло быть другого.

Выдох, палец давит на спуск, рука дернулась чуть вверх, отдало в плечо…

… Выдох, палец давит на спуск, рука дернулась чуть вверх, отдало в плечо… Мимо, чёрт! Немец, пригнувшись, подался чуть левее. Опытный, гад. Рядом с ним замаячил второй, движется короткими перебежками, припадая периодически к земле.

Степаныч передернул затвор — заедает, песка нахватал. Сердце молотит, из-под пилотки на лоб течет что-то липкое. Спокойно, спокойно. Выдох, плавно палец на себя, толчок в плечо, немец резко валится набок, второй падает плашмя и отползает в сторону, только задница мелькнула.

«Ну вот, другое дело. Получи, гад, ириску» — вспомнилась почему-то эта конфетка, как нашли ее случайно и поделили на троих: ему, жене Раисе и сыну Андрейке. Господи, как же давно это было…

Это было совсем недавно, всего пару дней назад. Степаныч имел бронь, работал на заводе мастером цеха, было ему всего тридцать, но все его уважительно величали по отчеству. До последнего гнали нужную фронту продукцию, а потом поспешно занялись эвакуацией.

Он каждый станок любил, как родного сына, холил, лелеял, а теперь их грубо срывали с фундаментов, сдирали со стен кабель-трассы, грузили под обстрелами и бомбежками на платформы. Быстрей, быстрей! Враг у ворот!

Успели отправить последний эшелон, в него удалось впихнуть почти насильно и жену с сыном. Вот тогда-то и нашли эту затерянную ириску. Восьмилетний мальчуган наотрез отказался взять себе целиком, настоял на дележе поровну. Съели, поплакали и расстались.

Немцы железную дорогу потом перерезали. Успел эшелон проскочить, не успел? Где они, что с ними? Про бомбы, что высыпали в чистом поле на тот поезд юнкерсы, он знать не мог.

Степаныч с одним рабочим остались на заводе. Дождались саперов на полуторке, помогли расставить ящики с тротилом в нужных местах и поскорее, чтоб не видеть и не слышать, покинули печальное, разоренное собственными руками, место.

Военкомат еще работал. Из рабочих, выздоравливающих раненых, отступающих бойцов формировали сводный батальон. Степаныч записался рядовым, получил винтовку, жаль только патронов маловато — две пригоршни всего. Батальон возглавил сам военком, охрипший от крика и ошалелый от бессонницы майор. В городе остался партийный актив — закончить эвакуацию и уйти в подполье.

— Товарищи бойцы! Враг окружает город. По шоссе вывозят раненых, отходят беженцы. Слушай боевой приказ! Закрепиться на северо-восточной окраине перед шоссе и продержаться сутки, до завтрашней ночи. Любой ценой, но ни один фашист за это время не должен ступить на дорогу! Напра-во. Шагооом марш!

Дошли быстро, благо — недалеко. По дороге перезнакомились. Всю ночь рыли окопы: основную позицию, запасную позицию, еще одну запасную. Хорошо, хоть земля податливая да осень стоит сухая. Левый фланг прикрывает балочка, правый — лесок, траншеи чуть на взгорке, для здешних равнинных мест в целом не плохо. А за спиной, в километре, дорога, ставшая для многих дорогой жизни. И только от бойцов эта жизнь сейчас и зависела.

Комбат исхитрился подвезти воду. Раздали, в основном, пулеметчикам, но и бойцам по фляжке досталось. Сухари поделили поровну. Обутрело.

С первыми лучами немцы сунулись разведкой на мотоциклах. Их покосили из «Максимов», но выдали огневые точки. И понеслось.

То засвистят, зашуршат минометные мины, вжимаешься в родимый чернозем, ждешь, что тебе прилетит в спину. Но нет, в этот раз только обдаст жаром, ударит по ушам да осыплет комьями.

То налетят «лаптежники» (прим. ред. — одномоторные двухместные пикирующие бомбардировщики-штурмовики «Юнкерс-87» с неубирающимися шасси), станут в круг, сначала побросают с воем свои чертовы бомбы, а потом безнаказанно поливают сверху свинцом. От злобы и бессилия реветь белугою хочется.

Ну и между этим — лезет пехота, поливает из пулеметов наперехлест — головы не поднять… Немец не дурак, получает отлуп в одном месте, откатывается, ломит в другом, ищет слабину. Хорошо, что с танками у них не густо, а то – совсем швах.

Но и наши — не лыком шиты. Взводом, что стал теперь родным для Степаныча, командует старший сержант по фамилии Иванов, чёрный от солнца и высохший как вобла, на вид лет тридцать пять, не меньше. На просоленной гимнастерке прикручена «За отвагу». Оказалось, парню всего двадцать один год, призвали в 39-м на срочную, прошел школу сержантов и Финскую (медаль — оттуда), отступает с первого дня войны. Подбадривает бойцов, учит, как и что делать, маневрирует огнем. Немцы, небось, думают, что перед ними не взвод, — рота целая. Сильно зауважали его бойцы, и Степаныч вместе с ними.

Справа от Степаныча бьет короткими «Дегтярь» (прим. ред. — пехотный ручной пулемёт Дегтярёва), стрелок экономит патроны. Пулеметчик — здоровенный украинец Мыкола. Село его давно под немцем, злой он на них, как черт.

Пока копали ночью, кто-то пытался его подначить: «Слышь, Москаленко, ты, наверное, самый несчастный хохол на земле, с такой-то фамилией?» Но Мыкола только на немцев злой: «А немає ніякої різниці — що хохол, що москаль. Ворог у нас один, Батьківщина-одна. Київ здали, а Москву — не дочекаються». Сунулись на позицию взвода два легких танка. Первого издырявил из своего ПТР бронебойщик-сибиряк Саня. Накануне хвалился, что белку в глаз бьет. Не обманул, значит. Теперь лежит недвижно в обнимку со своим «бахалом», ствол кверху загнут от взрыва. Прощай, Саня…

На другой танк вышли двое с гранатами. Один — тот самый рабочий, что остался с завода, Филин. А второй — невысокий татарин из выздоравливающих. Голова вся обмотана, один глаз только белком сверкает. Размотал он повязку — на лицо смотреть страшно, скрепили заскорузлыми бинтами вместе с Филиным две связки гранат, и поползли.

Взрыв только один был, танк встал. Но не вернулись оба. А может, он и не татарин был, может — кавказец. Только слышал Степаныч на рассвете перед боем: «Иль ля илля ха иль ля Алла. Магомат расуль Алла!» Прощайте, братушки…

И вот уже не чувствует левой ноги Степаныч, посекло осколками, а он не понял в горячке, когда. Случайно обернулся, а штанина насквозь мокрая. Перетянул, как жгутом, поясным ремнем, ничего, терпимо.

И вот уже не слышит звуков боя — после очередного взрыва оглох совсем. И невдомек бойцу, что остались от всего взвода только они вдвоем: он, да хохол Москаленко. Одно в голове вертится — патроны выходят, последняя обойма в нагрудном кармане заначена. А стреляных гильз перед ним — россыпь.

Вот показался в поле зрения еще один враг. Выцеливает его Степаныч, нельзя промазать! И вдруг видит он боковым зрением, как медленно, словно во сне, ползут к нему, приближаются султанчики пулеметной очереди. Все ближе и ближе они. И вот хлещет его, как плетью, эта очередь, прошивает наискось от левого плеча, через сердце и позвоночник, до правого бедра. Но не чувствует ее боец, ибо видит он в прицеле фашиста, фашист по земле его идет, рожа оскалена в крике.

Выдох, палец давит на спуск, рука дернулась чуть вверх, отдало в плечо, — падает враг. И последнее, что увидел — закат. Не зря, значит стояли тут насмерть. Тепло, хорошо на душе стало Степанычу.

— Живи, Андрейка!

Выдох, палец давит на спуск, рука дернулась чуть вверх, отдало в плечо… Все это увидел, услышал, прочувствовал, познал, спустя 30 с лишним лет, согрев своим телом землю в том же самом месте, октябренок из 2-го «А» десятой школы, Андрейка… А теперь сидит он перед раскрытой тетрадью и пишет рассказ о том, чему был свидетелем.

Андрейка тогда свое творение не дописал, не осилил — в силу юного возраста и отсутствия умения. Но написал сейчас, сорок пять с лишним лет спустя от того Дня Победы, и ты, читатель, держишь в руках эту историю.