О, КАК ВОЗВРАЩАЕМСЯ МЫ!
…О, как возвращаемся мы к старым мамам
побитые жизнью, испитые драмой!
Да, к маме не стыдно с ребёнком в подоле
без денег, без веры сквозь белое поле.
***
…руки пахнут мои соляркой, бензином, тире – распятием!
Мы, русские, виноваты за то, что всем хочется греться.
Нашей нефтью сгорающей, двигающей! Непорочным зачатием
пахнущая, так ядро пахнет, сердце!
Так ещё пахнут краски на иконе Богородицы,
если близко-близко подходишь, каешься, причитаешь.
Мы, русские, виноваты за то, что, как водится,
не вышли лицом. Вышли – ликом смертельно, без края.
А ещё за то, что всем хочется кушать
с маслом, с мёдом, икрою, с паштетом и салом.
Моя родина! Милая, самая лучшая,
да, в тебе этой нефти, подумай, ни конца, ни начала!
Да, в тебе этой чёрной, как схима монаха,
да в тебе этой рыжей, как балаган, как Петрушки рубаха,
бирюзовой, как в луже из-под мотора машины,
нефть моя чёрная, иссини-синяя!
А мой дед находился, как раз за Байкалом.
А мой муж в «Транснефти» зарабатывал деньги.
Я на них – нефте-рублики – книжки тогда выпускала
мои первые оды, поэмы, элегии!
Нефть, нефть русская кровь наша, жгуче раскосая,
лью в бак бензин, чтобы степь под колёсами,
чтобы горы, чтоб реки, моря атлантидовы.
Не таите вы злобы, исчадий, обиды ли…
У нас нефти, как божьего, вечного страстного
много множества! Словно бы солнышка ясного,
Князь-Владимира столько же в водах крестившего,
нынче нефть, словно Днепр, хватит всем и грядущим всем!
Ни Батый, ни Мамай не страшны нам, растившие
то набеги врагов, то Орду, нас грызущую!
– Мне по нефти до вас! Палки хватит в колёса мне! –
так бы выйти на плёс, прокричать в небо прямо мне!
Мы от Карбышева и до Зои колосьями
прорастаем былинными, честными, пряными!
Нефть превыше всего. Нефть прекрасней черёмухи.
Маргарин, пластилин, пластик, в парке скамеечка…
Если сердце изранено,
то лечим промахи:
надо нефть приложить к вещей ране на темечко!
***
Да, я из прошлого, двадцатого я века,
его ругают все, кому не лень
за дождь глухой, за потаённость снега,
за власть, правителей. Мой век — кистень, кремень!
И в бубен бьётся. Локоть не укусишь,
не выпустишь обратно и впустишь.
Но век двадцатый, как особый ген!
Он вспоен, вскормлен. Миру кажет кукиш.
И выпрямляет Ною влево крен.
А я в нём, в этом веке утонула!
«Титаник» мой двадцатый, мой треклятый
и вспененный, и гневный век разгула.
Коль вспомню девяностые — мы святы.
Прошедшие, не сгибшие, пардон,
бандитом не закатаны в бетон,
где на крупу талон, на мёд талон,
в очередях лишь ругань, злоба, маты.
Да, пили, помню я, одеколон,
да, я ждала из армии солдата.
Но не на мне, другой женился он!
Мой век — мой Чёрный пруд, что в граде Нижнем.
Но всё равно я зла не иму. Трижды
да и четырежды прощу опять.
Готова руки я расцеловать
годам прошедшим, словно маме старой.
Я, словно речка, в этот век впадала,
затем бурлила, словно водопад!
О, сколько войн прошло, что даже ад
за голову схватился от кошмара…
Зато: Цветаева, Корнилов, Пастернак.
Скажите мне: «Светлана, рядом ляг!»
и я легла с поэтами бы рядом!
Как миф. Как рыцарь. Ганнибал, Спартак.
Итак, двадцатый век — моя награда.
Изобретения: скафандр, светодиод и танк,
детектор, телефон, кирза и сварка,
метро подземное и сердца пересадка.
Мой век — варяг! Смельчак и весельчак…
Походы в ЦУМ и ГУМ, в универмаг.
Я и сама стиляга из стиляг,
я помню, танцевали как медляк,
что воду заряжал нам всем Чумак!
Я до сих пор водою этой греюсь!
Я эту воду добавляю в суп!
Хотя я знаю, выгляжу глупее,
наивней, чем гавайский хулахуп.
Трудна работа рисовать мой век!
И всех, кто был со мной, друзей оттуда!
Но я не знаю лучше, чище чуда!
Там с настоящим мясом чебурек,
там дом мой с тёплой печкою — ночлег.
Где пегий — пег.
Где белый — бел. А чёрный чёрен.
Где розы куст склонился, вырвав корень!
Где сквозь баян, гитару и валторн
мы все — звено во временном отсеке.
И это высший смысл, хороший тон:
«De motiuis nil nisi bene»* – фон
он на мою ладошку нанесён
Заступником взирающим сквозь веки!
***
…О, как возвращаемся мы к старым мамам
побитые жизнью, испитые драмой!
Да, к маме не стыдно с ребёнком в подоле
без денег, без веры сквозь белое поле.
По грязной дороге,
где ямы, ухабы,
где возле болот водянистые жабы.
Расселись, дурёхи, и смотрят в затылок.
Я помню, зачем и куда уходила!
Всё помню – шлепки, и слова, и ушибы,
и детские помню смешные обиды!
И яблоки с яблони сочные, словно
весь сахар вобрали
багрово, фасольно.
Надкусишь, и хруст – будь здоров! – раздаётся,
а в комнате свет скручен, что волоконца.
Я связана с домом не нитью –
канатом,
там ветер норд-вестовый, вещий, лохматый.
Вся фальшь позади – речи, взоры, банкеты.
А руки мои –
прямо в небо воздеты!
Из душного мира в простор возвращаюсь,
калитка,
сельмаг,
возле сада сараи…
Как яблоко – яблоне прямо в колени,
как будто последний я радостный пленник.
Прощайте Арбаты, Египты и Мальты,
пустынной горячкой больные асфальты.
Чего я хочу и всегда я хотела,
чтоб пело
моё соловьиное тело!
Чтоб селезень дикий в алмазных накрапах
стоял не убитый на розовых лапах!
Грачиной тропинкой, цепляясь за корни,
я шла бы и шла всё быстрей, всё проворней.
Закончен исход! Нет моста за спиною,
лишь ягоды ранка и та – под ногою…
ЛИРА
Да, нелогична, узловата, рвана вся,
да, собрана из ветра.
Ветер в спину…
Она – моя. Другую где мне взять?
Ей имя – Лира.
Как её отрину?
О, небо, ты не зри, кричащим им
особенно про то, что на распутье
моя стояла Лира из лоскутьев,
рубашечка на ней из бедных рифм!
Не снисходи кричащим, что она
Блудница, недостойна даже дна
и даже днища, смрадного, где черви!
Конечно, недостойна. И зачем ей?
Такой нездешней, что кифара, древней…
О, как же можно, я за ней иду,
она босая по России,
снегу,
льду.
Она ко мне безжалостна, жестока,
на позвоночники мне давит: выжечь соки,
я, как берёза, раненная – сбоку
всегда надрез; ей нужен, нужен мой
вот этот плач
и хрип,
и волчий вой!
Она – маньяк. И даже самый-самый
отъявленный убийца Джеффри Дамер
в сравненье с нею жалостный такой.
Не сладкозвучна? Да. Кто обещал вам,
не будет якобы вот этой гордой рвани?
Но, небо, ты не зри, не слышь, не мерь!
Хотя все доказательства, улики
да супротив меня и Лиры дикой,
как виноград, как плющ, как земляника.
Она не кается. До Магдалин ли ей теперь?
Ты просто продиктуй ей телефон,
как 01, 02, 03 с тобой связаться,
как Евангелие от Иоанна и от Марка,
как Пятикнижие, Завет, Посланий сон.
И от себя добавлю – Письма русским,
ко всем читающим, которых меньше явно,
которых – горстка! Ибо очень узко.
Пока ещё не поздно. То есть рано.
ПРОДАННАЯ КАРТИРА
Этот двор был когда-то самый родной –
высь небесная, дно голубинное.
Ни высотка, ни ельцинское, ни витринное.
Но он снился так часто, что будто стал сном!
Но он есть этот двор – как славянская правь!
Он как летопись, он мне, как истинный Нестор.
Монолит мой, металл, золочёный мой сплав,
моё детство!
Адрес: улица Стачек, семнадцатый дом.
Понимаете, ангел там бродит небесный!
То взлетает повыше он под потолком,
ощущаю, он нужен мне! Вам – бесполезный!
Домофон.
Пара цифр.
Не впускают.
Я жду.
Отпустите хотя бы вы ангела что ли.
Он там бьётся в окно. Рвётся, словно в бреду.
Его крылья я вижу за шторой.
Потолок побелили, осталось пятно –
это ангел! Он светит. Он был там давно.
Оторвали обои, приклеили гипс,
а мой ангел там есть, свесил крылышки вниз.
И решётки вмурованы: ангел сквозь них:
– Это я! Ангел Божий, Лаврентий я, стих!
…Набираю вновь на домофоне число.
Мой заветный портал, что закрыт, как назло.
Кто вы, женщина? Кто?
А фамилия их:
Не откроем! Слепых мы. Глухих мы. Немых.
Мы Бесслёзных. И мы Бессердечных. Подъезд
сорок лет, как не ваш. Отойди. И не лезь.
Да, квартиру продали (мать, бабка, сестра).
И квартира была непомерно стара!
Деньги были растрачены по пустякам…
Только ангел остался неведомый там!
Он бы мог просочиться хребетно средь дня,
внутривенно и костно, и кровно в меня!
Подставляла я ангелу щёки, лицо
и глядела на пятнышко на потолке,
это был наш подъезд, было наше крыльцо,
было-сплыло, растаяло на сквозняке
в девяностые годы. Квартира, завод,
тряпки, платья хранящие боль, соль и пот.
Ах, ты Ельцинский центр,
всё продали за цент.
Поворачиваемся.
Уходим. Прощай.
Бьётся ангел о прутья, решётку, окно,
золотое моё, непомерное дно!
Бирюзовое пятнышко на потолке,
там был рай, там был истинный, о, люди, рай!
Вижу: пёрышко падает, ластясь к руке.
***
…и мне много всяческого говорили,
в одной из статей говорили: «Лоскутна…»
Такие – всем горлом кричу я – смешные,
но разве иначе смогу я как будто!
Меня отвергали, не брали, ломали,
другие писали мне в личку: ошибка!
Да много чего. Я не помню – не зла я,
скорее добра, из иного пошива!
Сказали – не друг!
А они мне – подруга!
Сказали: не едь с нами в Болдино что ли.
А как я поеду – оно мне Большое,
оно мне огромно и полем, и лугом!
Оно – неубитая нежность мне, синь – мне,
оно мне рябина, берёза мне, ива!
Оно у меня там, в груди у обрыва,
коль я разобьюсь, то взовьются красиво
одним только Болдино птицы Большим и
который мне раз – что таить? – если в спину
и даже не в спину толчок – попадала
я враз пред иконой – огромной, холстинной,
шептала, кричала ни много-не мало
её целовала!
– Аз грешная, право…
да, я – недостойна, как раб Божий стих – я,
но где взять других вам, но где взять иных вам?
Да хоть искромсайте до крови мой стих и
да хоть разорвите, но снова – Он снова
стоит пред иконой Андрея Рублёва,
как сам по себе, без меня свитый тонко
в лучистом просвете – тугая воронка!
Я видела в детстве так, как жаворонка –
подкидыша в небо. Он рвал песней скрепы,
и я ненавидела, ибо так больно
никто мне не делал! Ни белое поле
открытое слишком,
раздетое словно.
– Оденься! Тебе же выращивать хлеб нам!
Прикрой хотя грудь свою. Тёплое лоно.
Нельзя так открыто. Нельзя так любовно.
Настолько разверсто.
Перережьте мне память
моими рифмованными лоскутами…
***
Я их вынашивала, как детей,
твоих бывших жён и любимых.
Для них не отращивала я ногтей,
дышать я старалась мимо.
Присушкой, колядкой, забвеньем-травой,
всех Дунек, всех Машек, всех Катей.
Вдыхала-выдышивала этот слой,
чужие дожди прикрывала собой
всех комнат, домов и кроватей.
Я впитывала их – чужих! – как своих,
тобою, как хлебом, делилась.
Мне батюшка Сергий сказал, чтоб я их
простила, явила, чтоб милость.
Что кукол раскладывала у икон.
Они были – сёстры.
Да, сёстры!
Замкнулось Евангелие во мне остро,
как провод под током с обеих сторон…
Легко говорить, что уйди, убеги,
Легко говорить то, что время излечит.
Теперь я другая:
во мне искалечен,
во мне мир убит тот, в котором «ни зги».
Теперь – разлюбила, рассталась, ушла.
Всех тех, выцелованных, выдранных, въятых,
всех выпитых, выскобленных и отъятых
куда теперь деть мне? Что крох со стола?
Как вырвать морозящий и как мертвящий
сей ком из груди? Вырвать город горящий
эпох этих злых, пепел их, Карфаген,
Эоловых арф да из рёбер, жил, вен,
Пандоры закрыть как мне ящик?
***
У меня отбирали мой дом, где коты и собаки.
У меня отбирали ребёнка плохие компании.
Я вступала то в ссоры, то в междоусобные драки.
Я стелила соломку, да что там соломку? – заранее,
тюфяки да перины, сугробы, снега, что помягче бы.
Я взывала к своей интуиции, чувствам – прислушаться!
Бумерангов ждала, возвращений, пинг-понгов и мячиков.
Умоляла себя: не борись! И считала, как лучше бы!
У меня отбирали не просто моё: а любимое!
Был родной.
Стал чужой.
Был мне муж, стал прохожим лишь.
Мои строчки, как птицы выстраивались, журавлиные,
покидали меня. Отрекались, по небу шли клиньями,
улетали к другим. Становясь от того лишь дороже мне.
Говорила себе я тогда вопреки: так возрадуйся!
Отторгают когда. Отбирают когда. Радо! Радо мне!
Научилась тогда брать в кулак свою душу пред хаосом,
а в ней весу всего-то, как пёрышко
промежду правдами!
Все вернулись обратно.
Вот дом. Вот семья. Дети с внуками.
Все вернулись кешбеками, словно в сберкассе процентами.
Да – расколото мне!
Да – неверно!
И да, что не цело мне!
Просто я поняла для чего эта жизнь, для чего это тело мне.
Быть – науками!
Словом, радуйся, если забрали, украли, обчистили!
Но найдутся всегда и очаг, и огонь, печь с лежанкою.
И найдутся всегда бинт и вата, прижечь чтобы ранки мне.
И найдётся всегда среди стрел, кто не выстрелит!
Города, что в груди у меня, греют пеплами.
И мне родина сердце своё, чтобы ныло, оставила!
За второю, за молодостью будет сразу же третья!
Заучи.
В рамку вправь моё правило.
***
Возрадуемся тем, что нас исцеляет!
Болезнь – есмь исцеление от неё же самой.
Она прорастает в нас, она молодая,
она же глупая,
как щенок!
Она в нас тычется мокрою мордой.
В тысячи мордочек тёплых своих!
Ей кушать хочется. Пищи твердой
в нас очень много, ешь за двоих.
Особенно вкусная кашица лёгких!
А ты, человек, что котёл ты, что жар.
И в температуре!
В плавильне! Кто смог бы
придумать такую? Смесь дыма, сигар…
Вдыхай! Задыхайся! Ты есмь самовар,
тебя можно пить, человек, ты – пив-бар.
Тебя можно, словно ты – травка, вдыхать.
Тебя можно так изнутри во меха
вовсю целовать!
Так целуй же, целуй!
Девицу. Она не хотела идти.
Она так подумала: «Мне не к лицу
прививочный грипп!»
До боли мужчину целуй, до крови.
Он тоже идти не хотел по любви.
Старуху! Она так подумала: «Мне
зачем это всё? На другой я волне.
Я завтра семян припасу в огород,
рассаду я буду выращивать и
лишь только за хлебом схожу, а штрих-код
с меня в продуктовом не спросит народ,
а там, в «Евроспаре», что хочешь, бери!»
И вот все в палате – в одной, ровно в три
на «Скорой» их всех привезли, как господ!
О, Господи, ангел, царица моя!
За них я молюсь и реву в три ручья.
Я сколько своих схоронила друзей:
Володю.
Сергея.
Алёну!
Козе
и то бы понятно: от госпиталей,
как и от тюрьмы, от сумы, новостей
ты не зарекайся! Ковиду совсем
плевать, кто ты: нищий, богатый, свет, темь!
Он – маленький, глупый, кудлатый щенок.
Он просто хотел кушать. И в тебя втёк.
Автор публикации
