Мне снятся сны – многие из них фальшивы насквозь, но занятна фабула. Кирилл мне снится два раза, и оба – в судебном коридоре. Первый раз будто он идёт, и я держу его за руку, тяну к себе, на свободу. Но он как-то вяло откликается и не держит мою. Я просыпаюсь с чувством, что его личное безволие не даёт сдвинуться с места этому делу, запутанному интригами, сплетнями и взаимным уничтожением. Второй мне снится через большой промежуток времени. Будто заполненный людьми судебный коридор, и его опять ведут. Вот он рядом, слева, и мы узнаём друг друга одновременно. Он хватает меня за руки, я обнимаю его за шею, люди рядом толкутся, но не мешают, он будто тот, прежний, не угрюмый, не замученный, «люблю», говорит, и я такая счастливая, и мы целуемся (хотя сначала он почему-то не хочет меня целовать). Наша встреча состоялась так, как хотелось мне прошлой зимой, даже конвоиры где-то в стороне, что все забывают, для чего они там. Я просыпаюсь, и у меня ощущение, что это дурная инсценировка, какой-то пошлый водевиль. Я не верю тому, что я видела, но не пойму, в чём подвох. Целый день после я хожу как заторможенная, чувств из сна после таких зверств не испытывает ни он, ни я, но я не могу понять, почему они все продолжают цепляться за меня. Я простая девочка, у меня нет ни золотых слитков в сейфах, ни даже самого сейфа, у меня простенькое жильё, простенькая машина, пригнанная из Подмосковья, три маленькие дочери. Да, я потратила не весь маткапитал и как многодетная имею право на кусок земли, но подобное имеют многие мои сограждане. Зверьё со всего мира пыталось уничтожить самое ценное, что держит хребет человека – душу, но пока что выстояли и Кирилл, и я. Поэтому, возможно, и существует какое-то чувство локтя. Истерзанные души испытывают нежность, но вряд ли бурные эмоции. В своих размышлениях я просто прислоняюсь лбом или щекой к его спине и беззвучно скулю. Со слезами или без.
Я не была в его театре. Я не знаю, о чём его спектакли. Я не могу приговорить или оправдать его творчество. Я не бегаю по его пятам и не изощряюсь в ехидстве над его вояжами и поступками – это удел старых дев вроде эрбешки. Я не понимаю конечной цели, что им движет. Дело это старое, препирательства о растратах начались задолго до меня, но, как я поняла, каким-то образом в первый раз всё успокоилось. И кому-то просто стало необходимым вытащить прошлое из нафталина и устроить какое-то языческое судилище. Почему он не уехал? Надеялся, что пронесёт, как в первый раз? Что он ждёт сейчас? Ясно же, что вести прежнюю деятельность вряд ли дадут. Жизнь прошла, и ему захотелось полумазохического венца мученика? Творчество можно было продолжить и за рубежом, все эти пафосные спичи о родине – нуу, инстинкт самосохранения, батенька, где же ты? Кириллу нужна только свобода – он в состоянии заработать себе на жизнь и в России, и за границей, нужна ли ему для жизни женщина, я не знаю. В мае его отпустили – заявив свидетелем, он поехал в Питер. Там вёл беседы с разными господами, что, мол, настоящее в подвешенном состоянии, а будущее туманно. Зачем он туда поехал, ведь всё было плохо, и посты он оттуда слал злые и измученные, он кричал на всех, и горше всего было мне. Он прогнал от себя Романову, Романова прогнала меня. Тогда к ней прислали проверку, и вот она-то поступила разумнее – хоть ничего и не нашли, уехала в Германию. Куда-то уехала продюсер Воронова. Остальные уехать не успели – Апфельбаум тоже ж на что-то надеялась. Все разосрались со всеми, и всем плохо. Объяснить его поведение я не могу. Он надеялся, что приобрёл себе достаточное имя и влияние, чтобы справиться с этой ситуацией самому? Ему докажут обратное чисто из злобной зависти – не стоит недооценивать мощь тупой ведомственной толпы. И да, ему нужен враг, образ врага, который во всём виноват. Позиция гневливого эгоистичного ребёнка. Разруливать ситуацию с позиции старшего – значит, быть им. Кто в этом проекте старший – худрук-режиссёр или директор, или другие чиновники, пусть разбирается судья. Им за это зарплату платят.
На новый год девочки уезжают в деревню – гулять на просторе, а я набираю в местной библиотеке книг, покупаю вина и приятную мелочь и абсолютно ничего не делаю. В какой-то момент день перепутывается с ночью – я гуляю по пустынным городским улочкам и просыпаюсь после обеда. Съедаю салаты и маслинки без косточек. Вино оказывается вкусным не из холодильника, а комнатной температуры. Спаржа чудесна. На рождество покупаю девочкам подарочки, они радостно перебирают их по приезде. У детей должна быть сказка, у юных должно быть волшебство, у молодых должна быть перспектива, у зрелых должна быть опора, у пожилых должна быть забота о ком-то. Тогда все полны энергии и желания жить, никто не чахнет и общество подвижно. Самообновляются экономические и политические процессы, есть стимул – есть развитие общества. Угнетение людей, задавливание их интересов, благих порывов и добрых помыслов порождают застой, разруху, стагнацию, дестабилизацию, и много ещё можно перечислять таких звонких заимствованных слов, которые суть одно – крах. Люди сами себя ведут к краху, через зависть, подлость, подковёрную борьбу, гнев, старые обиды, неожиданные предательства и усталость чувств. Навязчивость и наглость, мерзость запустения закоулков душ… Диктат над душами – когда, казалось, всё подчинено, а вот эта неуловимая субстанция никак не даётся, а значит, надо расчеловечить человека, превратить его в кусок мяса, думающий либо о получении удовольствий, либо о выживании. Конвейер потребительства параллелен конвейеру воспроизведения потребителей. Штамповка товаров производится в унисон штамповке их потребителей. Полурабы-полуроботы разных ярусов, каждый выворачивается наизнанку между себе подобными и пытается допрыгнуть до новой вершины или скатывается к подножию пирамиды – этакий сизифов труд. Животный мир проще и естественней, чем эта шаткая человеческая конструкция, потому что устроен Божьим замыслом, а не совместностью хрупкой человеческой осознанности. Православные святые передают не свою, но волю Божью, которая тоже не монолитна и тоже может изменяться. Колдуны и бесноватые говорят голосами дьявола и его бесов. Это не сказки, это вполне такая себе материя, которую может увидеть и услышать каждый желающий – на Земле ещё достаточно святых мест, где проявляются и беснование, и исцеления, и труды долгих и упорных молитв. Я ощущаю невыразимую тяжесть, сейчас скверное время для России, но миллионы слепых и глухих либо заранее расписались в полной обречённости, либо демонстрируют поистине безумное воодушевление там, где его можно с трудом найти. Потому что не наоборот, а так, как есть.
Весной восемнадцатого у Андрея Лысикова, производящего музпродукт под псевдонимом Дельфин, выходит новый альбом. Песни обозначены цифрами, какие-то мне не нравятся, какие-то будто мною пропитаны, но это мужские тексты, мужчины и женщины могут вкладывать совершенно разные смыслы в одни и те же слова. Каждый сублимирует собственные переживания и житейский опыт, я могла писать нейтрально в соцсетях, а вот по-мужски реагировать – нет, для этого либо надо поплыть сознанием и потерять личность, либо быть мужчиной. За собой я знаю, что порой реагирую как дикая азиатская кошка, в приступах ярости, когда сам чёрт становится не страшен, но в мужчину переиначиваться мне не хотелось никогда. На просторах rusvesna.su я столкнулась с разными типажами, были там всякие, но основная функция этих господ – подавлять личность, внушать чувство вины и прививать нормальным людям комплексы, чтобы управлять ими. Им это как хобби, один похвалялся, что не одну девку так обдурил. «Дося, – писал он (я пишу и под своим именем, и под псевдонимом Досифея Ивановна Кузнецова, Досей называл меня Женька из Сум и этот тормоз, Досией – Ена из Крыма, Дульсинеей – Владислав С., Досифеей Ивановной – Андрей, моряк, который испугался российских гэбистов и исчез с сайта, с ним у меня была настоящая дружба), – меня зовут Серёжа». И без конца трындел о Плохом солдате, изгнанном главе контрразведки ЛДНР Сергее Петровском. Я разыскала интервью с ним, толстый застенчивый мужик в чёрной шапочке, женоненавистник и бывший гэрэушник (хотя бывших службистов не бывает), участвовавший в событиях Абхазии, Осетии и Грузии. Не ужился характером ни там, ни в ДНР, что-то связывает его с Горловкой и Волгоградской областью. Меня подозревал, что я связана с российскими гэбистами («Досифея Ивановна, а Вы в КГБ не работали?» – я жутко ржала над этими домыслами, но позже кто-то написал, отчего эти вопросы возникали: «слишком профессионально»). Видимо, чувствовал своё, нестандартное. Вообще, его методы работы мне понравились (ну, по описанию) – он выискивал людей с каким-то качествами и ставил их на своё место, туда, где они приносили максимальную пользу и получали кайф от своей работы. Недоумкам местным на заметку, кстати, пихать меня на изнуряющие тупые работы можно только с одной целью – чтобы я благополучно умерла раньше времени. Делается это специально и делается ради зависти и мести. Слишком много дано природой. Тупая безликая масса – злобствующее отребье, быдлячье стадо.
Меня удовлетворяет творчество Дельфина, мне нравятся тексты, мне нравится его музыка. На этой самой почве и заклинило Прилепина – ему необходимо красоваться перед поклонницами, а я без конца спорила с ним и писала другим, что не понимаю ни его песен его, ни музыки. И эти зазывания…Много раз он так делал? Не знаю. Знать не хочу, на эти думы у него есть официальная жена. Потом он поехал на Донбасс, венчался со своей женой, что-то там советовал Захару, а, почуяв жареное, благополучно свинтил оттуда и тарахтит уже из России, в то время, как бывший электрик и недоучившийся юрист лежит в квартире два на два. То бишь мёртв. За то время, какое там был Прилепин (официально – с ноября 2016г), убили всех донецких героев, совпадение ли это или его присутствие повлияло, не знаю. Они всё делают вместо меня – ездят в какие-то места, получают награды, зарплаты, должности. При этом всем становится хуже, только им лично хорошо – они богатеют и наглеют. Мне нравилось бы быть в тени, если бы эта тень была комфортной и устроенной. А меня загнали в гетто – ещё более жуткое и унылое, чем в котором я была раньше. Будто сталинская шарашка – производи идеи и, возможно, будешь жива. А я лишь грязно и развязно ругаюсь и тасую их морды.
Я начинаю писать новые стихи. Они разные – резкие ремарки, мечтательные идиллии, стихотворения-описания, стихотворения-гвозди. Где-то горькая насмешка, где-то нежное сочувствие, и везде необоримая страсть к жизни и всепоглощающая идея развития и сентиментальности. Анька Долгарёва, которая после всех этих фейсбучных войн легла лечиться в психушку, вбрасывала, что есть какая-то бабушка, которая пишет стихи, а её внучка выдаёт их за свои. Так вот – эти стихи пишу я, мне 35, при нас нет никакой бабушки, а Агаша время от времени сама пытается что-то сочинять, и, конечно, это что-то её ребяческого уровня.
Коснусь темы для меня малознакомой, но каким-то образом все социальные слои населения стали иметь ко мне какое-то отношение. 5 июня восемнадцатого года я еду в Москву, в которой затеян первый процесс по реновации. Серебренников к тому времени взят на допрос, отпущен как свидетель, и он в Москве. Но я еду не к нему – я одинаково настороженно отношусь и к нему, и к Романовой, московские выясняют отношения между собой, я обособляюсь и жду, что будет дальше. Я в этот момент жду загранпаспорт и в преддверии путешествия еду поклониться мощам Николая Чудотворца. А заодно думаю зайти в суд и посмотреть своими глазами, что там происходит. Целый день я езжу и хожу по Москве; не выспавшись в автобусе, я задрёмываю в толпе паломников на той самой Фрунзенской набережной, на которой Ваня Проценко просил дорожных рабочих нас сфотографировать на свой телефон (мы посидели в кафе и прощались у реки) – они укладывали тротуарный асфальт. Позже он скинул мне фотографии в фейсбуке, они до сих пор у меня есть. Мост на Б.Якиманку перекрыт, вокруг меня толкутся какие-то чернявые бородатые парни, я жмусь от них (ещё не совсем отошла от птичного концлагеря), на середине пути какие-то владимирские старушки пытаются заинтересовать, надеюсь всех, а не конкретно меня, своим спутником – высоким плотным мужчиной, во всеуслышание заявляя, что его зовут Игорь и он ФСБшник. Ну, видимо, их, владимирский. Я же мыслями уже в Израиле, и вообще, ужасно хочу спать, и интернетные гоблины немало попортили мне крови, поэтому я не проявляю никакого интереса, и товарищ, закручинившись, удаляется вперёд. Параллельно тротуару с паломниками стоят автобусы с полицией, потом подъезжает грузовичок ФСО, бумкают динамиками чёрные джипы. Далее зарядил дождь, в начале первого я попала к Чудотворцу, молоденькие менты на выходе сказали, что мост перекрыт, а мост этот вёл к Хамовникам… Ну, тогда я не знала, что Серебренников там живёт.
Я просто иду по улице и дохожу до моста, где убили Немцова, а там новый памятник – князю Владимиру. Мне этот памятник понравился, что бы ни писал Артемий Лебедев, нахал и подхалим. Похожий на него дядька толокся с ноутбуком рядом на набережной, но настоящему Лебедеву как воинствующему атеисту там делать было нечего, просто в сети их бесновалось одновременно двое (Лебедев и Серебренников), одному влетело, второй начал лебезить перед власть карающими, и его пронесло. И ощущение, что Кириллу досталось за себя и за того парня.
Я рассматриваю памятник, иду в Иверскую, там неприятно удивляют металлоискатели перед часовней, мне разрешают зарядить телефон, и я читаю с батюшкой и другой прихожанкой акафист Богородице. В это время заходят разные люди, ставят свечи, пожилые немцы пытаются купить икону Троицы. Они с любопытством разглядывают меня и о чём-то говорят между собой, но их разговорный слишком быстр для меня, и мне не очень приятны их откровенные взгляды. Мы допеваем молебен, и я почти бегом устремляюсь в метро (ближайшую станцию указывают два ОМОНовца). В Лефортовском районном суде меня встречают как гостью, приставы при входе спрашивают, свидетель ли я. И после моего отрицательного ответа препровождают меня на отдельный офисный чёрный стул, прочие сидели на лавках. Я вникаю в суть дела, которое сводится к тому, что по пустяшному поводу рослые крепкие парни, пользуясь служебным положением, выместили зло на вредном муниципальном депутате, которому бы можно было просто набить морду, да депутат этот – женщина. Поэтому они оформили на неё протокол, и суд удовлетворит их требования – Андрееву оштрафуют на двадцать тысяч рублей. Само дело от масштаба реновации скатилось до выяснения отношений со свидетелями, кто с кем живёт и кто кого помнит. Как ведут себя полицейские, проводившие заседание, мне нравится, молодой Песцов (второй – водитель Шарцев – постарше, ощущение, что женатый), выходя из зала, оборачивается и смотрит прямиком в угол, где я сижу, меня это очень смешит, Липницкая епта, потом начинается вторая часть заседания, он возвращается, чему-то очень довольный, а я выхожу – пост сдал, пост принял. Очень мне жаль, что я спиной не видела выражения его лица)). Андреева просекла, видимо, этот момент и начала в фейсбуке масштабную кампанию сбора «подписей». Чем свела на нет все мои усилия ей помочь информационно и проиграла дело. Очень уж девушки ревнуют мужиков за внимание ко мне – они уж и копируют одежду, поступки, слова, а всё не то – и всячески пытаются нагадить мне. Я же в коридоре хвалю Шарцева, потому что он умело вёл беседу с судьёй, Андреевой и её адвокатом, тоже женщиной, он довольно мне отвечает: «Спасибо».
Именно в этот день – 5 июня – мне был выписан в Москве загранпаспорт. И он годен у меня до 2022 года.
Следующий раз я приезжаю в Москву через 8 месяцев – в Израиль меня не выпустили, вроде бы официально не запретив, Серебренникова хватают уже как участника и 23 августа сажают под домашний арест. Через 1.5 месяца арестовывают все его счета – он заявился на заседание в образе Лебедева, и почему-то им это очень не понравилось. Конец года проходит под знаком скручивания дела в безнадёжный висяк. Нужно ехать, иначе он может погибнуть. И я еду.
Меня без конца спрашивают, с кем ты ругаешься, а я вроде русским языком пишу. Пишу с фамилиями и датами, пишу конкретно и обстоятельно. Меня очень раздражают местные жители, которые пытаются оттянуть внимание на себя – эти недалёкие закомплексованные провинциалы нарулили за три прошедших года столько, что я дёргаюсь от всех внезапных звуков и не верю ни одной местной особи. Местной – в Тамбове или Москве иначе. Там хватает своей гопоты, пустозвонных дурачков и раздолбаев, но местные, в глаза не видевшие НИКОГО, о ком я пишу, словечка им не написавшие, пудрят мозги всем, и мне особенно. Я не могу ходить по городу и орать каждому в ответ, что они идиоты и хамы, потому что их много, а я одна. Эта убогая по сознанию и, главное, ответственности толпа изо дня в день изводит моё и так хрупкое здоровье, а интернетные только заняты обсуждением того, как оно тает, но никакой конкретно помощи от них нет, поэтому мне абсолютно наплевать, посадят ли их за твиты. Это касаемо племени твиттертян, с фейсбучниками у меня немного другие отношения. С некоторыми из них я виделась, с некоторыми переписываюсь, эти люди придают мне веса, а твиттер – это гомонящий птичий рынок, куриное стадо, без цели, но там много активной информации, такой своеобразный информресурс. Там много дряни, много глупых и вредных эмоций, но фейсбук медленен, плохо обновляется, а твиттер – живчик, он пульсирует, именно там я узнала, что крутящийся вокруг меня мужик в чёрной толстовке на первом моём заседании в Басманном суде – это режиссёр Мирзоев, а седовласый господин на втором заседании – адвокат Генри Резник.
8 апреля 2019 года Серебренников отпущен под подписку о невыезде. На вид – измучен. Словесно – «Анька».сАнькя. О чём эта пьеса по рассказу Прилепина, так всё сложно, а сил думать нет. Ему нужна гротескная муза, а её слепили против воли из меня, но мне не нужна эта пролитая кровь и не нужна вновь прольющаяся. Я закостенела после пожара в Кемерово, который по времени совпал с нападением на Агашу в Соколе, с нападением на детской горке, моей поездкой в Басманный суд, где меня так же пытались убить, и с убийством в питерском СИЗО предпринимателя-проектировщика подлодок на 3D. Всё новые и новые ужасные по факту происшествия – именно этот раздел новостей я никогда не читаю, потому что ну не знаю, кому интересны все эти перечисления убийств и несчастных случаев – меня абсолютно не трогают. Потому что есть предел человеческой чувствительности, а эта гомонящая сетевая масса суть безмозглое куриное стадо. Оно шарахается и гибнет в давке, оно любопытно и бесстрашно там, где нужно быть осторожней, оно скачет от события к событию, поверхностно, бездумно и … увы, бесчеловечно. Так живут пернатые потребленцы, переходящие в разряд потребляемых, и снова, и снова. Любопытство и бездумность – общество потребления в круговороте. Горит Нотр-Дам в Париже, лесные пожары уничтожают Забайкалье, загорается в воздухе пассажирский самолёт и теряет в угаре половину летевших, а у меня лишь при виде полуживой забайкальской лошади сжимается сердце: «…а ты Иван Иваныч, или как тебя там, не переживай, я за тебя похлопочу» (с).
Не сразу, но постепенно они начинают понимать, что я горда. Моя мать очень гордая, она никогда не извинится и не признается, что не права, она из кожи вон вылезет, чтоб оправдать себя – ценой испорченных судеб своих детей. Ей не нужны дети, она их не любит, сначала ей мешала только я, позже она заявила на совершенно пустом месте, что у неё дети непорядочные, то есть всячески контролируя и задавливая наши начинания, в итоге она озаботилась тем, что мы какие-то неудачные у неё. Зная все её похождения, но не раскрывая сути посторонним – это не их собачье дело – я думаю, именно мы должны были бы заявить о её непорядочности или о непорядочности отца, но у меня язык не поворачивается обсуждать промахи родителей со всем миром. Это не этично. Не этично и всё.
У меня гордость иного плана. Это называется чувство собственного достоинства и разумность. Нет счастья у людей из разного теста. Нельзя забивать женщину, чтобы хоть как-то приблизить к её уровню уровень мужчины. Люди одного уровня, но разных мировоззрений тоже могут быть несчастливы. Нельзя ставить эксперименты, тем более пользуясь служебным положением. Не имеют эти люди никакого права руководить чьей-либо личной жизнью. То, чем сейчас занимаются в школе и детсаду, в которые ходят мои дети, называется самоуправством и преступлением. Потому что взрослые двуногие мучают неокрепшие души, а им ещё за это деньги платят. Своих долбайте, фу.
Так вот я горда. Все эти службисты, которые пытаются хоть как-то пристроиться ко мне – неважно, в Москве ли, здесь или в Тамбове – они не знают, что я либо вообще их не замечаю, либо еле сдерживаю себя, чтобы не рассмеяться им в лицо. Я вливаюсь в ленту паломников к николаевским мощам не для знакомств с фээсбэшниками или фэсэошниками. Я приезжаю в Басманный суд не для знакомств с приставами судебных заседаний. Я прихожу в местный отдел полиции не для того, чтобы охмурять их начальника. Я с удовольствием принимаю знаки внимания тамбовских охранителей, потому что мне это приятно и всё! Я методично стебу местных гайцев, потому что они слишком долгое время методично мне вредили. Терпение у меня лопнуло, и я бью наотмашь при каждой их выходке в нашу сторону. Ибо нужно и совесть иметь.
Меня эти люди смешат. Но мне было бы интересно с ними познакомиться – а они меня боятся. Я внушаю им робость. Они либо жмутся по углам, либо хамят. Раньше они меня запугивали, сейчас гадают на кофейной гуще – Джулия ли я Робертс. Нет, я не Джулия Робертс, я не киношный образ. Я даже не сыграю его, потому что одно дело кино, театр и соцсети, а другое – жизнь. В соцсетях я ласковый и нежный зверь, втирающийся в доверие, но никогда не делающий это чтобы навредить. В жизни я очень скромная и даже стеснительная особа, я никогда не позволяла тискать себя мальчишкам, потому что это неприлично, и уж точно никогда не снимаю никого на улице – ни за деньги, ни бесплатно. Они ждут от меня поведения, которое мне не свойственно. И поэтому мы не знакомы.
Проходит полтора месяца. Я настолько устаю в предыдущие полтора года, что морально отключаю все свои рецепторы, которые были подключены к ситуации с Серебренниковым. Я не читаю их страницы, я не открываю новости, связанные с ними. Я не ищу с ними встреч, в мои планы даже не входит поездка в Москву. Я молчаливо обхожу любое упоминание о них и намёки: а что же ты время теряешь, он там на свободе гуляет, вдруг посадят, не увидишься. Возможно, всё возможно. Но любому терпению наступает предел. Я два раза была там до. Я два раза была там после. Ничего не было оценено, все мои усилия были опошлены, поруганы и низведены до уровня дешёвого водевиля. Эти люди пытаются переложить ответственность за свои поступки на меня, что мерзко и создаёт угрозу моей жизни. Я потихоньку уменьшаю долю своего участия в мелких событиях общественной жизни, я не участвую в спорах вокруг екатеринбургских храмов, парижских соборов, песенных конкурсов и разгонах облаков. На 9 мая происходит печальное для меня событие – на мокрой от дождя дороге разбивается журналист Сергей Доренко. Якобы от прихватившего в пути сердца. Если бы вместо него Путина танк переехал на Красной площади, я бы латиноамериканское танго станцевала, а тут я почуяла то цепкое, страшное, я почуяла дуновение смерти. Опять слишком много совпадений, в твиттере он писал под ником расстрига (напоминал мне питерского расстригу, который заглядывал к нам в оружейный). Их много, кто косит под моего отца, тот же Захарченко косил под него, тот же Серебренников, Маковецкий, Жуков. Тот же Расстрига. И вот он погиб в центре Москвы. Меня совершенно не убеждают экспертизы, на которые ссылаются СМИ. Как это происходит, я испытала на своей шкуре, когда работала в «Приосколье». Ты просто идёшь уставшая, и вдруг каааак что-то толкнёт в бок, я тогда еле на ногах устояла. Зашла в квартиру, плюхнулась на стул, перед глазами всё плывёт. Еле отдышалась. Так что если так шандарахнуть человека старше меня на двадцать лет, то и немудрено умереть прямо на шоссе. Тем более его ресурс писал так, как мне нравилось – критично по отношению к власти, без подхалимства. Таких ресурсов сейчас мало, мне не нравится и оголтелое охаивание любых поступков кремлёвских за неимением собственных, которые характерны для ярко выраженных оппозиционных журналистов, циничность бабченок и капризность навальных. Эти люди мне не нравятся отсутствием какой-либо помощи, они, наоборот, всё требуют себе. Ну, не проводит парфюмер Навальный субботников на московских улицах, ему интереснее по фонарям с кроссовками лазать. И Бабченко старушек не подкармливает, ему веселее изгаляться над погибшим самолётом с хором Александрова. Эти люди циничны, пошлы, капризны, высокомерны, развращены. Они не годятся как новая власть, это даже не Зеленский по примеру Украины (кавээнщики приучены быстро соображать, остроумно отвечать, парировать, они делают свои номера, опираясь на историю, литературу, философию, эти люди начитанны, знают языки, глупых туда не берут). Это поросль в духе Немцова – в стотысячный раз повторяя, что мне Немцов безразличен как политик, но его убийство излишне, и я не прыгаю на костях покойников. Дурицкая сработала как подсадная утка, поэтому её отпустили в Киев, а не судили вместе с якобы исполнителями. Заказчики-то, похоже, из Москвы и не уезжали.
Поэтому я откровенно пишу о гибели Доренко на своей странице, потому что ну настолько устала, что больше нет сил видеть всё это и держать в себе. Тем более параллельно я прохожу профмедосмотр и даже в процессе оного знакомлюсь с тем самым медэкспертом Хахиным, который тоже, вместе с военкомом и Головым, оказывается Александром Николаевичем. Приличный такой на вид дядька лет пятидесяти, был явно раздосадован и смущён ситуацией с козюлинским мне посланием, но я уверена на сто процентов, что столкнись мы с ним сразу после майоровского бреда, он, как и Милосердов, развёл бы руками и снял с себя ответственность. Ну, никак они не ожидали, что попадут в центр всеобщего внимания именно в этом ключе. А участковый – обычный гадёныш, мелкий, подлый аферист, двуличная мразь и похотливый козёл. В соцсетях по их мордам и посланиям проехались и свои, и чужие, да так, что они испугались. То-то ж.
Автор публикации
