Так в этом городе всегда, неслышно вздохнул про себя Стременев. Ночью, или поздним вечером, снег выпадает, подмерзая за темное время суток. И на утренних дорогах приходится уже объезжать в пробках незадачливых владельцев (а все чаще владелиц) новеньких порой, блестящих дорогим глянцем, авто, «поцеловавшихся» по такой гололедице. Но ближе к полудню, когда сквозь серую пелену придет время проглянуть бледному солнцу, снег начнет подтаивать, превращая тротуары в жидкое, с трудом проходимое месиво. А к вечеру вновь начнет подмерзать – и такая история в этом городе у моря, считай, всю зиму напролет. Мягкий, как говорится, прибалтийский климат.
Зима, впрочем, уже подходила к концу. Но, тянулась она на сей раз для Стременева очень долго. Однако, он твердо верил, и даже знал себе – весной все пойдет на лад. Каким точно образом жизнь изменится в лучшую, а то и чудесную сторону, Стременев точно не ведал, доверяясь теперь больше судьбе и счастливому случаю, чем добрым людям. Через море, конечно – как же еще! Хоть сам не плошал, и старался делать то, что должен был делать в своей ситуации. Терпеливо и упрямо бредя по временной непролази. Хоть на душе было пусто, и также тускло пока, как в серый безликий день.
Жил Стременев сейчас, честно сказать, как амёба – незнамо зачем.
Но раскисать, как тот снег, было никак нельзя: сильно жирно тем, кто на эту унылую зиму Стременева обрек, будет!
Он памятовал и это, но гораздо легче самому себе сказать, чем сделать. Время, на которое он словно выпал из жизни, брало свое. Не уныние и отчаяние – нет! – но вопрос, зачем он вообще теперь, да и впредь, нужен этому миру, волновал Стременева сейчас неотступно.
Семья – да, конечно: он всегда будет им нужен. Ну, а больше?.. Людям за окном аудитории, в которой сейчас сидел Стременев, как и потихоньку прибывающим в нее, было глубоко безразлично, есть он сейчас на свете, или не будет его завтра – мир нынче вообще равнодушен к человеку. Особенно, если человек этот простой, ничем особо не выдающийся и небогатый точно.
Правда, на достаток чрезмерно жаловаться было грех: на жизнь пока, слава Богу, хватало. Был даже «кой-никакой» запас зиму пересидеть. Но, признаться, по сему поводу тоже досадовал Стременев на свой лад: вот шеф-повар Толик сотню с лишним тысяч гребет себе сейчас «в легкую», и никакой сентиментальной дурью относительно профессиональной своей этики не мается. А Стременев, что в общем из-за него, из-за Толика этого, из привычной морской обоймы выпал, вот уже третий месяц ни копейки в дом не приносит.
Разве так быть было должно?
Не должно, никак по уму, быть не должно! Но так получалось. Кто же в июне прошлого года, с его безоблачным небом, и предположить-то мог, что взявшийся (освободившийся – как сразу заподозрил Стременев) неизвестно откуда – из каких мест? – Толик , которого срочно выискали в шеф-повара, за каких-то полгода влезет не то что, в душу неподкупного и справедливого до сей поры капитана, но и гораздо глубже… Но, не жалел Толян ни времени сна и отдыха, ни рук, ни ног своих, чтоб без устали шастать в рыбцех за скумбрией толстой, жирной, да свежей, и солить ее безостановочно в ведрах, банках и иной камбузной утвари. Чтоб потом, то ли свежим посолом, то ли закоптив, капитану лично презентовать.
Прознал, ведь, прощелыга, об этой, чуть не единственной капитанской слабости! И у технолога драгоценную книгу по засолу рыбы выпросил на время и от корки до корки изучил. И уж тогда, все прочие дела на камбузе порядком забросив, ударился шеф-повар в большой засол. Только и бегал в засаленной телогрейке, шлепанцами своими характерно и потешно( не поспевали ноженьки за буйной, с прямой челкой во ясном лбу, головушкой ) шаркая , в рыбцех, да обратно на камбуз .И преуспел-таки, прощелыга, в этом супермарафоне: капитан, к полному ошеломлению Стременева, потащил за собой Толика и в следующий рейс.
Справедливости ради, Толян, едва узнав об этом на третий день ноябрьского, в родном порту, судоремонта, на радостях тотчас прибежал-пришлепал на камбуз, привычно заорав с самого комингса (порога) Стременеву:
– Так, в рейс со мной идешь? Вторым, опять, поваром.
Непотопляемый, надо признать, был броненосец!
Стременев, в последний раз поразмыслив долгую секунду, в печальном молчании отрицательно помотал головой.
Нет уж, хорош – натерпелись! Полбеды еще было львиную часть работы здесь, на камбузе тянуть – спина у Стременева, чай, не треснула. Полбеды – выносить мелкие подставки и проделки Толяна: за полгода рейса более-менее привык уже к ним второй повар, постиг хитрость шефа, и даже научился немного просчитывать, лавируя между теми камнями подводными. Другое тут главным было!
Другое…
То, о чем Стременев и поведать никому не мог – из тех самых, этических ( все-таки, с Анатолием они целый морской рейс – на чужбине, притом, – локоть о локоть проработали), да и собственной безопасности, соображений. Могли бы благодарные едоки, прознав все окончательно, и по шее накостылять законно – полное имели право! Шефу – за беспредел чинимый, антисанитарный, а Стременеву – за то, что видел, и молчал – потакал.
А Стременев и не молчал вовсе! Всегда высказывал шефу, а потом уж и орать начал: «Толик, хорош на палубу плевать – я ее мою, кстати!». Но, дальше того не шел: что взять с человека, который, сдавалось, все последние годы на кухне с бетонным полом орудовал.
И про пепел, что с сигареты шефа куда только не падал, говорил. Но тот возражал резонно: «С запахом дымка еще вкуснее будет!». Ну, что тут мог простой второй повар Стременев поделать, когда на курение шефа на камбузе, что категорически запрещено, сам капитан ( что поначалу лично Толику замечание делал) глаза закрывать начал – смирился.
Вот так и доскрипел , с бравым таким шефулей, Стременев до конца рейса, полагая, что конечно просочатся проделки Толика до ведома компании: многие моряки и в рейсе жаловались на пепел тот, в кастрюлю падающий, да на руки, сигареты не выпускающие. Впрочем, не самые еще то пущие вещи были, за которые беспредельщика взашей с камбуза выгнать были должны, и впредь на пушечный выстрел не подпускать… Но, вышло по другому, по жизненному, так сказать – надутый собственной важностью Толик пошел в рейс капитанским фаворитом (а он же и в контору рыбки специального посола подкинул – молодец!), а Стременев, что на совесть трудился несколько, с капитаном, рейсов, сидел теперь на берегу – с принципами честными своими, с нежеланием рыбу солить людям нужным, значимым.
Одной лишь супруге Стременев более-менее внятно все объяснил: «Хорошо, проканало в этом рейсе – никто не увидел. А ведь обязательно запАлят однажды! И тогда санитарные службы просто и мои – заодно! – поварские корочки в клочки порвут , и будут правы: видел, мирился, не донес».
Снег за окном еще не таял. А лекционная студия уже почти полностью заполнилась сегодняшними слушателями. Сейчас, как водится, все вместе прослушают вводную лекцию от юриста, а потом разойдутся по своим аудиториям: «Так, повара, воспитатели детсадов и работники общепита идут заниматься в сорок вторую, рыбообработчики – в тридцать восьмую, продавцы и официанты остаются в этой аудитории».
Один день в году надо было отдать не непременное обучение санитарным нормам – без маленькой отметки в синей санитарной книжечке просто не допустили бы до работы на камбузе. Нужно было, отсидеть четыре часа (в конце каждого полагался пятнадцатиминутный перерыв), а в завершение, общими усилиями написав экзаменационный тест, получить санкнижки с новеньким штампом с серебряной, отливающей на свет всеми цветами радуги, голограммой – вся недолга: аттестован на целый год! И в половине третьего дня, получалось, уже свободен, как вольный ветер.
«Вольный ветер!» – невольно усмехнулся про себя Стременев, тут же вспомнив: «Лучше быть нужным, чем свободным».
И вправду!.. А он, получалось, никому нынче не нужен – обойдутся везде и без него.
Пришла пора начинаться первому занятию, и вслед уже за лекторшей в аудиторию последними спешно вошли двое – женщина лет сорока пяти с несколько помятым, под слоем косметики, лицом, и крупный, порядком заросший юноша.
На женщине была фиолетовая шляпка – немного вычурная, не совсем по сезону. Поношенное темно-серое пальто. Лицо, безошибочно выдающее пьющую женщину.
Паренек же был крупного сложения, в куртку с яркими полосами у плеч, с пушком вместо усов и бороды. И по выражению лица, и по мимике – время от времени он начинал усиленно ритмично морщить лоб, отчего вся шевелюра приходила в заметное движение, – также ясно читалась небольшая умственная отсталость.
Они сели вместе, и мать, как сразу определил Стременев, стала что-то нашептывать сыну.
Занятие началось.
Эта первая лекция всегда посвящалась правовым аспектам. В прошлом, помнится, году ее читала неприятная, с крупными чертами лица и стальным взором, лекторша: то ли из судейских, то ли за полицейских в прошлом. Дело было накануне чемпионата мира по футболу – дело было серьезно! – и ораторша грозно сыпала все одним по любому поводу:
– В этом случае ваша статья будет!..
И дальше следовал номер уголовной статьи, что жестоко, но справедливо карала за поддельный штамп в санкнижке, или отсутствие таковой, за просроченный салат, или несвежий пирожок,
Слушал тогда Стременев, слушал, пока не выдержал, наконец:
– Да, не наша это статья будет! Не будет у нас статей – все нормально здесь у всех будет! Вы нас зомбируете, что ли?.. Слово – оно материально: не надо к нам статьи притягивать!
В первый раз за всю лекцию суровый прокурор чуть смягчилась, попросила Стременева немного уж потерпеть – сейчас закончат: две страницы приговоров только и осталось.
Ну а что – за свои права не только потребителям стоять надо! А и презумпцию невиновности никто не отменял.
А вот двумя годами ранее, дышащим майской свежестью утром, Стременев просто восхитился другой женщиной, что просвещала несведущих о своих правах и обязанностях. О, это была настоящая женщина – интересная, смелая, умная, что так лихо срезала мальчика-ковбоя, куражащегося в девичьем цветнике.
– Так, лекция у нас будет сорок пять минут…
– Меня на сорок пять минут не хватит, – развалившись на стуле, громко процедил мажор от официантов.
– Очень жаль, что в вашем возрасте вас не хватает и на сорок пять минут,- мгновенно парировала юрист, – ну, а мы начнем!
Молодец, женщина!
Но, немного здесь было таких ярких моментов. Так – рутина… Тупо, как говорили теперь, отсидеть эти четыре часа.
Впрочем, Стременев всегда исправно кропал, что успевал, и что считал нужным, в принесенную с собой тетрадку – никогда он ее не забывал. Тетрадку с ручкой, можно было купить между лекциями в буфете на втором этаже – вместе с растворимым, а то и натуральным, кофе и вкусной сосиской в тесте.
Знания, что без устали повторяли им из года в год (повторенье – мать ученья!), конечно, никакому повару лишними не были. И Стременев многое уже помнил и знал, благодаря именно ежегодному этому санминимуму. И то, что разделочные деревянные доски должны быть цельными, а не склеенными из нескольких брусков – то ж понятно: образующиеся со временем щели идеально не промоешь, не вычистишь. Но разделочные доски на судах, почему-то, были сплошь клееные. Цельные же деревянные доски имелись тоже, но почем-то неизменно хранились новехонькими в дальней кладовой, и изымались на камбуз в один только день – день прихода на судно санитарных властей.
Помнил твердо теперь Стременев и температуру воды – кипяченой заранее,- которой следовало гарниры промывать – 70;. Ну, это уже с практическим опытом пришло: если ошпаривать сварившиеся макароны, или рис, кипятком – масса слипалась еще гуще, как если бы гарнир промывался достаточно остуженной водой. Коллеги же Стремена не морочились вовсе, промывая гарниры проточной, из крана, водой. А он – нет, он не ленился заранее воду кипятить, чтобы остыла она до нужной, примерно, температуры. Потому что, если не кипяченой промывать – никакой гарантии от палочки кишечной.
Вот только от губок мягких никак не мог отказаться в своей работе Стременев. Хоть и воспрещались те санитарно-эпидемиологической службой категорически! Невозможно губку от огромного числа бактерий промыть, кипятить бесполезно. И через два часа работы на ней уже кишечная палочка образуется… Памятовал это Стременев, но губками камбузную посуду мыть продолжал – с обычной тряпкой тут не пробиться: полчаса одну сорокалитровую кастрюлю размывать будешь.
Тоже, получается, нарушал: «Ваша статья будет!..». Как не крути – все равно, все повара под топором ходят… Кстати, вспомнил Стременев, деревянная колода для рубки мяса, что до сих пор бесполезно простаивала на каждом камбузе, служа лишь подставкой для кастрюль, должна быть всегда посыпана крупной солью.
Снег все еще не таял. Из других уже окон ( прослушав вводную лекцию, группа Стременева перешла в другую аудиторию) открывался привычный уже вид на полоски железнодорожных путей, лежащих у озера с редкими полыньями, в одной из которых зимовали самые настоящие белокрылые лебеди, частокол сараев конца прошлого века на противоположном берегу и высотки новостроек. Дело пошло уже повеселее – сосиски в тесте под горячий кофе в перерыве чуть подняли настроение. А поднимаясь в аудиторию, Стременев краем глаза увидал, как за столом с образцами заявлений и чистыми бланками, что располагался на пятачке за последним лестничным пролетом, заполнял форму тот самый крупный юноша. Дело, виделось, подвигалось трудно – парнишка, в умственных потугах, поминутно принимался шевелить лбом свою шевелюру.
– Давай, учись уже все сам делать, – вполне по-доброму научала под руку славная девушка бухгалтер, невесть какой оказией оказавшаяся здесь сейчас.
Парень честно старался.
Жаль, конечно, его было. И его, и его мать, что опекала его сегодня здесь. Понятное дело – пьянка все… Но, даже не думал Стременев за то женщину осуждать – кабы сам был безгрешен! Но ведь, не бросает своего сына – под ручку везде с ним ходит. Вот и сейчас, верно, пришла весте с сыном на санминимум, чтоб устроить на работу рядом, угадывалось, с собой – кухонным рабочим, скорее всего.
А мальчишка был добрым – по глазам читалось.
Обучение переваливало уже за половину. После занятия о заболеваниях и их профилактике началась самая дельная часть – то, что надо было непосредственно знать любому повару: сроки и условия хранения продуктов и приготовленных блюд, сроки их реализации, и прочие нужные в работе моменты. Потому, не ленился Стременев лишний раз записывать что-то в свою тетрадку, тем более, что диктовались по ходу дела и ответы на грядущий тест.
Помнится, в прошлом году один судовой шеф-повар – дородный, в красной фирменной куртке иностранной судовой компании, с бородкой и серьгой в ухе – типичный показушный мариман, все вздыхал шумно и нетерпеливо – знает, мол, он все эти вопросы и ответы на них: тысячный раз этот санминимум проходит. Выпендривался тем, конечно. В конце концов, затребовал тест экстерном, живо его оформил, и, к облегчению многих, покинул аудиторию: пусть уже идет с Богом, знаток безупречный!
Стременев тогда, признаться, чуть ревновал тогда позера, хоть и унимал внутри себя это всячески: было бы кого, было бы за что, было бы к кому!.. Впрочем, на первом ряду сидела одна милая головка с задумчивым взглядом карих глаз, что кивала на каждое слово лекторши, беззвучно шевеля при том губами, словно дублируя. Но на себе Стременев долгий, рассеянный на поверку, взгляд поймать так не смог, да и не очень, в общем, к тому стремился.
Но нынче точно ни о какой стрельбе глазами, как о невинном флирте, Стременев не помышлял – а надо было бы! Так он нынче захирел душою, что никакая встряска – взбучка лишней бы не оказалась.
Но тихо – мирно закончилась последняя лекция, были розданы бланки теста и вопросники, преподаватель, как уж было заведено, тактично покинула на время аудиторию. И Стременев, без особой спешки, внимательно проставив нужные литеры ответов, принялся помогать матери с сыном:
– Та-ак… В сорок первом сразу два ответа – «А» и «С»… В последнем, конечно, «А» – образ жизни определяет здоровье человека.
Скоро все вопросники легли стопкой на стол, а написанные тесты – в означенную преподавателем коробочку. А вскоре были и унесены секретарю.
– А вы в море ходите? – участливо спросила Стременева женщина в шляпке. – Ну, и как там?
То, конечно, было благодарностью не столько за помощь в ответах, сколько за человеческое участие: видимо, нечасто в этом городе, полном самодостаточных снобов, эти люди его видели.
– Да, по-разному, – стараясь сказать то совершенно по-человечески, негромко поведал Стременев. – По деньгам побольше, конечно, чем на берегу, выходит, но, знаете, – повел рукой он, – везде свои подводные камни есть.
А тут уже внесли заветные санитарные книжечки в темно-синих обложках, с новеньким переливчатым штампом на одной из последних страниц, и счастливые их обладатели гурьбой повалили в двери.
Выйдя на улицу, Стременев несколько мгновений жмурился от солнечного света, пробившегося – таки сквозь тугую серость неба, и искрящего теперь в снегу тысячами блесток. И пришлось уже «заползти» на более-менее твердую придорожную наледь – на асфальте снег уже таял.
Стременев приостановился неспроста. Он чувствовал, что просто обязан дать еще чуточку тепла тому доброму парню и его верной матери: если не он, кто еще? Ведь им так нужно человеческое участие – сейчас, и каждый, под этим солнцем и небом, день…
Стременев еще не мог знать, что не растает еще толком и снег, а будет призван он на судно, что вдоль и поперек исходит не только французскую Рону, но и порядочно Средиземноморье. И попадет туда, куда мечтал, и куда мечтать-то не мог. Коснется ладонью надгробия Антонио Гауди в Барселоне и крепостных стен Авиньона. Пройдет по Пальма-де-Мальорка и увидит отблеск вечерних фонарей в каналах Кьоджи – сестры Венеции. И в Неаполе застанет его звонок из отдела кадров родной компании:
-…Звоню вам по поручению капитана: в рейс он вас с собой зовёт.
Ничего того не знал пока Стременев, а лишь стоял на подтаивающем снежном островке, когда вышли из трехэтажного, окрашенного в небесный цвет, здания женщина в шляпке и юноша, натягивающий на ходу вязаную шапочку. И увидав Стременева, с улыбкой шагнули к нему, и Стременев пожал большую, мягкую ладонь парня, искренне, и насколько смог без грусти, улыбнулся двоим этим людям на прощание:
– Всего вам доброго, до свидания!
И шлепая домой по полуденной каше из соли, снега и песка, он уже твердо знал, как нужен еще людям под этим проглядывающим порой солнцем.
Автор публикации
