Время шло, как и положено, – неумолимо и безвозвратно. Свои главные радости и отдушины Яков находил в воспитании внуков, жил ими и своим небольшим садом, с каждым из обитателей которого он имел обыкновение говорить о чем-то своём, понятном, вероятно, только ему одному. Работал. Большим подспорьем в его трудоустройстве послужили его личные качества, великолепные организаторские и интеллектуальные способности, о которых, разумеется помнили люди, окружавшие его до заключения. Его как будто ждали, но ждали не все. Речь идёт о тех, кто поспособствовал неудачной попытке преступить закон руками Якова. Те, впрочем и не дождались. Жизнь сама как-то распорядилась так, чтобы их встреча больше никогда не состоялась. Кто-то назовёт это кармой, но стоит отдать должное, Яков ни на кого из них зла не держал, и, даже о намеке на месть, не могло идти и речи. Он был зол только на себя, на свою главную оплошность, редчайшую ошибку и просчёт, коих он в своей жизни допускал крайне мало, он был классным аналитиком и не мог понять, как мог так нелепо оступиться. Но его величество – пресловутый принцип. От принципов он никогда не отступал, поэтому твёрдо верил, что всё закономерно, и только он мог себя справедливо осудить либо простить. Наверное, к счастью, ему до конца не удавалось ни то, ни другое. Да, он потерял, пожалуй лучшие годы жизни, подорвал частично здоровье, но, считал достаточной компенсацией то, на что ему открыла глаза неволя: неверная жена и отчуждённая часть родственников, крысы и завистники среди бывших коллег. Итак, как уже было сказано,- жизнь не стояла на месте: посильная для его возраста работа, требовавшая больше умственных, нежели физических данных, нормальный доход и даже время на отдых. Отдыхом своим Яков считал работу в саду, в котором возвел комфортную беседку из сподручных средств, для встреч с гостями, друзьями, соседями, иронично назвав её (беседку) “штаб-квартирой”. Сырой ноябрьский пятничный полдень. Характерная для этого сезона прохлада навела Якова на мысли о необходимости обрезки виноградника. Как и принято в таких случаях, взялся он за это мероприятие с пресущим энтузиазмом и удовольствием. Что-то то ли насвистывая, то ли, по привычке, нашёптывая и, вооружившись секатором, он отделял от заросшего бурой лоскутной прядью, ствола старого виноградника, высохшую лозу, хаотично проникавшую, как опухоль, во все возможные направления. Привычная эта церемония была прервана негромким и непродолжительным стуком в ворота. Яков неспешно спустился со стремянки и деловито направился к калитке, на автомате, не выпуская из рук секатор. Калитка открылась с глухим, протяжным скрипом, словно специально подобранным для замедленного кадра в тревожном кино. Пред Яковом предстало бледно-желтое, почти без кровинки, болезненно-исхудавшее лицо, с потускневшими маленькими, когда-то полными бредовых затей, жизнелюбия и авантюризма, глазами. Это был Малхаз. Яков, с характерным для него чутьём и тактом, мгновенно оценил эпизод, пытаясь скрыть накатившую от увиденного тревогу и недоумение, но предательски уронил секатор, который, лязгнув о стойку ворот, расположился пластом аккурат между застывшими ногами мужчин. – Ну, вот и я, безуспешно пытаясь выдавить улыбку, молвил Малхаз. Прозвучавший голос, снял все вопросы и сомнения по поводу его неизлечимого недуга. “Очевидно это и явилось причиной досрочного освобождения” – перебирал в мыслях Яков В его душе, словно в непримиримой схватке, сошлись два полярных чувства: искренней радости и не менее искренней тревоги. Победило первое и Яков, крепко обняв гостя, дружески похлопал его по спине, буквально завопив: – Малхаз, родное сердце, добро пожаловать, брат! Гамарджоба, мой дом – твой дом, проходи дорогой, располагайся. Суетясь и заботливо хлопоча, о безопасности преодоления Малхазом тропинки к дому, усыпанной начальными результатами прерванной обрезки виноградника, Яков буквально вырвал из рук гостя дорожную сумку и полупрозрачный пакет. Пакет издал странный треск пластиковой природы. – Моя теперешняя кухня, опередил вопрос Якова Малхаз. Пожизненная. Она же и еда и закуска. Это были лекарства. Жуткая гора пестрых баночек и пузырьков. – Только не говори, что ты ещё и водки со мной не выпьешь, как бы сглаживая ненужное напряжение, отшутился Яков. – Нет, брат, водку я не пью, спокойно парировал Малхаз. Забудь, братское сердце… Якова даже передёрнуло от неожиданности, но Малхаз снова, с усердием сдвинув край седых усов в направлении изображаемой улыбки, продолжил: – Я пью чачу, мы с тобой отныне пьём чачу. Мы едем в Грузию, брат. При всём богатстве эпитетов, которые только мог бы впитать в себя русский или на крайний случай любой другой язык, я не смог бы описать, что в тот момент творилось в душе у Якова. Малхаз же одобрительно заметив явный положительный эмоциональный поворот в проходящей беседе, начал додавливать Якова. – Мы едем на сутки в Тбилиси, в лучшую гостиницу столицы Грузии, а оттуда переберемся в Ланчхути, к моим, где ты таки увидишь настоящую Грузию, мой дорогой! Яков был безумно счастлив, его юношеская мечта должна вот-вот сбыться при таких обстоятельствах, в таком возрасте, в такой компании. Он был в восторге. Разумеется, ни о каком сне в ту ночь не могло идти и речи: было много чая, дыма сигарет, воспоминаний, много предвкушений и надежд. Только ближе к рассвету, когда Малхаза всё же разморил долгожданный сон, Яков завалился на диван и, глядя на абстрактные узоры, наносимые светом старой люстры на потолок, составлял в голове перечень необходимых для предстоящего путешествия вещей. Утро. Такое долгожданное утро. Дорога. Дорога, которая в компании родного человека, показалось нереально короткой и незаметной. Малхаз усердно рассказывал об истории необыкновенных, полуэкзотических построек вдоль дороги, красочно вещал о тропических растениях, аккуратно обозначивших границы дорожных обочин, с любовью подчёркивая всю необычность местного колорита. К его недоумению, Якова мало, что в этом удивляло: он, конечно, много читал о Грузии, но, видимо, никак не был готов к открытию для себя того, что по первым поверхностным впечатлениям, Грузия мало, чем отличалась от родного ему Дагестана, в особенности в пригородах столицы. Но он был исключительно рад тому, что с ними происходит. Этого было предостаточно для начала осуществления его мечты. Огромная по своим масштабам гостиница “Тбилиси” встретила их, как и ожидалось, торжественно и радушно. Гостеприимство горцев было знакомо обоим едва ли не с пелёнок, так как оба они являлись уроженцами величественного гордого Кавказа. Заселившись и посвятив остаток дня прогулкам по живописным, историческим местам красавца-Тбилиси, мужчины вернулись в гостиницу, где основательно проголодавшись, поназаказали, казалось всего, о чём когда-то мечтали вместе, находясь в камере. Была и чача. Много чачи. Выпивали они в тот вечер, как не в себя. Да только хмелели они не от употребленного горячительного, кстати слегка напоминавшего Якову вкус обычного самогона, а от всего того, что предоставила на тот момент им такая непростая и изменчивая судьба. Наутро, заварив для двоих багровый крепчайший грузинский чай, Яков, вышел на балкон, держа в одной руке стакан с ароматным живительным и таким необходимым (после вчерашних возлияний) напитком, а в другой небольшую пиалку с янтарно-золотистым вареньем из белой черешни с добавлением цедры лимона и крупинок грецкого ореха. Он очень не хотел тревожить сон Малхаза, но чай при открывшейся сказочной панораме на Тбилиси с балкона роскошнейшей гостиницы, выглядел, как минимум эгоистично. – Малхаз, не выдержав, воскликнул Яков. -Ты только глянь, что есть жизнь, давай, старина, присоединяйся. Мы ведь столько шли к этому. Ответа не последовало. – Так и проспишь весь цимус, пробурчал в сердцах Яков, продолжая с упоением созерцать на город своей мечты. Выпив чаю и догнавшись очередной сигаретой, он вернулся в номер. Из прикрытой двери комнаты Малхаза, веяло недоброй тишиной и напрягающим холодом. – Малхаз, брат, снова вскрикнул Яков, но голос его неожиданно дрогнул и какое-то неестественное чувство, зловеще подкравшись под кадык, не дало ему закончить фразу. Обезумевший от внезапно налетевшей паники, Яков распахнул дверь в комнату. – Малхаз, подъём, Малхаз, не дури. Но Малхаз его уже не слышал. Оставшись в положении полусидя в объёмном гостиничном кресле, он только слегка накренил голову влево и замер. В его приоткрытых мутно-серых глазах не было признаков жизни. Яков безмолвно припал на колени. Его глаза заволокли слёзы. Скупые мужские слёзы, слёзы отчаяния и безысходности, слёзы пустоты. Яков лишь прикрыл застывшие веки друга дрожащими пальцами и зарыдал уже безудержно. Поездка в Ланчхути, на родину Малхаза, запланированная на наступившее утро, состоялась уже в другом качестве и в другом сопровождении. Отбыв три дня после похорон друга, в кругу его близких, опустошенный Яков, возвращался домой. Дорога домой показалась ему ещё короче предыдущей, его не интересовали больше придорожные пейзажи и прочие изыски царства тропиков. Он только изредка наблюдал за постоянно уменьшающимся огненным шаром заходящего солнца, которое поминутно сваливалось за гору на западе. Оно буквально описывало Якову всю необратимость, досадную кратковременность и уязвимость всего живого на земле. Он потом ещё несколько раз, по инерции вглядывался в почти исчезнувшую в сумраке багровую полоску отпылавшего заката, затем, откинув голову на подголовник, сомкнул уставшие, ещё влажные веки. Яков ехал домой. Он возвращался из любимой Грузии в полнейшем опустошении и отчаянии. Он искренне скорбил, понимая, что у него ещё есть, пусть и небольшой, но отрезок времени, который позволит ему лёжа на ветхом в ещё более ветхой дворовой кухне, курить, думать и вспоминать. Его пытливый ум наводил его на мысли о том, что встреча с Малхазом рано или поздно, но всё же непременно состоится: очередная, неожиданная, последняя….
Проза
Автор публикации
Я чуждаюсь карьеры, в элиту не рвусь,
К счастью, многие ценят меня бескорыстно,-
Обожаю их за исключительный вкус!
