Сергей Мартьянов

Алла

I

Красивые женщины? Я не люблю их, как маленькие дети не любят молочные пенки и варёный лук.

Красота на женщинах подобна маске, которую носят пожизненно, некоторые с удовольствием, они купаются в масле мужского восхищения, как в душе Шарко, где струи бьют сразу со всех сторон, стекая к ногам потоком лживых клятв и нежных признаний.

Другие считают свою красоту божьим наказанием, скрывают её, пытаются принизить, как не в меру, разросшуюся бородавку на носу, терпеливо убеждают себя и окружающих, что обладают другими достоинствами, кроме злополучной бородавки. Такие пугаются горячих слов и затянувшихся пауз в разговоре с мужчинами и хранят верность мужьям, ловко набросив уздечку добродетели на демона красоты.

Большинство же ощущает свою красоту, как ренту, которая досталась им от природы. Они и внушают нам: «Ты видишь, как я красива? Мне нужна золотая оправа!» Такие девушки вкладывают природный капитал с расчётом, придирчиво и долго выбирают партнёра, легко его меняют, если возникнет более выгодный вариант. И не завидую я мужу, чья жена решит, что продешевила, когда выходила замуж, и она достойна лучшей жизни.

Я до сих пор не ем варёный лук и молочные пенки, но сознаюсь, что при встрече с красивой женщиной чувствую себя глупым тетеревом на току. Хочется напыжиться, распустить хвост и, грудью расталкивая толпу пошляков, усатых красавцев и седеющих начальников, с веточкой сирени, как с противотанковой гранатой броситься к её ногам с криком: «Красота спасёт Мир!» – и получить в награду восхищённую улыбку или… Иной раз… резанёт по глазам в куче мусора картинка с изображением полунагой рекламной дивы, и грустно станет: зачем её так помяли, в грязь затоптали красоту, и защемит на донышке души оттого, что не доступна она.

II

Кончилось ленивое воскресное утро. Жене, наконец, удалось выпроводить меня в магазин за молоком. Я брёл от одной точки к другой, и везде мне устало объясняли, что просыпаться надо раньше, а молоко уже продали.

Маленькое чудо случилось неожиданно. Я наткнулся на молочницу, которая торговала на улице, более того, это была Алла, которую я не видел без малого 9 лет. Она, улыбаясь, перебросила ногу с одного колена на другое разбитое, да так, что юбка её на мгновение раскрылась веером и в глубине мелькнули чёрные трусики.

До меня доходили слухи, цветастые, как базарная живопись или, порой, спрессованные в одно слово «лала». Я затоварился молоком, зачем-то ещё купил сметану и творожные сырки, она узнала меня, улыбнулась, уходить не хотелось, и я бросил потёртое:

– Ну, как живёшь?

– Садись, расскажу, – кивнула она на перевёрнутый ящик. Сидеть на ящике, даже перевёрнутом, было неудобно, но пригревало солнце … и не куда было спешить.

Алла чересчур громко, размашисто жестикулируя, жаловалась на жизнь, порой пускалась в циничные подробности, в которых находила особую остроту и удовольствие. В моём присутствии торговля у Аллы пошла быстрее, видимо, мои жёлтые ботинки привлекали внимание женщин, они подходили и невольно что-нибудь брали.

Мы быстро распродали молоко. Алла утёрла рукавом брызнувшие слезы и на прощание крепко чмокнула меня в щеку. Я обернулся, её землистое, крашеное лицо издалека казалось столь же прекрасным, как и 9 лет назад. Она улыбалась сквозь слёзы и надувала губы, чтобы я их видел и помнил.

Жена долго меня осматривала и даже незаметно обнюхивала, затем брезгливо предложила умыться. Я отмывал помаду, в зеркале перед глазами мелькали алкины ноги, разбитое колено, лежащие на плечах длинные кудри и шрамик на шее…

У меня красивая жена, не обижен, её фото висит в ванной, но в рассказах я её частенько критикую, правда, при этом ничем не рискуя, так как она их не читает. Она ничего не читает, кроме инструкций к лекарствам и часами смотрит телевизор, в общем, у меня две тёщи, я богат.

III

В школе Алла сидела на последней парте и рисовала всегда одно и то же, принцессу с вытаращенными глазами и кудрявого, длинноволосого принца, что от частого повторения хорошо получалось, как в детской книжке. Она сама была принцессой из сказки, постоянно ела яблоки, не грызла их как другие девочки, а красиво откусывала, осторожно, чтобы не пролить сок на платье и каждый раз вытирала рукой красиво очерченные губы. Я садился на парту перед ней и ставил зеркало, чтобы видеть, как она ест яблоки и не только…. В моё зеркало она смотрела чаще, чем на доску и учителя, иногда показывала язык, я был счастлив. Глядя на её мать-коротышку, было трудно представить, откуда появилась в ней эта стать и красота, но отца её никто не видел.

В нашем же классе учился второгодник Герасимов, Герасим, который оставался в младших классах два раза, толи по болезни, толи по неуспеваемости – было трудно понять. Рослый, курносый, с золотистыми волосами он выходил к доске, подолгу смотрел в потолок голубенькими поросячьими глазками, краснел и шептал что-то с долгими паузами: «Бу-бу, му-му…», – разобрать бормотание было невозможно. Учителя улыбались, весь класс улыбался, когда отвечал Герасим, и ему ставили тройку по всем предметам за неприкаянные сильные руки и добродушную, застенчивую улыбку. Он отыгрывался на уроках физкультуры, никто не мог бросить гранату так далеко, как он.

Алла преображалась вечерами. На Дыбенко-стрит в окружении поселковых королей, Козла, Тыры и Кольки-Дым, в свете фонарей и фар принцесса взрослела и поднималась на недосягаемую для меня высоту. Как вы уже догадались, Герасим, я многие другие любили её безответно, но Герасима она, почему-то демонстративно презирала и издевалась над ним, от этого Герасим постоянно попадал под «королевскую» раздачу, его подкалывали и полоскали грязными языками, иногда при случае били.

На выпускном вечере Герасим пытался пригласить Аллу на танец, он осмелился подойти к ней, учтиво кивнул кудрявой головой и замер по стойке «смирно», но получил отказ. Её дружки предложили Герасиму подышать свежим воздухом, поговорить, и за школой, около склада металлолома, избили его.

С разбитым лицом и в порванном новом костюме, он ушёл с выпускного вечера. Никто не пытался его защищать. В это время Алла танцевала со мной в садово-парковом стиле, касаясь бёдрами. Я чувствовал её разогретое вином, податливое тело, сладкое дыхание влажного рта, задыхался от запаха кудрявых длинных волос. Вечер продолжался.

Когда мы торговали молоком, Алла ни разу не вспомнила о Герасиме. Об их отношениях я узнал позже, когда они обрели такую же известность, Эсмиральда и Квазимодо в Париже.

IV

Женская бессердечность, феномен известный, да, имеются факты. Мы, студенты университета, отрабатывали педагогическую практику в лагере. Я ухаживал за Ольгой, то есть будущей женой. Отношения были ни к черту. Я терял надежду и писал стихи квадратными метрами.

После отбоя почернели горы, опустели садовые дорожки, но за силуэтами кипарисов белело тёплое море. Шум прибоя тонул в треске цикад. В небольшом доме с двумя жёлтыми окнами мы отмечали чей-то день рождения. Музыка, запертая в тесном прокуренном помещении, давила на уши и шевелила вялую тусовку.

Выделялся парень в расстёгнутой рубашке, под которой зебрилась тельняшка. Спасатель много и со всеми пил, нецензурно ругался, но осадить его не представлялось возможным, так как он пользовался благосклонностью Ольги, первой дамы стола. Она сидела у него на спине, парень держал её за ляжки и скакал, как жеребец по комнате. Обнажённые короткой стрижкой уши Ольги раскраснелись. Я знал, что она издевается надо мной, и видел, как спасатель сопел ей что-то на ухо, лапал за грудь, и она хохотала.

Он согласился выпить со мной на веранде. Левая коленка дёргалась, я не был уверен, ударил неожиданно и слабо. Он не упал, шелестели листвой серебристые тополя. Я ударил его ещё раз табуреткой по голове. Спасатель упал и навсегда исчез из моей жизни.

С трудом, задевая дверные косяки, я вернулся в комнату. Её виноватые глаза? Я видел. Подошёл и закатал плюху при всех. Ей понравилось.

В общем, с Ольгой отношения наладились, и всё же тёмный осадок в душе остался: за что я парня бил, ни за что?

V

В восемнадцать лет выгодно, полагая, что разом разрешила все жизненные проблемы, Алла вышла замуж за студента из медицинского института. Познакомились они в магазине, где Алла работала продавцом в кондитерском отделе. После свадьбы она переехала к родителям Бориса, так звали мужа, и с первого же дня почувствовала себя неуютно в тихой интеллигентной семье, где каждый занимался своим делом. Некоммуникабельность, царившую в доме, Алла вспоминала, как сговор против неё. Она не умела занять себя чем-нибудь в свободное время. Беспомощьно стремилась привлечь внимание, а развлекать её никто не собирался, взаимная нервозность нарастала.

Вскоре Алла родила дочь, и с этого момента столкновения в семье участились. Надо признать, что свекровь недолюбливала Аллу ещё заочно, так как чувствовала антипатию ко всем продавщицам, за что и почему, это она и себе не могла объяснить. После свадьбы она добилась того, чтобы Алла работала в школьной библиотеке, где было пыльно, несладко и одиноко. Свёкор заведовал где-то по кадрам, можно предположить, что род занятий наложил определённый отпечаток сдержанности на его отношения с людьми. Алла воспринимала это, как нежелание старика видеть её в доме, хотя вспоминала, что при случае он хвалился знакомым, что у его сына такая, такая красивая жена и называл её Эллочкой!

Борис стойко держал нейтралитет в конфликтах, но однажды, после особо шумного семейного объяснения, Алла забрала дочку, что проделывала уже не первый раз, и ушла к матери. Ей казалось, что это такая игра и, что надо «держать характер», типа как на зоне, и что вот придёт Борис, даже в сопровождении матери, и заберёт её к себе, а она им всё простит и вернётся. Так было раз, другой, но однажды он не пришёл, и развод состоялся.

VI

Была промозглая с частыми оттепелями зима. Жена тогда долго грипповала и совсем раскисла, как мартовский снег на дороге. В воскресенье я поехал за мёдом и клюквой на рынок. В поисках зрелой тёмной клюквы пришлось обойти все дальние места, и совершенно случайно я наткнулся на уголок, где продавались аквариумные рыбки. Чёрные с зелёным отливом, красные, золотистые, полупрозрачные рыбки, разделённые по породам и признакам пола перегородками из органического стекла, медленно плавали в холодной воде, а может быть и не очень холодной, так как под каждым аквариумом горела свеча для подогрева. Разнообразие фантастических форм рыбковой красоты производило гнетущее впечатление. Вокруг одного из аквариумов собралось особенно много любопытных. Бородатый селекционер продавал всего одну перламутровую рыбку, большую, с ладонь семилетнего ребёнка. Рыбка смешно округляла рот, когда брала корм, большие пуговицы-глаза отдавали синевой, а мелкая чешуя, как мазутное пятно в луже, переливалась всеми цветами солнечного спектра.

VII

Алла ушла из библиотеки и устроилась продавцом в обувной отдел военторговского универмага. Она чувствовала себя уязвлённой и обиженной после развода, повсюду «добивалась справедливости», «качала права», в результате, обстановка вокруг неё в коллективе универмага сложилась напряжённая. Всех раздражало, что эта сука и стерва – самая красивая.

Поиски нового мужа проводились с лихорадочной поспешностью, хотелось сразу и с избытком компенсировать потерянное благополучие. Особые надежды возлагались на военных. Некоторые весьма охотно и быстро шли на сближение. В ближний бой, как они часто говорили, они шли до определённой черты. Дальше обнаруживалась жена, с которой никто не решался расстаться, какой бы неспособной, больной, завалящей она не была по их описанию. Ухаживания мужчин были однообразны, как ботинки в отделе. Кино, ресторан, потом хождение на дом с бутылкой сногсшибательного зелья. Лестница, ведущая к постели принцессы, оказывалась с каждым разом короче и короче.

По утрам она с тоской вспоминала ухаживания Бориса. Долгие беседы о чем-то непонятном у прилавка. Театр, в который Борис водил её два раза. Поход со студентами на байдарках, с которого это началось, куст малины, тёплый мох…

Свекровь внимательно следила за её поведением, и добилась лишения материнских  прав. Нельзя сказать, что Алла очень любила дочь и сожалела о потере, но в душе с того момента что-то оборвалось, обломилось и жизнь понеслась под гору.

VIII

Покорная, зовущая улыбка на болезненном лице, неожиданное прикосновение мягких губ, её небрежно разбросанные над асфальтом ноги – почему я ушёл тогда? Кто толкал в спину, когда я уходил и уносил в себе боль непрожитой возможности…

Порой идёшь тихим вечером по родной застеклённой непрозрачными окнами и неузнаваемой, будто это параллельный мир, улице, – и вдруг охватит, пробирая до самого душевного донышка, тоска и напружинить бы глотку, заорать в мутное небо: «Алла! Ал-ла!» – но крик торчит горьким комом в горле и не выходит.

IX

Вскоре события развернулись так, что Алла и Герасим попали в тот разряд общеизвестных поселковых достопримечательностей, который составляют обычно: дурачки, карлики и очень ответственные работники.

Герасим имел репутацию порядочного и трудолюбивого человека, работал на заводе на сборке рядом с отцом. Семейство Герасима состояло из краснощёкой толстушки жены и двоих детей. Незадолго до этого анекдотического происшествия он получил квартиру и отделился от родителя. Жильё ему дали в старом щитовом доме и случайно в том же дворе, где жила Алла с матерью.

В тот жаркий июльский вечер он, как обычно, перед сном вышел во двор покурить и увидел одинокую Аллу! Женщина медленно пробиралась домой, наполняя темноту звуками пьяного стона…

Утром Герасим не появился на работе, дома он не ночевал, и жена с криками: «Убили!» – поставила на ноги всю родню и соседей. Кто-то позвонил знакомому милиционеру, и у подъезда появилась настоящая овчарка-ищейка, которая уверенно привела толпу любопытных и плачущую жену к отцовскому брошенному сараю. Дверь отворилась, на пороге стоял хмурый Герасим с исцарапанным лицом. Оттолкнув его, собака с громким лаем ворвалась вовнутрь и из сарая, опасливо косясь на овчарку, вышла Алла. Знакомый милиционер извинился и увёл собаку.

Сарайный роман Герасима на этом не закончился и продолжался более года. В своей страсти он не встречал взаимности с её стороны, но связь их все же продолжалась, Герасим стал выпивать вместе с Аллой и к зиме утеплил погреб в сарае. Домой она не пускала его, а, перепившись, куражилась, заставляла Герасима, чтобы он на руках нёс её в сарай на виду у всех соседей, как это было в первый раз. И он, опустив глаза, молча носил её на руках. Мужики хохотали, потешались над Герасимом, а женщины… есть женщины.

Жена Герасима встречаться с Аллой боялась, опасалась ославиться на всю оставшуюся жизнь. Зато дома она скандалила усердно, призывала в свидетели соседей, грозилась поджечь сарай, несколько раз уходила, и каждый раз упрямый Герасим возвращал её. Со временем она свыклась с порочной страстью мужа и существованием Алки, но под влиянием подруг, да из-за жалости к себе скандалить продолжала.

Вскоре после встречи с Герасимом Алла стала опускаться ещё быстрее. Бросила работу в магазине, связи её… да стоит ли о них вспоминать?! Всем стало ясно, что она потеряла лицо и спивается окончательно. Кроме попрёков и побоев мать Аллы никакой помощи и денег от неё не видела. Коротышка жаловалась соседкам, прикрывая синяк под глазом, что вот всю жизнь на дочь положила, ради неё только и работала, как куколку одевала, а теперь она вот – весь свет ей застила…

Развязка, как всегда в таких случаях, наступила неожиданно. Поздно вечером Алла вернулась домой с каким-то мужиком. Мать не пустила её в квартиру. Алла долго скандалила с ней в подъезде. Никто из соседей на площадку так и не вышел, никто мужика так и не видел, а утром нашли зарезанную Аллу у самой двери. Удивительно, крови было мало, говорили, вся вовнутрь вышла.

Похороны оплатил и организовал Герасим, гроб сам выносил и нанятые им, «короли»: Колька-Дым, Козел и Тыра. Любопытных собралось много, волновались за Герасима. Домой он не пошёл, а до вечера бесполезно пил с кем придётся у магазина, нудно и скучно гудел и держался на ногах до тех пор, пока его не избили подростки.

Соседи выкрасили пол на лестничной площадке и долго люди спорили: кто же её убил? Одни говорили, что ревнивый татарин, другие – молодой блондин. Кто-то говорил, что убил мужик, который пришёл с ней. Другие говорили, что убил тот, кто был с нею раньше. Третьи на Герасима грешили и даже на его жену. После долгого расследования милиция внесла ясность в это дело, нашли, кого судить, что впрочем, не имеет отношения к нашей истории.

X

Похорон Аллы я не видел, и мне о них рассказывала жена. Мы ужинали на кухне, и она рассказывала, что народу собралось много, на кладбище почти никто не поехал, среди собравшихся был следователь, который наблюдал, никто не плакал, а мать Аллы была сильно выпивши, и призывала всех в свидетели, что она не убивала дочь. Помолчав, Ольга неожиданно спросила меня: «Смог бы я, так вот, за что-нибудь убить её?» Тень задумчивости скользнула по её глазам. Она продолжала есть жареную картошку, и я видел её масляные губы, зелёный фланелевый халат, на котором не хватало внизу пуговицы, потому что халат стал узковат в бёдрах и эта пуговица часто отрывалась, видел… она мелко, часто, совсем по-заячьи, хрупала огурцом. Я не мог ответить, шутить не хотелось.

За окном далеко внизу рассыпались по посёлку жёлтые огни фонарей и окон. Я стоял около низкого и узкого подоконника и чувствовал живое притяжение бездонной черноты. Хотелось случайно упасть туда за окно с 14-го этажа. Говорят, что они не долетают до земли и умирают от разрыва сердца, а… я хочу, мне надо долететь до конца, чтобы пробить эту чёрную стену, разделяющую нас, ощутить всю силу удара о землю и увидеть… свет!

Ольга высмотрела в банке огурец получше, она не видела меня. И я её не видел, свет обратился в маленькое мутное пятно, и кто-то сильный бросил меня туда… Я уткнулся в её колени, туда, где не хватало пуговицы на халате, и почувствовал тепло её бёдер. «Не надо, так. Не надо, так», – сказала она, встала и ушла.

В комнате щёлкнул выключатель, заговорил телевизор… Я положил себе ещё картошки и ел огурцы, проталкивал их в желудок, пытаясь проглотить горький комок в горле… За окном, будто диктор в раме телевизора, улыбалась Алла. Я видел её красивое правильное лицо «Ну, как дела?» – подмигнул я ей, и она шепнула мне по секрету: «Нормально». Уточнять «нормально, да» или «нормально, нет» я не стал. Думаю, ей и там и там хорошо. Плохо здесь без неё.