Ветер, ветер, ветер… Внезапный, быстрый и грубый, словно голодный хищник, он ворвался в спящую безмятежность ночи единым и стремительным фронтом движения, бесцеремонным, жёстким и циничным, как пощечина, вспорол чёрную плоть своими острыми клыками, сметая размеренность и спокойствие демонизмом скорости, сея смуту, бунт и хаос, требуя беспрекословности и смирения, ультиматумом силы принуждая воле и требованиям, его настойчивая, порывистая, революционная риторика была слышна через оголтелую, мелкую перкуссию стёкол и волчьи поскуливания трубы дряхлого, прогнившего дымохода – закадычный, проверенный временем дуэт, тем не менее в музыкальном смысле в высшей степени неуклюжий и в прямом смысле бестактный, взятые ими ноты, играли в диссонанс, фальшивили и звучали как профанация марсельезы. Стеснительные крыши вторили им литаврами кровельных листов, прогибающихся с невообразимо громким, неприятным грохотом, дополняемым жуткими ударами “тарелок” беснующихся дверей подъездов.
Ветер, капризное дитя, в своих объятиях терзал деревья, ломал им руки, кидал их в стороны, те, немые и худосочные, превозмогая боль, бессильно валились в безволии и неведении, описывая истеричные плетизмы дикой, архаичной пляски, смиренно гнулись, припадая до самой земли, и стонали сухими больными чреслами, надсадно голосили хором что-то крамольное, натужно чревовещали треском разорванных жил.
Одинокий подвесной фонарь, крепкий цилиндрический кряж из калёного стекла, спросонья было запаниковал, растерянно заметался в стороны, трусовато и невпопад, словно новобранец, но, устыдившись, спохватился, встрепенулся, затем нарочито медленно, с ритуальной чопорностью, церемонно нахлобучив вместо абажура отцовскую стальную капеллину, принялся залихватски раскачиваться – подчёркнуто бойко, задиристо и горделиво. Раз – два, раз – два… Этим нехитрым, незамысловатым жонглёрством, простым уличным фиглярством на грани эквилибристики и пантомимы, умением прямо в полёте раздавать пинки и апперкоты, бравый солдат ночного дозора усмирял осаждающие армии летающей волшебной нечисти – в такие моменты цепь на нём напрягалась, словно вены на шее, и он неистово скрипел от злости и азарта. Раз – два, раз – два… Скрежет этот шёл из недр его брутальной анатомии и являлся многолетней выжимкой изысканной уличной брани, чистейшим дистиллятом заурядного, солдатского мата – искренний, сочный, лаконичный и понятный – похожий на отрыжку, он звучал как издёвка над всей происходящей сумятицей – подобно появлению гордого апострофа в лавине текста –необузданность её натиска сдерживалась, гасилась наглым тембром ржавого железного рёва, створаживалась и выпадала в осадок лапидарной краткостью отрезвляющих металлических фраз и междометий, а неопределённая, абстрактная составляющая словно обрамлялась в складные, вычерченные многолетней выправкой, такты строевого марша. Раз – два, раз – два… Даже тьма останавливалась и пятилась назад, преклоняясь перед стойкостью упрямого гвардейца, когда он, выравнивая темп и стараясь держаться ровно, ритмично раскачивался кадилом, выдавая на-гора неизменные, положенные светильному рангу, золотистые люмены света. Ах, какая достойная самоотверженность, какая умиляющая верность присяге!
Автор публикации
