За ним ведут Серебренникова – слева тот самый коротышка-пристав, они идут, покрикивая команды («освобождаем проход», «вниз можешь не смотреть», «они уходят» и т.д.), режиссёр оборачивается и машет в толпу, будто прощается с залом суда. Сегодня он в ударе – пламенная речь в отведённые ему минуты, юмор, куда только девались жалобы на альцгеймер и печальные жесты, фотографиями которых сыпали в сети его знакомые после ареста счетов, квартир и машин. Его ведут, и я понимаю, что сейчас разыгрывается сценка из процесса экс-министра Улюкаева, когда ему разрешено по велению Путина поговорить с Сечиным. Серебренников доходит до меня и отворачивается. Вот дурачок, растерялись оба. Я лихорадочно отступаю в толпу, к лавкам, чтобы не было видно моего лица, а там ещё вели Итина, но Итин мне совершенно не интересен, я его не знаю даже по сети интернет, поэтому Итин проходит без меня. Всё, увели. Люди разочарованы, они ничего не понимают, они ждали какой-то полутрагической или счастливой сцены. Они не понимают, что все эти три часа туда-сюда качалась чаша весов, без конца трещали рации, и расположение ко мне (вместе со смягчением по отношению к арестованным) чередовалось с гневом и возмущением к ним же самим, всем этим журналистам, операторам и просто писакам, которые с презрением и брезгливостью на них смотрят, которые тут же при них пишут на всю страну гадости и пошлости и при этом к себе хотят не зеркального отношения. Они не понимают, что если бы я бросилась к нему, чтобы даже на секундочку прижаться, меня могли скрутить и бросить в какой-нибудь запасной автозак, а меня дома ждут три маленьких перепуганных галчонка, старшую из которых только накануне удалось выдернуть из лап полусумашедшей чёрной мегеры. Я не могла себе позволить рисковать, и я привыкла к мужской инициативе. И Кирилл об этом знает. Просто был момент такой, я даже имя его выговорить не смогла.
Пережив настолько сильные эмоции, я чувствую слабость, и меня подташнивает. Ранее, ломая их кусочками, я съела несколько печенек, но уже три пополудни, в коридоре душно, и я выхожу на лестничную площадку. Облокотившись на перила, перевешиваюсь вниз, где периодически открывается входная дверь, и духоту разбавляет свежий морозный воздух, я жадно дышу, и мы все ждём, кто-то уходит и возвращается, сбегает вниз по лестнице нервный адвокат Харитонов – он так похож на дядю Валеру, это какой-то бесконечный конвеер знакомых лиц чужих людей, по коридору туда-сюда ходят люди, переговариваются, хлопают дверью туалета – напротив лестничного пролёта расположен туалет. Рядом стоит какой-то пожилой журналист или фотокорреспондент, чуть поодаль, возле стены, два молодых фотографа ведут будто для меня натужную беседу о тонкостях своей профессии, при этом косятся на пожарную лестницу, ведущую в потолок. «Апостол», двенадцатисерийный российский фильм о перевоплощении, побегах и засланных казачках. У меня от духоты кружится голова, я еле стою на ногах и, обернувшись в очередной раз в сторону коридора, узнаю судью Артура Карпова, чью личность широко разрекламировала ведущая «Эха», любительница Петрова-Водкина Ларина. Это высокий мужчина с бритой головой, в чёрной мантии, он перепуган, вместе с ним пристав ведёт какого-то обычного с виду парня в наручниках. Проходя рядом со мной, Карпов выдавливает: ««Даша», позвони», и они растворяются в кулуарах первого этажа.
Проходит больше двух часов, я превращаюсь в полупридушенную лягушку, которую разморило в тепле, рядом со мной начинают виться знакомые и незнакомые люди, журналист с сединой в волосах, что на моём видео стоит рядом с Кореневой, и актёр, игравший Никиту в фильме режиссёра Кирилла Серебренникова «Дневник убийцы» (я его смотрела во время сессии в 2002 году, тогда же шёл ЧМ по футболу, Дима Сычёв, заплаканные дети-болельщики) – они выразительно округляют глаза и семафорят телефонами, но я не согласна отдавать Малобродского в жертву, я не выбираю стрелочников, я не окружение глупенькой болтушки антроповой – как вообще эта пигалица затесалась в мою жизнь, я инакое мыслесуществование. Жжужат разговоры, все примерно одинаково отзываются о смысле происходящего – совсем недавно завершён процесс по делу о министре Улюкаеве, и процессы считаются схожими, я отстранённо удивляюсь, потому что судьёй озвучены сроки до трёх лет, а Улюкаев посажен на восемь. Высокий толстый дядька в чёрной толстовке с белой надписью на английском «Кирилл Серебренников» сетует: «Сам виноват, подписал», эти люди, Ауг, со своей отвергнутой фейсбучной фразой «люблю» (у них там нешуточная драма развернулась после этих слов), другие, незнакомые, – мысленно они уже посадили театралов и просто смакуют подробности. Меня начинает колотить мелкая нервическая дрожь, и в какой-то момент они настолько закрутили и отвлекли меня, что, прождав несколько часов, я пропускаю, когда тех снова привозят. Лишь мелькает затылок Малобродского – он снова в наручниках, и всё. Толстяк склоняется и шепчет мне на ухо: «Садимся. Кого ещё ждём-то, судью что ли?» Он не знает, что судью я уже видела, а садятся либо гуси на яйца, либо в тюрьму. Я присаживаюсь вглубь лавки с какими-то девчонками и вцепливаюсь взглядом в экран. Я знаю, что сегодня он меня больше не увидит, он даже не знает, присутствую ли я в здании, и я, возможно, сегодня его больше не увижу нос к носу, вначале седьмого мне нужно уходить. Я впиваюсь взглядом в экран, я впитываю в себя эту фигуру, при каких-то его словах я горько усмехаюсь, но он в этот момент много для меня значит, он должен жить, ощущение, что человек чуть не сорвался в пропасть, а я держу его из последних сил за руку и не даю упасть. Я не могу отпустить её, потому что имею чувство признательности за ту его поддержку, когда мне казалось, мир рухнул, и я заперта, чтобы умереть. У меня затвердевает лицо, я напряжена как струна. Приставы, поняв, что я приехала не к ним, злы и раздражены. Судья, по моим ощущениям, специально тянувшая время этого перерыва, шмыгает носом и говорит очень ласковым, будто обнадёживающим голосом, она перечисляет заслуги и награды арестованных, все оживают и ждут чуда. Ждут освобождения.
Журчит судейский голос, она отказывает в изменении меры пресечения, режиссёр от неожиданности скрещивает руки на груди – точь-в-точь, как я на своей фотографии в августе шестнадцатого года, когда понимаю, что начата атака на меня и мою квартиру. И я начинаю кашлять. У меня першит в горле, и я никак не могу откашляться, я понимаю, что мешаю людям слушать и что элементарно задыхаюсь. Какой-то ужас охватывает меня, и я почти что убегаю из здания. Прийти в себя и отдышаться мне удаётся только около метро. Метро с названием «Красные ворота».
Автор публикации
