ВОЛШЕБНАЯ ШКАТУЛКА
Альманах Миражистов
Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ
Николай ЕРЁМИН Александр БАЛТИН Светлана МИХЕЕВА
Леонид АРОНЗОН
Красноярск 2024
ВОЛШЕБНАЯ ШКАТУЛКА
Альманах Миражистов
Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ
Николай ЕРЁМИН Александр БАЛТИН
Светлана МИХЕЕВА Леонид АРОНЗОН
……………………………..
Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ
Альманах Миражистов
Три новых слова
Все что я сказал и говорю
Я с любовью каждому дарю
Знаю я что вечное не вечно
Это ощущенье бесконечно
Все что я сказал и говорю
Доверяю только словарю
Я в словарь привнес три новых слова
Каждое из них свежо и новой
И звенит от Стэнфорда до Стратфорда
Инсайдаут метакод метаметафора
Инсайдаут мой и метакод
Это злу и пошлости бойкот
31 июля 2023
© Copyright: Кедров-Челищев, 2023
Свидетельство о публикации №123073102182
Средь фокусников я волшебник
Да я волшебник мысли смелой
Умелой или неумелой
Но если что то удается
Оно ликует и поется
Средь фокусников я волшебник
Ликует мысли волшебство
Я не заглядывал в учебник
Мое призвание колдовство
Почувствуй милый друг почувствуй
На Марсе или на Луне
Я доверяю только чувству
А чувство доверяет мне
20 августа 2023
© Copyright: Кедров-Челищев, 2023
Свидетельство о публикации №123082002866
Точка может превратиться в бездну
Этой ночью ночью звездной
Точка может превратиться в бездну
Ну а если я преодолею ночку
Бездна может превратиться в точку
Странная однако же симетрия
Миром управляет геометрия
Новых чувств неясная семантика
Все еще верна как математика
Чувствую что что то понимаю
Музыке божественной внимаю
Обнимаю чувством необъятное
Непонятное давно понятное
© Copyright: Кедров-Челищев, 2023
Свидетельство о публикации №123082003065
хлебников эйнштейн лобачевский
Константин Кедров
Влияние «Воображаемой геометрии» Лобачевского и специальной теории относительности Эйнштейна на художественное сознание Велимира Хлебникова.
(Краткое изложение дипломной работы. Казанский государственный университет.1967 г.)
Работа защищена на отлично. В 1969 г. представлена как вступительный реферат в аспирантуру Литературного ин-та СП СССР им. А.М.Горького и оценена на отлично профессором В.Я. Кирпотиным и профессором С.И. Машинским.
Глава I.
Еще в первом прозаическом отрывке под названием «Завещание» Хлебников сказал: «Пусть на его могиле напишут: «он связал пространство и время…» Это прямая реминисценция чугунной эпитафии на могиле Лобачевского: «Член общества Геттингенских северных антиквариев, почетный попечитель и почетный ректор Казанского Императорского университета и многих орденов кавалер Н.Г.Лобачевский». Ни слова о «воображаемой геометрии», обессмертившей его имя.
В 1901 г. Хлебников прослушал курс «Воображаемой геометрии» в том самом Казанском университете, где когда-то ректорствовал гениальный геометр. Позднее об этом в стихах:
Я помню лик, суровый и угрюмый,
Запрятан в воротник:
То Лобачевский – ты,
суровый Числоводск…
Во дни «давно» и весел
Сел в первые ряды кресел
Думы моей,
Чей занавес уже поднят.
Еще отчетливее Хлебников сформулировал свой геометрический манифест, прямо заявив, что поэтику Пушкина следует уподобить «доломерию Евклида», а поэтику футуристов следует уподобить «доломерию Лобачевского».
Идея связать пространство и время возникла в сознании студента Казанского университета чуть-чуть раньше того момента, когда Герман Минковский прочтет свой доклад о пространственно-временном континууме: «отныне время само по себе и пространство само по себе становятся пустой фикцией, и только объединение их в некую новую субстанцию сохраняет шанс быть реальностью».
Многие до сих пор не поняли, что это означает. Даже Эйнштейн просто счел вначале удобным воспользоваться графиком Минковского, как неким математическим обобщением, где в пространстве вместо точек возникают некие отрезки, сливающиеся в линию мировых событий. И лишь в конце жизни Эйнштейн в письме к сыну черным по белому написал, что «прошлое, будущее, настоящее» с точки зрения физики есть простая иллюзия человеческого восприятия. Ведь график Минковского покончил с иллюзией времени и пространства Ньютона. Теперь перед нами их единство, названное Бахтиным термином «хронотоп».
Хронотоп Хлебникова означал, во-первых, что во времени можно свободно перемещаться из настоящего в прошлое или будущее, поскольку на линии мировых событий Минковского будущее и прошлое присутствуют всегда здесь и сейчас.
Для того, чтобы вычертить график линии мировых событий, а, проще говоря, линии судьбы людей и вещей, потребовалась геометрия Римана, наполовину состоящая из геометрии Лобачевского. У Лобачевского кривизна линии мировых событий отрицательная (седло или псевдосфера). У Римана это обратная сторона четырехмерной сферы. Четырехмерность трехмерного пространства это и есть время.
«Люди, мозг людей доныне скачет на трех ногах. Три измерения пространства. Мы приклеиваем этому пауку четвертую лапу – время» («Труба марсиан»). Стало быть, любое событие во времени постоянно присутствует в пространстве. Если годовой оборот земли вокруг солнца 365 дней образует замкнутую орбиту, значит всемирный пространственно-временной цикл – это 365 лет. Значит через каждые 365 лет происходят события подобные. Записав 365, как 2n, Хлебников пришел к выводу, что события чередуются через четное число 2n, а противоположные через нечетное число 3 n . Так было получено число 317 – цикл противоположных событий. В результате в 1912 г. в статье «Учитель и ученик» Хлебников предсказывает: «В 1817 г. произойдет падение империи». Правда, из контекста явствует, что это будет Британская империя. Оказалось – Российская. Пророчество сбылось. Хлебников уверовал в свою правоту и решил, что отныне будетляне владеют законами времени. Отсюда один шаг для построения линз и зеркал, улавливающих лучи времени и направляющих их куда нужно. Он описал в «Ладомире», как это будет выглядеть.
Глава II.
В книге «Неравнодушная природа» и статье «Вертикальный монтаж» великий режиссер Сергей Эйзенштейн открывает тайну контрапункта пространства-времени. Каждому зримому (пространственному) событию на экране соответствует контрапунктное слуховое или звуковое событие во времени. Пример – древнекитайская притча. Мудрец созерцает рябь на поверхности пруда. «Что ты делаешь?» – спрашивают его ученики. – «Я созерцаю радость рыбок». Самих рыбок не видно, видна рябь от их подводной игры. Так музыка должна быть рябью того, что видим, а то, что видим, должно передавать рябь звучанию. Сергей Эйзенштейн назвал это «вертикальный монтаж», или «4-е измерение в искусстве». Это своего рода эквивалент открытия Германа Минковского в геометрии и физике. На графике Минковского линия мировых событий – это рябь пространства на поверхности времени и времени на поверхности пространства. Они контрапунктны. Подъему в пространстве соответствует провал во времени.
Так Велимир Хлебников говорит: «Стоит Бешту, как А и У, начертанные иглой фонографа». А – гребень волны, У – вогутая поверхность ряби.
Вот зримое воплощение контрапункта:
Бобэоби пелись губы – втянутая воронка У в глУбь мира
Пиээо пелись брови – расходящиеся от О круги в ширину на пОверхности ряби
Лиэээй пелся облик – И в облИке связует, стягивает воедИно глубину У и шИрИну И
Осталось связать все это мировой цепью – Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
И вот перед нами мировой лик – автопортрет поэта-вселенной или вселенной-поэта:
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило лицо.
Глава III
Первое измерение в движении дает линию на плоскости. Таковы плоские фрески и барельефы Древнего Египта. Над плоскостью листа и любой поверхности мы парим изначально. А вот как воспарить над объемом? Ведь пространство физическое трехмерно. Богословы объяснят, почему. Догма о Троице напрашивается. Напрашивается и связь его с трехиспостасным прошло-будуще-настоящим и с трехмерным объемом пространства. Однако математики имеют дело с эн-мерным миром. А физики и космологи от пятимерной модели Калуццы пришли к одиннадцатимерной модели мира. Выход в 4-е измерение – это 4-я координата пространства-времени Г. Минковского. Хлебников это понял сразу. И сразу решил, что «узор точек заполнит эн-мерную протяженность». Пять чувств – это пять точек в четырехмерном континууме. Они разрознены: слух, зрение, осязание, обоняние, вкус. Как только время перестанет быть отдельной от пространства иллюзией, «узор василька сольется с кукованием кукушки». Проще говоря, звуку будет соответствовать цвет, как у Рембо, Скрябина, Римского-Корсакова.
О своем звукозрении Хлебников рассказал в Звездной Азбуке «Зангези».
эМ – синий все заполняющий объем – масса
Пэ – белый разлетающийся объем – порох, пух, пыл
эС – расходящийся из одной точки – свет, сияние
Зэ – отраженье и преломленье – зигзица (молния), зеркало, зрачок.
Вэ – вращение вокруг точки – «вэо вэо – цвет черемух».
В принципе это может быть и по-другому. Важно соответствие цвета звуку, контрапункт Сергея Эйзенштейна. Таким образом, законы времени – «Доски судьбы» Хлебникова – это контрапункт четырехмерного континуума. Или вибрация мирового звука, запечатленная, как волны, на граммофонной пластинке. Впадины – 317, буруны – 365. Универсальная модель АУ – УА. Мир как эхо крика младенца. Скачок от двухмерности к трехмерному объему – перспектива эпохи Возрождения. Она заполнена фресками Микеланджело и Леонардо. Озвучена объемными мессами от Баха до Бетховена. В этом объеме ад, рай, чистилище Данте или панорамы «Войны и мира» Льва Толстого.
Выход в 4-е измерение – это Пикассо, Сезанн, Матисс, Эшер, Магрит. В слове это футуризм будетлян кубофутуристов и обэриутские драмы Александра Введенского, которого интересовали только две вещи – «время и смерть». При этом одно не может быть понято без другого.
Машина времени Хлебникова – это горло поэта. «Лавой беги, человечество, конницу звуков взнуздав». Влом во вселенную увиденным звуком и услышанной цифрой. Ибо самое великое событие – это «вера 4-х измерений». Это записано Хлебниковым «иглою дикобраза».
Итак, первые слова Хлебникова: «он связал пространство и время», – и последние: «вера 4-х измерений», – совпадают и сливаются по всем параметрам.
Литература:
С. Эйзенштейн «Неравнодушная природа»
С.Эйзенштейн «4-е измерение в искусстве»
С. Эйзенштейн «Вертикальный монтаж»
Г. Минковский доклад «Четырехмерный континуум»
А. Эйнштейн «Физика и реальность»
А. Эйнштейн «Специальная теория относительности»
Э.Эббот, Д.Бюргер «Флатландия»
Н. А. Морозов «4-е измерение»
В Хлебников «Завещание» и «Вера 4-х измерений», А также «КА», «Зангези» и «Труба марсиан»
Н. Лобачевский «Воображаемая геометрия»
Казань 1967 г.
© Copyright: Кедров-Челищев, 2009
Свидетельство о публикации №109103104880
Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении
Лобачевский
На снимке Константин Кедров у могилы Лобачевского в Казани 1967г Перед защитой дипломной работы “Лобачевский, Хлебников, Эйнштейн” фото и свитер работы Елены Кацюбы
-Лобачевский-
На чугунной плите написано:
«…член Общества Геттингентских северных антиквариев
почетный попечитель и многих орденов кавалер…»
Ни слова о воображаемой геометрии
Над Казанью висят проливные дожди
мокнут на постаментах слепые вожди
только твой постамент
где на ниточках мысли
изумрудные листья
в пространстве повисли
где прозрачен решеток чугунный узор
и над временем твой опрокинутый взор
Если две параллельные линии сойдутся
если они сойдутся и пересекутся
схлестнутся на горле времени
тогда
тогда или когда
Он выводит формулы
прозрачные как хрусталь
пока хрусталики глаз не померкли
Тополиный пух упал на плечи
Лобачевский
ты плывешь сквозь вечность
в линзе выгнутой слились две параллели
линза – дзынь
Лобачевский, где вы?
Где вы? Где вы? Где вы? Где?
Сумма углов треугольника < 2d
– Воображение в геометрии
нужно не менее,
чем в поэзии –
записал Пушкин в своем дневнике
после встречи с Лобачевским в Казани
Бродя по улицам Казани,
о чем беседовали вы?
Что вы друг другу рассказали,
то не дано узнать живым.
О геометрии Вселенной
или о плавности стиха?
Ступали вы стопой нетленной
в пространство-время сквозь века.
Шаги, как эхо, отдаются
незавершенною стопой,
они еще пересекутся
в пределах вечности глухой
1963 год Казань
© Copyright: Кедров-Челищев, 2012
Свидетельство о публикации №112120204134
Николай ЕРЁМИН
Альманах Миражистов
ВОЛЬНАЯ ВОЛНА
ПОЛУСОНЕТ ПРО СВОБОДУ
Да здравствует свобода!
Свободный – сам-с-усам –
Христос ходил по водам…
Как я – по небесам –
Во сне и наяву приветствуя молву…
И тех, кто средь дорог
Ходил лишь так, как мог…
СЕКРЕТ СОКРАТА
Сократ, открой секрет:
Зачем ты выбрал яд?
Твои враги в ответ
Неправду говорят…
А впрочем, столько лет…
На свете правды нет…
Увы… И выбор яда
Не раскрывай, не надо…
Вот – ссылка… Вот – Цикута…
Сам выпил? Это круто!
ЧТЕНИЕ ЛЕТОПИСЕЙ
Пока читал ночами белыми
Я летописные святыни, –
Они, как сны – из чёрно-белых –
Все – зазвучали как цветные…
А прошлое грядущим стало,
Увы, не много и не мало…
И тут-то понял я – Эх, ма! –
Всех грешных, спятивших с ума…
***
Поэзия возникла для любителей,
Мечтающих влюблёнными ночами…
А лезвия кинжалов – для губителей,
У коих психбольница за плечами…
Чтоб кто-то стал поэтом, душ целителем,
А кто-то – душегубом, душ губителем…
МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ ПОЛУСОНЕТ
Мечты сбываются
Винты вращаются
Менты встречаются
Кенты спиваются
Понты смыкаются
Кусты качаются
Кресты срываются
***
Я становлюсь всё меньше ростом…
Вот –
Тень равняется с погостом…
Вот
падает
подгнивший
к
р
е
с
т
И я бегу из этих мест
На берег Эвксинского Понта,
Где тень моя – до горизонта…
И, в жизнь, как прежде, влюблена,
Мерцает вольная волна…
СОНЕТ ПРО ВАТЕРЛИНИЮ
Капитан сказал: – Не обману…
Наш корабль, увы, идёт ко дну…
В этом усомнитесь вы едва ли –
Даже крысы с борта убежали…
И плывут – упрёк, пример ли вам? –
Кто к материкам, кто к островам…
Ну, а тех, кто: – Быть или не быть? –
Шепчет, должен я предупредить:
Вопрошая снова и опять,
Каждый Гамлет может опоздать…
Гляньте: ватерлиния в воде!
Это значит – быть… Но быть – беде…
Так что – наяву или во сне –
До свиданья! Встретимся на дне!
Фрагмент обзора «ЛИТКУЛЬТПРИВЕТА»№3за 2024
***
Играя струнами бесконечного жизнелюбия,
Николай Ерёмин, раскрывает соцветия созвучий
навстречу весеннему солнцу:
Подходит Муза…Жест за жестом –
Я не скрываю, что влюблён…
И Солнце дарит нам блаженство:
Слова, и музыку, и сон…
О, этот страстный сон во сне!
Стон счастья – от весны к весне…
Шуточный «Императив»,
вспыхивая ироничностью,
хорошо сочетается с огнём совета, вложенным в стихотворение:
Не пиши плохих стихов!
Не отягощай грехов!
Написал? В лучах зари
Прочитай – и разорви…
И –для всей своей родни
Стих хороший сочини!
Поэтический состав очередного номера «Литкультпривет!», взаимодействуя с чуткой читательской душой,
непременно добавит ей… нечто хорошее.
Александр Балтин, город Москва
ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ
Освоив ёрнический стиль –
Ругаясь матом,
Спичрайтер сдал перо в утиль –
И стал солдатом…
***
В мире фейков и фальши
Гороскопы всё хуже…
А дороги всё дальше…
А тропинки всё уже…
***
Чтоб Дьявол помирился с Богом –
В моём сознании убогом,
Увы м ах, а месте голом
Глагол рифмуется с глаголом…
МУЗЕ
О, глаз твоих Полярное сияние
Над Вечной мерзлотой сомкнутых рук…
И теплота взаимопонимания,
И тундра бесконечная вокруг…
***
С тобой опять мы встретились во сне,
Как наяву, – на солнечной луне…
Не передать словами благодать
Желание тебя поцеловать…
Март 2024 г
ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ИСТИНЫ
***
Опять Сальери –
В интерьере!
А Моцарт – где-то позади.
Кто гениальней
В самом деле,
Друг Меломанский, не суди.
Не то –
Ни в чём не виноват –
Узнаешь, что такое – яд…
И пусть при всём честном народе,
Встречаясь, на земном пути
Добро и зло не прекословят,
Играя…
Господи, прости!
2024
НА ФЕСТИВАЛЕ
200 человек на фестивале
Пили у костра и танцевали…
Пели – под гитары – до утра:
– Завтра будет лучше, чем вчера!-
А потом: – Пора, мой друг, пора…-
А когда закончилась игра,
Взял я горстку пепла из костра,
Сделал из неё флакон чернил…
И – стихи на память сочинил…
И всем-всем, кто рядом пел и пил –
200 экземпляров! – раздарил…
АЛЬТЕРНАТИВЫ НЕТ
«Как мало прожито – как много пережито!»
С.Я Надсон (1862-1887)
«А перед нею разбитое корыто»
А.С.Пушкин (1799-1837)
***
Как много прожито! Как мало пережито…
Над морем тот же Звёздно-лунный свет…
Душа моя –Разбитое корыто,
И сказочной альтернативы нет…
Лишь вспыхнет, пролетая сквозь века,
То Пушкина, то Надсона строка…
ВЕРА
«Не верь, не верь поэту, дева,
Его своим ты не зови”
Фёдор Тютчев»
Поверь, поверь поэту, дева,
Меня своим ты назови!
Не надо нам в объятьях неба
Страшиться праведной любви…
И пусть помогут нам скорей
Ямб, амфибрахий и хорей,
Священной страсти не тая…
О, Муза милая моя!
ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
***
Есенин, помню, одуревший в доску,
Не разобравшись, целовал берёзку…
Меня же, одуревшего со сна, –
Смолистая весенняя сосна…
МОЛИТВЫ
Я молился за тебя…
Ты молилась за меня…
А теперь, покой ценя,
Каждый – только за себя.
***
И вот я жалею, чудак:
Всё было не то, и не так…
Хотя объяснить мудрено,
Как быть в самом деле должно…
ДАЛЬНИЙ ВОСТОК
Сопки… Солнце… И – вокруг полян –
Сакура…Багульник…Гаолян…
Точно в детстве – Ах! – со всех сторон
Навевают мне счастливый сон…
***
О, стихо! Мне – Ян-Инь,
Дон Кихоту, аминь…
Глубже – высь…Даль – синее…
Отзовись, Дульсинея!
***
Зачем, забыв детей и жён,
Поэт, ты лезешь на рожон?
Актриса вдребезги пьяна:
– Ах, как в тебя я влюблена!
***
Я снова тщетно шарю по карманам…
И – ни рубля не нахожу в них…- Чёрт! –
И возвращаю книги графоманам,
Себя издавшим за казённый счёт…
ДВЕ СТРОКИ
Я вспомнил строчку Саши Чёрного…
И строчку – Ах! – Андрея Белого…
И вместе с ними рассмеялся,
Хотя серьёзным быть старался…
ДИАЛОГ
Евгению СТЕПАНОВУ
– Все русские поэты
В Германии живут…
– Что вам сказать на это?
Поэзия – капут!
* * *
Правый глаз -ума изюминка.
Левый — лунная безуминка…
И — не видимый для вас —
Точно солнце — третий глаз…
***
Хайям сказал, что истина – в вине…
А я сказал, что истина – в весне…
Две истины? Однако… Ну и ну…
Пора мне их соединить в одну!
Март 2024
РОССИЙСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
***
Над морем Чёрным – небо белое…
Нал Белым морем – небо чёрное…
Ах, пой со мною, муза милая,
В консерваториях учёная!
Покуда ветры над волной
Поют с тобою и со мной…
2024
***
Что делал Слон, когда на поле он
Смотрел на Русь глазами в два карата?
И был влюблён, как был Наполеон
В Москву, увы и ах, влюблён когда-то…
Слониха не противилась, она
В слона была безумно влюблена…
А вся Москва горела – се ля ви –
Увы и ах, совсем не от любви…
ЕНИСЕЙСКАЯ СИБИРЬ
Слева – зона. Справа – зона…
Посредине – Енисей…
Воля – с песнями Кобзона,
Со стихами Аронзона:
Пой, живи и не жалей!
Не случайно здесь когда-то
Было время Самиздата,
Книжный бум «Хочу всё знать!»
И желанье – благодать –
Все журналы прочитать…
Где печатала держава
Евтушенку, Окуджаву…
И царили меж дорог
Пушкин, Лермонтов и Блок…
И над Этим – чудеса:
С Того света голоса:
Цой с Высоцким – на всю Русь
Пели: – Я ещё вернусь! –
Где всё это? Вот те на!
Изменились времена…
…Над рекою – тишина.
А на зонах – нерушим –
Строгий масочный режим…
Старый лозунг: «Смерти нет»
КПП и – Всем привет! –
Восемь бед – один ответ:
Вход в бессмертный Интернет…
2024
ПО ВЕРШИНАМ
По вершинам айсбергов иду –
В море-океане, как в бреду…
И ступаю по вершинам гор…
Ах, в душе и вне – такой простор! –
Как во сне, доступен и красив…
Пробудиться – выше всяких сил…
СОН
Синоним жизни – сон…
Антоним смерти – сон…
Какой обман! – заснуть,
От хмеля отдохнуть
В краю совсем ином, –
Желанным вечным сном…
КАМЕНЬ
Этот камень – в прошлом, позабытом –
Раскалённым был метеоритом…
Я сегодня тоже позабыт…
А ведь как горел среди орбит
Раскалённых – до свеченья! – звёзд,
Падающих
Прямо
На погост…
РАДУГА
Я радугу-дугу запечатлел,
Когда гроза в округе собиралась…
И вот гляжу на фото между дел,
Чтоб возродить гармонию и радость…
Давно прошла гроза, как я хотел…
А радуга-дуга навек осталась…
РАЗБОРКА СТИХОВ
Критик от лица поэта
Расшифровывает стих…
Текст… Развитие сюжета…
И подтекст – от сих до сих…
Ай, да критик! Спору нет,
Ты – умнее, чем поэт!
ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
РОССИЙСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
В России всюду: – Будешь третьим? –
Вопрос трагический звучит…
И тот, кто тронут смыслом этим,
В раздумье медлит и молчит…
ГЕРОНТОЛОГИЯ
– До свидания, внуки и дети!
Не скучайте и ждите! Для вас
Я пошёл зарабатывать деньги…
– До свидания, Дед! В добрый час!
***
О, прекрасные мгновения! –
Наших снов прикосновения…
Наших страстных слов и уст,
Без которых мир так пуст…
Март 2024
……………………
Александр БАЛТИН
Альманах Миражистов
* * *
Блажен, кто на скрижалях мира
Оставил знак своей души.
Неважно – ноты или лира
Открыли чудо-рубежи,
Иль цифры, формулы открыли…
Скрижали мира велики.
Из нашей их не видно были,
Как часто не слышны стихи…
ДАВИД ПОЁТ САУЛУ
Ещё не знаю золотую
Судьбу грядущую мою.
Как пастушок я существую,
А вот уже царю пою.
Играю на орудьях струнных,
И пению внимает он,
Хотя душою – из чугунных:
Быть мягким – явно не резон.
Уже сразил я Голиафа,
Бил из пращи прицельно в лоб.
Хоть великан, а не был прав он,
Убить необходимо, чтоб
Народ мой задышал свободней.
Господь не даст пустой судьбы.
Кто ж выступает часто сводней?
А за грехи всех ждут гробы.
И я пою царю Саулу,
И он внимает, загрустив.
Сквозь музыку он внемлет гулу
Времён, творящих быль и миф…
СЕВЕРНЫЙ ТРИПТИХ
1
Глаз Один отдал, чтоб испить
Из мудрости – источник славен.
Пути волшебно вьётся нить,
С любым способен Один сладить.
Два ворона сопроводят,
Два волка путника, который
Рун знает драгоценный ряд,
Валгаллы знает коридоры.
О боге мифов говорить
Зачем, когда сказали мифы?
Мёд Одина поможет быть
Всему – и сверх-пределу – мира.
Базары, битвы, города,
Тома, дворцы… И мёд мерцает.
Мы не узнаем никогда,
Что Один знает…
2
Девять дней своим копьём прибитый
К ясеню – висел, алкая, бог.
Так за мудрость платит знаменитый
Путник и знаток любых дорог.
Вот старик. Кто угадает в оном
Одина? По воронам, что с ним?
Или по волкам, отягощённым
Голодом… Сожрут нас! Убежим!
Воины вне страха строят данность
Собственную, и велик дворец.
Бой и мудрость совмещает – странность!
Беспокоит это – бог-мудрец.
Впрочем, руны и сказанья нам ли
Обсуждать? Тут знаки тяжелы.
Так сверкают дорогие камни
Мысли, рядом с ними мы – малы…
3
Молох жаден до детей,
Иль Ваал не будет мешкать.
Из Валгаллы путь путей
Виден, из миров не здешних.
Предсказуем здешний мир.
Коли мудрости взыскуешь,
Одина проси хоть миг
Уделить, не то рискуешь
Мёда оной не узнать.
Молоха – рогатый жаден –
Нечего бояться: наг
Духом тот, кто беспощаден.
Один – воин и мудрец.
Не уронит крошки ворон.
Всё проходит, наконец,
Даже даденное словом.
* * *
У умных свои забавы,
Отличные от дураков.
Последних на многое право
Досадно: его на засов
Закрыть бы – да невозможно.
Забавы умных сложны.
Увы, что не сложно –
Лишено глубины.
* * *
На оставшийся гривенник жизни
Счастья много ли купишь, дружок?
Половить бы плотвицы на Жиздре,
Водки сделавши жгучий глоток.
Или парком осенним, вбирая
Впечатленья, в последний разок,
Прогуляться, в нём образы рая
Прозревая – который высок.
Ныне лето. Ночь рушила шквалом
Тополя во дворе, тяжелы.
На машины упали – завалом
Оскорбивши хозяев, стволы.
И пилили частями, тащили…
На площадке спортивной листва.
Холодеют июльские были.
Свет сереет. Стареет Москва.
На оставшийся гривенник жизни
Помечтай, просто глядя в окно,
Вспоминая июльские ливни,
И как ночью роскошно темно.
ОБЛОМКИ КАМЕННЫХ КЕНТАВРОВ
Вот мёртвая гряда камней –
Круп лошадиный, пальцы, руки.
Развала прошлого страшней
Есть нечто? Только бездна скуки.
Сначала цепенящий взгляд
Реальности, а дальше целый
Кентавров возникает сад,
Но каменный, белеют мелом,
Иль мрамором они желты.
И – ураган вихры закрутит.
Как хорошо – не видел ты
Подобной жути.
Но мёртвую гряду камней
Видал – копыта, торсы, гривы.
Оборванные перспективы
Эллады солнечной моей.
Обломки кое-где блестят
Мне неизвестной крошкой, будто
Соединиться вновь хотят,
И выйти из игры абсурда.
И мчать, и снова пить вино,
С лапифами подраться даже.
Зачем-то мне порой дано
Зреть ирреальные пейзажи.
АЛЬФА АВЕССАЛОМА
Вызревавший медленно мятеж
Лопается огненным нарывом.
Пораженье остро, как рубеж,
За которым не бывать счастливым.
Волоса красивы, как цветы –
Грива пышно-золотая принца.
Так, Авессалом, узнаешь ты,
Сколь чревато красота струится.
Благородный принц Авессалом,
Некогда за грех убивший брата,
Дом Давида обрекал на слом,
И мечты сияли столь богато, –
На власах повис, и три стрелы
Жизнь, его ужалив, отменили.
Скорби кости, мышцы и мослы
Втиснуты Давиду в сердце были.
Прободает скорбный плач века,
Утешенье дав на миг Давиду.
Небеса вберут и облака
Песню слёз, узнавши в ней молитву.
ЯВЬ ЯБЛОК БЕССМЕРТИЯ
Яблоки бессмертия сияют:
единственное,
что не купить за деньги…
Яблоко символично –
И само по себе точно воплощает вселенную в миниатюре;
словно, имея известную форму,
даёт один из вариантов совершенства… сияний:
Урожай запретных плодов
в середине райских садов
Нам с тобою не повезло
мы познали добро и зло
Не раз любить
не разлюбить
Жизнь кроссворд его не разгадать
но приятно думать и гадать
Я дожил до возраста Фета
Кто-то скажет песенка спета
Так хотелось бы всё успеть
Ну а я продолжаю петь…
Многое мешая, Константин Кедров-Челищев выращивает плотнонасыщенные яблоки стиха,
и метафизические лучи,
касаясь круглых, золотящихся боков,
точно преломляются ими, воздействуя на читательские души…
«Яблоки бессмертия» называется новый альманах, выпущенный Николаем Ерёминым.
Он
своеобразно определяет музу свою:
Раньше был я, представь-ка, дурак дураком!
Ты меня научила владеть языком,
О, волшебная мудрая Муза моя –
Как медуза Горгона, Пандора, Змея!
Без тебя я не смог бы и слова сказать…
Ты мне рада ? И я…
Приходи ночевать!
И Пандора, и Змея – сложноликия музы,
музы музыки стиха
и – иронического взгляда на мир,
философического осмысления предложенного окрест,
и точных поэтических формул.
Весеннее сияние солнца сулит обновление: и каждый момент…будет переливаться своеобразным яблоком, концентрируя в себе витамины бессмертия:
Весна…
Я иду на поправку…
От вирусных бед и обид
Машина моя на заправку
И дальше, за город, рулит…
Туда,
Где в тайге, за горой,
Поют
Енисей с Ангарой…
Психологические аккорды берёт Виктория Кошкина:
У меня к тебе столько было.
И сказать, и добавить слов.
Я, наверное, всё забыла.
Да и ты теперь не готов.
У меня к тебе боль и радость,
И возможности, и мечты.
Я недавно себе созналась,
В том, что многое дал мне ты.
Слова и дела,
боль и радость
стягиваются в букеты ощущений:
и их преподносит миру Виктория Кошкина: в форме своих исповедальных стихов.
Яблоки сияют крутобоко:
вечные, недостижимые яблоки Гесперид…
А насколько бессмертие концентрируется в стихах?
Никто не узнает…
Александр Балтин
ДЕТСКИЙ САД, ЗАХОДЯЩИЙ В ГОСТИ К ДЕДСКОМУ САДУ
Хорошо ведь в детском саду? –
радужные разводы тайны окружают,
тихо качается тень ветки в песочнице…
А в деДском как?
Такие не предусмотрены,
но Николай Ерёмин изобрёл, назвав новую книгу так – «ДеДтский сад»…
…вдохновенье, перевитое кедровым ароматом,
мерцает великолепием мгновений, –
которые, суммируясь, и сложатся в поэтическую жизнь:
Прекрасны без прикрас
Мгновенья вдохновения:
Шушун, Кускун, Камас –
Таёжные селения –
Кедровый аромат
И вечных кедров шум…
Привет! Я очень рад,
Камас, Кускун, Шушун…
Лёгок стих Николая Ерёмина, он пенится, играет, развивается на свободном дыхании.
Много литературной игры: на струнах смыслов,
много и буквенных переборов –
перемигиваются звуки, словно становясь самостоятельными персонажами, играя в свои словесные шахматы:
Недаром говорят, моя Лаура,
Про то, что у тебя губа – не дура…
С тобою – рай…А без тебя мне – ад…
Как рад, что вновь я – твой Лауреат!
Всего восемь слов рисуют картину: сразу несколько,
впрочем, вписанных одна в другую: так в изощрённо тонкой корейской игрушке – один резной шар вмещается в другой, бесконечно резной:
Берег океана.
Полоса тумана.
Солнечный восток.
Сказочный восторг.
Детство не оставляет поэта:
по-хорошему бесконечно открытыми и страстно удивлёнными глазами глядит он на мир.
Детский сад словно заходит в гости к деДскому саду,
делясь впечатлениями,
а в ответ – последний делится с первым опытом.
…сложнейшая
(и страшная: страх смерти – кто может быть свободен от него?) метафизика препарируется скальпелем юмора: и…
вроде и не так страшно становится, ибо:
Что-то будет? Бог весть…
За мгновеньем – мгновение
Жизнь прошла, как болезнь…
Скоро – выздоровление…
Мудрость множится на стоицизм,
коли смерть рассматривается как выздоровленье.
Порою поэзия даёт возможность заглянуть за грань.
…вспыхнет забавная сценка, живописуя сцену реальности – со двором, автомобилями, пустыми мечтами пьющего соседа:
Купленные впрок автомобили
Детские площадки захватили,
Потеснив старух и алкашей…
И не стало во дворе детей…
И сказал сосед: – Бросаю пить!
Мерседес хочу себе купить…
Часто Николай Ерёмин использует такие плазмы :
остро, как молнией, прочерченные, жизненные и поэтичные одновременно:
плазмы сии совмещаются,
поэзия, конечно,
черпается из жизни,
существуя для бесконечности вечности…
Неожиданно в общую ткань ощущений вплетается абсурд – стихом, играющим краткостью и длиной строк,
и оптимизм проплывает детским воздушным шариком за окном,
рама которого воспринимается крестом:
Когда-нибудь по воле мамы
И папы
В милой стороне
Примерить крест оконной рамы
Придётся, грешному,
И мне…
И слушать дрожь соседних рам-
Драм…
По утрам и вечерам…
И звон разбитого стекла
О том,
Что жизнь не умерла…
Книга «ДеДтский сад» плотно укомплектована разнообразием стихов,
особняком стоит поэма «Степановиана»:
посвящённая поэту и издателю Евгению Степанову,
делающая его персонажем,
рассматривающая разные ракурсы поэтического бытования ныне
Безрадостного – но Ерёмин…словно всегда в прекрасном тонусе, что бы ни происходило.
Строки-афоризмы,
строчки, вскипающие шампанскими струями,
взлетающие в небеса,
спускающиеся на землю;
даже если и мелькнёт грусть – всё равно оттеняется знанием,
сколь щедрый дар – жизнь.
И этим прекрасным знанием,
превращённым в поэзию,
лучится новая книга Николая Ерёмина.
Александр Балтин, город Москва
……………………
Светлана МИХЕЕВА
Альманах Миражистов
Светлана Анатольевна Михеева родилась в 1975 году в Иркутске. Окончила Литературный институт им. Горького,публиковалась в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Сибирские огни», «Волга», «Урал», «Юность», «Грани», «Плавучий мост», «Текстура», «Лиterraтура», «Формаслов» . Руководитель Иркутского регионального представительства Союза российских писателей.
***
Анне Трушкиной
В вотчине мелка и тряпочки, выгорая на свету,
Ветер бродит белой бабочкой по тетрадному листу,
Что исписан неразборчиво тыщу лет тому назад.
Может, тихие влюбленные здесь, на дне его, лежат.
Смерть побрякивает челюстью. Что ж, они не без грехов,
Убаюканные прелестью неопознанных стихов,
В коих призрачные буковки чьей-то будущей вины
Прорастают точно луковки в жарком теле тишины.
Мы молчим, внимаем яростно, каждый чувствует одно:
Неужели этой парочке вечно гибнуть суждено?
Безоглядное смирение с темной логикой планет
В сумрак предопределения превращает белый свет,
Страстный свет, согласно почерку, неспокойных дел земных,
Бьющий в берег в тёмных прочерках, в сладких паузах ночных.
Очевидность положения, безнадежного конца,
Всё – в лежащей без движения бледной музыке лица,
Где шиповник междометия бредит нотою одной,
Где дрожат тысячелетия то любовью, то виной…
У доски Тристан заносчивый отвечает на вопрос,
Светлана МИХЕЕВА:
В литературе нет вторых ролей – у каждого просто своя роль, своё место, которое надо найти. На нём ты – единственный возможный победитель.
Источник © Издательство «Востсибкнига», 2021 ISBN 97856044181785.
***
ЗвËЗдочка
Давай откроем заново, святая простота, немаленького города забытые места, о таинство осеннее златописьмом бия, опасное владение, беспамятность моя, удел, где княжит издавна цветочная родня в словах, хлопочущих, как свет в разгар большого дня. В словах, летающих, как знак над тёплой головой, что ты, Есенин, пастернак, безудержный, живой настолько, что вода тебе передаёт привет, когда ты снова сквозь неё являешься на свет. Встаёт, как лист перед травой, радушная земля, которая всегда твои оплатит векселя быть должным невозможно там, в переизбытке дня, горячечную голову над столиком склоня, повлёкшись за юродивой великой чистотой, цепляя ночь прищепочкой к верёвке золотой, поймав одно наитие: осталось уберечь немаленького города таинственную речь.
Пустое место сада говорит: пока огонь невидимо горит, сжигая тело плотное до дна, смотри со мной в иные времена, выныривая в зеркальце лицом, укатываясь в прошлое с концом, родись умри в провинции любезной, заверченной троллейбусным кольцом, лежи внутри, кооперируй влагу, расписывай подземную бумагу. Пустое место сада говорит: при том огонь ещё животворит, гоняет волны листьев и травы внутри богоподобной головы, звездой цветёт впотьмах её извилин, и свет от этой славы многосилен, он золотит и нищие кусты, и купола, и тощие мосты, входящий всюду щедро, без разбору, лучи в окно спускает как опору. И ловит яблоки в сияющую сеть. И остаётся нá небе висеть. Воображая лес Плоды в садах Господних обтрясай, Но, звёздочка, гори, не угасай. Однаодна в пучине пустоты прядёшь воспоминанья, как мечты мы здесь стоим одновременно с тем, кто был, дышал, потом исчез совсем. Протягиваю руку по родству хоронит ветер палую листву. Осыпалась – и нету ничего, за исключеньем Бога одного. И смотришь вдаль, где он кочует вдоль, благословляя каменную соль. Навечно прочь уходит вдалеке, неудержимый в глиняной руке.
От сосны, вздымающей холку на звуки чужого ветра, от черёмухи, потерявшей навеки пергаментные листы, можно вправо пойти – уткнёшься в заборное ретро, если влево пойти – в болотину да в кусты. Лучше прямо иди перейдёшь золотую реку, на её костяных неведомых берегах восседает по многолетнему человеку, к полудню уже не стоящему на ногах. Воздух хмелен, росою холен. И в своей красоте неволен. Берег – ивы да ивы, по ходу жизни носится различная мелюзга, взбадривая песок и сонную воду. Осаждая заносчивую природу, затирает сухие листья человеческая нога. Что тут ловится, дядьки? Разве же это рыба? Рвутся вялые травы, уходит брошенный камень в пустую глубь. И сердито вздымается, будто бы от ушиба, рыбанерыба, а просто чёртова глыба ´Воображая лес солнце снизу, белое, точно прохладный железный рупь. Значит ли это, дядьки, что свет на два разделился? Тот, всплывающий, сохраняющий образ первоначальной мглы, с нашим ясным, бездонным на две полноты разлился? Отвечают дядьки тихо: курлыкурлы… От ветлы с ручьистым её серебристым светом убегает курлы по тонкой речной струне то на том пустом берегу слыхать, то на тихом этом. Солнце катится к солнцу, не ведая обо мне.
Вот и камни на берегу в инее, не в росе. Бок небесный червов. Вот и река застегнулась на все Пуговицы островов. Где-то там пернатый сморчок Глушит своё чирик, И тумана тугой тюфячок Давит на материк. Хочется спать, но пора идти, русло меня ведёт. Жаль не знает оно пути В сонный водоворот, Где с таинственностью волхвов Шепчутся мотыльки Возле крохотных островов, Выросших из реки. Время там вертится у коряг, Мочит прозрачный хвост. Город холодной влагой набряк Так, что выгнуло мост. После осеннего грабежа, Ход вещей обнуля, Дрыхнет город, и дремлет ржа, Съевшая тополя.Воображая лес Воет цех пустой заводской Маятной слободы. Место человека – покой В сумраке у воды. Так что едва подойдя к черте, Где я уже ничья, Бодрствую островом в темноте, В зарослях забытья.
Светлана Михеева на вопроС о МуЗе
У ангелов одна работа нести какуюнибудь весть куданибудь и для когото, кто в состоянии учесть среди развёрнутого шума в раю искусственных светил, что на краю войны и глума всегда извечный ктото был не для контроля, ради факта, что свет меняется на свет, а темнота, как часть контракта, лишь света нового привет. Тому, кто вдруг способен ясно представить замысел любой, стучит в окошко друг безгласный с иерихонскою трубой, а то, замёрзнув на крылечке, лишённый напрочь языка, молчит сквозь дымные колечки, блестит осколком пузырька, настойчиво, как Божья слава, мешая спать, мешая есть. Он говорит со мной без права без права Слово произнесть.
Е. Сумароковой Воображая лес
На площади молчание и грязь. Любовь пока вообще не родилась. И в шумной птичьей древности она Невидимой тоской распылена. Над парком подымается природа Отцовского, крутого, небосвода, В ней есть и страсть, и милость, и добро, Ей нечего сказать политбюро. Заходит в мир, как чистое сознанье, Лопат и мётел громкое камланье. На призраков в оранжевых жилетах Любовь, любуясь, смотрит изнутри Беременной и радостной зари, Разбухшей над одним из тех хлевов, Что, в предсказаньях опытных волхвов, Для высших дел совсем неподходящи, Шипят, волнуясь, парковые чащи. Ползёт велеречивая листва, подыскивает верные слова. Над кровлею районного суда Дневная загорается звезда.
***Светлана Михеева карантиннаЯ карточка
Взглянуть, но другими глазами в чумной Один незапамятный век, Где, может, и Бог ещё – всё-таки Бог, А человек – человек, Где правда кристальна, маячит дурак Подобно светилу во тьме И равенство зла не уместит никак В своём преподобном уме. Такой беспощадный внимательный труд Совсем не пугает меня, Пусть даже монахи с трудом соберут Мозаику прошлого дня. Фигура из тысячи призрачных схем Оскал приближает к челу, Троллейбус увозит меня насовсем В какуюто давнюю мглу. Кто знает, а будет ли чтонибудь там, В отсутствии явных границ, За тем, где живёт исторический хлам Из тысяч погаснувших лиц, Руины, страданья и злая тщета Их сделали старше. Зане Черёмуха в белом сейчас занята Алхимией в душном окне.Воображая лес Ей в помощь пастушья трава и ковыль, Подобны живому ковру, Качаюсь и я, мимолётная пыль, Разумная пыль на ветру. Ей в помощь огонь огородной ботвы, И города пыльный шардам… Скрипит многорукая дева: увы! Поёт изначальный Адам: Плавильщик себе подчиняет металл, Желая увидеть предел, Где Бог колокольней высокой восстал, Как есть безразделен и цел, И смелую душу во тьме леденя, Блистает прохладным огнём. Но видя внизу человека, меня, Возводит прекрасное «Ом!».
Светлана Михеева тополЯ
Казнённые горзеленхозом, Как будто по тонком льду Шагали солдатским обозом Под ангельскую дуду Мои тополя золотые, Сквозь набережные пустые, К высотам! – как прежде сказал Палама. Под шорох военной науки, Тянули к идущим пустые дома Свои почерневшие руки, А также и те, где избыток суля, На крышу залезла сырая земля, Берёзами прорастая, Родящая, не пустая. На вас, тополя, я смотрю, не спеша: На то, как стремится живая душа, Отпущенная на свободу, Вдыхать запредельную воду. Эпоху мою прокрутить бы назад От имени мёртвых, но вечных солдат, Мои тополя золотые, Из тёмного солнца литые Из медного солнца садов городских, Где спит утомлённый свидетель Воображая лес Тому, как просторный и радостный стих Сорвался с заезженных петель, Метнулся – и там, с верхотуры звеня, О ржавые вывески прежнего дня Погрел беспокойные ноги… Поклон вам и лёгкой дороги.
Светлана Михеева выпуСкной
Что делать нам теперь, о, колокольчик звонкий, Освободивший всех от тесных школьных пут? Под завершенье дать самим себе салют толкаясь и смеясь, врубить водоколонку!.. За нами в раж вошёл ветрило, ярый спорщик, нахально перебив спокойный шелест штор. И дом протёр глаза, не спавший заговорщик, и лысину железную потёр. Бессонные ручьи стекались вглубь двора. В похмельную тоску вплывали мы с утра. Входили в ранний час неверными ногами. На мачтах тополей натянуто, темно звучало парусов тугое полотно, слагались облака в чуднóе оригами. Шальных кустов заветренная грива, как львиная, торчала у дверей, где настигала вдруг, с фатальностью прилива, широкая ладонь проворных матерей, нас потерявших из виду. Чуть свет, уж матери толкут картошку на обед, а в нас звучит один мотив неумолимый: скорей покинуть их – и место детских лет, где краски выцвели, истаяли предметы. В глубоких комнатах, прозрачных как река, кочуют золотые облака Воображая лес и будущности сладкие приметы. Откроешь книгу – тонкое крыло несёт тебя надёжно и послушно. От карт географических тепло передвигалось массою воздушной. Средь клетчатых и пёстрых покрывал, к оседлости склоняющих пространство, вечерний вор в ключицу целовал. И замерев пловцом у бездны на краю, последний взгляд послав в мансардное оконце, ногастым отроком смеющееся солнце ныряло голышом в пожарную бадью.
Светлана Михеева Мертвец
Когда приходишь к этому углу, то видимость угла перетекает в дугу. И морду наглую макает дождь в круглую разлапистую мглу, где вялые цветы, и – ничего. Ты прячешься, живое существо? О переулках можно сочинять тяжёлые романсы городские. Но этот весь – прискорбие само, согласно разбухающему списку исчезнувших. Бессонный караул, уж без надежды получить записку хотя бы от когонибудь – для всей толпы родных с ужасными глазами, взирающей на дождь с его слезами. Покой и воля, больше ничего. Смирись и ты, живое существо. Об улицах и крупных и ледащих живёт немало баек городских. Для этой, к переулку подходящей, вползающей, как тихая змея, лазутчица из инобытия, историй нет – история при ней несокрушимой выстроилась чащей. Глядя на жилой дом, спроектированный архитектором Миталем для сотрудников НКВД Воображая лес Не бред из книг, не ужас из кино проклюнется кошмарное зерно, таинственно дождавшись позволенья, когда срастутся признаки и звенья: угрюмой геометрии своей стремится соответствовать законник, в нём чёрное, и белое, и тьма, текущая за подоконник, под облачность тревожную, где свет капканом долгой улицы захвачен, за восемьдесят узкогорлых лет в иное бытие переиначен. Сквозь обморок сухого горбыля башка времён мерещится кобылья, седеющие за ночь тополя, теряющие ангельские крылья. Их сбрасывают звери в грузовик, преодолев сопротивленья трепет. И только дождь единственный проник в узилище, где времени двойник сберёг и мрак, и предпоследний лепет: увы, моё сиротство и вдовство, не ждите, больше нету никого… Теперь темно и тихо, как в гробу. Но рвёт горнист небесную трубу. По темноте, но зримый наконец, идёт вдоль мокрой улицы мертвец к углу, где возле круглого балкона зелёной тучей новая листва обволокла стареющее лоно не дома, но живого существа. Идёт, глазами тусклыми стяжая разруху, вялость, тихие следы, не помня зла, о том соображая, что в доме этом не было нужды. Что угол, закруглившись под его уверенной рукой, как будто спятил, и вот какойто сумасшедший дятел всех замыслов разрушил естество, преобразив смиренный вертоград в сугубый сумрак, в полноправный ад, откуда черти наши санкюлоты приходят на азартную работу, где жертвы – или грешники – кричат. Кричат неслышно своему народу, толпящемуся в сумрак, в непогоду, вот здесь, где состраданью вопреки, сойдутся две тревожные реки – и улица, и переулок длинный, где дом глядит глазами на тюрьму, подобную огромному бельму. Где, следуя известною долиной, ему пришлось погибнуть самому.
Воображая лес Белый доМ
Свищет мальчик в городе пустом над пустым недвижимым листом. Сам он бел, над белою бумагой нависает призрачным кустом. Сам он бел, как наст в созревшем марте, ищет на застывшей мёртвой карте путь земной к небесным чудесам но каким, пока не знает сам. Ищет, водит вдоль карандашом, сидя в доме праздничном большом, в доме беломбелом и пустом над тугим пергаментным листом то ли это карта Гекатея, то ли признак, что бездонен дом: без людей, без книг, что жили здесь, он и сам как призрак, белый весь. Вдоль покатых лестниц – тишина, лишь она не белая одна, тишина зелёная, как сад, вырубленный много лет назад. Призрак тишины внутри плывёт. Гдето в небе воет самолёт. Гдето справа город голосит. Солнце златокудрое висит, Нарушая общее житьё,Претворяясь в прошлое моё: Это я ищу на белой карте Тайное, другое бытиё.Воображая лес на кайСкой горе Когда в тишине, словно в царстве Эреба, Уже не на шутку черно, Тогда из провинции смотришь на небо, Дивишься, как крупно оно. Как дым, образуя пушистые реки, Втекает в него не спеша. И следом, не требуя больше опеки, Срывается с места душа. И после, качаясь без всякого дела, Такое пустое на вид, Слепое нелепое тусклое тело Средь прочих древесных стоит. На их языке говорить не умея, Скрипит на своём о своём, С упорством голодного зимнего змея Теряя телесный объём. Так чьи это жалкие брезжут останки С уродливой песней во рту? О, роща, поверила б я спозаранку, Что ты раздаёшь темноту? Немногие славу Орфея стяжали, Чего там споёшь без души. Но сосны на верхние ноты нажали: Дыши, дорогая, дыши!
Светлана Михеева
На ощупь, хоть как, из последних усилий, На диком своём языке, Как прежние люди о чёмто твердили Холму и безумной реке, В единое с ними сходясь постепенно. И с ними бывали щедры Желна, и ручная прибрежная пена, И ветер, бегущий с горы.
Воображая лес голоСа гроЗы
С чувством времени нам дано полное тишины право, где вещество – равно, все голоса – равны. Среди сосновых смолистых тел неистовый шар горит. Смотри и влекись на мою чистоту, река ему говорит. Пускает рябь, точно пыль в глаза, опутывает, темнит. С юга на север идёт гроза, солнце ей говорит. О том же самом дрожит стрекоза, телами сосны скрипят: гдето с краю идёт гроза розовая до пят. Бьёт и светит, и в три строки грохота своего воскрешает со дна реки первое вещество. О нём грозовая птичка поёт, зля голубую взвесь: помни, что сроду кровь и вода не разделимы здесь.
Светлана Михеева
В ивах прячется человек, старый, как древний грек, в нём обретает свой главный звук время начальных рек, на берегу которых – печаль, имя которой – кровь; ветер, балуясь, раскачал песенку про любовь, рифму, вечную, как огонь, тусклую, как стекло, что от важного, исказив, в сторону увело, разменяло на пустяки и в грозовой дали, разместив свои костяки, старятся корабли. Реки память во тьму струят. Призраки древних ив тихой стражей вокруг стоят, звука не проронив.
Воображая лес леСтница на улице грЯЗнова Собачка приветствует осень пустую, Старушка качает ведром. Никто не сметает листву золотую, Лежащую рыхлым ковром. Листва пробегает по лестнице длинной, Встаёт у ларька на дыбы И кажется песенкой некой старинной, Волной набежавшей судьбы На лестницу эту, кровей деревянных, На трап моего корабля. О том, что скрывается в крепких бурьянах Немного иная земля, Подвержена метафизической грусти, Проклятью сезонного сна, Всё плавает, плавает островом узким, безлюдного снега полна. И вот приближается к нашей пустыне, Где мёртвая шепчет листва Какието, вроде, слова золотые, Последние, вроде, слова. О чём – не понять. Вроде шороха, всхлипа, Гуденья в усталой трубе. А лестница молвит, охрипши до скрипа: – На что они, слышишь, тебе? Не знаю. Но словно бы видимы резче На фоне такого шитва Привычно простые, казалось бы, вещи: Собачка, старушка, листва И ветер, что флору вокруг утончает. И на мимолётном ковре Собачка отчаянно осень встречает. Старушка глубокую воду качает В помятом зелёном ведре. Воображая лес лодка Что в этом городе, забранном сетью дождей, так тревожит? В улицах, чьи рукава вышиты гладью воды, в тропах, промокших насквозь? – узость во всём. Здешнее время напоминает трубу водостока, пропуская сквозь тесное горло своё и замедляя наши мечты, вот мы детсадовцы – вот мы уже старики: старость во всём. Но красота безусловна: здесь столько уюта, что сомлеет любой в нашем сумраке, он происходит от смеси хвойного тлена и бледного пара сиреней, опечатавших город, как перстень управителя буйного, коих здесь был в оные те времена ловкий десяток – когото убили, ктото спасся, но даже и в самые тёплые дни дрожь на него находила: а вдруг, обнажив светлый ужас песка, хлынет злая вода, всё под собой погребая. Так и теперь: словно стоишь на краю. Край обнаружит себя: это дикое море катит валы матерясь. Дальше – чужбина степи. Жужжит самолёт мухой тяжёлой навозной. Море глядит. Червь эРЖэДэ членики тянет свои, полируя дорожки. Море глядит. Море и справа, и слева, разноглазое, равновеликое: слева – растенья и камни, справа томится вода. Духи глядят, люди навстречу глядят. Кажется, будто из глаз всё состоит. Вдоль не спеша проплывают печенью Прометея закаты, расклёваны в кровь, белой личинкою в них копошится луна. Ветхая лодка дух испустила, устало гниёт. Лодка скучает. Лодка не спит вот уже лет пятьдесят. Снятся ей, старой карге, наяву киммерийские сны, снятся протяжные горы и степи с уклоном в Аид, снятся углы и осады, червонная масть снится чума. Память у лодок едина, где бы они ни рождались. Так же и люди – носят с собою наследство: дрязги войны, парашютики нежных измен, влагу убийства, оседлую мглу равнодушья но и любовь, как забытый в кармане орех или записку, где буквы слепились в одно: в «да» или «нет»,Воображая лес за любое, ответно, любовь. Снятся и мне эти грубые, жаркие сны, будто бы ножик, нагретый на спелом огне, будто бы камни, созревшие в тесной крови на беспощадной, сухой, безотрадной земле башней стокомнатной сердца. Хлопает форточка, лист обессиленный вне ауры круглого дерева, ветром несом, падает – тайна во всём, точность и мудрость во всём. Треплет стервятник курганы в иссохшем краю ветер срединного моря, тебя узнаю. Маре интернум* с развёрстой чернильной водой, маре интернум с разреженной острой водой, маре интернум с густой разноцветной водой в человеческом теле: Тот, кто со мной, обними это сердце, как ночь тело моё обнимает. В лукавом огне полупрозрачных светил щедрая жертва сгорает, полýночный тук или жир золотой слов, наполняющих шорохом берег пустой, слов, сочетавших из чувства рыбацкую сеть Слова, способного в ярости благоговеть… Видишь ли город, и море, и лодка летает во сне над успокоенным морем в одной стороне, над обескровленной степью в другой стороне?.. * Mare Internum (лат.) – внутреннее море.
Дождь идёт, заполняет собою лес, Накрепко прошивает собою лес. Свет сочится сквозь оконный прорез. Свет сочится, выхватывая из тьмы Болтовню берёзовой бахромы. Или сговор. Или поют псалмы. Но кому и где? – темнота кругом. Выйдешь из дома и сразу ныряешь в дом. Жизнь намокла, заброшена на потом. Белой башкою мерно качает сныть. При таком дожде мудрено уснуть, Так стучит, что хочешь ему открыть.
- Бог полЯн ***Светлана Михеева
БеССонница на оЗере Доставай свою трубу, ангел Господень. День открылся, ровен и безысходен, о земле, лежавши, грустил, утекал в омуты ночи, там бродил то ли путником, то ли вином, нарушая повестку неровной погодой, десятым сном о какомто чуде внезапном, несказанном, неземном, между прочим. Уж который час никому из нас не спалось: всё в один усталый джаз за окном слилось птицы беспечно рвали тощий лес на зелёные лоскуты, выходили уклейки к поверхности, открывали певуче рты, и угрюмые щуки воздух розовый целовали, извлекая из недр совокупный смертельный блеск, обращающий всё возвышенное в бурлеск под заунывное пение дикошарых мушек бьёт вода в похищенное у соседей ведро и на фоне валёров безмысленного Коро призывает к войне окрестных мышей и лягушек. Прослонявшись, к утру возвращаемся в плавный сад, где плоды о землю требовательно стучат, возмущая воспоминаниями человеческую породу. …Доставайка дружок, трубу, подуди, как на Западном побережье, нам говорит он обычно таким, как ангел, щеглам, возвратясь из ночных путешествий в ветреную погоду.*** Среди горячих крон, шумящих на латыни, такой неимоверно обжитой, плод спит и видит сон, как зреет в нём пустыня, смущённая своею пустотой. И пленники ея, в предвосхищенье духа внизу лежат тела, отчаянно нежны. Прохладная змея, вползающая в ухо, открыла им язык тенистой тишины путь нежного труда. В нём гибкая природа, блестящие лучи спустив с высоких плеч, бросает невода неровных переводов, ловящих пустоты цианистую речь. Янтарный свет прилип ко впадине яремной, продляясь вниз, как сад вдоль каменной гряды, гонять чужих охрип божок его туземный… А чем живёте вы, молчащие плоды? *** Бог полян качает колыбель, Где таится маленькая ель, В чашечке оврага – полцветка, И берёзы мёртвая рука Тянется потрогать облака. И зачем ей эти облака? В синемсинем приторном меду Вязнут, точно раненый в бреду, Где огонь сжигается огнём. Прах двойной помолится о нём… И зачем он молится о нём, Угли сыплет чёрным ячменём? Разве это страшное зерно В пищу нам иметь разрешено? Будто вся любовь, что нам дана, В этом околотке сожжена, Брошена на травы, сожжена, Посреди кипрея и вьюна, Где, с тех пор тоскуя и досель, Бог полян качает колыбель.*** Многие думают, женщины – это платья качаются на ветру. Траурным красным клёном качаются на ветру. Буря лохматит сосны, треплет в сухом бору. Окна сверкают, стекла со вздохом бьются. Ищут возможности выскользнуть, не даются в руки вёрткие занавески. Женщины это подрагивания и трески, вовсе не платья. Если и платья, то, думается, другие… Нечто общее, плавная ностальгия, нечто, общее плаванье, отплыванье, типа ежесекундное забыванье, что превращается в признаки звука, знака: женщиныобразы, плывущие по ветру налегке, ибо Господь в отъезде, крепости – на замке, рвутся вперёд охотники, лает в лесу собака. Книга скрипит, бумага горит в руке. Может, ты с чемто большим накоротке? …………………………………………………………………. Смех деревьев. Тело поёт в реке. Воображая лес Стихотворение – это мешочек мрака, в нём блуждает – на кухне, на чердаке, между книг и на дне бельевого бака ветер. Ищет с пристрастием вурдалака женщину – опечатку в третьем катрене, второй строке.Светлана Михеева пеСенка перед СноМ В голову всё равно залетает всякая одиссея Во мне становится старше только бесстрашный ветер, Ему неважно где я. А где я? Где я Не знает ни ветер, ни прочее движимое на свете. Знает одна скала. Я в неё влюблена. Она доросла до дна, заросла она Нежной травой, состоящей из пузырьков, Из навзикаевых розовых волосков. Заросла и думает, как женщина без любви: «Я» моё настоящее, дальше меня плыви. Я и плыву, Ээя – куда деваться? Утром оденешься, вечером – раздеваться, Прыгать вниз, внизу шевелить ногой, Жабрами двигать, отдаваться себе другой: Она была девушкой, отплясывала на балу, Ленты мотала, искала, ждала, А потом надоело ей – и она умерла. Вот так же и я умру. Спишь или слушаешь? Спишь или слушаешь?!– Сплю. Это тело снова свелось к нулю, Солнце свелось к нулю, ночь превратилась В горизонтальный шум. Так случилось, Спящее я люблю…. пеСнЯ перед ЗавтракоМ Остров Ээя географически непонятен. Очевидно, одно из кофейных пятен – он. Греки примерно так и рыдали свои рыданья, чтоб за кофе оплакивать опозданья: Сын, собирайся скорей! Мы опоздали! Отец у дверей очень сердит! Машина внизу хрипит. Спасибо, что завелась… Видишь ли, в этом такая связь, Которую не порвать и знаменитому психиатру: люди подобны аттическому театру. Хор стенает – и вдруг прилетает птица, сносит своё яйцо в чьёмто сердце плакучем. Птице и под таблетками по ночам не спится, чтоб её усыпить, нужен особый случай, случай тяжёлый, к примеру, метафорический паралич, ровно такой, от какого лежит Ильич и не шевелится сроку уж скоро век, это – не успокоенный человек, Одиссей, который с войны не может домой вернуться, такто вот: ни вернуться, ни оглянуться,52 Светлана Михеева только бежать, бежать. А там, глядишь, и дом и жену отжали… Надо бежать. Доедай скорей, и побежали!Воображая лес на прогулке Пора, дружок, пора, покуда не стемнело. Фонарь очнулся, принялся за дело, волшебным светом дует на карниз. Сугроб глядит на розовое небо, щекой неугасающего Феба расположившееся вниз. Зима развёртывает карту приключений, Полна неустановленных свечений. Лесной народец ждёт к началу знак. Из улья красного медлительные пчёлы Усталые и злые новосёлы, Ведут сюда гулять своих собак. Собаки гадят в снег на розовой границе, Где стебли толстые в подобие цевницы Слепились и свистят, заманчиво пусты. Собак притягивают шорохи и тени, Что вьются по снегу меж наготы растений. Но человек боится темноты. И каждый раз, испытывая стресс, Я захожу в ночной парадный лес, Весь в драгоценностях медлительного света Откуда это зрелище костра? Существ лесных опасная игра, Собаководы слышали про это. Светлана Михеева в ритМе БродСкого
Жир цветов делает август блюдом несъедобным. А впрочем, любое чудо не годится в пищу. Настурции пышут жаром, георгины ревут, лилии пробуют жало, млеют розы. Во мне вскипает лесной порядок, выступающий злой ордою против любовных грядок, против рвовнакопителей, где записная стерва сохраняет сердца поклонников из резерва. Август плачет, мучается – как соучастник. Он торгует прекрасным, как тухлый советский частник, как простой спекулянт из глубин своего народа, чья природа сложна, как вообще любая природа, где на грани смерти рождается мысль о смерти, в слуховых рожках гладиолусов дремлют глухие черти, в дачном домике пахнет ядом и пахнет луком, отбивает чечётку вода – стук всегда прирастает стуком. Человек раскрывает зонт, под которым флора Закипает, как злая пена у рта Босфора, вдоль забора размётаны знаки её свирепства, эти запахи и цвета обращают мужчину в бегство. Сцилла воет, Харибда крутит свои воронки, у крыльца Цирцея развешивает пелёнки. А пойди ж, дойди, и не будь по пути укушен. И приди – франтоват, уверен и добродушен, как положено человеку, сиречь мужчине,Воображая лес потакать Природе по самой простой причине, ибо женщина и страна это две боевые раны, над горячей воронкой которых ползут туманы, мастеря новояз любовный, иначе – избыток плотский. И бредёт по дороге один лишь холодный Бродский.
Светлана Михеева георгины
Не слыша, как упали сумерки в разгорячённые оконца, лежащие как будто умерли, друг друга вычерпав до донца. В стекло предельное, инертное поглядывают безучастно их отражения бессмертные, облизанные ветром красным. Видны в оконные проплешины такие же, из яркой глины, бессонный полк буйнопомешанных, на клумбах бредят георгины. Их пышность сообщает тление. Вот так листы, роскошны, хрустки, в одно прекрасное мгновение готовы превратиться в сгустки, в забвенье запятых, в усилие, в невыносимый список длинный, в чудовищное изобилие неутомимой гильотины, в резец безжалостного мастера, тиранящий свободный мрамор, в чистейшее сладострастие у лампы бьющихся карамор. Ну да, наполненный подсказками листочек с почерком наклонным с утра покажется неласковым, чужим, насильно отчуждённым. Я вспомню: утренние зрелища внушают ужас и отвагу… Но всётаки из восхищения ни на секунду спать не лягу чтоб захватить, как мглу оконную разрушит свет полоской красной. Так ясно, почему влюблённые к обыденному безучастны: чтоб вдруг откинуть занавесочки из раздражающего ситца, сказать: люблю тебя, люблю тебя и в эту бездну провалиться.
Светлана Михеева МелодраМа
Едва открывается белая дверь, Как стража ночная проносится мимо, Неслышная, мимо проносится вдоль Толпы привидений. Проносится вдоль Усталых сюжетов бродячих, бездомных, Пустых декораций, непрочных, огромных. И ты перед ней появиться изволь, Как маленький клоун и бог немоты, Пускай пузыри, обитай и сражайся Герою присущи такие черты. А что героиня? В потёмках дрожа, Под светом луны, пробегающим мимо, Ей кажется – радость проносится мимо. И глохнет, и дрябнет её голосок. А жизнь под загадочной силой прижима, Как влага артерий, неостановимо, Струёй вытекает на мёртвый песок. И дальше не видит просвета она, Лишь долгие тучи. В одной из разрыва Рассвета кровавая брызжет слюна. Назло человекорождающим глинам Сойдутся среди возмущённой толпы, Гудящей в своём недовольстве шмелином. Сойдутся под густозвучащей пальбой,Сойдутся на тихий волнующий бой, Сойдутся, как равные две половины, В которых молчание обострено. А зритель, расслабив уставшие спины, Исходит комическим храпом старинным. Так часто бывает с приличным кино…*** Беспамятство жилок и стрелок возникло и перегорело. В долине стрекочут волхвы. Дыхание их речевое транслирует вечноживое: любовь не проходит, увы. Она навсегда происходит на плоскости рыжего дня, а после всё бродит и бродит, любовников глупых кляня. Глядит на вульгарные рожи, а то принимается пить. Не гаснет – погаснуть не может, не в силах обоих забыть. На кухне смолит сигаретку, взбирается на табуретку, цепляет верёвку за крюк. Но тут отделяется звук от прочих изделий природы, в нём ветер шерстит огороды, жужжит заблудившийся жук. Отдельный, похожий на лето, доносится издалека и пачкает солью и светом61 Воображая лес увесистые облака. Отчаянье в них догорает. Доносятся вдруг имена. И тут она не умирает, Поскольку не может одна.
Светлана Михеева роЖдение
К невянущей славе упорно стремясь, Мой август допишет главу, Протянет старинную долгую вязь От призрака к веществу. О нежности давних, истёртых примет Истлевшие бредят шелка. Река изогнула свой тёмный хребет И видима издалека. У длинных курганов, что, вскрыты серпом, Лежат в неопрятной дали, Когдато, в младенчестве полуслепом, Нарядные звёзды цвели; Я помню рассыпчато, на кураже, Сверкание небесных шутих Когда я сюда приходила уже В какойто из жизней своих. Дубы, зацепившись за тело земли, Полночные своды держа, Там плыли как дивные корабли, И медлили как сторожа. Прохладную песню напев угольку, К ним хаживал дождь, бородат. И гдето служил в запредельном полку Невольный и храбрый солдат, Что жаркий и жадный сиял в наготе Под шорох любовных знамён. И лето клонилось к известной черте В какомто из прежних времён, Пока – эта капля в отчаянный миг Упала с горячего лба Над медленным войском тугой маховик Не запустила судьба, Из памяти наголо выкосив тех, Кто в ней полумёртвым бродил; Развеяв пернатые шёпот и смех В дыму отгоревших светил; Оставив лишь дальние виды в окне, Причудливый сад изразцом, Да август, что видит когото во мне С другим, незнакомым лицом.*** Сам воздух обесчещен ленью, Но ты прийти ко мне готов Сквозь равнодушные движенья Замёрзших, высохших листов. От них, почти из ниоткуда, Тебе передаётся дрожь. Между деревьев бродит чудо, Но ты его не узнаёшь. А чудо, славная помеха, Не различает слов твоих Так заблудившееся эхо Летает в полном забытьи, Хранит слова, как вещи бога. А нам не нужно их взаймы, Ведь и без них звучанья много В опасном голосе зимы: Вороний шорох, сосен лиры, И в тот момент, когда погиб В тончайшем сумраке квартиры Природы сладострастный хрип, Ему сдаёшься добровольно, Пускай минуты сочтены. И в человеческом довольно Присутствует от тишины.
Воображая лес пеСнЯ оСтавленной
Твоя земля сломала мои кости, Твой воздух удушил меня, Твоя вода растопила мою плоть. И что я теперь, без плоти, без костей, без дыхания? Океан бедствия, готовый захлестнуть тебя. Бродячая луна поднимает мои рёбра, Ветер сжимает моё сердце. Бездна сострадательней, чем ты. Я обращаюсь к ней и прошу успокоения Она обещает меня духам природы: Всё забудь и стань новой, Разреши костям сломаться, Опустоши лёгкие, Плыви по реке, как утопленник, которому всё равно, Где начинается его дорога, где кончается его дорога Река впадает в океан и растворяется в нём. Тогда они скажут: Будь тем, чем ты не была, Будь тем, чем ты не будешь И тем, что не ты, но что больше тебя – В тебе больше воды, чем крови. Ты – наша, Душа моря, охватывающая вселенную, Как воды охватывают плод. *** На хóлмах города природа Полна крутого кислорода, Швыряет злато и багрец На плечи трепетным влюблённым, Что кажется: им полусонно Подмигивает Боготец. Мерцанье затухает скоро, Врывается глазастой сворой Многоэтажное жильё. К чему любовные метанья, Какое в осени посланье, Помимо гибели её? Тиран пристроен, челядь дремлет, Медвежий угол сон объемлет, Обмылок рощи в синь реки Зашёл и зырится устало, Как на закуску пилят сало Подвыпившие мужики, На белый свет из бани вышед. В них жадный бог привольно дышит. Листвы унылое тряпьё Приводит их в негодованье: Какое в осени посланье, Помимо бедности её?Сначала – жаркая и злая: По ком рычит, о чём камлает? А к ноябрю – другой замес. Блуждает в докторском халате, Как на рентгеноаппарате, Просвечивает тёмный лес. Мы на его шершавом пузе Торчим, как веточки, легки, С весёлой бедностью в союзе, С любовью смерти вопреки.
Светлана Михеева *** Затихло всё, до ломоты в висках. Лежит огонь на острых уголках Верхушки рощ твердеют и алеют, Алеют горы в снежных лоскутках. Предчувствуя большое удивленье, Дрожат в печи весёлые поленья. Вода в ведре не шелохнётся, ждёт, Что вьюга небылиц понаплетёт, Придёт и не уйдёт до воскресенья. Возможно, даже гостя наметёт. Влюбленные глупы, глухонемы, Поддавшись сладострастию зимы. Едва прикрывшись розовой простынкой, Они сопят, спокойны и прямы. Вдоль – кресла плавают, надменны, как сомы, Коричневой поблескивая спинкой. Так славно в общем тихом кровотоке! Дрейфуют мимо – двери, желтобоки. Ныряет свет застенчивым моржом. Чирикает сверчок за стеллажом, Где на свободе пребывают книги: Их не читают, в руки не берут, Ну, разве только двери подопрут Меж комнатой и кухней. Марабу, Облезлое пальто, висит у двери, Источник фантастических теней, В нём, кажется, ходил ещё Эней. Пальто накинут, выходя на стук С фонариком на хилое крылечко, Где гость горит, как маленькая свечка. И, рассмотрев чужую худобу, К себе впускают третьего – Судьбу. Кому ж охота ночью замерзать? Судьба молчит, ей нечего сказать.
Светлана Михеева *** Вышла из озера каменная гора в островерхой шапочке серебра, в колыхании вод, закрывающих пустоты. Вслед гудит над озером небосвод, то ли спрашивает, то ли на понт берёт: кто ты? Тучи работают как решето, равномерно просеивают частицы. Кто ты – древний дух в снеговом пальто, ледяная птица? Как случилось, что мир превратился в миф? Белое белое просит у всех ночлега. Ни задержать его, ни рассмотреть я не могу в этом объятии снега. Спешка важна, когда минуешь заезженные места, зажмуриваешься от скуки, досчитываешь до ста. В прочее время дрейфуешь между тьмой и светом, останавливаешься у пропасти (у моста), потому что эта вода до сих пор чиста, можно начать с неведомого листа, приманить надежду.Но в прощальном выдохе пустоты, созидающей гору и берег глухой и тучный, есть такие обманчивые черты, есть отнюдь не мирное сладкозвучье: вроде голос знакомый, но лучше беги, скачи, не останавливайся, не оборачивайся, молчи. За тобой она через прозрачное наблюдает смотрят крошечные озёра, устраиваясь на ночлег. Белый баран пурги валуны бодает. Снег, как пепел, на смертное оседает. Даже пуговицы её дыхания, когда расстёгнуты, впускают снег.
Светлана Михеева кругоБайкальСкаЯ
Едва подчинится покой тишине, едва установится лёд, тогда глубина затихает во мне под сумраком плавных забот. Прекрасно без цели стоять на ветру в кудрявом старинном дыму, и вечное солнце подобно костру не должно ничто, ничему. В торжественной точке завис паровоз, с нелепой звездою во лбу, он тысячи дней безголосых унёс сквозь каменную трубу. Поддаться, быть может, на этот искус, пройти по железной волне как вслед безмятежно свой радужный груз проносят туристы во сне, не зная, не помня, не ведая зла, порхают вдоль каменных врат, откуда – куда бы судьба не вела мудрёно вернуться назад по умбре, по охре, по острому дну бродягой, богатым, нагим. По горло входя в ледяную весну, проснуться навеки другим: Аркадию и Лиде Воображая лес проснёшься и в пене бездумной стоишь, предчувствуя радужный сад, синхронно с которыми мается тишь, под утро палатки хрустят, некстати внезапный рычит паровоз, в дыму, в голубом лишае – прощается, сложные тени берёз оставив на тёплой скамье.
Светлана Михеева голоС кочевника Шиповник, навьюченный красным, перешагнул границу. Деревья позади были когдато мужчинами и женщинами. Мы оставляем их шуметь между собой. Говорят, в глухозимье здесь духи особого рода по границе степи и леса ходят. Моя история обширна и глубока, падает по капле, наполняет, пока я лежу здесь: это свет и темнота – воспоминание и память. Трасса вибрирует, нагревается, чужеродная песня гудит, навсегда разграничив две мои половины. Скот разноцветный бродит по чёрной границе. Женщины и мужчины шумят между собой. * Гром в степи волнует коней. Жёлтые маки, как пятна подземного света.На чистое тело накинут пиджак.– Помню нечто, но не могу назвать. Скрытая память, мучительное свойство для старой души в царстве педантов, угрюмая храбрость кочевника, которому волчье лицо снится. Потом прибежали утренние дети, магический мяч за собой прикатив, отставший от орды золотой, огромный, но и сами они огромны. Стали бросать. На зелёный череп холма мгла накатила, подобно войску, и отхлынула в степи, разбитая в пух. * Ощущаю себя внутри Спрятанной, скрытой. Руку протяну в беспамятстве Почувствую грубую шкуру, Проскользнувшую мимо. Жёлтый мак говорит: тело времени Таково на ощупь. * Знаки проявляются на теле степи, в разноцветном табуне отыскивают своих животных. Звери ревут, их железные языки раскалённые лижут напористый встречный ветер. Мяукает рама, оконная краска сошла, обнажились старые вены, дерево напиталось кровью ночной, проснулось, источает запах, как воспоминанье: вдоль потемневших гор и опухших сосен ползёт караван равнодушный, верблюды с мохнатыми шеями и кони, приземистые, тревожно прядающие ушами… Откуда оно – и среди мириады других, неопознанных, неотвратимых, будто в одном человеке сошлось сто миров? Смотрю и удивляюсь этой телесности. Среди камней человек не менее ясен, не менее груб. Плотные скопища пыли, спрессованные подобия – в чём их смысл, если не в том, чтоб удерживать и сохранять? После они не нужны. * Бремя кочевника – это его свобода, что тянет и режет длинные нити войны, беспрерывного состязания с волей пространства. Как область недостоверного, распространяется вдаль, заходя на приграничные территории, разветвляясь, втекая в тесные гробики оболочек книжных, выплескиваясь на девственные поляны легионами мертвецов. Война сидит на заднем сидении его машины, ходит за ним отражением к озеру между гор. Набирает кириллицей, медленно, пальцем одним, тягостные приговоры для пленных. Бесплотные армии движутся, воздерживаясь от перемирий, их воины неутомимы, лишены иллюзий кровь бесцветна для тех, кто очарован мерцанием случая, распределяющего победы. Так в старой песне пелось. Это похоже на правду.
Светлана Михеева * Нет ничего тяжёлого здесь, на каменном поле. В степи вес имеют лишь останки под амуницией, отягощённые грузом памяти. Металлические пластины на истлевшем войлоке слабо позвякивают, когда дикие табуны новых номадов сверху проходят, нагревая сонную трассу. Духи вечной войны затем вынимают скрипящие кости, бросают их в яркое небо. Кости дымятся, чернеют на солнце, трескаются, становятся картой, что обещает дорогу: вдоль потемневших гор и опухших сосен чёрные насторожённые кони всадников сонных везут. Пустоглазые боги, глядите в оба, кости героев могут и поражение вам предсказать. Чёрный экран земли заряжается светом, загорается – по стечению судеб, по расчёту, следуя за числом и буквой, что в степи под солнцем маячит. * Считывая золото с уст твоих, кочевая кровь во мне закипает. Мак мой мак, желтолицый, с глазом, смотрящим внутрь через трубочку стебля, спят ли там беспробудно, на тех беспросветных глубинах, что вынашивают и рождают воспоминанья? Разбуди их. ***
III. Слово в раю
Раскрываясь с краю золотого, День стыдится солнышка пустого: Ничего не греет за душой, Нет тепла, один лишь свет большой. По его стеклянной пуповине Кровь, забывшись, чтото шепчет глине, Вызывая бдение частиц В помещеньях сумрачных больниц. Тени заплетаются и вьются, Но тела навеки расстаются, С них смывает горькая вода Медленную патоку стыда, Окрещая в храмах на кровях. Забываясь в утренних ветвях, Боль свистит и плещет, наполняя Ход вещей предощущеньем рая: Тянут липы чёрные тельца К образу зелёного отца, Сердце тянет красные следы К безучастной прелести воды, Что дрожит, рождаясь за окном, Притворяясь игристым вином. Ангел теплокровный влагу пьёт. Лето всё никак не настаёт. Свет Твой свет невыразим, но я ему свидетель: является в пустом, в самом себе кружит, то сценою для рыб блестит в речном балете, то воздухом для птиц под облаком блажит. Пусть я о нём смолчу, когда листва наполнит весь дом и выпорхнет, к побегу день склоня, но я о нём скажу, когда фонарь напомнит, что сумерки твои не требуют огня. Хоть он уже не свет, а тьма преображенья, Разбросанная вдоль медлительных дорог. В саду творца, среди досмертного движенья, Исчислен, прорастёт космический горох. Для этого земля сомкнёт сухие губы, закроет все глаза, опустится в кровать и будет до конца, под шорох белой шубы, до самого утра глубóко почивать. Лампадка сентября просветит дом до нитки. Свет встанет на крыльцо, отяжелит крыльцо. Прохладным яблоком зависнет у калитки новорождённый шар, испуган и пунцов. С ним вместе в тишину, навечно и отныне, впадают в море дня таинственной рекой и жизнь, и наша смерть, и чтото посередине, и я – как свет один, и ты – как свет другой.
Памяти Надежды Ярыгиной*** Бряцает доспехами дождьпаладин, Язычников взявши в кольцо Внутри черноплодного смеха рябин, Скрывающих чьёто лицо. В пределах возможного и вопреки Возможному видимо для Скрипучего тела холодной реки, Обрыва, песка, журавля, Для хижины утлой, прогнившей насквозь, Для улицы старой, для пня, В котором чего только не развелось. Невидимо – лишь для меня. Чужим отраженьем, размытым, как сон, Который не вспомнить уже, Лицо из какихто прекрасных времён На диком стоит рубеже, Что полой травою со дна до небес Зарос, разделив навсегда Ту тайну, в которой качается лес, И ту, что растит города. Свидетель сокрытия, еле видна, Известна любовной волшбой, Плывёт к водопою пустая луна, Не чуя земли под собой.
Светлана Михеева Ветра замыкают магический круг, Кряхтят в захолустном дворе. Но всюду царит очистительный звук, Слепящий в своём серебре Воды как предчувствия. В чреве её Блистают и память моя Как свет, освещающий это жильё И стены другого жилья. Под гибким покровом живучих ветвей Увидишь, лишь дверь затвори: Лицо тишины неизвестных кровей У нежного смеха внутри.87 Воображая лес альБа Туманом завесив прореху окна, Молчаньем завесив прореху печали, Любовники новую землю тачали Из нежного слова и крепкого сна. Но ими разведанная глубина Настойчиво билась о подоконник, Шумя, ударялась о подлокотник, Вторгалась, как вáрварка, в их имена. Пора бы проснуться, но вся темнота, Которая мыслима в сферах пространства, Рекой преисподней вокруг разлитá. Томит полуснов золотистая тля: Иголочка памяти вышьет когото, Не имя, не облик, сплошная зевота Фотографического хрусталя – Размыто, разъято, разбросано. Сквозь Лукавую оптику нет человека, А тёмная или же светлая ось, А тёмная или же светлая мгла, В которой, устав от такого тиранства, Открытая книга – рассвета ждала. И вот он приходит, и красным быком Разносит оконные зыбкие стёкла, По стенам горячим ведёт языком.
Светлана Михеева Он бродит по дому, угрюмо дыша, Таращится огненным оком на спящих. И солнце летает за ним не спеша, Вещам возвращая свои очертанья, С землёй сочетав непреклонную твердь. Будильник заходится в ритме камланья. На спящих нисходит дневное сиянье, От них отделив беспробудную смерть.Балкон Растворяя последнюю боль посреди непогоды, Равнодушно река волокла свои нежные воды. В них шептала нездешняя речь, как соблазн, предвкушенье, На любую тревогу одно предлагая решенье Обрести как свою безнадежную тень пилигрима: Мне река обещала спокойное плаванье мимо. В длинной описи маленьких дней – беспризорная нега Этих голых пространств, обиталищ угрюмого снега, Обаянье влюблённых тревожных, уставших, бездвижных, Как в историях разных, по преимуществу – книжных. Даже голос ветров, собирателей призрачной маны, Монотонно свистит, осушая сквозные кленовые раны. Но искрит горизонт, раскрывающий ужас любого сиротства В нём дрожащее солнце бесстрашно с утробой земли расстаётся, Подвергаясь гонениям, ядам ночным, унижающим числам, И, всходя ежедневно, оно наполняется смыслом. Обретая возможность сказать благодарное Слово, Так и я наполняюсь усилием снова и снова, Открывая глаза, замирая с восторгом от бледного света. Невозможно без слёз пережить бесконечное это: Вот серьга золотая, цветущая яростно в розовой мочке, Вот шаги замирают в стеклянной её оболочке, Стоит только забыться, забыться, забыться – и вскоре, Выходя на балкон, попадаешь в открытое море.
Светлана Михеева *** Смерть была со мной одна, Сладким яблоком кормила И давала имена, И смеялась невпопад, Как хотела, называла. В мире плакал листопад. В узелочках междуречий, Между речью и неречью, Растрепал свои власы, Что окутывали плечи Приграничной полосы: Я – посюда, смерть – потуда. Посерёдке – жизнь как чудо Из тончайшего стекла, Медсестры блистают очи. Так до самой полунóчи. Снег пришёл, а смерть ушла. Уходила, говорила: Я тебя не зря кормила. И смеялась невпопад. Мол, из чёрной влаги глаз Полетит, когда созреет, Тени смеха полетят, Тени снега полетят.
СМерть кСении некраСовой Ко мне приходила женщина, Похожая на скаковую лошадь, Подрагивала драгоценными мышцами, Потряхивала шелковистой гривой И говорила – игого. И в игого неразличимо Скрывался щебет соловьиный, А также липовое море, Равное Эгейскому по величине Маленькое, но большое. Липы бросались в окна цветами, От них становилось смертельно душно. Она была хвостатой, да, Невозможно скрывать, Роняла хвост на пыльный пол, Садясь на табурет. В нём были волосы седые. Я принесла люпин из сада. В двугубой чашечке цветка Она увидела Двойное отраженье. Червонный день стоял в окне, Как будто бы предупреждая О чёмто празднично простом.В окне её слепого глаза, Лучистого, как исполненье Нечаянного пожеланья Среди бессонницы ночной, Оно настало: в виде листьев, В которых ждёт прохладный свет.
утро в деревне
На подходе – сияющий ангел, ведущий свой облачный флот. Следом ветер востока во влажном тумане трубит о великом начале работ. Бабушка старая слышит отчётливо, специфическим слухом – о, это ангел ребят своих собирает, провинился ты, внучек, устроят они вам лихо, конец света, вот посмотришь, как тя черти поташшут во ад… А во аде тихо. Лес стоит тихо. Река бежит тихо. Голубь воркует тихо. Во аде, как в доме пустом, нету жильца – и ты не жилец, фотокарточка, рыло, беглец. Через поле к лесу, через сивый ручей, через горлышко камыша всё бежит и бежит, потерявшись, душа, тёмной пеной по гальке шурша. Спи же, неслух, закрой золотые глаза, воспалённые тысячей звёзд,там на улице мстительный ангел стоит в полный свой восхитительный рост. Серебристые ивы сбирают войска, чтоб походом идти на избу, где мальчишку старушка, и вся недолга, заточила в пуховом гробу… Наготове предательский визг половиц. Но под свет на волшебных лугах засыпает огонь негасимых глазниц и домишко на курьих ногах. Можно выйти, бежать к бледнолицым полям, завалиться в кукующий лес и на велике въехать – привет кораблям! – в оголтелое море чудес. У воды, приоткрыв удивлённые рты, земляное сообщество зрит: как трагедия всякой большой красоты, тлеют трупики эфемерид; тонет трактор в тумане; иззябнувший лес расцветает грибами внутри. Выдувай же, мой ангел, а может, и бес, золотые свои пузыри. И со всей серафической дури дуди, от восторга, а не по злобе. Эта славная музыка выше летит, чем возможно представить себе. Это как бы очищенный «се человек», отделённый от яви, сквозной,загорелый как чёрт, уязвимый как снег, утомлённый, наивный, дневной.
Светлана Михеева ЭкСкурСиЯ в МуЗее деревЯнного ЗодчеСтва
Как будто негде поселиться, в такой гостеприимный день на пузыри церквей ложится грозы мерцающая тень. На двор пустынный набегает её широкая волна, в пейзаж трагедию влагает, сгущая воздух дочерна. В какомто сумрачном романе, так просто не определишь, дома, как лошади в тумане, молчат и вздрагивают лишь. Вдоль улицы идёт дрожанье, живое, хоть и нет живых, сплошное жизнеподражанье домов и веток восковых. Любуется вокруг цветами, неслышно наклоняясь к ним, двойник с прозрачными перстами, мой древнерусский аноним, каликаветер перехожий, экскурсовод изза угла такого ясного, но, всё же, ненастоящего села.В таких местах, я с ним согласна, в дремучих избах смерть живёт, как общий страх, как случай частный, хоть кажется, наоборот. Идёшь по мёртвому как мёртвый, не удивляясь ничему. Но знаешь: этот облик стёртый доступен сердцу, не уму.
Светлана Михеева СуМрачные впечатлениЯ по пути в БратСк
Бьёт рельсы тишина, послушна, тревожна в запредельной мере, хоть бездна дышит добродушно, укрыв холма зелёный череп и полустаночки хромые, и в ней, направо от вокзала, дрожат леса глухонемые, одетые во что попало. Мне близок первобытный ужас: в листве, несущейся навстречу, беременная ночь не тужась рождает бледного предтечу; кусты, навьюченные красным, ныряя в паузы оврага, бегут посланьем безучастным в пустынном теле озерлага. Уже божественная кода покинула стеклянный ящик: печать немыслимой свободы спустилась с веток говорящих.
Екатерине Сербской
Для образов её барачных, принявших ангельские схимы, чем тише, тем узлы прозрачней, тем безымянней анонимы. В конце пугающе послушны, застряв, как волосы в расчёске, лежат движения воздушны луны в берёзовой извёстке. Увеличительно двоится, струится между временами, молчание, в котором лица пылают звуками и снами, переводя к жестокой норме вагон, вокзал, дыханье спящих, живых, курящих на платформе, как будто бы ненастоящих, не призванных ещё к ответу во искупленье и во благо предстать божественному свету как тишина, а не бумага.
Светлана Михеева палех
Буде сосредоточен на деле укромном, Приближайся тайком к своему ремеслу. Беглый храм, притаившись на острове тёмном, Высыпается призрачным светом во мглу. В ухе ветер свистит, твёрдый камешек гложет, треплет жаркие гривы в пустыне ракит, обращается к Богу: не знаешь ли, Боже, что там дерево грустно и сильно скрипит? От всего, что способно дышать и дивиться, в захолустном краю не осталось следа, куполами владеет волшебная птица, подмывает ступени глухая вода, веет властная осень, пустеет столица, запечатаны смертью её терема… Всё, что снится – пускай беспрепятственно снится, это, может быть, снится Россия сама. Ангел противоречья, слетевший с устатку в эти рощи и кущи, в прозрачный придел, на загривке, у храма поставил палатку и глаза на его пустоту проглядел. Мир сгустился, как воздух внутри караулок, но отсутствуют символы всякого зла в том волнующем блеске советских шкатулок, где на чёрном горит золотая смола. Где к утру, оживая на древнем кордоне, зачесав гребешком дождевые вихры, растирают монахи сухие ладони и берутся за верные топоры. К ним царевич в ладье выплывает навстречу, ухвативши за хвост огневую мечту. Едет трактор по полю, являя, замечу, тайну, веру, усердие и простоту.
Светлана Михеева СниМают кино
Роща разделась в углу темноты, Полон объём дождевой канители. Осень свернёт хромокей – и кранты, В этом роскошном, сверкающем теле Больше не будет такой красоты. Движется пауза тенью плаксивой, Мимо занозистых нервных перил. Сколько отравы осенней, пугливой Дождь в полноводную реку налил! Был режиссёр. Он отчётливо понял, Видел отчётливо, как наяву: Ветер кленовую кровь раздраконил, Глупо поддавшись его плутовству. Дождь приговор подписал, узаконил: Вот человек у беседки стоит, Вот борщевик среднерусской пустыни, Вот большевик среднерусской латыни, Колокол вещий, безбожно сбоит. Всё – настоящее средь немоты, Плёночной мути и цифры рогатой: Ангелов смутных глухие альты, Осень, грозящая крупной растратой, Ради пустынной Его чистоты. Око предвидит в нахальный глазок: Рощи, досрочно объятые снегом, Теша своё непомерное эго, Пенит зима заводной помазок, Трогает пашен чумазые лица. Здесь режиссёр начинает молиться, Чтоб в мироздании быть по сему: Чтобы в отчаянии не застрелиться, Если такая погода продлится. Просто негаданно кануть во тьму Милый, кривой, занавески из ситца, Домик в деревне обещан ему. Светлана Михеева Слово в раю
Вот я и стала больше, чем камень гусеница ручей. Вот я и стала чище, чем нищий больной ничей. Если его крылатый прохожий не подберёт, Встанет с угрюмым Петром столбиком у ворот, Ихто подъеларасплакала требовательная ржа: Так в калиточку проходи, светлейшая госпожа, Тише реки теки в покои, в полóн, сиречь на небеса, Слушайся берегов, слушайся, не перечь. В голове голосá Лишние, не твои, но и ты – не ты, а случайное почему, Обрати язык в неязык, не шепчи листвой, травой, Не говори никому, Чтобы стать темнотой, тишиной до последних дней Слово твоё больше тебя, выше тебя, страшней. ´
ФевральСкаЯ ночь
Неспящее баюкает неспящих, рассеивая полумёртвый свет, опутавший беспомощную чащу. И снег уже чернеющий, ледащий тоскует между сумрачных планет, отпущенных слоняться без контроля вдоль безучастной музыки долин, где прячется в плену февральском воля речных потусторонних горловин. Всей музыки – тугое бремя почек, то скрип, то хруст, а то слова ничьи. Трещит забора долгий позвоночник, подбадривая пленные ручьи. Безлюдность и безветренность в поэте нащупают физическое дно. Но и на том, опустошённом, свете, по верной и космической примете найдётся освещённое окно, где правит бал история событий, сообщество воинствующих нот:– Послушайте! Из всех своих укрытий весна неумолимая грядёт.
Памяти Вячеслава Тюрина*** Тлеет жёлтая заря, поминальная синица. Всё созреет, промолчит, опадёт и растворится. Зверь на цыпочках стоит, дождь вокруг несмело бродит. Вдруг завоет, налетит, верховодит, хороводит, Ветер. Бредит наяву, разливает кровь по грунту – Ярко красную листву, подбивающую к бунту.
вооБраЖаЯ леС
Возле дышала, поворачивалась дремучая сила леса, перед ней хотелось сотворить особенные слова, мощь которых имела бы право, могла, соприкоснуться с её тёмнозелёной тяжестью. Так зарождается пространство истины: песня сталкивается с песней, сила сталкивается с силой, ничто превращается в нечто пока смотрим друг в друга бездна и бездна, чаща и чаща мы правы, рождая узнавание без расчёта. Мягкий больной человек и дремучая сила леса между нами живое. Человек теряется лишь посреди неживого. * «Дальше» – царство предчувствий. В нём приземлённое «мы», как понятие близости, шёпот руки, Обращённый к издёрганной шторе. Мыпрощание, мыобретение лишь фигуры отсутствия: свет ли это вообще – то, что я вижу? Между грузных кустарников, курами севших на дачных участках, человечки блуждают, поглядывая на дорогу, через забор, вверх на клубочек, который сосновые кошки гоняют, растрепав, по голубому полю. Свет ли это вообще? У жимолости застряв, приманившей туманными пальцами, её горечью напитав толстый и малоподвижный язык, человеческое вдруг в этой сини и горечи обнаружит знакомое чтото, сияющее помимо и вопреки: свободный свет, обитающий в темноте, в глубине, в тесноте, как ребёнок в утробе, таинственный, неповторимый. Свет ли это вообще? Кажется, свет, что уходит, вздымая песок, истончившийся в сухости лета, что струится вдоль паутин, на землю сочась, разделяя тропу на необязательные отрезки, что рождается в царстве предчувствий.Свет, качающий бога деревьев в его гамаке, посылающий ветер или сон, или грусть… * В чёрный глаз заполýденной чащи, лежащий на четырёх лепестках, заглянув, обратную сторону света увидишь: здесь входящие не оставляют надежд, только лишаются грубых иллюзий, от ерунды освобождают карманы, становясь гладкой, податливой, чистой волной, проникающей в сферу оврага и на вершину холма, где балансирует свет в изначальной игре: создавая из тьмы человека. Свет ли это вообще? Только это и свет. * Когда воспоминания превращаются в тени, ценность любви обретается в ускользании: поверить ли розе, поверить ли шиповнику, готовому оборонять старую стену? Я чувствую древность, которая клубится вокруг, не отходит, которая здесь, и сейчас, и со мной называет меня разными именами, что не тревожит, впрочем: все – мои. Эти странные путешествия через волшебные предметы не более чем уловка, – говорит женщина во мне. Велика вероятность побега, – говорит во мне мужчина. Они согласны друг с другом: всякая чушь замедляет взросление сердца, оно взойдя к совершенству, должно остановиться: любовь и смерть безотносительны, их события непротиворечивы Рильке и роза, Лорка и апельсиновый цвет, куст шиповника на развалинах чьихто надежд, что сейчас, прямо сейчас для когото другого, собираются снова, осколки, в историю дивной любви. * Всё приводит меня к природе: к чёрному лаку палеха, на котором золотые деревья дрожат, утишая движение страсти. Как не потерять самоуверенности перед этой простой силой: густая гребёнка леса вычёсывает закат, красные колтуны ветер бросает в воду, она внутрь леса уносит всё, что насобирала. В темноту, которая из разрозненного поднимает чтото новое лёгкий свет. * Помыслить лес: Тишину его подножия И возмущение крон. Помыслить лес, Где всё свидетельствует о тайне, Узнице первоначальной темноты. Помыслить лес: Воздвигнуть луч между куртин, Который выхватит Тебя, Как ты стоишь и дышишь.
……………………
Леонид АРОНЗОН
Альманах Миражистов
(24 марта 1939 – 13 октября 1970 ) источник https://45parallel.net/leonid_aronzon/index.html#biography
Родился в 1939 году в Ленинграде, где и прожил всю жизнь.
Годы войны провёл с родителями в эвакуации на Урале.
Окончил Ленинградский педагогический институт. Преподавал в вечерней школе, для заработка писал сценарии научно-популярных фильмов. В начале 1960-х общался с И. Бродским, в 1965-м сблизился с Вл. Эрлем и другими поэтами Малой Садовой, дружил с Е. Михновым-Войтенко…
Погиб в возрасте 31 года в 1970 году. По официальной версии, застрелился из охотничьего ружья во время поездки по Средней Азии. Однако характер ранения предполагает несчастный случай при неосторожном обращении с ружьём или даже выстрел со стороны.
Поэт звуковых медитаций и внутренних пейзажей.
При жизни практически не публиковался в открытой печати, за исключением нескольких детских стихотворений. Воспринимался одним из лидеров ленинградской неподцензурной словесности, некоторые видели в нём альтернативу Бродскому. Оказал заметное воздействие на современников и младшее поколение русских поэтов.
На Западе его стихи были опубликованы в альманахе «Аполлон-77» (Париж) и в журнале «Время и мы» (Израиль). В журнале «Гнозис» №2 (1978), №5-6 (1979), №9 (1990) и №10 его стихи публиковались с параллельными английскими переводами лондонского поэта Ричарда Маккейна.
В 1985 году в Иерусалиме вышла книга стихов Аронзона «Избранное. Стихи». В 1990 году в издательстве Ленинградского комитета литераторов вышла подготовленная друзьями поэта книга «Стихотворения». В 1990-е годы в России стихи публиковались в «Вестнике новой литературы» №3 (СПб, 1991) и в газете «Литератор». В 1998 в Москве совместными усилиями издательств Гнозис Пресс (Москва-Нью-Йорк) и Даймонд Пресс (Лондон) вышла двуязычная книга стихов Аронзона «Смерть бабочки» – с предисловием Виктории Андреевой, составленная Викторией Андреевой и Аркадием Ровнером, с параллельными переводами на английский Ричарда Маккейна. Наиболее полно творчество Аронзона представлено сегодня в комментированном двухтомном «Собрании произведений» (СПб: Изд-во Ивана Лимбаха, 2006).
В 2009 году вышло первое книжное издание стихов Аронзона на немецком языке: Leonid Aronson. Innenflche der Hand. Aus d. Russ. v. Gisela Schulte u. Marina Bordne. Edition ERATA | Leipziger Literaturverlag: Leipzig 2009 (двуязычное издание). В этом же году появился том Венского Славистического альманаха, целиком посвященный творчеству и личности Леонида Аронзона: Йоханна Рената Дёринг, Илья Кукуй (сост.). Леонид Аронзон: Возвращение в рай. <Исследования, публикации, переводы>. Wiener Slawistischer Almanach. Том 62. Мюнхен, 2008.
В серии компакт-дисков «Новая поэзия в контексте новой музыки» (редактор-составитель Александр Бабушкин, Пермь) вышло три компакт диска стихов Аронзона: «Я жил пока не умер» (читает автор), «Смерть бабочки» (читают Дмитрий Авалиани и автор) и «Запись бесед» (читают Виктория Андреева и автор).
* * *
«Поэзия Аронзона несёт в себе строгую форму, печаль и чувствительность, как будто бы он заснул в Париже в 1843 году и проснулся теперь, и всё это время видел сны наяву. Но даже его сонеты несут с собой отголосок и напряжённость лучшей современной поэзии… Его голос не всегда так тих. Весна и любовь создают вулканические взрывы в его стихах. Возможно, русская поэзия воплотила в себе греческое лето и греческий свет», – эти строки принадлежат известному оксфордскому литературному критику Питеру Леви.
* * *
«Для меня лично Аронзон – один из немногих – рядом с Евгением Баратынским, Александром Введенским, Станиславом Красовицким, может быть, ещё двумя-тремя именами – один из поэтов-альпинистов, забрасывающих лестницу в небо… Он несёт с собой воздух иных миров и совершенно неповторимую подлинность…», – написала о нём в предисловии к двуязычной книге стихотворений Аронзона «Смерть бабочки» поэтесса и литературовед Виктория Андреева.
* * *
Его английский переводчик Ричард Маккейн пишет: «Для Аронзона природа во всём своём величии тем не менее метафорична… Он ярко визуальный, даже визионерский поэт. Его чувство юмора граничит с сюрреальным. Он также является продуктом шестидесятых, и его собственная “сила цветения” создала, возможно, наиболее совершенную поэзию этого десятилетия. Для большинства читателей, даже русских, он неизвестен, и я завидую их путешествию и открытию Аронзона, которое началось для меня двадцать лет тому назад».
* * *
Э.Н.
Баюкайте под сердцем вашу дочь,
придумывайте царственное имя,
когда во мне, как очередью, ночь
всё тянется каналами глухими.
Мне Вас любить, искать Вас наугад,
и новую приветствовать утрату,
на каждый след Ваш листья прилетят
и припадут к пустому отпечатку,
И станет ночь бряцанием садов.
Душа, устав от шёпота и версий,
легко уснёт, ворочаясь под сердцем.
Но буду я, как ранее готов
опять любить, искать Вас наугад,
ложась, как ветвь, на острие оград.
1960
* * *
Вот человек, идущий на меня,
я делаюсь короче, я меняюсь,
я им задавлен, оглушен, я смят,
я поражен, я просто невменяем,
о, что задумал этот великан,
когда в музеях сумрачных шедевры
обнажены и мерзнут и векам,
как проститутки, взматывают нервы,
а за оградами шевелятся сады,
и портики тяжёлые на спинах
литых гигантов, и кругом следы
изящества и хрипов лошадиных.
как непонятен гений и талант,
живёт он в нас или живёт помимо,
как в яблоке, разбитом пополам,
живут сады, как будто в спячке зимней,
всё знать вокруг и ничего не мочь,
входить творцом и уходить вандалом,
но будь во мне, дурачь меня, морочь
предчувствие великого начала,
и вдруг я вырос, кончился мираж,
гигант шатнулся, выдохся, отхлынул,
остался мир, балдеющий, как пляж,
и всевозможный, как осенний рынок,
теперь иду спокойный человек,
несу свой торс, пальто несу и шляпу,
моя нога вытаптывает снег,
и облака игрушечные виснут.
1960
* * *
Всё ломать о слова заострённые манией копья,
в каждой зависти чёрной есть нетленная жажда подобья,
в каждой вещи и сне есть разврат, несравнимый ни с чем.
Вот на листьях ручей. Так давай говорить о ручье.
Вот на листьях ручей. Это ранние влага и свет.
Я смотрю на тебя, отражённого в дикой траве.
Просыпаться. Зачем? Ты во сне наклонишься к ручью,
я тебя ничему так до смерти и не научу.
О, забейся, как лист, и, схватившись за ветвь, наклонись,
всё скользи по траве и цепляясь, и падая вниз.
О язык отраженья, о вырванный с мясом язык,
повторяешь с трудом зазубрённые кем-то азы.
Вот на листьях ручей. Ты к нему наклонись не дыша.
Безглагольный зародыш под сердцем, всё та же душа.
Вот на листьях ручей. А над ним облака, облака.
Это снова скользит по траве, обессилев, рука.
Будут кони бродить и, к ручью наклоняясь, смотреть,
так заройся в ладони и вслушайся: вот твоя смерть.
* * *
Рике
Всё стоять на пути одиноко, как столб,
только видеть одно – голубиный костёл,
в полинялых садах, в узких щелях лощин
голубые расправив, как крылья, плащи,
промелькнут стаи рыб в новолуние бед,
осветив облака, словно мысль о тебе.
За холмами дорог, где изгиб крутолоб,
мимо сгорбленых изб появляется Бог.
Разрастается ночь, над тобой высоко
поднимается свет из прибрежных осок.
Каждый лист, словно рыбка, дрожит золотой,
это крыльями жизнь поднялась за тобой.
Между разных костров – всё одна темнота,
о, как тянет крыло, но не смей улетать!
Обгоняя себя, ты, как платье с плеча,
соскользнёшь по траве, продолжая кричать.
Так не смей улетать в новолуние бед,
слышишь, сосны шумят, словно мысль о тебе.
1962
Зоосад
Я сад люблю, где чёрные деревья
сближеньем веток, дальностью стволов,
меня приемлют и в залог доверья
моё благословляют ремесло.
Но сад другой, уже с другой судьбою
без тишины стволов и воздуха ветвей
меня зовёт своей животной болью
печальный сад, собрание зверей.
Салют вам, звери: птицы и верблюды,
зачем вам бег, паденье и полёт,
когда мой человеческий рассудок,
вам верное спокойствие даёт?
Грызите мясо скучное и бейте
железо вертикальное клетей,
когда на вас внимательные дети
глядят глазами завтрашних людей.
И вы тревожьте их воображенье
тоской степей и холодом высот,
а мозг детей – весёлое броженье –
их в странствия, волнуясь, поведёт,
а город будет гнать автомобили
и замыкать просторы площадей,
и ваши лапы, туловища, крылья
встревожат память дальнюю людей
среди домов, сужающих высоты,
как разумом придуманный балласт,
животные, лишённые свободы,
вы – лучшая символика пространств,
и нас уже зовёт шестое чувство,
как вас гнетёт привычная печаль,
салют вам, звери, мудрое кощунство
нам дарит мира вырванную даль.
1960
* * *
Каким теперь порадуешь парадом,
в какую даль потянется стопа,
проговорись, какой ещё утратой
ошеломишь, весёлая судьба,
скажи, каким расподобленьем истин
заполнится мой промысел ночной,
когда уже стоят у букинистов
мои слова, не сказанные мной.
Гони меня свидетеля разлада
реальности и вымыслов легенд,
покорного служителя распада
на мужество и ясный сантимент,
и надели сомнением пророчеств,
гони за славой, отданной другим,
сведи меня с толпою одиночеств
и поделись пророчеством моим.
1960
* * *
Рике
Клянчали платформы: оставайся!
Поезда захлёбывались в такте,
и слова, и поручни, и пальцы,
как театр вечером в антракте.
Твоя нежность, словно ты с испуга,
твоя лёгкость, словно ты с балета,
свои плечи, волосы и губы,
ты дарила ликованью лета.
Рассыпались по стеклу дождины,
наливаясь, ночь текла за город,
тени липли, корчась на заборах.
И фонарь, как будто что-то кинул,
узловатый, долгий и невинный,
всё следил в маслящееся море.
1958
* * *
Когда безденежный и пеший
бегу по улицам один,
осенней площадью помешан,
осенним холодом гоним,
и всадник мечется по следу
на чудно вылитом коне,
стихи случайные, как беды,
они всего верней во мне.
Но так недолог я над миром,
когда с утра скользит река,
когда последнее мерило
к лицу прижатая рука,
когда стою, и мир развернут,
скользит река, и под мостом
плыву, раскачиваясь мёртвый,
на воду сорванным листом,
но счастье всё-таки страшнее
среди друзей, в тени жены.
Беги тех радостей, Евгений,
мы перебьёмся до весны!
1961
Литературоведческие сонеты
1.
И Мышкин по бульвару семенит,
сечётся дождик будто не к добру.
Я отщепенец, выкидыш семьи
тащусь за ним в какой-то Петербург.
Стекают капли вниз по позвонкам,
я подсмотрю за ним, как я умру,
Скажите, князь, к какому часу зван
Ваш милый дар, куда вы поутру?
Ваш милый дар, похожий на шлепок.
О, как каналы трутся вам о бок,
когда один на улочках кривых
Вы тащите щемящий узелок.
А после пишите с наклоном головы,
как подобает вам: иду на вы
2.
Зима. Снежинки всё снуют.
Бог с ними, с этой канителью!
Ах, как же, князь, я узнаю…
но, князь, Вы ранее в шинели
изволили. Как почерк Ваш?
всё тот, что был и не украден
ваш узелок, ваш саквояж,
комочек боли, Христа ради!?
Но лучше прочь от этих мест,
от этой тени Петербурга,
куда вы тащите свой крест
один по страшным переулкам,
как от удара наклонясь?
Куда спешить? Ограбят, князь.
1960
* * *
Лицо – реке, о набережных плеск,
вся эта ночь, как памятник бессонна,
и осень, обнажённая как крест,
срывается на мокрые газоны.
А я – изгой, река моя во мне,
скользит по рёбрам, ударяя в душу,
и мост уже не мост, не переезд,
а обморока длинный промежуток.
Срывая плащ, подрагивает мост,
и фонари предутренние ранни,
я подниму лицо твоё, как тост,
за самое высокое изгнанье
в поэзию, а тучи в облаках
к над-берегу сбиваются и тонут,
и тихая шевелится река,
и мост над ней, как колокол, изогнут.
Звони, мой мост, мой колокол, мой щит,
соломинка моя, моя утрата,
когда кричу я, осенью распятый,
как страшно мне и горестно не жить.
1961
* * *
О, Господи, помилуй мя
на переулках безымянных,
где ливни глухо семенят
по тротуарам деревянным,
где по булыжным мостовым,
по их мозаике, по лужам,
моей касаясь головы,
стремительные тени кружат.
и в отраженьях бытия
потусторонняя реальность,
и этой ночи театральность
превыше, Господи, меня.
1961
* * *
Плафон второго этажа
среди подробных сучьев
один – на сад весь – не дрожал:
сад мучился падучей.
Тоску ночных госпиталей
или дворов четвёртых
январь сводил с лица калек,
и кое-где и с мёртвых.
Но тем был явственней разрыв
меж ним и тем, что помнил:
осока, стрёкот стрекозы,
жуки, валежник, полдень,
то ли вдали большой гарем
петлял сосновым бором,
но, может быть, что вместе с тем
в стволах белело взморье.
Но как бы ни было, пейзаж
разрывов, снов и пауз
писался с Вас, но был не Ваш,
но мной с тобою связан.
Здесь было что-то от платформ,
от рухляди и пота,
был взвешен за окном плафон,
своей лишённый плоти.
Стекло делило бытиё,
деля, таило третье –
пустой намек ан, вдруг убьёт?
почти подобный смерти.
Но ты была отделена,
как зеркалом подобье.
Пейзаж окна. Плафон. Стена.
И ты, как сад, подробна.
1960
* * *
По взморью Рижскому, по отмелям,
ступал по топкому песку,
у берегов качался с лодками,
пустыми лодками искусств,
а после шёл, сандали прыгали,
на пояс вдетые цепочкой,
когда мы встретились под Ригою
как будто бы на ставке очной,
без изумления любовников,
оцепенения при встрече,
сарая ветошная кровля
дождём играла: чёт и нечет,
и мы слонялись по сараю,
гадая: знаешь или нет,
и наша жизнь, уже вторая,
казалась лишнею вдвойне,
а море волны не докатывало,
и был фонарь похож на куст,
и наша жизнь была лишь платою
за эту комнату искусств.
1959
* * *
По надберегу, по мосту, по
всей душе, излинованной ливнем,
пробивается ветер в упор
к одичавшему за ночь заливу.
А под тучами мчат облака,
за блестящие шпили цепляясь,
и открытая настежь река
шевелит, как шаманит, цепями.
По мостам, вдоль перил, о душа,
цепеней под дурной непогодой,
и, как ведьма, во мне замешай
эту ночь, этот север и воду.
В этих выплесках женственность та,
что ещё доведет до убийства,
и в печальном граале балтийском
вдруг откроется как пустота.
1961
Полдень
Mгновенные шары скакалки
я наблюдал из тихой тени.
Передо мной резвились дети,
но в бытие их не вникал я.
Я созерцал, я зрил и только.
День как разломленный на дольки
тяжёлокожий апельсин
прохладой оживлял без сил
сидящих вдоль кустов старух.
Кружился тополиный пух.
Грудь девочки была плоска,
на ней два матовых соска,
как колпачки лепились к коже
хотелось сделаться моложе,
но солнцепёк, покой и розы
склоняли к неподвижным позам,
в квадрате с выжженным песком
копался флегматичный мальчик
и, обратясь ко мне лицом,
в него воткнул свой жирный пальчик.
Таким же отделясь квадратом,
в Сахаре сохнул Авиатор.
Скрипели вдоль аллей протезы
и, незаметно розу срезав,
пока сопливый мир детей
ревел от полноты творенья
я уходил в пробел деревьев
в собранье неподвижных тел.
* * *
Как бедный шут о злом своем уродстве,
я пoвествую о своем сиротстве.
Марина Цветаева
Принимаю тебя, сиротство,
как разлуку, разрыв, обиду,
Принимаю тебя, сиротство,
как таскают уроды де Костера
на высоком горбу планиду.
Принимаю, как сбор от сборищ,
а дороги легли распятьем,
где утраты одни да горечь,
там высокая в мире паперть.
Там высокие в мире души
расточают себя, как данью,
принимая свой хлеб насущный
наравне с вековечной рванью.
Плащ поэта – подобье рубища,
о стихи, о моё подобье,
для нетленного мира любящих
одарю себя нелюбовью,
как дорогой, горбом и папертью,
как потерей того, с чем сросся,
предаю себя, как анафеме,
неприкаянному сиротству.
1960
* * *
Развязки нет, один – конец,
а жизнь всё тычется в азы,
мой стих ворочался во мне,
как перекусанный язык.
И плащ срывается в полёт,
и, отражаясь в мостовых,
вся жизнь меж пальцами течёт,
а на ладони бьётся стих.
Да, стих, как выкрикнутый крик,
когда река скользит в дожди,
мой стих – не я, не мой двойник,
не тень, но всё-таки сродни.
Так вот мой стих – не я, рывок
в конец любви, в конец реки,
как слабый звон колоколов
от ветром тронутой руки.
Так отделись, мой стих, как звон,
как эхо, выкатись на крик,
чтоб губы, став подобьем волн,
меня учили говорить.
1961
* * *
Бродскому
Серебряный фонарик, о цветок,
запри меня в неслышном переулке
и расколись, серебряный, у ног
на лампочки, на звёздочки, на лунки.
Как колокольчик, вздрагивает мост,
стучат трамваи, и друзья уходят,
я подниму серебряную горсть
и кину вслед их маленькой свободе,
и в комнате оставленной, один,
прочту стихи зеркальному знакомцу
и вновь забьюсь у осени в груди
осколками, отбитыми от солнца.
Так соберём весёлую кудель,
как забывают горечь и обиду,
и сядем на железную ступень,
на города истоптанные плиты,
а фонари неслышные мои
прошелестят ресницами в тумане,
и ночь по переулку прозвенит,
раскачиваясь маленьким трамваем.
Так соберём, друзья мои, кудель,
как запирают праздничные платья,
так расколись на стёклышки в беде,
зеркальный мой сосед и почитатель.
Фонарик мой серебряный, свети,
а родине ещё напишут марши
и поднесут на праздники к столу,
а мне, мой бог, и весело и странно,
как лампочке, подвешенной к столбу.
1962?
Сонет
Ещё зима. Припомнить, так меня
в поэты посвящали не потери:
ночных теней неслышная возня,
от улицы протянутая к двери.
Полно теней. Так бело за окном,
как обморок от самоисступленья,
твои шаги, прибитые к ступеням,
твою печаль отпразднуем вином.
Так душен снег. Уходят облака
одно в другом, за дикие ограды.
О эта ночь сплошного снегопада!
Так оторвись от тихого стекла!
Троллейбусы уходят дребезжа.
Вот комната, а вдруг она – душа?
1960
* * *
Троллейбусы уходят в темноту,
дрожат дворцы, опущенные в воду,
и прирастают крыльями ко льду
по-птичьему раскинутые своды.
Опять ты здесь, безумец и летун,
опять за ночь ты платишь чистоганом,
и, словно мышь, накрытая стаканом,
ты мечешься на каменном мосту.
Всё – лже-любовь: мгновенности реки,
твои глаза, закрытые ладонью,
и всплеск твоей опущенной руки.
Нас всё равно когда-нибудь догонят.
Нас приведут и спросят в темноту:
зачем в ту ночь стояли на мосту?
1959 (1960?)
аронзон
источник https://brbrs.ru/ARONZON Письма Риты
«Письма Риты» — первая публикация писем Маргариты Пуришинской (1935—1983) к мужу, поэту Леониду Аронзону (1939—1970).
Этот эпистолярий — не только важный документ эпохи оттепели и неофициальной культуры Ленинграда, но и живая, страстная, поэтичная любовная речь. Письма стали главным и единственным литературным произведением Риты Пуришинской, в котором она воплотила свой дар любить и вдохновлять. Возможность оценить его в полной мере, услышать неповторимый женский голос, появилась только с выходом этой книги.
“О Рите Пуришинской (1935—1983) мы знали до сегодняшнего дня лишь с чужих слов. Из текстов её первого мужа — рано погибшего ленинградского поэта Леонида Аронзона, который посвятил ей большую часть своей любовной и эротической лирики. Из воспоминаний друзей, создавших образ женщины с прекрасным вкусом, с талантом жить и вдохновлять. Из восторженных откликов современников, не раз упоминавших её невероятное, почти мистической силы обаяние. Однако для тех, кто не знал Риту, её дар всегда был чем-то мифическим, эфемерным, доступным лишь в чужом пересказе. Возможность оценить его в полной мере, расслышать собственный голос Риты появилась у нас впервые.
Люди с талантом жить редко оставляют после себя значимые тексты, — их дарование реализуется в общении, в интонации, в умении слушать и вести диалоги. Даже письма таких людей часто оказываются бледнее и скучнее, чем созданный окружением миф.
Случай Риты — счастливое исключение. Её письма к мужу, собранные в этой книге, интересны не только как историко-литературный документ, не только как свидетельство об эпохе. В этих письмах воплотился литературный талант Риты Пуришинской, не сумевший раскрыться в других жанрах. Они стали её главным и, по сути, единственным произведением”.
Ольга Виноградова. Из статьи “Два автора, две музы: «Письма Риты» как женский текст неофициальной культуры Ленинграда”. Письма Риты. М.: Барбарис, 2019
Графика
Леонид Аронзон (1939—1970) — признанный классик русской поэзии второй половины ХХ века. В этой книге Аронзон — поэт и художник. В ней собраны вместе экспериментальные литературные тексты и 100 авторских рисунков. Они впервые публикуются в таком объеме. Размышления в графике — еще один ключ к пониманию философии Аронзона, который обладал редким даром карикатурной притчи. Она вынесена за рамки времени. Она о том, что волновало и волнует людей всегда. Она об одиночестве, жизни и смерти.
“Разговор о новой книге по материалам архива Леонида Аронзона стоит начинать не с текстов, а с того, что им сопутствует: с рисунков поэта. А может быть, с того, что стоит и за текстами, и за рисунками. Назовем это для простоты «творческой личностью».
Еще раз сообщать, что Аронзон был человеком разнообразно одаренным, в том числе как график, едва ли необходимо. Более того, очевидна нерасторжимая связь аронзоновской графики с его поэзией: временами достигается такое же прочное единство текста, изображения и того, что не очень грамотно переводится на европейские языки как «каллиграфия». Того, что мы видим в искусстве Китая.
Однако те графические листы, которые вошли в эту книгу, носят не столько лирический, сколько гротескно-метафизический, почти карикатурный характер. Сросшиеся шеями безголовые сиамские близнецы, «дама с собачкой» в виде двух скелетов, «зеброкентавры», мужчины с одной (длинной, «хасидской») бородой на двоих или раздвоенная борода в виде двух ног; дождь, идущий из безоблачного неба на единственного пешехода в толпе и почтовый ящик на необитаемом острове… Что в творчестве Аронзона-писателя может соответствовать этому?
Составители пошли по сложному пути, объединив несколько разноплановых блоков. Первое — так называемые экспериментальные стихи, которых не так много, но которые позволяют почувствовать: Аронзон не только «новый Фет» (см. одну из дневниковых записей), не только соперник и оппонент Бродского.
Его творчество — хотя бы темой молчания, ощущением условности и в то же время предельной многозначности сказанного слова — перекликается с интернациональным конкретизмом, а через него и с концептуализмом.
Высокий надмирный лирик имеет общие корни (или нет, не корни, а общую почву и, может быть, сросшиеся побеги — как на его же рисунке!) с теми, кто саму возможность такой лирики отвергает, — с Всеволодом Некрасовым и Д.А.Приговым”.
Валерий Шубинский. Из вступительной статьи “Прибавления или тайные стороны?”. Графика. М.: Барбарис, 2019
В покинутых местах
Леонид Львович Аронзон родился в Ленинграде 24 марта 1939 года. Отец – инженер, мать – врач. Закончил Ленинградский педагогический институт имени Герцена. Работал учителем в вечерней школе и сценаристом на Ленинградской киностудии научно-популярных фильмов. В 1958 году женился на Рите Моисеевне Пуришинской, которой посвящены многие его стихи. При жизни, а жизнь ему выпала очень короткая – чуть больше тридцати лет, – не публиковался, не считая немногих детских стихотворений.
Стандартное начало, объясняющее многое, – и не объясняющее ничего. Ни один поэт так не «выпадает» из своего поколения, как Аронзон.
«Шестидесятническая» социальность, исповедальность, зацикленность на этике и чувственный вкус к жизни в ее посюсторонней конкретности, в ее вещественном разнообразии – ничего этого у него не найти. Кроме, пожалуй, одного – способности «впитывать» культуру давнего и недавнего прошлого, находить в ней близкие себе традиции, «достраивать» их в уме в условиях недостатка информации и создавать на их основе собственный мир.
Какие это традиции? Ответить на этот вопрос можно лишь на основании наблюдений за поэтикой Аронзона, ее развитием. От него не осталось никакой «теории», никаких статей, манифестов, интервью. Несколько дневниковых записей, несколько обрывочных суждений, зафиксированных женой, – вот и все.
Как все его сверстники, Аронзон прошел через обязательное увлечение Пастернаком и – еще не до конца открытым и опубликованным –Мандельштамом. Потом или одновременно – и это как раз важный факт биографии – был Заболоцкий, которому посвящен, увы, не сохранившийся институтский диплом Аронзона. Видимо, через Заболоцкого он пришел к Хлебникову, может быть, к Вагинову. У Хармса и Введенского, чьи архивы в 1960-е годы только приоткрывались для исследователей, он мог знать лишь немногие стихотворения. И тем не менее именно зрелая поэзия Аронзона оказывается, может быть, ближе всего к тому странному безмятежному «классицизму» по ту сторону пародии и абсурда, с легким, едва заметным элементом «остранения», к которому пришли Хармс, Введенский, Олейников в середине 1930-х и позже.
Аронзон воспринимается сегодня как соперник Иосифа Бродского, как его антитеза. Они даже внешне были немного похожи, но Аронзон чуть более южного, средиземноморского, «сефардского» типа. Их ранние, 1961–1963 годов, стихи временами очень близки по поэтике. А уже к концу десятилетия – это полные противоположности. Один – рациональный метафизик, холодно-внимательный к вещам, жадный к разнообразию словесного материала, не страшащийся «многописания», второй – визионер-минималист, стремящийся вместить весь мир в немногие слова:
Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,
чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!
Наверное, главное, в чем полярны Бродский и Аронзон, – в отношении ко времени. Бродский стремится слиться с его безостановочным ходом. Аронзон – остановить его, как это ни банально звучит. Хотя бы на уровне стихотворения, строки, вдоха и выдоха. Примечательно, что в печально известном фельетоне о Бродском в «Вечернем Ленинграде» Аронзон фигурирует как человек, перепечатывающий стихи «поэта в вельветовых брюках» на машинке. Но и в неофициальных литературных кругах своего поколения Аронзон не был оценен по достоинству. Посмертная репутация его была создана людьми, которые были на пять-десять лет моложе. Некоторые из них – писатель и литературовед Владимир Эрль, поэт Александр Миронов – были друзьями Аронзона, другие поэты – Елена Шварц, Виктор Кривулин – не были с ним знакомы, но увидели в его стихах новые возможности, новые пути, альтернативные тому, что уже было открыто Бродским и его сподвижниками и усвоено литературой. Для многих «шестидесятников» это превращение почти «аутсайдера» в центральную и культовую фигуру так и осталось непонятным и неприемлемым.
Судя по фотографиям и по тому, что рассказывают близко знавшие Аронзона люди, между его земным обличьем, подчеркнуто мужественным, с озорным блеском в глазах, – в юности и в студенческие годы у него была репутация «хулигана» – и образом возвышенного поэта-визионера, «жителя Рая», существовал некий зазор. Как у Фета,
к примеру.
В земной жизни Аронзона было немало страданий и трудностей. Например, болезнь – остеомиелит, привезенный из экспедиции в амурскую тайгу. Осенью 1960 года он оказался на грани жизни и смерти, несколько месяцев провел в госпитале, перенес множество операций. Возникавшие время от времени мучительные боли в оперированной ноге сопровождали его всю жизнь. Но и внутренний мир поэта, его тайный рай – тоже был отнюдь не безмятежен. В нем была огромная, пронизывающая всю жизнь любовь, едва выносимое восхищение миром, который весь – «лицо Творца», едва посильная человеку чистота красок.
В сентябре 1970 года Аронзон написал одно из самых знаменитых своих стихотворений, начинавшееся так:
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами…
В конце этого стихотворения, стихотворения о несовместимом с жизнью (или размывающем границы жизни) блаженстве возникает мотив самоубийства – никак не мотивированного, не объясненного.
В ночь на 13 октября 1970 года в горной пастушьей хижине близ Ташкента рядом с Аронзоном находился только его друг, поэт Александр Альтшулер, но и он не был непосредственным свидетелем трагедии. Поэт выстрелил в себя из ружья. По неосторожности или под влиянием мгновенного импульса – неизвестно. Если это было самоубийством, то едва ли обдуманным. После выстрела Аронзон еще несколько часов был жив, просил спасти себя, но это оказалось невозможным.
В 1979 году Елена Шварц составила небольшую книгу избранных стихотворений Аронзона, которая в машинописном виде появилась
в приложении к (самиздатовскому) журналу «Часы». Ее расширенные варианты дважды выходили типографским способом: в 1985 году
в Иерусалиме в издательстве «Малер» и в 1994-м в Ленинграде – издание «Камеры хранения». В 1990 году вышла другая книга, составленная Владимиром Эрлем. С тех пор влияние Аронзона только росло, выйдя далеко за пределы Ленинграда-Петербурга. Есть поэты, которых можно назвать его непосредственными последователями. Но гораздо важнее его косвенное влияние. Если говорить совсем просто, Аронзон заново открыл для своей эпохи возможность прямого лирического высказывания, не отягощенного исповедальностью и описательностью. Наверное, для читателя все-таки важнее сами стихи, а не их влияние на литературный процесс. Ну что ж, я завидую тому, кто впервые прочтет, например, «Послание в лечебницу», «Утро», «Уже в спокойном умиленье…», «Боже мой, как все красиво…»
Впрочем – нет, не завидую. Жить с этими стихами десятилетия – такое же счастье, как встретить их впервые. Мы говорили о том, что Аронзон хотел остановить время. Ему это удалось. И это счастье остановленного мгновения для нас он сделал возможным и совместимым с жизнью. Мы живём в покинутых им местах.
Валерий Шубинский
Избранные стихотворения. 1970
Сквозь форточку – мороз и ночь.
Смотрю туда, в нору.
А ты, моя жена и дочь,
сидишь, не пряча грудь.
Сидишь в счастливой красоте,
сидишь, как в те века,
когда свободная от тел
была твоя тоска.
Вне всякой плоти, без оков
была твоя печаль,
и ей не надо было слов –
была сплошная даль.
И в этой утренней дали,
как некий чудный сад,
уже маячили земли
хребты и небеса.
И ты была растворена
в пространстве мировом,
ещё не пенилась волна,
и ты была кругом.
[Крылатый зверь тобой дышал]
и [пил тебя в реке],
и ты была так хороша,
когда была никем!
И, видно, с тех ещё времён,
ещё с печали той,
в тебе остался некий стон
и тело с красотой.
И потому закрыв нору,
иду на свой диван,
где ты сидишь, не пряча грудь
и весь другой дурман.
—
Не ты ли, спятивший на нежном,
с неутомимостью верблюжьей
прошёл всё море побережьем,
ночными мыслями навьюжен?
И не к тебе ли без одежды
спускался ангел безоружный
и с утопической надеждой
на упоительную дружбу?
Так неужели моря ум
был только ветер, только шум?
Я видел: ангел твой не прячась
в раздумье медленном летел
в свою пустыню, в свой надел,
твоим отступничеством мрачный.
—
Как бы скоро я ни умер,
всё ж умру я с опозданьем.
Я прикован к этой думе
зря текущими годами.
Я прикован к этой думе.
Все другие – свита знати.
Целый день лежу в кровати,
чтобы стать одной из мумий.
—
Здесь ли я? Но Бог мой рядом,
и мне сказать ему легко:
– О, как красива неоглядность
и одиночество всего!
Куда бы время ни текло –
мне всё равно. Я вижу радость,
но в том, что мне её <не> надо:
мне даже сниться тяжело.
Однако только рассвело,
люблю поднять я веко, око,
чтобы на Вас, мой друг, на Бога,
смотреть и думать оттого:
– Кто мне наступит на крыло,
когда я под Твоей опёкой.
—
Красавица, богиня, ангел мой,
исток и устье всех моих раздумий,
ты летом мне ручей, ты мне огонь зимой,
я счастлив оттого, что я не умер
до той весны, когда моим глазам
предстала ты внезапной красотою.
Я знал тебя блудницей и святою,
любя всё то, что я в тебе узнал.
Я б жить хотел не завтра, а вчера,
чтоб время то, что нам с тобой осталось,
жизнь пятилась до нашего начала,
а хватит лет, ещё б свернула раз.
Но раз мы дальше будем жить вперёд,
а будущее – дикая пустыня,
ты в ней оазис, что меня спасёт,
красавица моя, моя богиня.
—
Боже мой, как всё красиво!
Всякий раз, как никогда.
Нет в прекрасном перерыва.
Отвернуться б, но куда?
Оттого, что он речной,
ветер трепетный прохладен.
Никакого мира сзади:
Что ни есть – передо мной.
—
В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю – но прекрасного нет,
только тихо и радостно рядом.
Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и, дай Бог, ничего не запомнив.
—
То потрепещет, то ничуть…
Смерть бабочки? Свечное пламя?
Горячий воск бежит ручьями
по всей руке и по плечу.
Подняв над памятью свечу,
лечу, лечу верхом на даме.
(Какая бабочка вы сами!)
Чтобы увидеть смерть лечу.
Потом она летит на мне,
а я дорогу освещаю.
Какая грудь на ней большая!
Как тихо в тёмной тишине.
А всюду так же, как в душе:
ещё не август, но уже.
—
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идёт, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
И дождь идёт, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идём за нами.
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идём за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане
Ни самого нагана. Видит Бог,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.
На странице – рисунки Л.Аронзона из архива семьи
БРАТ О БРАТЕ
Леонид Аронзон
Сейчас о Леониде Аронзоне можно прочитать в газетах, журналах, легко найти его имя и стихи в интернете, издано несколько сборников, о его творчестве делают доклады на конференциях, ему посвящают стихи, упоминают в мемуарной литературе, снят документальный фильм, проводятся памятные вечера. А при жизни он не сумел напечатать ни одного значимого для поэта стихотворения. Сегодня, вспоминая Леонида Аронзона, уместно рассказать о малоизвестных фактах, связанных с жизнью поэта и его трагическим уходом. Своими воспоминаниями о поэте с нами поделился его брат – Виталий Аронзон.
«Всё, что пишу, – под диктовку Бога.
Придётся записывать за Богом,
раз это не делают другие».
Леонид Аронзон. Из записных книжек.
Родился Леонид 24 марта 1939 г. в Ленинграде.
В августе 1941-го наша мама была призвана в действующую армию и работала в госпиталях Ленинградского и Северо-Западного фронтов военным врачом. Папа с первого дня войны ушёл на сборный пункт добровольцем, но через три дня был отозван и направлен на Урал для проектирования и строительства алюминиевых и магниевых заводов. Поэтому дети с бабушкой перед началом блокады были эвакуированы на Урал, по месту работы отца. Осенью 1942 г. к нам приехала мама, получившая отпуск.
События тех далеких лет всплывают в моей памяти обрывками.
Мне около пяти лет. Я стою в столовой неподалёку от дверей в спальню и стараюсь увидеть, что там происходит. Мне видна папина кровать красного дерева с высокой спинкой. Мама у стоит у кровати, а на стуле перед кроватью сидит доктор. Я знаю, что мой брат Лёня болен. Ему плохо, и поэтому здесь доктора. Мама не обращает на меня внимания. Но я не обижаюсь. Мне жалко Лёню.
Лёня серьёзно и долго болел до двух лет. Нефрит. Наверное, его лечили хорошо, потому что болезнь больше не проявлялась. Вспомнили об этой болезни, когда внезапно случилась почечная колика. Но Лёне уже было далеко за двадцать.
Во дворе госпиталя вырыли большую яму и в ней сделали деревянную бочку, в которую бросают нарезанную капусту и соль, а два человека в сапогах всё время притоптывают внутри бочки, мнут капусту. Наверху стоит мама и её комиссар. Я с Лёней смотрим, как заготовляют кислую капусту на зиму. Ни я, ни Лёня капусту не любим, она пахнет, и мы зажимаем нос.
В теплушке возвращаться в Ленинград было нескучно. Можно подолгу на верхних нарах смотреть в маленькое окошко или стоять у открытых дверей вагона. Бабушка боится, что мы выпадем из вагона на ходу поезда. Когда поезд стоит, мы писаем около колёс, а так – в ведро. Заставили бабушку открыть компот. Сидим на полке, свесив ноги, и счастливы. Очень вкусно.
Детский сад. Я и Лёня сидим, обнявшись, в коридоре. Нас уговаривают играть в комнате с детьми. Но мы не хотим, потому что нас ведут играть в разные комнаты.
Мама пришла, и мы – в столовой с жёлтым абажуром. Я тащу Лёню показывать игрушки. Сохранился детский деревянный стол, расписанный под Палех, со стульчиками.
На этом картинки детства закончились. Дальше события, о которых я связно помню.
Лёня пошел в школу послевоенных лет с переростками, курением, драками, недовольством учителей поведением, угрозами исключения, началом влюблённостей, первыми стихами.
Потом он поступал в Технологический институт им. Ленсовета. Сдал один или два экзамена, на следующий экзамен не пошёл. Мне сказал, что ему стало скучно наблюдать, как абитуриенты волнуются, а ему экзамены безразличны. По настоянию мамы подал документы в Педагогический институт им. Герцена на биолого-почвенный факультет. Лёня проучился до конца семестра, получил декабрьскую стипендию и исчез из дома. Оставил записку, что институт бросает и уезжает с Геной Корниловым на стройку Волжской электростанции – изучать жизнь.
Через несколько дней он вернулся. Ребята добирались «зайцами» до Москвы на электричках. Через сутки, измученные, вышли в Москве, и Лёня решил, что они могут передохнуть у дяди Исаака, маминого брата. Но мне кажется, что дискомфорт побудил их переосмыслить поступок. Исаак настоял на возвращении домой и посадил их в поезд.
После долгих домашних дебатов мама с помощью своих друзей смогла перевести Лёню на филфак с условием, что он сдаст все экзамены за первый семестр. К концу зимних каникул Лёня все экзамены сдал с оценкой «отлично». Летом уехал на целину. В это же лето 1958-го начался любовный роман с Ритой. В день рождения Риты, 26 ноября, они, не поставив нас в известность, зарегистрировались.
Рита, интересная и интеллигентная девушка, с природным тактом и чутьём, была любимицей семьи и друзей, которые оставались ей преданными всю жизнь и хранят память о ней. Родители мои были очень расстроены из-за этого брака. Во-первых, Рита была тяжело больна – комбинированный порок сердца, фактически она – инвалид с плохим прогнозом развития болезни, по-видимому никогда не будет иметь детей и не будет трудоспособной; во-вторых, она старше на четыре года; в-третьих, семья Риты – это другой круг общения. Но с первой встречи и до Ритиной смерти они с любовью относились к ней.
Естественно, что молодая пара была на иждивении у родителей. Мои родители давали им какие-то деньги. Однако такое состояние дел Лёню тяготило, и он перешёл на заочное обучение. Летом мы всей семьёй провожали его на Московском вокзале. Он уезжал с геологической экспедицией на Дальний Восток. Вышли из дома на 2-ой Советской и пешком дошли до вокзала. Были мои родители, Рита и я. Я не суеверен, но, ёрничая, бросил фразу: «Идём как на похороны», – а она не буквально, но сбылась. Поездка на Восток круто изменила Лёнину жизнь.
В какой-то момент Лёня почувствовал боль в области колена. Боль с каждым днём нарастала, поднялась температура. Пришлось доставить его в ближайшую деревню – считали, что подлечится и вернётся в экспедицию. В деревне был только фельдшер, который, кроме поддерживающих препаратов, ничего предложить не мог. Состояние ухудшалось.
Лёня начал понимать, что с ним что-то серьёзное и надо выбираться в Ленинград, где есть мама, крупный госпиталь с хорошими врачами. Однако местный эскулап считал, что он с неизвестной болезнью справится, и не находил нужным перевозить пациента в другую больницу. Лёня прибег к крайним мерам: буянил – не помогло, тогда пригрозил поджечь больницу, благо керосиновая лампа всегда под рукой – электричества не было. Эскулап перепугался и, по договорённости с руководством экспедиции, согласился отправить Лёню на поезде в Большой Невер. В Большом Невере его встретили на скорой помощи и по настоянию Лёни отвезли в аэропорт. Ходить без костылей Лёня не мог. Представитель экспедиции передал Лёне зарплату и купил билет до Москвы.
Самолёт сел ночью в Демодедово. Лёня на костылях добрался до такси и, заплатив кучу денег, переехал в Шереметьево. В кассе билетов не было. Пришлось устроить сцену с бросанием костылей. Это подействовало на экипаж самолёта, который перевозил почту, и они предложили взять его с собой. Лёню посадили на мешки с почтой и высадили в Пулково. На такси он доехал до дома, где, к счастью, была мама.
Началась борьба за его жизнь. Позже, после самоубийства (официальная версия), мама скажет: «Лучше бы он тогда умер» – таково было потрясение от его неожиданного выстрела. Это потом, а сейчас, после рентгена, поставили диагноз – саркома. Нужна немедленная ампутация. Мама диагнозу не поверила и предположила свой – остеомиэлит. Это инфекционное заболевание, вызываемое золотистым стафиллококом, которое можно лечить. Она настояла на том, чтобы ампутацию заменили чисткой повреждённой части кости. Операцию делал профессор Военно-медицинской академии Вишневский. Нога была спасена. Теперь главной задачей было победить начавшееся заражение крови. Был момент, когда мама мне сказала, что шансов выжить у Лёни нет. Профессор Вишневский, осмотрев больного, сказал: «Если проживёт ещё три дня – выживет». Лёня действительно выжил и перенёс несколько чисток в течение семи месяцев, проведённых в госпитале. Вернулся домой на костылях со 2-ой группой инвалидности.
Теперь Лёня и Рита полностью были на попечении мамы, папы, бабушки и их домработницы Дуси. Рита, если была здорова, иногда ходила в институт, Лёня, находясь на инвалидности и заочно учась, читал, писал стихи, печатал на машинке. В доме всегда было много знакомых, друзей, связанных общими интересами, одинаково неустроенных. Была яркая встреча с Ахматовой. Короткий период взаимного увлечения Лёни и Иосифа Бродского, чтение и записывание на магнитофон стихов, наговариваемых ими по очереди, совместное участие в молодёжном литобъединении Союза писателей – затем разрыв навсегда. Попыток восстановить отношения не было. На суд над Бродским Лёня не ходил, так как в это время проходил другой суд над его другом, талантливым писателем Володей Швейгольцем.
Теперь уже сойдёмся на погосте –
Швейгольц, и вы здесь! Заходите в гости,
сыграем в кости, раз уже сошлись.
О, на погосте осень – крупный лист.
Большая осень. Листья у виска.
И подо всё подстелена тоска.
Я знал, что нас сведет ещё Господь:
не вечно же ему наш сад полоть.
Это событие затрагивало больнее, чем суд и приговор, на котором Иосиф стал героем и мучеником, что в конечном счёте для Бродского оказалось оправданным.
Мне видна связь между этими, казалось бы, разными судами, корни которых одни и те же – неудовлетворённость, неустроенность, безнадёжность.
Володя получил 8 лет и вскоре после выхода из тюрьмы умер, а Иосиф стал Нобелевским лауреатом. Каждому своё.
Лёня много писал для любимой жены. К ней обращены лучшие стихотворения.
Красавица, богиня, ангел мой,
исток и устье всех моих раздумий,
ты летом мне ручей, ты мне огонь зимой,
я счастлив оттого, что я не умер
до той весны, когда моим глазам
предстала ты внезапной красотою.
Я знал тебя блудницей и святою,
любя всё то, что я в тебе узнал.
Я б жить хотел не завтра, а вчера,
чтоб время то, что нам с тобой осталось,
жизнь пятилась до нашего начала,
а хватит лет, ещё свернула б раз.
Но раз мы дальше будем жить вперёд,
а будущее – дикая пустыня,
ты – в ней оазис, что меня спасёт,
красавица моя, моя богиня.
За пределами творческой жизни – тяжёлая, с приключениями, работа «независимым» фотографом в Гурзуфе. Спрос на фотографии был, и Лёня зарабатывал небольшие деньги. Зимой работал учителем русского языка и литературы в вечерней школе.
Были вызовы в КГБ, долгие беседы о литературе. Допросы изматывали и опустошали. В газетах появились о нём фельетоны. Несогласие с властью наказывалось.
В последние годы жизни у Лёни была полупостоянная работа на киностудии научно-популярных фильмов. По его сценариям снято несколько фильмов, отмеченных дипломами. Работа сценаристом давала хороший единовременный заработок, но мешала любимому делу. «Не могу два дела делать. Если сценарий, то на нём выкладываюсь. Это не моё дело. Уйду», – говорил мне Лёня.
Депрессия, неудовлетворённость нарастали и привели к трагедии. Рита предчувствовала несчастье, но предотвратить его не сумела. С Лёней был Алик Альтшулер в горах под Ташкентом, где они собирались охотиться. Алик и нашёл Лёню, раненого, у стога сена. Лёня в тот вечер был пьян. Так и осталось неизвестным: самостоятельно, по своей воле он ушёл из жизни или случайно выстрелил в себя, неосторожно обращаясь с ружьём. Раненый, понимая, что находится на грани жизни и смерти, Лёня просил врача спасти его. Спасти не удалось – не хватило крови для переливания. Неслучайная гримаса советского здравоохранения.
Мы получили телеграмму, что нужны препараты крови. Что с Лёней – не сообщалось. Телеграмму послал Алик. В тот же день я провожал маму в аэропорт. Она понимала, что Лёни уже нет. Назавтра она позвонила и сказала, что летит обратно с Ритой и Аликом. В том же самолёте доставили гроб.
Разве расскажешь о целой жизни на нескольких страницах? «Вот жизнь дана, что делать с ней?»
На венке от друзей были написаны Лёнины слова: «Всё менее друзей среди живых, всё более друзей среди ушедших».
Леонид Аронзон погиб 13 октября 1970 года, ему был тридцать один год.
Послесловие
Мои воспоминания не исчерпывают все эпизоды Лёниной жизни, которые остались в моей памяти. Некоторые из них нашли отражение в «Семейной хронике», в статьях «Хроника одной жизни» и «Он писал под диктовку Бога», в переписке с Ильёй Кукуем – составителем и комментатором полного собрания произведений Леонида Аронзона наряду с Владимиром Эрлем, Петром Квзарновским и другими. Надеюсь, что мои воспоминания будут дополнены воспоминаниями друзей.
Рита после смерти Лёни вышла замуж за Феликса Якубсона. Перед оформлением брака Феликс говорил с моей мамой, прося от себя и Риты разрешение на брак.
Много тёплых слов надо сказать о Лёниных друзьях, и особенно о тех, кто стал публиковать произведения Л. А., писать статьи и воспоминания, посвящать ему свои стихи. Не перечисляю имён, чтобы случайно кого-либо не обидеть. Каждый из нас отдаёт посильную дань памяти.
Это эссе напечатано во втором номере “Этажей” (март 2016) – купить
Подборка стихотворений Леонида Аронзона
Виталий Аронзон – автор трёх книг “Волшебный фонарь” (проза), “Запах черёмухи” (стихи), “Про Эмму и разные с ней случаи” (стихи для детей), а также рассказов, публицистических статей и стихов, опубликованных в журналах, альманахах, периодике в России, Америке, Германии, Канаде и Израиле. По основной профессии – инженер, кандидат технических наук, лаурат Премии Совмина СССР, Заслуженный изобретатель РСФСР, автор более 200 изобретений и научно-технических публикаций. Закончил Ленинградский Электротехнический институт (1953 г.)24.04.201612 018
ССЫЛКИ НА АЛЬМАНАХИ ДООСОВ И МИРАЖИСТОВ Читайте в цвете на старом ЛИТСОВЕТЕ! по адресу http://old.litsovet.ru/
Альманах SюР аL, а РюSВ цвете на Литсовете
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=593871
45-тка ВАМ new
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=580691:
КАЙФ new
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=580520
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833
КАЙФ в русском ПЕН центре http://penrus.ru/2020/01/17/literaturnoe-sobytie/
СОЛО на РОЯЛЕ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833
РЕИНКАРНАЦИЯ
Форма: http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=575083
КОЛОБОК-ВАМ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=573921
Внуки Ра
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=573474
Любящие Ерёмина, ВАМ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=572148
ТАЙМ-АУТ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=571826
КРУТНЯК
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=570593
СЕМЕРИНКА -ВАМ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=569224
АВЕРС и РЕВЕРС
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=567900
ТОЧКИ над Ё
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=567900 http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=565809
ЗЕЛО БОРЗО http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=564307
РОГИЗОБИЛИЯ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=561103
БОМОНД
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=553372
ВНЕ КОНКУРСОВ И КОНКУРЕНЦИЙ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=549135
КаТаВаСиЯ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=536480
КАСТРЮЛЯ и ЗВЕЗДА, или АМФОРА НОВОГО СМЫСЛА
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=534005
ЛАУРЕАТЫ ЕРЁМИНСКОЙ ПРЕМИИ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=531424
ФОРС-МАЖОР
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=527798
СИБИРСКАЯ ССЫЛКА
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=520612
СЧАСТЛИВАЯ СТАРОСТЬ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=520121
АЛЬМАНАХ ЕБЖ “Если Буду Жив”
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=510444
5 -й УГОЛ 4-го ИЗМЕРЕНИЯ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=507564
Альманах ТАНЦУЮТ ВСЕ Читайте В цвете на Литсовете
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=584892
Пощёчина Общественной Безвкусице 182 Kb Сборник http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=488479
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=496996
ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ ЛИТЕРАТУРНАЯ СЕНСАЦИЯ из Красноярска! Вышла в свет «ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ» Сто лет спустя после «Пощёчины общественному вкусу»! Группа «ДООС» и «МИРАЖИСТЫ» под одной обложкой. Читайте в библиотеках Москвы, Санкт-Петербурга, Красноярска! Спрашивайте у авторов! 06.09.15 07:07
………. ………
ВОЛШЕБНАЯШКАТУЛКА
Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ
Николай ЕРЁМИН Александр БАЛТИН Светлана МИХЕЕВА Леонид АРОНЗОН
Альманах Миражистов
Красноярск 2024
Альманах Миражистов
Красноярск 2024
………. ……….
КрасноярсК
2024
Автор публикации
