Сюр аlа рюС Альманах Миражистов

 

Сюр аlа рюС

2024Альманах Миражистов2024

Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ,

Николай ЕРЁМИН, Александр БАЛТИН, Генрих САПГИР,

Граф де ЛОТРЕАМОН

Сюр аlа рюС

Альманах Миражистов

Москва -Красноярск 2024

Сюр аlа рюС

Альманах Миражистов

Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ,

Николай ЕРЁМИН, Александр БАЛТИН, Генрих САПГИР,

Граф де ЛОТРЕАМОН

Автор бренда МИРАЖИСТЫ, составитель и издатель Николай Ерёмин

адрес

nikolaier@mal.ru

телефон 8 950 401 301 7

Матрёшки Екатерины Калининой

Кошек нарисовала  Кристина Зейтунян-Белоус

На обложке Е. Крейд. «Не думай слишком много». Холст, масло,2008г.

 

© Коллектив авторов 2024г

Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ

Альманах Миражистов

Генрих Сапгир доос стрекозавр

Кедров-Челищев: литературный дневник

Антиагасфер
Версия для печатиТеги: ссср, поэзия, андерграунд, авангард, концептуальный проект, выставки (все теги облаком)

Константин Кедров
В 1991 году мы с Генрихом выступаем на фестивале авангарда сначала в театре на Монмартре, а потом в Центре Помпиду среди экспонатов Сальвадора Дали и основоположника сюрреализма Бретона. Сапгир позвал меня в это турне, и мы полетели вместе на самолете Аэрофлота. Где-то в районе советской таможни и паспортного контроля Генрих предложил и даже потребовал перейти на ты. Так получилось, что переступив красную линию, мы окончательно перешли на ты. В Москве дефицит спиртного, и Сапгир ринулся во фришоп к бутылкам «Столичной». Мне же хотелось пообщаться с более-менее трезвым поэтом, но не вышло. Из самолета на землю Парижа оба вышли пошатываясь. Ну, а в Париже Сапгир, как Карлсон с моторчиком, вдруг куда-то испарялся и тотчас возникал передо мной снова, сияющий, со всякими маленькими разноцветными бутылочками, которые мы тотчас же осушали из горлышек. Но это была отнюдь не пьянка, а настоящий поэтический пир. Я предложил каждой микробутылочке давать имена французских поэтов. Выпили за Бодлера, Рембо, Верлена, Аполлинера. И тут я предложил выпить за великого французского поэта Генриха Сапгира.
– Ну да, ведь в России называют евреев французами.

http://gallery.vavilon.ru/img/paints/neshumova-art01/id_538/
– Я вообще считаю, что поэзия – всемирный язык до падения Вавилонской башни и смешения языков.
– Да, не случайно мы с тобой подружились, – ответил Генрих.
– Сапгир — это ведь от слова сабры?
– Не только. Это еще и обозначения драгоценного камня – сапфир.
Фото с сайта gallery.vavilon.ruЗадолго до нашей встречи – на первом поэтическом вечере «Минута немолчания» в 1989 году во Дворце молодежи, вызвал меня ректор Литературного института Союза писателей СССР на ковер:
– Кто такой Сапгир и что это за Лианозовская школа?
– Не знаю.
– А почему это вы так отпираетесь?
– Потому что не знаю.
– А где вы живете?
– У метро «Варшавская».
– Нет, вы в Лианозово живете.

Теперь-то каждый знает, что Лианозовская школа – это академия и лицей Сапгира. Отсюда вышли почти все участники знаменитой Бульдозерной выставки во главе с Оскаром Рабиным. В поэзии – это, прежде всего, Сапгир, хотя его стихи на картины Рабина не похожи. Разве что только едкой иронией. У Рабина крупным планом «Виза на кладбище». Сапгир подхватывает пушкинское неоконченное: «Есть место на земле…» – и дописывает: «…по росту моему – / на кладбище, и я его займу». Картины Рабина давили бульдозером, а Сапгира просто не печатали. Лианозовцы мыслили языком лубка и частушки, пародируя все — от античной поэзии до советской агитки. «С голубем, яблоком, розой ждал я к себе Афродиту. / Пьяная Нинка и чех с польскою водкой пришли».

Все мы, поэты 60-х, помним эту «Польску чисту выборову». Единственную приличную водку в советских магазинах, где она продержалась несколько лет, а потом так же таинственно исчезла, как появилась, уступив место другому экзотическому напитку с негритянкой на этикетке, манящей кубинской надписью «Ром негро». Отвратительное пойло по нынешним временам, а по тем казалась божественным нектаром.
В мастерской Рабина в Париже мы тотчас ударились в эти воспоминания. Похоже, что Рабин так и не переселился из Лианозова в Париж, хотя из окна его мастерской видны были сиреневые деревья, как на полотнах ранних импрессионистов. Так Шагал душою и картинами остался в родном местечковом Витебске. Так Джойс не мог покинуть метафизический Дублин. «Это его Иерусалим и Земля обетованная», – сказал Генрих. Мы не раз обсуждали с Генрихом еврейскую тему и сошлись на том, что еврейская литература это, прежде всего, Библия, а стало быть, весь насквозь библейский Шекспир. И не менее библейский Джойс со своим «Улиссом» – Агасфером – Вечным Жидом, обреченным быть изгнанником и в своем доме, и в своем городе, и на своей земле, и в своей вселенной. Так вот Сапгир был Антиагасфер. Он везде чувствовал себя дома. И в Лианозово, и в своей квартире в окружении подлинников Иванова и Поленова на Б. Дмитровке в сталинском здании, увешанном мемориальными досками разных живших там знаменитостей. Вышли мы как-то погулять с Генрихом и с его любимым песиком Диком (Зодиаком). Гуляем, говорим о поэзии. Поднимаю голову к небу и вижу над собой вышку, колючую проволоку и автоматчика:
— Да тут вот рядом Бутырская тюрьма.
– А где у нас не тюрьма?

Почему-то в русской, да и европейской традиции еврейская поэзия отпечаталась как притча с моралью – поучением в финале. Между тем Аполлинер, истинно еврейский поэт, пробудил весь русский и французский поэтический авангард. У него есть все, что потом пышно разовьется у Хлебникова и других футуристов. «Так ведь и Северянин, и Саша Черный еврейские поэты не только по крови, но и по духу». Тут я немного сбиваюсь, что говорил я, что отвечал Сапгир. Теперь это слилось в монолог. Мы оба пришли к выводу, что поэтический авангард неотделим от каббалы и поисков тайного имени Бога.

Однажды Сапгир написал стихи на неизвестном языке, неизвестными знаками. Я тотчас напечатал их в нашем совместном детище, в первом номере «Газеты ПОэзия», или просто «ПО», в 1995 году. Генрих звонил мне почти каждый день. В этот раз он был особенно взволнован: «Не могу тебе прочитать, что я сейчас написал. Кто-то водил моей рукой свыше. Получились стихи на неизвестном языке». Посмотрел я потом на этот неизвестный язык и сказал: «На древнееврейские письмена похоже. Все подлинное похоже на древнееврейские письмена…»

Очень мы разошлись с Генрихом в оценке поэзии Маяковского. Я с гневом говорил, что едва не поссорился с Зиновием Паперным, когда он стал хвалить книгу Ю. Карабчиевского против Маяковского. Что с того, что Маяковский писал оды советской власти. И Гораций, и Овидий писали оды императорам, которых уже никто и не помнит. Генрих согласился, что Маяковский большой талант, но как-то нехотя. Разговор был в Париже.
– Ну его, вон посмотри лучше на этот замок. Ему уже 500 лет.

День был солнечный, апрельский. Солнце отражалась в Сене, омывающей старинную крепость. И тут Генрих стал читать мне свое стихотворение обо мне. Очень меня удивило, что Генрих сравнивал там мою бороду со словом метаметафора, которое я придумал. «У меня 7 классов образования и многое мне трудно понять, но я знаю одно. То, что далеко, на самом деле близко. А то, что вовне на самом деле внутри. И наоборот: то, что внутри, на самом деле далеко разлито в космосе». Трудно было точнее передать смысл моей метаметафоры. Тут я и ввернул Маяковского, «Облако в штанах», это очень близко к тому, о чем мы говорим. Но Сапгир остался неумолим. О памятнике Маяковского есть у него одна строка, но какая: «… памятник поэту, оказавшему услугу государству». И что тут возразить. По-своему Генрих был прав. Он ненавидел, как я, все государственное и очень любил все индивидуальное, человеческое. В особенности – свое. И все-таки я не мог не указать Генриху, что Маяковский был самый последовательный борец с антисемитизмом того же Василия Розанова, которого почему-то интеллигенция поднимает на щит.

Розанова, конечно для удовольствия читать не будешь. То у него евреи — весь свет в окошке, то страшней еврея зверя нет. И то и другое почему-то противно.
Не ходите, девки, в баню,
в бане моется еврей.
Ноги тонкие, как спички,
*** болтается, как змей.
Вот вам весь Розанов и иже с ним.
Генрих этой частушки раньше не слышал и зашелся таким смехом, что мне даже неловко стало, как это я раньше его с таким шедевром не познакомил. Это ведь вполне в духе Лианозова выписано.

Когда Коротич напечатал в «Огоньке» знаменитый «Парад идиотов», это стало всесоюзной сенсацией.
Большие задачи вершат идиоты,
Машины и дачи несут идиоты…
Идиоты хорошие, в общем, ребята,
Но только идти среди них страшновато.
Идиоты тотчас же всполошились и стали обвинять Генриха в русофобии. Сапгир только посмеивался: «В чем меня только не обвиняли…»

Однажды Генрих меня спросил:
— А тебя напрямую в КГБ вызывали?
– Напрямую никогда. Гадили через третьих лиц.
– А меня вызвали. Кулаком стучал по столу какой-то олух: «Убирайтесь отсюда к чертовой матери!» Я ответил: «Нет, это вы убирайтесь, а я останусь».

А вообще я ничуть не преувеличил, когда сказал, что Сапгир везде был дома, особенно в Париже. Идем c ним по бульвару Распай. Навстречу милая женщина. «Знакомься – это моя дочь». Познакомились, пошли дальше. Навстречу женщина. «Ты будешь смеяться, но это тоже моя дочь». Так и гуляли по Москве, по Коктебелю, Парижу – и везде родственники, друзья, друзья друзей. «Любящие Маяковского – это же династия». Любящие Сапгира – это государство во всех государствах.

У Генриха в гостях часто бывал автор «Вредных советов» Григорий Остер. Однажды он принес Сапгиру на день рождения советскую брошюрку под названием «Самоучитель езды на велосипеде» и зачитывал ее вслух. В начале этого шедевра 30-х годов говорилось, что в капиталистических странах велосипед – это роскошь буржуазии. Только в cоветской стране велосипед стал служить трудящимся. До чего же нам всем тогда было весело. Но в 90-е годы Генрих не верил в необратимость происходящих перемен: «Все эти щелкоперы, твердящие о свободе, быстро подожмут лапки и будут писать, чего изволите». Как жаль, что мой друг оказался прав. В нем была какая-то природная мудрость цадика. Он и был бы цадиком – святым пророком, если бы не был поэтом.

Однажды он сказал о Юрии Мамлееве:
— По-моему, его проза – это путь к Богу через ад.
– Так ведь вся поэзия так идет к Богу.
– Ну, ты исключение. У тебя везде рай.
– А у тебя чистилище.
– Нет, у меня все вместе, – ответил Генрих.

Существование стихов Сапгира на бумаге – это лишь партитура, ноты, которые надо озвучить его дыханием и его голосом. У него есть стихотворение «Море в раковине», состоящее из вдоха и выдоха. Он прочел его, вернее продышал в том самом театре на Монмартре с огромным успехом. Казалось бы, так просто – дыхание не нуждается в переводе. Но до Генриха никто такого не делал. Это как «Квадрат» Малевича – просто и гениально. А позднее стихи дыхания переросли в шедевр «Еврейской мелодии». Ее я тоже напечатал впервые в сборнике «Новые ДООСские» в 1999 году. ДООС – Добровольное Общество Охраны Стрекоз, моя аббревиатура, придуманная в 1984 году. Потом вокруг нее кристаллизовалось поэтическое сообщество художников и поэтов. Генрих сошелся с нами и стал другом ДООСа в 1989 году, а десять лет спустя вдруг обратился ко мне с неожиданной просьбой принять его в ДООС совершенно официально, присвоив звание. Специально для него я придумал звание – стрекозавр, но в это же время в ДООС пожелал войти Андрей Вознесенский с таким же титулом. Так и появилось у нас сразу два стрекозавра. В честь этого события и был выпущен сборник с «Еврейской мелодией».
(Возьми два деревянных бруска: гладко струганный и шершавый).
(Проведи рукой по шершавому бруску –
туда и обратно два раза).
шур-шур-шур шер-шур-шур
шур-шур-шур шер-шур-шур

(Проведи рукой по гладкому бруску –
туда и обратно два раза).
свел-свол-свал
свал-свол-свел
свел-свол-свал
свал-свол-свел

(Проведи двумя руками одновременно
по шершавому и гладкому).
шур-шур-шур свел-свол-свал
шур-шур-шур
свал-свол-свел

(Еще раз)
ударь два бруска друг о друга).
Брамс!!!

Примечание:
Это настоящая еврейская мелодия
её пел когда-то юный Давид перед царем Саулом
тот плакал и смеялся
брамс!!! – и метнул в певца копье
Ее записал современными стихами
Джордж Гордон Байрон – сибарит
лежа на коленях у своей гречанки
перед пылающим камином брамс!!! –
и метнул перо в огонь
Подросток Лермонтов – французское
окно – там небо зимние березы –
спиною чувствуя тепло камина
мелодию переложил на русский
брамс!!! – он и плакал и смеялся
Брамс кстати сочинил ее для арфы
Сапгир брал в это время уроки иврита. Язык, конечно, не выучил, а стихотворение написал. Мировой язык эсперанто – замечательное творение польского еврея – все же не привился, иврит удалось возродить в Израиле, что само по себе является чудом. А вот всемирный язык поэзии, вернее, поэзия всемирного языка, именуемая авангардом, победоносно шествует по планете. Сапгир – один из ярчайших авангардистов второй половины XX века, но еще более он созвучен XXI столетию, куда он всей душой стремился. Где его присутствие все более ощутимо. Скажу еще короче о егo бессмертии его же словами:
Взрыв!
…….
…….
…….
…….
Жив…

Читайте в этом разделе
Символы Ландау Когда же было Рождество? Мандельштам: параллельно-перпендикулярное десятилетие
© 1998—2008 Фонд Ави Хай. Все права защищены.
Использование материалов разрешается при условии ссылки на www.booknik.ru
Booknik.ru is sponsored by The AVI CHAI Foundation and The Chais Family Foundation
Наши партнеры.
Дизайн и редакционная поддержка сайта – SKCG

Разработка и техническая поддержка – компания BitLab.© Copyright: КедровЧелищев,

Сапгир в Париже

Кедров-Челищев: литературный дневник

Выступали мы с Генрихом Сапгиром в театре на Монмартре возле Мулен руж. Это было 6-го мая 1991г. Мне парижские поэтические клошары подарили мундир короля поэзии весь из джинсовых лоскутков. Генрих ничего не сказал но на выступление пришел в моднючем с иголочке парижском костюме. После выступления
спустились к Мулен руж и распили из горла парижский коньячек. С нами была еще Кира Сапгир и еще конечно Леша Хвостенко (Хвост). Для чего я об этом пишу. просто приятно вспомнить. И еще не укладывается в сознании что 16 лет прошло. Нет уже Генриха,нет Хвоста.А Париж как был,так и остался и красная мельница Мулен руж вращает красныые лопасти как при Тулуз Лотреке,при Генрихе Спгире и Хвосте…Приком еще она будет вращатся под вечный канкан
ИНОГДА Я ДУМАЮ ЧТО ПАРИЖ
ВЫДУМАН БЫЛ ЧТОБЫ В НЕМ ЖИЛИ НЕ МЫ А ДРУГИЕ
ДА И РАЙ БЫЛ СОЗДАН ДЛЯ ТОГО ЛИШЬ
ЧТОБЫ ИЗГНАТЬ ИЗ НЕГО АДАМА…

© Copyright: Кедров-Челищев, 2007.

 

 

 

 

 

Николай ЕРЁМИН

Альманах Миражистов

ЧУДО  ПРИРОДЫ

СОНЕТ ПРО ХОЛОДА

 

Вспоминаю без труда

Я счастливые  года…

Было счастье, эх, тогда!

Нынче ж – вспомнить некогда…

 

Потому что, –  ох, беда,-

Наступили холода.

И на речке в лёд вода

Превратилась, вот так да!

 

Так, что  птицы –  в никуда

Полетели без следа…

– Неужели – без следа?

Неужели – навсегда?-

 

Я подумал, а  в ответ –

Снегопад: – Привет,  поэт!

2024

 

ОКТАВА  ПРО  ГОРОСКОП

 

Я ем окаменевший хлеб…

Пью, вскипятив, Святую воду…

И, глядя в Космос, грешный дед,

Лечу, как птица, на свободу…

 

Но Звёзды говорят опять,

Что мне свободы не видать…

…И, не расстраивался чтоб,

Не  верил в глупый гороскоп…

***

Неужели я жил в прошлом веке?

Где вокруг – вертухаи  и  зеки…

 

…А теперь, как во сне, наяву

Я,  увы,  в  ХХ1-м живу…

 

Где  –  как будто,  скажите на милость,

Всё менялось – но не изменилось…

 

Тот же  – даже  Погост… Лишь с крестами

Звёзды вдруг поменялись  местами…

 

ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА

 

– Не ходите, дети, по канату!

Не играйте с кошкой и с огнём!

Не учитесь уличному мату!

Спите ночью и немножко днём…

И, подумав, что – умнее всех,

Вы – при взрослых – сдерживайте смех…

 

БАСНЯ

Эзоп назвал соперников ослами…

Хотя они об этом знали сами,

Но всё-таки обиделись они…

Влюблённые в прекрасную ослицу,

Они вино вкушали, ели пиццу

И обсуждали прелести Ея…

И вслед, когда в далёкие края

Увёз её не кто-то, а Эзоп,

Ослы смеялись: – Что за остолоп!-

 

Мораль:

Мой друг, не зная правды о любви,

Ослов ослами зря ты не зови.

 

ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ

 

ЭПИГРАММА

Некрофилы, старанья умерьте!

У рождённых в несчастной отчизне

Слишком много внимания к смерти…

Слишком мало внимания к жизни…

 

***

Вера вер

Эра эр

Мера мер

Сфера сфер

 

***

Поэзия! В ней много вздорного…

Но – в ней начало всех начал!

А было ведь: взамен снотворного

Себе стихи я назначал…

***

Лицом к лицу на миг приникнуть –

Навек – в дожде или в снегу –

Ах, я не мог к тебе привыкнуть…

Теперь отвыкнуть не могу…

***
– Я знаю: на свете одна лишь
Есть ты – половинка моя.
И – чудо природы – ты знаешь
Об этом не хуже, чем я…

Октябрь 2024г Красноярск

 

ПРОТУБЕРАНЦЫ          

СОНЕТ ПРО ГЕНРИХА САПГИРА

                                                              Константину КЕДРОВУ

Француз Сапгир великим был поэтом!

Боготворил он музу и вино…

И пошутить любил при всём при этом

Со всеми шутниками заодно…

 

И русскому поэту просто так

Вдруг подарил он замшевый пиджак…

Которому  восьмой десяток лет

В России и в Москве износа нет.

 

Я Генриха недаром почитаю

И перед сном его стихи читаю,

Сняв замшевый – за золотой пятак

В космоссионке купленный пиджак…

 

Чтоб вдруг – протуберанцы  –  при луне

Свои стихи явились  мне  во сне!

2024

СОНЕТ ПРО ПАРИЖ

«Стой полуночник!  Ты – на карнизе!

Вернись в комнату !

Генрих Сапгир А л ь м а н а х «Журнал ПОэтов» № 4, 2002»

 

Париж был создан для – Эх, ма! –

Желающих сойти с ума,

Чтоб прыгнуть, презирая шашни,-

К подруге! С Эйфелевой башни…

 

Или, придя на Мулен Руж,

Поесть вина и выпить груш…

 

Нет: выпить лучшего вина

И сочной грушей закусить!

– Люблю Кан-Кан! – провозгласить.

 

И – жить в Париже: «Се ля ви!»

Во имя дружбы и любви…

Жалея тех, кто, как на грех,

Ценя иную благодать,

Не смог в Париже побывать…

2024

ОКТАВА ПРО ФОРТЕ-ПИАНО

В прекрасном, придуманном мире
Прожил я, играя на лире…
На флейте, на арфе, на скрипке…
Мечтая о женской улыбке…

И вот – вдохновенно и пьяно –
Мы с нею на форте-пиано,
С улыбкой, – О, как мы близки! –
В четыре играем руки…

СОНЕТ К МАРИИ

 

Мария, адское исчадие,

Нет, райское, побудь со мной

В век непорочного зачатия…

Прости…Прощай… О, Ангел мой…

 

Где наше Солнце? Ах, мой свет,

Сегодня, при Луне,

Любовь давно минувших лет

Проникла в сердце мне…

 

Но где огонь в твоих глазах?

И где огонь в моих словах?

 

Мария, адское исчадие,

Нет, райское, ты – Ангел мой,

В час непорочного зачатия

Прости…Прощай…Побудь со мной!

 

НУЖНО

Нужно  встать и ехать…И идти…
И не сбиться с верного пути…
В ДТП, как в пропасть, не попасть,
И, увы, случайно не пропасть…

Нужно встать, пока ещё не лень…
Ах! И делать то же – каждый день…

 

ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Над лугом – солнце. Дождь прошёл…
И я иду… Мне хорошо…
Вдох, выдох…А вдали – река…
И над рекою – облака…

ИМПЕРАТИВ

Не ищи вдохновенье

меж ног!
Вдохновенье – меж звёзд…
Видит Бог.

***
Вижу, поэтическая братия,
До чего крепки твои объятия
Для того, кого ты обнимаешь…
Плачет он…А ты –  не понимаешь…

***
Жизнь убога –

В мире строгом
Как без Бога,
Так и с Богом…

***
Дождь и ветер…Следом град…И снегопад…
Полдень светел. Листья жёлтые блестят…
И летят по направленью к Енисею…
Осень плачет…И я плачу вместе с нею…

Октябрь 2024 г Красноярск

 

 

 

 

 

***

 Я в храм вошёл в медлительной печали

И встал, повинно голову склоня…

Иконы, опалённые свечами,

Из древности взглянули на меня,

Уставшего от всех переживаний,

Болезненных сомнений и тревог,

От бесконечных мыслей и желаний,

Которых я в себе не превозмог…

* * *

Да, в деревне плохой интернет

И плохая мобильная связь…

Но зато чистый воздух, и свет

Дарит солнце, сквозь тучи лучась…

И бегу я – стихи в голове –

По утрам босиком по траве…

* * *

Не ходи на Большую дорогу!

Там ограбят тебя и убьют…

А ходи по дороженьке к Богу!

В храм, где просят и подают…

Эти просятся в ад… Эти – в рай…

Всех пойми и прости, и подай…

* * *

Пока имею соль и сахар

Взаимной дружбы и любви,

В пределах смелости и страха

Я выживаю меж людьми…

Делюсь и радостью, и болью,

Как будто сахаром и солью…

И вхож то к другу, то к врагу –

Не поделиться не могу…

* * *

Было всё хорошо?

Днём, в ночи, до зари:

– Будет всё хорошо!

Сам себе говори.

Не пугайся, не ври

И душой не криви…

– Будет! Будет ещё

Хорошо! – говори…

 

* * *

Танцуй и пой, и пей вино,

И вновь целуй меня!

На белом свете всё грешно…

Не зажигай огня.

Люблю тебя! И ты в ответ

Без страха, без вины

Люби… Покуда с нами свет,

Бессмертный свет луны…

 

Александр БАЛТИН

Альманах Миражистов  

*  *  *

Сквозное одиночество дворов,

Прошитых фонарями шаровидно.

Идти и плакать? Взрослый! Это стыдно.

Детали мира требуют ли слов?

Сплошное одиночество дворов.

Пестры площадки, и пестреют листья.

И осень драгоценно золотится,

Как будто специально для стихов.

Вечернее слоение дворов…

 

*  *  *

Дети растят детей –

Взрослые тоже дети,

Прорастающие на свете

В мир забот и страстей.

Вечный круговорот…

– Папа, подкинь мне мячик! –

Смотришь – уж старый мальчик

К врачам обречённо идёт.

Дети. Мы только де-

ти – и жить больно сложно.

Бога понять невозможно –

Столько у Бога дел…

 

*  *  *

Понарошку умереть нельзя.

Смерть свою порою представляя,

Завершится чем твоя стезя

Ты живёшь, как большинство не зная.

Смерть страшна? И любопытство есть,

Как там всё устроено? Не страшно…

Полагаешь, прожил ты не зряшно,

Может, в этом заблужденье весть?

 

*  *  *

Линий будет несколько в кино.

Следуя одной, в тупик заходишь,

По другой пойдя, себя, как ноль

Ощутишь, в нём пустота и холод.

Замечательно сие кино,

Жизнь пересмотреть свою заставит.

После будешь красное вино

Пить, снимая редкую усталость…

 

*  *  *

Полночь. Площадь. Голый голос

Бытия. Фонарный свет.

Поверни судьбу на волос,

И получится ответ

На вопрос – зачем всё этак?

Площадь. Ты внутри один.

Много мыслей, гнутых веток,

И судьбе не господин.

 

*  *  *

Два года и девять месяцев нет, мама, тебя.

Годы мои уходят, волосы серебря.

Как там, драгоценная мама, не представляю я

В пределах потустороннего бытия.

В тополе против лоджии ликующий воробей,

Как ты любила, мама, крохотных мира гостей.

Воробьишек ребятками называла… Лезет в голову чушь,

И фатально одиноко мне, мама, к тому ж.

Никак я тебя не чувствую, дальше живя.

У каждого, мама, жизнь должна быть своя.

А наши соединёнными оказались, ма.

И скоро надолго ляжет соболья зима…

 

*  *  *

Ребёнок собирает фигурки из шоколадных яиц:

Воинов, и машинки, и странных зверушек.

Множеством окружает себя интересных игрушек.

Мир вокруг плещется, будто нету границ.

Другой ребёнок играет в игрушки папы,

Бывшего некогда маленьким. Как понять?

Папа глядит на мальчишку, которому предстоит познать

Те, что давно в прошлом у пожилого отца этапы.

 

 

Александр Балтин: СОЛО СУДЬБЫ  И ОРКЕСТР  РОКА

Судьба и рок глядят в нас,

не объясняя трагических целей своих и планов…

…И поэт

Константин  Кедров-Челищев

поёт

вечность бытия,

опровергая смерть:

 

День и ночь я шепчу устало

Красота которой не стало

Красота которой не стало

Красотой быть не перестала…

 

***

Зыбкость и тонкость реальности…

скользящие

тени

смысла…

определённая неопределённость жизни…

тонко фиксируются Николаем  Ерёминым,

сохраняющим

жизнерадостность

в любых мотивах:

 

Откуда вдруг возникли ты и я? –

Две тени:

Быта

И небытия..

 

Из дня и ночи, ах, – из темноты

И света –

Профиль в профиль –

я и ты…

 

***

Грустью окрашенные стихи Александра Каберского

не оставляют ощущения безнадёжности,

потому что он играет обыденностью человеческих чувств

легко и воздушно,

поистине –

поэтически:

 

Не бегать босиком по лужам

Душе с седою головой.

 

Я сам себе уже не нужен,

Я не в ладах с самим собой.

 

Всё надоело – я скучаю.

Мной правят грусть, тоска, печаль.

Хорошего не замечаю

То, что прошло, уже не жаль.

 

***

Звукопись Анатолия Арефьева

организована так,

чтобы подчёркивались смыслы…

видимой бессмыслицы бытия:

 

мне сегодня снилось, что я му-му.
моему уму не понять к чему
эта муть – наверное, потому,
что нельзя барахтаться одному
в океане дел, в чехарде задач.

 

Сущности судьбы и рока не выяснить никогда,

но – как знать? –

может быть, поэзия

их проявляет?

Хоть на сколько-то…

 

 город Москва

 

 

Генрих САПГИР

Альманах Миражистов

«Сонеты на рубашках»

СОНЕТЫ    НА   РУБАШКАХ

1975 – 1989

ТЕЛО

  “Здесь только оболочка. Слёзы вытри”, —

                          сказал отец Димитрий.

 

Продуто солнцем — всё в огромных дырах

И время водопадом — сквозь меня

Но стыну гипсом видимость храня

В метро в такси на улицах в квартирах

 

Меня легко представить как коня:

Храп трепет плоть. Но вообще я сыро:

Вспотевший  кус черствеющего сыра

В рогоже скользких мускулов возня

 

Чудовищный  костюм — мильоны клеток

Дворец из тканей радужных расцветок

Пожалуй скиньте если надоест

 

Я многим тесно… А иным просторно…

Но вчуже видеть просто смехотворно

Как это решето спит! любит! ест!

 

ДУХ

 

Звезда ребёнок бык сердечко птичье —

Всё вздыблено и всё летит — люблю —

И на лету из хаоса леплю

Огонь цветок — всё — новые обличья

 

Моё  существованье фантастично

Разматываясь космос шевелю

И самого себя хочу настичь я

Стремясь из бесконечности к нулю

 

Есть! пойман!.. Нет! Ещё ты дремлешь в стебле

 

Но как я одинок на самом деле

Ведь это я всё  я — жасмин и моль и солнца свет

 

В башке поэта шалого от пьянства

Ни времени не знаю ни пространства

И изнутри трясу его сонет

 

ОНА

 

Не по любви  а с отвращеньем

Чужое тело обнимала…

Не рада новым ощущеньям

На спинке стула задремала

 

Вина и водки нахлесталась

Подмышки – серые от пота

Морщины   страшная усталость…

Но предстояла мне работа

 

Меня вращали в барабане

Пытали  в щелочном тумане

Под утюгом мне было тяжко!

 

И вот обняв чужую шею

Я снова девственно белею

И пахну свежестью — р у б а ш к а!

 

ПОЛИФОНИОН

 

Шкатулка медь сургуч бутыль с клеймом

Музейный стул — с помойки уворован

Мы  в мастерской у Сашеньки Петрова

Покрыты даже пылью т е х времен

 

Я — звучный ящик Полифонион

На желтой крышке ангел гравирован

Вложи железный диск полуметровый —

И звон! и Вифлеем! и фараон!

 

Ведь были же трактиры и калоши —

Всего себя в тоске перерешу!

Когда ж печать последнюю сниму —

 

Рожок играет и коза пасётся

В арбатском переулке на снегу

Напротив  итальянского посольства

 

ПРИАП

 

Я — член! но не каких-то академий!

Я — орган! но не тот куда “стучат”

Я — прародитель всех твоих внучат

Я — главный винтик в солнечной системе

 

Я от природы лыс и бородат

Я —  некий бог издревле чтимый всеми

Я —  тот дурак… Я — тот библейский гад…

Змий своенравен: нервы место время

 

Пусть хочешь ты  да я-то не хочу

Я — тряпочка.  Я — бантик. Бесполезно

Меня  дружок показывать врачу

 

Но чу — почуял! Как солдат в бою

Я поднимаю голову свою

Стою горячий толстый и железный

 

РУКОПИСЬ

 

Раскрыл меня ты на смех — наугад

На двести девятнадцатой странице

Оплыли  свечи. Все кругом молчат

И дождь потоком по стеклу струится

 

Дорогой кони скачут и храпят

В кустах — огни! Предательство! Назад!

Мария  спит смежив свои ресницы

И в лунном свете замок серебрится

 

Начало: “Граф дает сегодня бал”

Конец: “Убит бароном наповал!”

Я — пыльный  том седого графомана

 

Но лишь открой картонный переплет

Предутренней прохладою пахнет

И колокол услышишь из тумана

 

1. ФРИЗ РАЗРУШЕННЫЙ

 

личаем кудри складки

и треснувшие крылья

Вдавились мощной  длани отпе-

чатки

поверх легли тончайшей пылью

 

стекло крыло автомобиля

закружились в беспорядке

взмыли

мраморные пятки

 

беззвучно развалились

лась половина

и на ощупь гладкий

 

странно наложилась

ангельский и львиный

нет разгадки!

 

1. ФРИЗ ВОССТАНОВЛЕННЫЙ

 

На сером различаем кудри складки

Орлиный глаз и треснувшие крылья

Вдавились мощной длани отпечатки

Века поверх легли тончайшей пылью

 

Куст блеск стекло крыло автомобиля

Реальность закружилась в беспорядке

Сквозь этажи сквозь отраженья взмыли

Блеснув на солнце мраморные пятки

 

Вселенная беззвучно развалилась

Реальности осталась половина

Всё тот же камень — и на ощупь гладкий

 

Но на другую странно наложилась

Всй тот же профиль ангельский и львиный

нет разгадки!

 

ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ     СОНЕТЫ

 

1.ЗВЕЗДА

 

Стар неба круг сверлит над космодромом

Как сквозь вуаль мерцает Эстуаль*

Зеркально отражённая изломом

Уходит Стелла коридором вдаль

 

Штерн  —  лаковый журнал — редактор Фауст

Звезда над колокольней смотрит вниз

Юлдуз  по всем кочевьям расплескалась

И сытою отрыжкою  — Ылдыз!

 

Мириады  глоток произносят так

Здесь блеск и ужас и восторг и мрак

И падающий   в космос одиночка

 

И  звёздам соответствует везде

Лучистый  взрыв ЗэДэ или эСТэ

Где Эс есть свет, а тЭ есть точка

______

* Старофранцузское

 

2. ОГОНЬ

 

Когда славяне вышли на Балканы

Был заклан агнец — капли на ладонь

Из бога Агни вылетел огонь

Зеленый рай синел за облаками

 

Я слышу вой враждующих племён

Из глоток: Фаер! файэ! Флама! пламя!

Мы  были ими, а германцы —  нами

Смерд сел на Пферд, а Конунг — на комонь

 

Ты, я, они — из одного зерна

Я вижу лоб священного слона…

Лингвист укажет множество примеров

 

Латинский  и г н и с   и  о г о н ь — в родстве

И на закате окна по Москве

Как отблеск на мечах легионеров

 

3. ВОДА

 

Речь как река. Во всем — свои истоки

Индусское  уда течет в воде

И мной разгадан смысл ее глубокий

В —  влажность. О — овал. Движенье — Д.

 

О удакам  ю аква вато вотэ

… И выжимая влагу из волос

Как много дней и солнца пролилось

В небытие пустое как зевота

 

Я пить хочу. Горит моя гортань

В ней — скорпионы мерзостная дрянь!

Язык мой  —  враг мой вытянут как жало…

 

И  — разрешилось! Ливнем снизошло

Все мокрое: асфальт кирпич стекло

Ты  льешься в горло — мало! мало! мало!

4. ЗЕМЛЯ

 

Не принял дар. Ударил Дарий оземь

Посла. Шла мгла опустошая зам

А в результате зеленеет озимь

В лучах и листьях бродим по лесам

 

Зачем земле мы говорим “Сезам

Откройся?” Но о страшном ли мы просим?

Блестит и пляшет милая глазам

Стоцветная сокровищница — Осень

 

Или в Крыму — идем беспечно топчем

Подошвой прах полынь пыль — почву в общем

А там внизу — попробуй гору взрежь

 

Все вздыблено! гигантский ящер согнут

О господи! проснется — горы дрогнут

Вдруг выдохнет: О Гея! Гильгамеш!

 

СОНЕТ   – ВЕНОК

Алеше Паустовскому,

                        трагически погибшему —

                        попросившему перед смертью

                        в подарок этот сонет*

 

Венок обвили траурные ленты:

“От любящих врагов” “от профсоюза”

“ЧИТАЕМ   ВСЛУХ  – друзья интеллигенты”

“ЗАБУДЬ  И СПИ! – Божественная Муза”

 

“От неизвестной – НАКОНЕЦ-то ТЛЕН ТЫ!”

“ПРИЯТЕЛЮ    – от Робинзона Крузо”

“ЕВРЕЮ  – от Советского Союза”

“ЗАЧЕМ  ТЫ НЕ УЕХАЛ?  – диссиденты”

 

“СКОРБИМ  И ПЬЕМ  – деятели искусства”

“ПРОЩАЙ  ДРУЖИЩЕ    – водка и закуска”

“СДОХБАЧКА!  СДОХ! СОВСЕМ ПРОПАЛ  – монголы”

 

“УШЕДШЕМУ    С ТОСКОЙ  – собака Ларри”

“СВЕЖАТИНКЕ!   – кладбищенские твари”

“Соседи по могиле – НОВОСЕЛУ!”

_____________________

*Подарок за подарок – ответный дар Алёши был рисунок – заброшенное

кладбище в пустыне.

 

СОНЕТ   О  ТОМ   ЧЕГО  НЕТ

Яну Сатуновскому

 

То мяса нет то — колбасы и сыра

То шапок нет куда я ни зайду

Но я встречал и большую беду

Нет близких Нет здоровья. Нет квартиры

 

Нет радости нет совести нет мира

Нет уваженья к своему труду

Нет на деревне теплого сортира

Нет урожая в будущем году

 

Но есть консервы РЫБНЫЕ  ТЕФТЕЛИ

Расплывчатость и фантастичность цели

Есть подлость водка скука и балет —

 

Леса и степи, стройки и ракеты

Есть даже люди в захолустье где-то

И видит Бог! — хоть Бога тоже нет

 

СОНЕТ  ВО  СНЕ

 

Приснились мне превратности такие:

Я сочинил сонет. Но удивленно

Он вытянулся полкою вагона

И почему-то стал поездкой в Киев

 

Кружилось поле. Дверь гремела ручкой

Сбиваясь ямб стучал скакал по рельсам

Я полкой был! Колесами! Трясучкой

Томительной! — и вечером апрельским

 

Я был внутри сонета и снаружи

И я страдал, что это обнаружат

И снова на Урал — служить солдатом

 

Но мой сонет бренчал стаканом чая

Смотрел в окно меня не замечая

И выглядел Анваром он Садатом

 

СОНЕТ   ПЕТРАРКИ

 

Если то не любовь, то что же я чувствую?

                                         (Франческа Петрарка)

 

Но что со мною, если не любовь?

А если я влюблен, то что же это?!

Само-му-чи-тель-ство!.. Простите, нездоров.

Заразный. Всё. Не прикасайтесь. Вето

 

Попался, влип — не рыпайся, не сетуй

Ведь все живут, хотя умрет любой.

Банальная, как девка из балета,

Любовь, как смерть, расправится с тобой.

 

И  будешь ты носиться без руля,

Безвольно плавниками  шевеля,

Во власти волн… как говорит Петрарка…

 

Где шеи начинается изгиб,

Там темный завиток — и я погиб!

Я в зной дрожу! мне на морозе жарко!

 

ПОДМОСКОВНЫЙ   ПЕЙЗАЖ С  КУКЛОЙ

 

Вся в ряске течет полудохлая Клязьма

В осоке видна утонувшая кукла

К осени — дождь… Но и солнышко дразнит

Окраина вся менструально набухла

 

На том берегу магазины и праздник

Здесь кто-то крикнул а там кто-то гукнул

Там пьяный  бежит. А другой безобразник

Чернеет в траве словно жук или буква

 

Что все это — кукла плакаты бараки?

Наверно какие-то тайные знаки —

И всюду рассыпанные человечки

И желтый закат за поселком — и даже

 

Лошадь белеющая у речки

В нечеловеческом этом пейзаже

 

 

СОНЕТ-СТАТЬЯ

 

“Большая роль в насыщении рынка това-

рами принадлежит торговле. Она

необычный посредник между произво-

дством и покупателями: руково-

дители торговли отвечают за то,

чтобы растущие потребности населе-

ния удовлетворялись полне-

е, для этого надо развивать гото-

вые связи, успешно решать проблемы улучше-

ния качества работы, особенно в отноше-

нии сферы услуг, проводить курс на укрепле-

ние материально-технической базы, актив-

но внедрять достижения техники, прогрессив-

ные формы  и методы организации труда на селе”

 

ПЕЙЗАЖ   С  ДОМОМ   ТВОРЧЕСТВА  БОЛШЕВО

 “Заходящее солнце косыми лучами

                  освещало зеленые верхушки деревьев”

                                       (из рассказов начинающих писателей)

 

Дом обжитой и барский-довоенный

Бывали в нем и Горький и Гайдар

Я помню фотографию: военный

До блеска выбрит — как бильярдный шар

 

Старуха знаменитая когда-то

Здесь ходит в джинсах в красном парике

И сценарист таинственный как дата

Весь в замше размышлять идет к реке

 

А солнце заходящее лучами

Чего-то освещает… И ночами

Из-за гардин в аллее мертвый свет

 

Как бьется сердце!.. Утром у столовой

Сидят вороны крупные как совы

На ветках увенчавших мой сонет

 

БУДДА

 

Такой большой!.. Такой… большая мама

Как Гималаи — вдаль — и нет конца

В тени — яйцо огромного лица

Не Будда это а скорее Брама

 

Он видит сны — и эти сны — Он сам

Звездой ~ в песчинку… с губ раскрытых —прямо…

Но сквозь вселенную он слышит голоса

И шарканье  по гладким плитам храма

 

Тянулся хвост.*. ура дошли до пяток:

Глазеем на божественный порядок:

На каждом пальце — красная спираль

 

В неслышном свисте в вихре и содоме

Недаром мой отец — сапожник Беме’

Вдруг понял я что этот мир — печаль

 

ДИАГРАММА   ЖИЗНИ

 

Улыбчивые старцы-мудрецы

Разглядывают диаграмму жизни

— Поэтом будет… при социализме…

— Судьба печальная — заметил Лао-цзы

 

И вот родился я в своей отчизне…

Была  война..- Давили подлецы…

На грядке кошка ела огурцы..,

Скучища  — хоть на лампочке повисни!

 

Вдруг выигрыш  — поездка в Сингапур

И тут где жизнь как сладкий перекур

Я фреску увидал в китайском храме

 

Там на стене где ивы и дворцы

Улыбчивые старцы-мудрецы

Беседуя склонились к диаграмме

 

 

ОКНО

 

Лежу затылком чувствую: оно

Распахнуто — как будто дышит ветка

Хочу взглянуть. Но возникает некто

—  Вам шевелиться не разрешено

 

На  потолке — кукушечье пятно…

Досадно! глупо! Вот что видят все кто…

Еще  — на двери — марлевая сетка

Но  слава Богу в мире есть окно

 

Там облачно — недаром тень в палате

Там в белой раме — город на закате

Далеко — пляж… зеленая волна…

 

Так явственно что можно все потрогать!

С трудом в подушку упирая локоть

Я обернулся: за окном — стена

 

ПОЛЯНА  В  ГОРАХ

 

Вся в воздухе стеклянная поляна

Лишь тикающий  шорох из тумана —

С деревьев тающий и падающий снег

 

Там — замирающие наши  разговоры

И оплывающие  кельнские соборы

И осыпающийся  псевдочеловек

 

И если слушать в молоке в лесу ли

И снега шлеп и проблеск как бы хруст

То различишь дыхание косули

И глаз ее армянский полный чувств

 

А если выше выше — всей поляной —

Всем слухом подниматься в тишину

То станешь белой бабочкой стеклянной

Иль просто каплей слышащей весну

 

ЛЮБОВЬ

 Надежде Януариевне Рыковой

Пообещала — значит выйдет скоро

Одну бутылку подобрал в подвале

Другие две строители мне дали

Купил трески и пачку БЕЛОМОРА

 

Стучал в окно — играл как на рояле

“Май дарлинг” вызывал — для разговора

Шипел  мяукал… Приняли за вора

Ушел в подъезд — опять меня прогнали

 

Что бормочу лишь ей одной понятно

Вон за стеклом — и нос ее и пятна —

И вертикальный с золотом зрачок

 

Отец ее и враг из дома вышел

Зачем сказал он то что я услышал? —

“Влюбленный  в нашу кошку дурачок”

 

БОРИС ГОДУНОВ

 

Явился самозванец самиздатом

“Тень Грозного меня усынови…”

Мнил  — цезарем, любимцем меценатом

Отторгнут — чужеродное в крови

 

Развращены  бездельем блудом блатом

Ворье и грязь — кого ни назови

Сопливясь от усердья и любви

Да! сильного признаем Старшим Братом

 

И между тем как свиньи жрут почет

Толкается! — под ребрами почет

И чует правду — прожигает просто

 

(Тень Грозного?) Встряхни ж нас царь Борис

Да крепче поухватистей берись

Чтоб отлетел весь мусор гной короста

 

 

МОСТ

 

Бородачи пузаны — малышня

Гуляем во дворе нарядных ясель

Лепечем и пузыримся: ня! ня!

Визжит как смерть! — упал и нос расквасил

 

Влез на горшок величие храня

Все девочек исследует — мамасик

Обиделся: не поняли что — классик

Дым!  шоры! обезьянник! злоба дня!

 

Когда иду я через Крымский мост —

Стальные фермы — балки вперехлёст —

Заклепки в два ряда — стальные шляпки —

 

Весь в солнце — над рекою — в пустоте

Теряя чешую монетки перья тряпки

Завидую высокой простоте

 

БЕССТРАШНАЯ

 Памяти Нади Эльской

И плоти-то в ней не было почти —

Одна улыбка. Смерти что за пища! —

Пронзительные светлые глазищи

А вот она возьми и предпочти

 

Споткнулась и лежит на пол-пути

А там весной как соловьи засвищут

Ее покойный Цыферов  отыщет

И скажет: “Есть надежда… не грусти…”

 

Искусство лезло в парки и квартиры

Бульдозеры карежили картины

И коршуном  над паствою — Оскар…

 

Соратница! пьянчужка! анархистка!

Ты  — с нами! мы — с тобой! мы здесь! мы близко!

Вот только б тебя Генка отыскал

 

ДИАГНОЗ

 

Директора наших новых форм и объединений

Единственные между двукрылыми отличаются

Конкретными фактами неоправданных проволочек —

Крылья их прозрачны, жужжала белые

 

Они питаются кровью — и опираются лапками

На самые широкие слои современного общества

Личинки их напротив насыщаются различными

Проспектами и премьерами в благотворительных целях

 

Обладая возможностью демократического выбора

Самка кладет 12 штук сравнительно больших яиц

В комиссии подкомиссии — щели пола и пыльные угли

 

Па очередном заседании народные депутаты

Выкрикивали  с мест — многие вели себя некорректно

От чесания воспаление и зуд только увеличивается

 

ПАРИЖ

 Оскару Робину

Люблю  Париж  — с утра он пуст и чист

Под тентом стулья расставляя ловко

(Туристы — собирается массовка)

Гарсон свистит — скучающий артист

 

Квартал Марэ лилово-серебрист

На заднике — дождь брызнул — растушевка —

Античный  хлам — блестящая дешевка

“Мак-Дональд” вылез как из-за кулис

 

По вечерам — теней и света драма —

Мысль  Эйфеля и думы Нотр-Дама

В аквариумах — розы и амор…

 

Но в сущности Париж мочою пахнет

А над Монмартром — призрак в небесах — нет!

Белея куполом сверкает Сакрекёр

 

Источникhttp://modernpoetry.ru/main/genrih-sapgir-stihi#23

 

Генрих Сапгир: МетаМЕТАФОРА Константина Кедрова

Я бы сказал, что стихи Константина Кедрова – звёздная стихия, которая и породила самого поэта, и это в стиле и духе его поэтики. Поэт рождает стихи, но и стихи рождают поэта. Поэт открыт миру и космосу и хвалит Бога. «Восьмигласие Верфьлием» – цикл стихов, написанных на основе и на мотивы православных молитв, – магическая тёплая поэзия. Поэма «Астраль»:
Астралитет – таково моё кредо.
Верую, потому что астрально.
В этом ряду и драматург АСТРовский (Островский), и Лев АСТРой (Лев Толстой) – зеркало русской АСТРолюции (революции). Будто смотрит поэт в некую звёздную сферу, где отражается Россия и мы с нашей самоиронией.
Ещё одно слово приходит ко мне – метаметафора. Кедров – теоретик новой русской поэзии. В своё время поэт сочинил «Компьютер любви» – поток метаметафор:
Небо – это высота взгляда
Взгляд – это глубина неба…
И так далее, поток разливается всё шире и стремится обнять весь мир, поток становится всё глубже и стремится понять человека. Само стихотворение и есть метафора. Вот что такое метаметафора на уровне определения, по крайней мере.
Для меня Константин Кедров – поэт, который внёс в поэзию целый ряд новых художественных идей. Если постараться понять одним словом, одной метаметафорой, стихи его – настоящая литургия.

Граф де ЛОТРЕАМОН

Альманах Миражистов

Перевод с французского – Марии Константиновны Голованивской

I

Я заменяю меланхолию отвагой,
сомнение – уверенностью,
отчаяние – надеждой,
озлобленность – добротой,
стенания – чувством долга,
скептицизм – верой,
софизмы – холодным спокойствием
и гордыню – скромностью.

Жоржу ДАЗЕТУ, Анри МЮ, Педро СУМАРАНУ, Луи ДЮРКУРУ, Жозефу БЛЕМСТЕЙНУ, Жозефу ДЮРАНУ;
Моим соученикам ЛЕСПЕСУ, Жоржу МЕНВЕЬЕЛЮ, Огюсту ДЕЛЬМА.
Редакторам журналов Альфреду СИРКО, Фредерику ДАМЕ;
Моим прошлым, нынешним и будущим ДРУЗЬЯМ;
Господину ЭНСТЕНУ моему преподавателю риторики;
посвящаются одиножды и навсегда все прозаические отрывки, которые я напишу за всю жизнь и первый из которых, выражаясь языком типографов, сегодня выходит из печати.

***

Поэтические хныканья нашего века – всего лишь софизмы.

Первоосновы не могут подлежать обсуждению.

Я приемлю Еврипида и Софокла, но не приемлю Эсхила.

Не демонстрируйте пренебрежение элементарнейшими приличиями, а также не проявляйте дурного вкуса по отношению к творцу. .

Отбросьте недоверчивость, и вы увидите, как я буду этим доволен.

Не бывает двух родов поэзии: поэзия едина.

Существует сговор, и отнюдь не самый замалчиваемый, между автором и читателем, благодаря которому первый объявляет себя больным и принимает второго в качестве сиделки. Ведь именно поэт является утешителем человечества! Сколь произвольно меняются роли!

Отношение ко мне как к позёру покрыло бы меня позором! Я не хочу этого.

Я не оставлю после себя Мемуаров.

Поэзия – не буря и тем более не циклон. Поэзия – величественная и плодоносная река.

Только приняв ночь физически, нам удалось пережить ее нравственно. О “Ночи” Юнга! Какими же мигренями я страдал из-за вас!

Грёзы приходят лишь во сне. Эти слова будто оттуда: ничтожество жизни, преходящее земное бытие, выражение “быть может”, предлог, треножник, проглоченный хаосом, – благодаря им просочилась в ваши души эта влажная, тленоподобная поэзия истомы. От слова до идеи – всего лишь шаг.

Потрясения, томительные страхи, пороки, смерть, нравственные и физические отклонения, дух отрицания, тупоумие, воля на службе у галлюцинаций, терзания, разрушения, ниспровержения, слезы, алчность, порабощение, навязчивые фантазии, романы, все неожиданное, запретное, химические странности таинственного грифа, выжидающего момент, чтобы поживиться падалью какой-либо мертвой иллюзии, выкидыши и преждевременные опыты, клопиные панцири неясностей, чудовищное упоение гордыней, впрыскивание глубоких потрясений, заупокойные молитвы, вожделение, измены, тиранство, кощунства, раздражительность, язвительные выкрики, злопыхательства, умопомрачение, хандра, умозрительные страхи, беспочвенные тревоги, которых читатель, будь его воля, предпочел бы не испытывать, гримасы, неврозы, кровавые цепочки рассуждений, по которым пропускают затравленную логику, преувеличения, неискренность, навязшие в зубах повторения одного и того же, плоские суждения, мрак, жуть, роды более ужасные, чем убийства, разнузданные страсти, клика сочинителей, вообразившая себя судом присяжных, трагедии, оды, мелодрамы, всяческое нагнетание крайностей, безнаказанно освистанный разум, запах перетрусившего зайца, пошлятина, жабы, каракатицы, акулы, песчаный самум, все сомнамбулическое, сомнительное, ночное, усыпляющее, лунатическое, липкое, бормочущее по-тюленьи, все двусмысленное, чахоточное, судорожное, похотливое, худосочное, кривоглазое, гермафродитское, ублюдочное, вырожденческое, педерастическое, аквариумные чудеса и бородатые женщины, нетрезвые часы молчаливого равнодушия, фантазмы, колкости, чудища, растлевающие душу силлогизмы, непристойности, все, что не мыслит по-детски, отчаяние, интеллектуальная манцилла, благоухающие шанкры, ляжки с камелиями, греховность писателя, скатывающегося по наклонной плоскости в пропасть небытия, презирая себя, под свои же радостные крики, угрызения совести, лицемерие, смутные перспективы, затягивающие вас в свои незримые шестеренки, глубокомысленное оплевывание священных истин, вкрадчивый зуд, вызываемый насекомыми-паразитами, невразумительные предисловия к “Кромвелю”, к “Мадемуазель де Мопен” или вроде тех, что состряпал Дюма-сын, дряхлость, немощь, богохульства, асфиксия, удушье, бешенство – глядя на сие мерзкое нагромождение трупов, которое мне даже стыдно назвать подобающим именем, пора, наконец, восстать против всего, что столь удручающе нас ошеломляет и самовластно гнетет.

 

Увлекать разум за пределы доступного пониманию – значит заманивать его в сумеречную ловушку, ловушку, грубо состряпанную из эгоизма и самолюбия.

 

Вкус – вот первооснова. В нем заключены все прочие качества. Это nec plus ultra интеллекта. Именно вкус делает гения проявлением наивысшего здоровья и равновесия всех способностей. Вильмен в тридцать четыре раза умнее Эжена Сю и Фредерика Сулье. Его предисловие к Академическому словарю переживет романы Вальтера Скотта, Фенимора Купера и все прочие романы, которые только можно вообразить.

 

Роман – жанр ложный, коль скоро он описывает страсти ради них самих, не извлекая при этом никаких полезных с точки зрения морали выводов. Нет ничего проще, чем описывать страсти. Для этого достаточно родиться немного шакалом, немного грифоном и немного пантерой. Нам этого не надобно. Описывать страсти, чтобы подчинить их высокой морали, – дело другое. Тот, кто воздерживается от первого, сохраняя способность восторгаться и понимать тех, кому даровано второе, возвышаются над первыми так же, как добродетель над пороком.

 

Преподаватель старших классов лицея уже потому умнее Александра Дюма и Бальзака, что говорит: “Даже за все сокровища мира я не стал бы писать романов, подобных романам Александра Дюма и Бальзака” И старшеклассник, уразумевший, что не надо воспевать физические и умственные уродства, хотя бы уже поэтому и умнее, и способнее, и талантливее Виктора Гюго, если б тот даже и ограничился романами, драмами и письмами.

 

Никогда, никогда в жизни Александр Дюма-сын не станет сочинять торжественных речей для лицейских церемоний. Ему неведомо, что такое мораль. Мораль компромиссов не терпит. Но если ему когда-нибудь и пришла бы в голову мысль заняться подобного рода деятельностью, то прежде пришлось бы разом перечеркнуть все написанное до этого момента, начиная с абсурдных предисловий. Соберите компетентное жюри: я утверждаю, что прилежный старшеклассник во всем превосходит Дюма, да и в куртизанках он понимает ничуть не меньше его.

 

Торжественные речи при вручении ученикам наград за успехи и прилежание и речи академиков – вот под подлинные шедевры французского красноречия. Наставления юным, возможно, и вправду самое прекрасное проявление долга на практике, в самой жизни, а положительная оценка сочинений Вольтера (вы только вдумайтесь в само слово “оценка”!) куда предпочтительнее самих этих сочинений. Это естественно, удивляться здесь нечему.

 

Авторы наилучших романов и драм в конце концов окончательно извратили бы пресловутую идею добра, если бы эти единственные хранители истинных ценностей не удержали бы молодые и старые поколения на пути порядочности и трудолюбия.

 

От имени плаксивого человечества, от его собственного имени, возможно, даже вопреки его желанию, я, покоряясь необходимости, с несгибаемой волей и железным упорством, отрекаюсь от его гнусного прошлого. Да, я хочу воспеть красоту на золотой лире, закрыв глаза на ее склизкие печали и глупую гордыню, в самом истоке разлагающие болотисто-вязкую поэзию нашего века. Я буду топтать ногами едкие стансы скептицизма. Они не имеют права на жизнь. Властное и решительное осуждение, непоколебимое никакими смехотворными сомнениями и не знающее неуместной жалости, входит в зенит своей сияющей энергии и, словно генеральный прокурор, выносит им роковой приговор. Следует неусыпно следить за бессонницами, сочащимися гноем и желчными кошмарами. Я презираю и ненавижу гордыню, постыдное сладострастие иронии, которая гасит порывы и сбивает мысль с ее правильного пути.

 

Некоторые умники (у вас с вашим сомнительным вкусом нет никаких оснований оспаривать это) устремились очертя голову в объятия зла. Именно сладостный (однако позвольте лично мне усомниться в этом) абсент, губительный абсент морально убил автора “Ролла” Горе гурманам! Не успел английский аристократ достигнуть зрелости, как его арфа, усыпанная цветами, правда, таившими в себе опиум унылых и гибельных настроений, разбилась у стен Миссолонги.

 

Если бы во времена Байрона нашелся другой, столь же одаренный исключительным интеллектом поэт, способный к соперничеству с ним, то Байрон, хоть он и был более велик, чем обычный гений, первым бы признал никчемность своих усилий, растраченных на произнесение разрозненных и сумбурных проклятий. Он признал бы также и то, что одно лишь добро, признанное таковым голосом всех миров, имеет право на наше уважение. Но равного ему, увы, не нашлось. Никто не сказал этого. Странное дело! Ни одному критику, перевернувшему ворох сборников и книг того времени, не пришел в голову силлогизм, только что сформулированный мною. А все дело в том, что на такой силлогизм способен лишь тот, кто превосходит Байрона. Все мы были скорее изумлены и обеспокоены, нежели восхищены, сочинениями, созданными его коварной рукой, ибо сочинения сии обнаруживали величественные проявления души необыкновенной, нежащейся в последних конвульсиях одной из наиболее темных проблем, увлекающей сердца размышляющих над ней людей. Это проблема добра и зла. Никому не дозволено впадать в крайности – ни в том, ни в другом смысле. Вот почему мы, хотя и искренне восторгаемся чудесным умом одного из четырех или, скажем, пяти светочей человечества, умом, в котором он не оставил нам возможностей сомневаться, все ж в глубине души отнюдь не уверены, что он сам понимал, сколь неправильно применял его. Его нога не должна была ступать в эти сатанинские владения.

 

Яростный бунт всяких там Тропманов, Наполеонов I, Папавуанов, Байронов, Викторов Нуаров и Шарлотт Корде останется за пределами моего беспощадного анализа, Всех этих великих преступников, провинившихся столь по-разному, я сметаю одним мановением руки. Кого здесь хотят обмануть? – спрашиваю я, неспешно взвешивая каждое слово. Ах вы, каторжные коняжки! Мыльные пузыри! Марионетки-пустомели! Истертые веревочки! Давайте! Идите-ка сюда! Подходите все скопом, вы, соломенные пугала, – Конрады, Манфреды, Лары, морячки-Корсары, Мефистофели, Вертеры, Дон Жуаны, Фаусты, Яго, Родены, Калигулы, Каины, Иридионы, Мегеры в стиле Коломбы, Ариманы, манихейские маниту, испачканные мозгами, собирающие кровь в священных пагодах Индустана, змеи, жабы и крокодилы, фантастические божества древнего Египта, колдуны и всё дьявольское средневековое отродье, мифологические Прометеи и Титаны, пораженные Юпитером, злые Боги, вышедшие из первобытного воображения варваров, вся эта шумная когорта картонных пугал, идите же ко мне, я жду вас, ни на мгновение не сомневаясь в победе. В руках моих хлыст негодования и сосредоточенности, взвешивающий все на аптекарских весах, я не боюсь этих монстров, я – ниспосланный свыше их укротитель.

 

Существуют пошлые писатели, опасные шутники, хохмачи для узкого круга, мрачные мистификаторы, по которым плачет сумасшедший дом. Их кретинские головы с мозгами набекрень порождают чудовищные фантомы, которые оседают на дно, вместо того, чтобы устремляться вверх. Опасное упражнение. Псевдогимнастика. Подите же прочь, гротескные фигляры! Прочь от меня, дешевые изобретатели запретных ребусов, содержащих, чего я прежде не понимал с первого взгляда, весьма фривольные намеки. Патологический случай потрясающего эгоизма. Так покажите же друг другу пальцем, дети мои, тот эпитет, что поставит эти ходульные чудовища на их заслуженное место.

 

Если бы они существовали где-то в осязаемой реальности, то были бы, несмотря на их очевидный, но лукавый ум, позором и горьким стыдом планет, на которых они обитают. Вообразите себе на мгновение, что всех их и им подобных собрали вместе. Они завязали бы такую драку, которая не снилась и запрещенным во Франции бульдогам, акулам и кашалотам-макроцефалам. Моря крови покрыли бы вверженные в хаос края, кишащие гидрами и минотаврами, куда испуганная и улетевшая со всех крыл голубка больше никогда не вернется. Это скопище апокалиптических животных ведает, что творит. Никто не может, пусть даже приблизительно , изведать те глубины, до которых дошло столкновение непримиримых страстей и честолюбий, терзающих друг друга под слабые стенания тщетно пытающейся обуздать себя гордыни.

 

Но мне они больше уже ничего не смогут навязать. Страдание – слабость, особенно когда можно не страдать и заняться чем-то более содержательным. О, доходяги растленных маремм, умиляться страданиями разлетевшегося вдребезги великолепия – еще малодушнее! Я, переживающий великие и торжественные дни, призываю тебя, о, победоносная надежда, в мои пустынные пенаты. Приди, посиди рядом со мною на треножнике разума и покоя, укутавшись в сотканный из иллюзий плащ. Когда-то, подобно старому хламу, я изгнал тебя отсюда хлыстом из скорпионьих хвостов. И если ты хочешь, чтобы я поверил, что ты, вернувшись ко мне, позабыла печаль, в которую я – о, тысяча чертей! – вверг тебя, предавшись раскаянию, тогда уведи за собой божественный кортеж (поддержите меня! я, кажется, теряю сознание…) оскорбленных, но вечно восстающих из позора добродетелей.

 

Я вынужден с горечью констатировать, что в артериях нашей чахоточной эпохи осталось всего лишь несколько капель крови. Ужасающие и дикие стенания всевозможных Жан-Жаков Руссо, Шатобрианов, усатых кормилиц, сюсюкающих с малютками Оберманами, вкупе с другими поэтами, извалявшимися в нечистом прахе, вплоть до видения Жан-Поля, самоубийства Долорес де Вентимильи, “Ворона” Аллана, вплоть до Адской комедии известного поляка, кровавых глаз Сорильи и бессмертного рака, “Падали”, которую когда-то со страстью живописал извращенный возлюбленный готтентотской Венеры, – так вот, все эти неправдоподобные страдания, являющиеся своего рода сомнительной вехой, само существование которых отвратительно и лишено какой бы то ни было новизны, страдания, измышленные нашим веком в утеху себе самому, превратили его в старого, испускающего дух туберкулезника. Присосавшиеся к нему кровососущие личинки потрясают душу своим невыносимым оцепенением.

 

Ну же, давайте музыку!

 

Да, люди добрые, именно я приказываю вам сжечь на докрасна раскаленной лопате, добавив немного тростникового сахара, селезня сомнения с губами, измазанными в вермуте, который источает крокодильи слёзы, наблюдая за меланхолической схваткой добра и зла, и без всякой пневматической машины устраивающего повсюду вселенский вакуум. Это самое лучшее из всего, что вы можете сделать.

 

Отчаяние, вожделенно питающееся своими же фантасмагориями, невозмутимо подталкивает литератора к отвержению всех божеских и человеческих законов, равно как и к злобе – не только в теории, но и на практике. Выражаясь кратко, стараниями отчаяния в рассуждениях на передний план вылезает обыкновенная задница. Ладно уж, простите за грубость. Я повторяю, становишься озлобленным, и глаза приобретают тот же белесый оттенок, что и у приговоренных к смертной казни. Я не отрекусь от своих слов. Я хочу, чтобы мои стихотворения могла читать даже четырнадцатилетняя девочка.

 

Настоящая боль несовместима с надеждой. Как бы велика ни была боль, надежда на сто локтей возвышается над ней. Так оставьте же меня в покое с этими жаждущими и ищущими. Руки прочь, прочь, ломаки, позёры, потешные озлобленные сучки! Тот, кто страдает, тот, кто раскрывает тайны, окружающие нас со всех сторон, – тот не надеется. Поэзия, обсуждающая необходимые истины, не столь прекрасна, как поэзия, их не обсуждающая. Нет ничего более очевидного, чем крайняя нерешительность, направленный не в то русло талант, напрасно потерянное время.

 

Воспевать Адамастора, Жослена, Рокамболя – чистой воды ребячество. Автор выдает себя и, опираясь на благо, протаскивает описание зла отнюдь не потому, что надеется на смутное предположение читателей, что он, автор, готов простить своих не самых достойных героев. Нет, мы готовы переносить зло лишь во имя некогда столь недооцененных Франком добродетелей, уподобляясь шарлатанам, колдующим над неизлечимыми хворями!

 

Не подражайте бесстыдно хвалящимся певцам меланхолии, ищущим непознанные явления в собственном духе и собственной плоти.

 

Меланхолия и печаль – вот где начало сомнения, а сомнение – начало отчаяния. В отчаянии же коренятся всевозможные разновидности злобы. Чтобы убедиться в этом, прочтите “Исповедь сына века”. Стоит только ступить на этот скользкий путь, как почва начинает уходить из-под ног, И ты скатываешься к озлобленности. Остерегайтесь ступить на скользкий. путь. Извлекайте зло с корнем. Не культивируйте прилагательные “неописуемый”, “сверкающий”, “несравненный”, “колоссальный” и им подобные, Эти прилагательные бесстыдно лгут существительным, искажая до основания их суть, Эти прилагательные источают похоть.

 

Второразрядные умы, подобные Альфреду де Мюссе, более способны к ретивому развитию той или иной своей способности, нежели умы перворазрядные, такие, как Ламартин и Гюго. Мы свидетели того, как перегруженный локомотив сходит с рельсов. Кошмар – вот кто правит пером. Запомните, в душе есть приблизительно двадцать способностей. Расскажите мне об этих нищих в грязных лохмотьях, украшающих себя грациозными шляпками!

 

Существует простой способ убедиться в том, что Мюссе действительно уступает двум названным поэтам. Прочтите молодой девушке “Ролла” или “Ночи”, “Безумцев” Кобба, портреты Гуинплена и Деи или рассказ Терамена у Еврипида, переведенный на французский стих Расином-отцом. Она вздрогнет, нахмурит брови, бесцельно, как утопающий, взмахнет руками, в глазах ее блеснут зеленые огоньки. Прочтите ей “Молитву за всех” Виктора Гюго, и вы достигнете диаметрально противоположного эффекта. Она будет наэлектризована, но совершенно иначе. Она расхохочется и попросит еще.

 

От Гюго останутся лишь стихи о детях, в которых масса неудачного.

 

“Поль и Виргиния” наносит удар по нашим самым глубоким устремлениям к счастью. В детстве, когда я читал эту с первой до последней страницы мрачную повесть, у меня стучали зубы. Особенно подействовала на меня финальная сцена, где описывается кораблекрушение. Я катался по ковру и пинал свою деревянную лошадку. Описание страданий противно смыслу. Нужно все показывать в розовом свете. Если бы эта история была рассказана просто как эпизод из чьей-то жизни, я не имел бы ничего против. В этом случае его характер был бы совершенно иным. Несчастье обретает величие благодаря непостижимой воле Творца, который его и сотворил. Но человек не должен творить несчастье в своих книгах. Творить несчастье – значит видеть лишь одну сторону вещей. Ах вы, маниакальные ревуны!

 

Не отрицайте бессмертие души, мудрость Создателя, величие жизни, упорядоченность мироздания, телесную красоту, любовь к семье, брачные узы, общественные установления. Отставьте в сторону пагубных писак: Санд, Бальзака, Александра Дюма, Мюссе, Дю Террайля, Феваля, Флобера, Бодлера, Леконта и “Забастовку кузнецов”.

 

Передавайте тем, кто вас читает, лишь опыт, добываемый из боли, но не саму боль. Не плачьте прилюдно.

 

Нужно уметь вырывать литературные красоты даже из самого сердца смерти, но эти красоты уже не будут принадлежать смерти. Смерть здесь всего лишь случайная причина, Это не средство, но цель, которая не есть смерть.

 

Фундаментальные и незыблемые истины, составляющие славу народов, существуют от начала времен. Сомнение тщетно пытается поколебать их. Их-то и не следовало бы трогать. Те, кто под предлогом новизны желает привести литературу к анархии, приходят к полной бессмыслице. Не осмеливаясь нападать на Господа, они подвергают сомнению бессмертие души. Но ведь и бессмертие души ничуть не моложе основ мироздания, по крайней мере, они ровесники. Какая новая вера будет в состоянии заменить эту веру, если возникнет такая необходимость? Уж во всяком случае не нигилизм.

 

Если мы вспомним основополагающую истину о благодати Божией, о безгрешности Творца, то все эти софизмы рухнут без посторонней помощи. Одновременно с ними рухнет и опиравшаяся на них не слишком высокохудожественная литература. Всякая литература, оспаривающая вечные истины, сама себя поедает. Она неправедна. Она пожирает собственную печень. Все эти Novissima verba – замечательное развлечение для сопливых старшеклассников. Мы не вправе задавать Создателю какие бы то ни было вопросы.

 

Если вы несчастны, не делитесь этим с читателем. Оставьте свои несчастья при себе.

 

Если исправлять софизмы, пытаясь приблизить их к истинам, соответствующим этим софизмам, то истинной будет лишь правка, а текст, таким образом переделанный, получит право больше не называться ложным. Остальное пребудет за пределами истины, неся на себе отпечаток лжи, и, стало быть, должно считаться недействительным.

 

Личностная поэзия отжила свой век – век словесного кривляния и эквилбристических фокусов. Подхватим же нерушимую нить безличной поэзии, внезапно прерванную рождением неудавшегося философа из Ферне, великого недоноска Вольтера.

 

Под предлогом смирения или гордыни представляется столь великолепным и возвышенным предаваться обсуждению целевых причин и извлекать из них хорошо известные и неизменные выводы. На свете нет большей глупости, чем водить себя за нос, господа, так, может быть, хватит заниматься этим! Следует восстановить оборвавшуюся, но мощную в своей основе связь с прошлым. Ведь поэзия – это прежде всего геометрия. Со времен Расина поэзия ни на йоту не продвинулась вперед. Напротив, она деградировала. Благодаря кому, позвольте спросить? Благодаря Великим Дряблоголовым нашего времени. Благодаря изнеженным дамочкам, Меланхолическому Могиканину Шатобриану, Сенанкуру – Мужчине в Юбке, Жан-Жаку Руссо Социалисту-Ворчуну, Свихнувшемуся Призраку Анне Радклиф, Эдгару По – Мамелюку пьяных грез, Мэтьюрину – Каину Сумерек, Жорж Санд – Обрезанному Гермафродиту, Теофилю Готье – Несравненному Бакалейщику, Леконту – Пленнику Дьявола, Плаксивому Самоубийце – Гёте, Веселому Самоубийце – Сент-Бёву, Ламартину – Плачущему Аисту, Лермонтову – Рычащему Тигру, Виктору Гюго – Зеленому Катафалку, Мицкевичу – Подражателю Сатаны, Мюссе – Денди без интеллектуальной Одежки и Байрону – Гиппопотаму Адских Джунглей.

 

Во все времена сомнению было подвержено меньшинство. В наш век оно охватило большинство. Насилие над долгом проникает во все наши поры. Так было всего лишь раз и так не будет более.

 

В настоящее время понятия обычного разума настолько затемнены, что преподаватель старших классов начинает пестовать будущих поэтов, штудируя с ними произведения Альфреда де Мюссе. Этим желторотым птенцам предлагается сочинять латинские стихи с его именем на устах. Здесь я, конечно, немного хватил лишку. В следующем классе учитель дает своим ученикам переводить уже греческими стихами два кровавых эпизода из произведений все того же автора. В первом из них приводится отвратительное описание пеликана. Во втором – ужасающая катастрофа, случившаяся с хлебопашцем. К чему столь пристально вглядываться в зло? Разве оно не в меньшинстве? Зачем забивать головы лицеистов вопросами столь запутанными, что от них чуть не свихнулись такие люди, как Паскаль и Байрон?

 

Один ученик рассказал мне, что преподаватель день за днем заставлял его переводить эти мерзости на древнееврейский язык, да притом еще и стихами. Эти тяжелейшие истязания животного и человека глубоко травмировали его, и он слег на месяц в школьную больничку. Поскольку мы с ним знакомы, он попросил меня через свою матушку навестить его. Он наивно поведал мне о своих навязчивых снах, сильно его терзавших. Ему мерещилось, что перед ним целая стая пеликанов, которые, падая, разрывают ему грудь. Затем они улетали к какой-то охваченной пламенем хижине. Они пожирали жену хлебопашца и его детей. Почерневший от ожогов хлебопашец бросался в ужасающий бой с пеликанами. Затем хижина обваливалась на них. Из обломков – и так повторялось каждый раз – появлялся преподаватель, держа в одной руке свое сердце, а в другой – лист бумаги, на котором серой было начертано описание хлебопашца и пеликана, именно такое, какое находим мы у Мюссе. Сначала было непросто определить род его заболевания. Я посоветовал ему покрепче держать язык за зубами и никому ничего не рассказывать, в особенности учителю. А матери я посоветовал забрать мальчика на несколько дней домой, убеждая ее в благополучном исходе болезни. Я приходил к мальчику каждый день на несколько часов, и, действительно, он выздоровел.

 

Критика должна быть направлена лишь против формы, но никогда – против сути ваших идей, ваших высказываний. Постарайтесь, чтобы это так и было.

 

Чувства – вот наиболее неполная из всех вообразимых форм рассуждения.

 

Воды всех морей не хватило бы на то, чтобы смыть хоть одну каплю интеллектуальной крови.

Источникhttp://www.lautreamont.ru/2010/05/i.html

есни Мальдорора, Песнь I

Перевод с французского – Н. Мавлевич

(1) Дай бог, чтобы читатель, в ком эти песни разбудят дерзость, в чьей груди хоть на миг вспыхнет бушующее в них пламя зла, – дай бог, чтоб он не заблудился в погибельной трясине мрачных, сочащихся ядом страниц, чтобы смог он найти неторную, извилистую тропу сквозь дебри; ибо чтение сей книги требует постоянного напряжения ума, вооруженного суровой логикой вкупе с трезвым сомнением, иначе смертельная отрава пропитает душу, как вода пропитывает сахар. Не каждому такое доступно, лишь избранным дано вкусить сей горький плод и не погибнуть. А потому, о слабая душа, остановись и не пытайся проникнуть дальше, в глубь неизведанных земель; не вперед, а вспять направь свои стопы. Ты слышишь, не вперед, а вспять, подобно тому как почтительный сын отвращает глаза от сияющего добродетелью лица матери или, вернее, длинному клину теплолюбивых и благоразумных журавлей, когда с наступлением холодов летят они в тишине поднебесья, расправив могучие крылья, держась известного им направления, и вдруг навстречу им задует резкий ветер, предвестник бури. Старейший, летящий во главе всей стаи журавль встревоженно качает головой, а стало быть, и клювом тоже и недовольно им трещит (еще бы, на его месте я тоже был бы недоволен), а между тем порывы ветра злобно треплют облезлую его выю, пережившую целых три журавлиных поколения, – гроза все ближе. И тогда, неспешно и тщательно обозрев горизонт своим многоопытным оком, вожак (он и никто другой облечен правом являть свой хвост взорам всех летящих позади и уступающих ему в мудрости птиц) издает унылый предостерегающий крик, как страж, отпугивающий злоумышленника, и плавно отклоняет вершину геометрической фигуры, образованной птичьими телами (возможно, это треугольник, но третьей стороны не видно), вправо или влево – так опытный шкипер меняет галс – и, поворачивая крылья, что кажутся с земли не больше воробьиных, с философическим смирением ложится на другой, безопасный курс.

 

(2) Ты, верно, ждешь, читатель, чтоб я на первых же страницах попотчевал тебя изрядной порцией ненависти? – будь спокоен, ты ее получишь, ты в полной мере усладишь свое обоняние кровавыми ее испарениями, разлитыми в бархатном мраке; твои благородные тонкие ноздри затрепещут от вожделения, и ты опрокинешься навзничь, как алчная акула, едва ли сознавая сам всю знаменательность своих деяний и этого вдруг пробудившегося в тебе голодного естества. Обещаю, две жадные дырки на гнусной твоей роже, уродина, будут удовлетворены сполна, если только ты не поленишься три тысячи раз подряд вдохнуть зловоние нечистой совести Всевышнего! На свете нет ничего, столь благоуханного, так что твой носгурман, вкусив сей аромат, замрет в немом экстазе, как ангелы на благодатных небесах.

 

(3) Теперь скажу несколько слов о том, как добр и счастлив был Мальдорор в первые, безоблачные годы своей жизни, – вот эти слова уже и сказаны. Но вскоре он заметил, что по некой фатальной прихоти судьбы был создан злым. Долгие годы в меру сил скрывал он свою натуру, но это длительное, неестественное напряженье привело к тому, что ему стала каждый день бешено бросаться в голову кровь, так что наконец, не выдержав этой муки, он всецело предался злу… и задышал полной грудью в родной стихии! Подумать страшно: всякий раз, как Мальдорор касался губами свежих щечек ребенка, он испытывал желанье исполосовать их острой бритвой, и он охотно сделал бы это, не останавливай его Правосудие с его грозным арсеналом наказаний. Но он не лицемерил, он прямо говорил, что жесток. Вняли ль вы его словам, о люди? Вот и теперь он повторяет это свое признанье на бумаге, и перо дрожит в его руке! Увы, его силы помощнее нашей воли… Черт побери! Что бы вы сказали, если б камень вздумал вдруг противиться закону тяготенья? Ах, это невозможно? Но так же невозможно злу жить в ладу с добром, хотя б оно того и пожелало. К тому я и клоню.

 

(4) Иные пишут для того, чтобы заставить публику рукоплескать своей добродетели, напускной или подлинной. Я же посвящаю свой талант живописанью наслаждений, которые приносит зло. Они не мимолетны, не надуманы, они родились вместе с человеком и вместе с ним умрут. Или благое Провиденье не допустит, чтобы талант служил злу? Или злодей не может быть талантлив? Мое творение покажет, так ли это, а вы судите сами, была бы охота слушать… Погодите, у меня, кажется, встали дыбом волосы, ну, да это пустяки, я пригладил их рукой, и они послушно улеглись. Так вот, мелодии, которые певец исполнит перед вами, не новы, но то и ценно в них, что все надменные и злобные мысли моего героя каждый обнаружит в себе самом.

 

(5) Я насмотрелся на людей, и все они, все до единого, тщедушны и жалки, все только и делают, что вытворяют одну нелепость за другой да старательно развращают и отупляют себе подобных. И говорят, что все это – ради славы. Глядя на эту комедию, я хотел рассмеяться, как смеются другие, но, несмотря на все старания, не смог – получалась лишь вымученная гримаса. Тогда я взял острый нож и надрезал себе уголки рта с обеих сторон. Я было думал, что достиг желаемого. И, подойдя к зеркалу, смотрел на изуродованный моею же рукой рот. Но нет! Кровь так хлестала из ран, что поначалу было вообще ничего не разглядеть. Когда же я вгляделся хорошенько, то понял, что моя улыбка вовсе не похожа на человеческую, иначе говоря, засмеяться мне так и не удалось.

 

Я насмотрелся на людей, мерзких уродов с жуткими запавшими глазами, они бесчувственнее скал, тверже стали, злобнее акулы, наглее юнца, неистовей безумного убийцы, коварнее предателя, притворней лицедея, упорнее священника; нет никого на свете, кто был бы столь же скрытен и холоден, как эти существа, им нипочем ни обличенья моралистов, ни справедливый гнев небес! Я насмотрелся на таких, что грозят небу дюжим кулаком, – так угрожает собственной матери испорченный ребенок – верно, злой дух подстрекает их, жгучий стыд превратился в ненависть, которою горит их взор, они угрюмо молчат, не смея выговорить вслух затаенных своих святотатственных мыслей, полных яда и черной злобы, а милосердный Бог глядит на них и сокрушается. Насмотрелся я и на таких, которые с рождения до смерти, каждый день и час, изощряются в страшных проклятиях всему живому, себе самим и своему Создателю, которые растлевают женщин и детей, бесстыдно оскверняя обитель целомудрия. Пусть вознегодует океан и поглотит разом все корабли, пусть смерчи и землетрясенья снесут дома, пусть нагрянут мор, глад, чума и истребят целые семьи, невзирая на мольбы несчастных жертв. Люди этого и не заметят. Я насмотрелся на людей, но чтобы ктонибудь из них краснел или бледнел, стыдясь своих деяний на земле, – такое доводилось видеть очень редко. О вы, бури и ураганы, ты, блеклый небосвод, – не пойму, в чем твоя хваленая красота! – ты, переменчивое море – подобие моей души, – о вы, таинственные земные недра, вы, небесные духи, о ты, необъятная вселенная, и ты, Боже, щедрый творец ее, к тебе взываю: покажи мне хоть одного праведного человека!.. Но только прежде приумножь мои силы не то я могу не выдержать и умереть, узрев такое диво, – случается, еще и не от такого умирают.

(6) Две недели надо отращивать ногти. А затем – о, сладкий миг! – схватить и вырвать из постели мальчика, у которого еще не пробился пушок над верхней губой, и, пожирая его глазами, сделать вид, будто хочешь откинуть назад его прекрасные волосы и погладить его лоб! И наконец, когда он совсем не, ждет, вонзить длинные ногти в его нежную грудь, но так, чтобы он не умер, иначе как потом насладиться его муками. Из раны потечет кровь, ее так приятно слизывать, еще и еще раз, а мальчик все это время – пусть бы оно длилось вечно! – будет плакать. Нет ничего лучше этой его горячей крови, добытой так, как я сказал, – ничего, кроме разве что его же горькосоленых слез. Да разве тебе самому не случалось попробовать собственной крови, ну хотя бы лизнуть ненароком порезанный палец? Она так хороша, не правда ль, хороша тем, что вовсе не имеет вкуса. Теперь припомни, как однажды, когда тебя одолевали тягостные мысли, ты спрятал скорбное, мокрое от текущей из глаз влаги лицо в раскрытые ладони, а затем невольно поднес ладонь, эту чашу, трясущуюся, как бедный школьник, что затравленно смотрит на своего бессменного тирана, – ко рту, поднес и жадно выпил слезы! Они так хороши, не правда ли, остры, как уксус? Как будто слезы влюбленной женщины; и все же детские слезы еще приятней на вкус. Ребенок не предаст, ибо не ведает зла, а женщина, пусть и любящая, предаст непременно (я сужу, опираясь лишь на логику вещей, потому что сам не испытал ни любви, ни дружбы, да, верно, никогда и не принял бы ни того, ни другого, по крайней мере, от людей). Так вот, если собственные кровь и слезы тебе не претят, то отведай, отведай без опаски крови отрока. На то время, пока ты будешь терзать его трепещущую плоть, завяжи ему глаза, когда же вдоволь натешишься его криками, похожими на судорожный хрип, что вырывается из глотки смертельно раненных на поле брани, тогда мгновенно отстранись, отбеги в другую комнату и тут же шумно ворвись обратно, как будто лишь сию минуту явился ему на помощь. Развяжи его отекшие руки, сними повязку с его смятенных глаз и снова слизни его кровь и слезы. Какое непритворное раскаяние охватит тебя! Божественная искра, таящаяся в каждом смертном, но оживающая так редко, вдруг ярко вспыхнет – увы, слишком поздно! Растрогается сердце и изольет потоки состраданья на невинно обиженного отрока: «О бедное дитя! Терпеть такие жестокие муки! Кто мог учинить над тобою неслыханное это преступленье, какому даже нет названья! Тебе, наверно, больно? О, как мне жаль тебя! Родная мать не ужаснулась бы больше, чем я, и не воспылала бы большей ненавистью к твоим обидчикам! Увы! Что такое добро и что такое зло! Быть может, это проявления одной и той же неутолимой страсти к совершенству, которого мы пытаемся достичь любой ценой, не отвергая даже самых безумных средств, и каждая попытка заканчивается, к нашей ярости, признанием собственного бессилия. Или всетаки это вещи разные? Нет… меня куда больше устраивает единосущность, а иначе что станется со мною, когда пробьет час последнего суда! Прости меня, дитя, вот пред твоими чистыми, безгрешными очами стоит тот, кто ломал тебе кости и сдирал твою кожу, – она так и висит на тебе лохмотьями. Бред ли больного рассудка или некий неподвластный воле глухой инстинкт – такой же, как у раздирающего клювом добычу орла, – толкнули меня на это злодеяние, – Не знаю, но только я и сам страдал не меньше того, кого мучил! Прости, прости меня, дитя! Я бы хотел, чтобы, окончив срок земной жизни, мы с тобою, соединив уста с устами и слившись воедино, пребывали в вечности. Но нет, тогда я не понес бы заслуженного наказанья. Пусть лучше так: ногтями и зубами ты станешь разрывать мне плоть – и эта пытка будет длиться вечно. А я для совершения сей искупительной жертвы украшу свое тело благоуханными гирляндами; мы будем страдать вместе: я от боли, ты – от жалости ко мне. О светлокудрый отрок с кротким взором, поступишь ли так, как я сказал? Ты не хочешь, я знаю, но сделай это для облегчения моей совести». И вот, когда кончишь такую речь, получится, что ты не только надругался над человеком, но и заставил его проникнуться к тебе любовью – а слаще этого нет ничего на свете. Что же до мальчугана, ты можешь поместить его в больницу – ведь ему, калеке, не на что будет жить. И все еще станут превозносить твою доброту, а когда ты умрешь, к ногам твоей босоногой статуи со старческим лицом свалят целую груду лавровых венков и золотых медалей. О ты, чье имя не хочу упоминать на этих, посвященных восхваленью зла, страницах, я знаю что до сих пор твое всепрощающее милосердие было безгранично, как вселенная. Но ты еще не знал меня!

 

(7) Я заключил союз с проституцией, чтобы сеять раздор в семействах. Помню ночь, когда свершился сей пагубный сговор. Я стоял над некой могилой. И услышал голос огромного, как башня, сияющего в темноте червя: «Я посвечу тебе. Прочти, что тут написано. Не я, а тот, кто всех превыше, так велит». И все вокруг залил кровавый свет, такой зловещий, что у меня застучали зубы и беспомощно повисли руки. Прислонившись, чтобы не упасть, к полуразвалившейся кладбищенской стене, я прочитал: «Здесь покоится отрок, погибший от чахотки, его история тебе известна. Не молись за него». Не у многих, верно, хватило бы духу выдержать такое. Меж тем ко мне приблизилась и упала к моим ногам прекрасная нагая женщина. «Встань», – произнес я и протянул ей руку, как протягивает ее брат, чтоб задушить свою сестру. И сказал мне сияющий червь: «Возьми камень и убей ее». – «За что?» – спросил я. А он: «Берегись, ты слаб, а я силен. Имя той, что простерта здесь, Проституция». И я почувствовал, как к горлу подступили слезы, и ярость захлестнула сердце, и неизведанная сила разлилась по жилам. Взявшись за огромный камень, я напряг все жилы, поднял его водрузил себе на плечо. Затем, не выпуская камня, влез на вершину самой высокой горы и оттуда обрушил глыбу на червя и раздавил его. Так что голова его ушла в землю на человеческий рост, а глыба подскочила на высоту полдюжины церквей и вновь упала прямо в озеро, пробив в его дне исполинскую воронку, в которой в тот же миг забурлила хлынувшая от берегов вода. Кровавый свет угас, покой и темнота вновь воцарились на земле. «Горе тебе! Что ты сделал?» – вскричала нагая красавица «Мне больше по душе не он, а ты, – ответил я, – ибо несчастье вызывает во мне сострадание. Не твоя вина, что Вечный Судия тебя такой создал». – «Настанет час, когда и люди воздадут мне по справедливости – вот все, что я могу сказать. Пока же дай мне удалиться, укрыть мою неутолимую печаль на дне морском. На всем свете не презираешь меня один лишь ты, да еще кошмарные чудовища, что водятся там, в мрачных глубинах. Ты добр. Прощай же, единственный, кто возлюбил меня!» – «Прощай! Прощай! Я буду любить тебя вечно!.. Отныне отрекаюсь от добродетели». И потому, о люди, услышав, как студеный ветер воет над морями и над сушей, над большими, давно скорбящими обо мне городами и над полярными пустынями, скажите: «То не Божье дыханье пролетает над землею, то тяжкий вздох Блудницы, смешавшийся со стоном уроженца Монтевидео». Запомните это, дети мои. И преклоните в милосердии своем колена, и пусть все люди, которых больше на земле, чем вшей, воссылают к небесам молитвы.

 

(8) Кому хоть раз случалось провести ночь на пустынном морском берегу, тот замечал, как желтый, призрачный, туманный лунный свет причудливо преображает весь пейзаж. Как ползут, бегут, сплетаются и замирают распластанные по земле тени деревьев. Когда-то, в далекую пору крылатой юности, эта фантасмагория пленяла меня, навевала грезы, теперь же приелась. С унылым стоном треплет листья ветер, зловещим, леденящим душу басом причитает филин. В этот час во всех дворовых псов округи вселяется безумие; одичав, сорвавшись с цепи, они несутся прочь без оглядки. Но вдруг, застыв как вкопанные, тревожно озираются по сторонам горящими глазами и, подобно слонам, что в смертный час отчаянным усильем поднимают головы с беспомощно висящими ушами и вытягивают вверх хоботы, – собаки поднимают головы, с такими же беспомощно висящими ушами, вытягивают шеи и лают, лают… то как плач голодного ребенка звучит этот лай, то как вопль подбитого кота на крыше, то как стенанья роженицы, то как предсмертный хрип в чумном бараке, то как божественное пенье юной девы; псы лают, воют и рычат на звезды, на луну, на горы, застывшие вдали мрачными громадами, на хладный ветер, что наполняет их грудь и обжигает красное нутро ноздрей; на ночное безмолвие, на сов, что со свистом прочерчивают во тьме дуги, едва не касаясь крыльями собачьих морд и унося в клювах лягушек и мышей, живую, лакомую пищу для птенцов; на вора, что скачет во весь опор подальше от ограбленного дома; на змей, скользящих меж стеблей папоротника и заставляющих псов скалить зубы и злобно ощетиниваться; на собственный лай, что пугает их самих; на жаб, которых они звучно цапают зубами (а кто велел этим тварям вылезать из болота?); на ветки, что скрывают столько тайн, непостижимых тайн, в которые они пытаются проникнуть, впиваясь умными глазами в колышущуюся листву; на пауков, что зацепились и повисли на их долговязых лапах или спасаются бегством, карабкаясь вверх по древесным стволам; на воронов, что маялись весь день, ища, чем поживиться, а сейчас, голодные и чуть живые, разлетаются по гнездам; на береговые скалы; на разноцветные огни, что зажигаются на мачтах невидимых судов; на ропот волн; на рыбин, что, резвясь, выныривают из воды, мелькают черными горбами и вновь уходят вглубь; и, наконец, на человека, который обратил их в рабство.

 

Но вот они снова срываются с места и летят напропалую, кровавя лапы, через поля, овраги, вдоль дорог, по кочкам, рытвинам, по острым камням, как одержимые, как будто неуемная жажда гонит их на поиски прохладного источника. Их протяжный вой полнит ужасом округу. Горе запоздалому ночному путнику! Псы, прислужники смерти, набросятся, и вопьются острыми клыками, загрызут – чточто, а зубы у собак отменные! – сожрут, давясь кровавыми кусками. Даже дикие звери в страхе мчатся прочь, не смея присоединиться к жуткой трапезе. А после нескольких часов такого безумного бега псы, изнуренные, вывалив из пасти языки, в остервенении набросятся друг на друга и в мгновенье ока разорвут друг друга в клочья. Но это не просто жестокость… Я помню, как однажды, глядя на меня остекленевшими глазами, матушка сказала: «Когда услышишь, лежа в постели, лай псов поблизости, накройся поплотнее одеялом и не смейся над их безумьем, ибо ими владеет неизбывная тоска по вечности, тоска, которою томимы все: и ты, и я, и все унылые и худосочные жители земли. Но это зрелище возвышает душу, и я позволяю тебе смотреть на него из окна». Я свято чту завет покойной матери. Меня, как этих псов, томит тоска по вечности… Тоска, которой никогда не утолить!.. Уверяют, что мои родители – обычные мужчина и женщина. Странно… Мне казалось, что я не столь низкого происхождения. А впрочем, какая разница? Будь на то моя воля, я бы и вовсе предпочел быть сыном прожорливой, как смерч, акулы и кровожаднейшего тигра – тогда во мне было бы меньше злобы. Эй, вы, глазеющие на меня зеваки, держитеська подальше: мое дыханье ядовито! Еще никто не видел воочию зеленых морщин на моем челе, моего костистого лица, похожего на рыбий скелет, или на каменистую морену, или на горный кряж – из тех, где я любил бродить, когда седина еще не убелила мою голову. Ибо, когда грозовыми ночами я, одинокий, как валун посреди большой дороги, с горящими глазами и развевающимися на ветру волосами, приближаюсь к жилищам людей, то закрываю ужасное свое лицо бархатным платком, черным, как сажа в трубе, дабы чьинибудь глаза не узрели уродства, которым с ухмылкой торжествующей ненависти заклеймил меня Всевышний. По утрам, когда показывается око вселенной, на целый мир отверстое с любовью, лишь мне отрады нет; забившись в глубину своей излюбленной пещеры, спиною к свету, не отрывая глаз от темных недр, я упиваюсь отчаянием, словно терпким вином, и что есть силы раздираю собственную грудь. Но нет, я не безумен! Нет, я не единственный страдалец! Нет, я все еще дышу! Бывает, смертник перед казнью ощупывает шею и поводит головою, представляя, что с ней станет там, на эшафоте, так же и я, попирая ногами соломенное ложе, стою и часами, круг за кругом, верчу головой, а смерть все не идет. В минуту передышки, когда, устав вращать головой все в одну и ту же сторону, я останавливаюсь, чтобы начать вновь – в другую, я успеваю через щели густо сплетенных ветвей взглянуть на волю – и ничего не вижу! Ничего… лишь круговерть полей, деревьев и четки птичьих стай, перечеркнувших небо. Мутится кровь, мутится разум… И чьято беспощадная десница все бьет и бьет по голове, как тяжким молотом по наковальне.

 

(9) Громко, торжественно, ровно, без лишнего пыла намерен я продекламировать сию строфу. Так приготовьтесь же внимать ей, но берегитесь: она разбередит вам душу, оставит в ней глубокий и неизгладимый шрам. Не думайте, будто я при последнем издыхании – еще не иссохла плоть моя, еще не сморщилось от дряхлости лицо мое. А потому сравненье с лебединой песнью не годится: пред нами не лебедь, испускающий дух, а страшное создание; наружность его безобразна – ваше счастье, что вы не видите его лица, – но много мерзостнее душа его. Отсюда, впрочем, еще не следует, что я преступен… Ну, да хватит об этом. Я видел океан совсем недавно, недавно ходил по корабельной палубе, и воспоминания мои так свежи, точно все это было вчера. Однако я буду сдержан, сохраняйте хладнокровие и вы, если, конечно, сможете, читая эти строки – уж я жалею, что принялся писать их, – и не краснейте от стыда за человека. О нежноокий спрут, ты, чья душа неотделима от моей, ты, самое прекрасное из всех земных существ, ты, властелин четырехсот рабыньприсосок, ты, в ком так гармонично, естественно, счастливо сочетаются божественная прелесть и притягательная сила, зачем ты не со мною, спрут! Как славно было бы сидеть с тобою на скалистом берегу, прижавши грудь к твоей груди, – твоя как ртуть, моя как алюминий – и вместе наслаждаться дивным видом!

 

О древний Океан, струящий хрустальные воды, ты словно испещренная багровыми рубцами спина беднягиюнги; ты огромнейший синяк на горбу земного шара – вот удачное сравненье! Не зря твой неумолчный стон, который часто принимают за беззаботный лепет бриза, пронзает наши души и оставляет в них незаживающие язвы, и в каждом, кто пришел вкусить твоих красот, ты оживляешь память о мучительном начале жизни, когда впервые познаем мы боль, с которою уже не расстаемся до самой смерти. Привет тебе, о древний Океан!

 

О древний Океан, твоя идеальная сфера тешит взор сурового геометра, а мне она напоминает человеческие глазки: маленькие, как у свиньи, и выпученные, как у филина. Однако человек во все времена мнил и мнит себя совершенством. Подозреваю, что одно лишь самолюбие заставляет его твердить об этом, в глубине души он сам не верит в этот вздор и знает, как он уродлив, иначе почему с таким презрением смотрит он на себе подобных? Привет тебе, о древний Океан!

 

О древний Океан, ты символ постоянства, ты испокон веков тождествен сам себе. Твоя суть неизменна, и если шторм бушует гдето на твоих просторах, то в других широтах гладь невозмутима. Ты не то что человек, который остановится поглазеть, как два бульдога рвут друг друга в клочья, но не оглянется на похоронную процессию; утром он весел и приветлив, вечером – не в духе, нынче смеется, завтра плачет. Привет тебе, о древний Океан!

 

О древний Океан, в тебе, возможно, таится нечто, сулящее великую пользу человечеству. Даровал же ты ему кита. Но из скромности ты оберегаешь от дотошных натуралистов тайны твоих сокровенных глубин. Не то что человек, расхваливающий себя по каждому пустяку. Привет тебе, о древний Океан!

 

О древний Океан, рыбьи племена, населяющие твои воды, не клянутся друг другу в братской любви. Каждый вид живет сам по себе, и если такое обособление кажется странным, то лишь на первый взгляд – различие в повадках и в размерах вполне его объясняет. Люди тоже живут порознь, но никакие естественные причины их к этому не побуждают. И хотя бы их скопилось миллионов тридцать на одном клочке земли никому нет дела до соседа, и каждый словно пустил корни в своем углу. Все, от мала до велика, живут, как дикари в пещерах, и лишь изредка наведываются к сородичам, живущим точно так же, забившись в норы. Идея объединить все человечество в одну семью не что иное, как утопия, уверовать в нее способен лишь самый примитивный ум, При взгляде же на твою наполненную соком жизни грудь невольное сравнение приходит в голову, и думаешь о тех родителях – а их немало, – которые, забыв о долге благодарности перед Отцом Небесным, бросают на произвол судьбы своих отпрысков, детей стыда и блуда. Привет тебе, о древний Океан!

 

О древний Океан, твоя вода горька. Точьвточь как желчь, которую так щедро изливают критики на все подряд: будь то искусство иль наука. Гения обзовут сумасшедшим, красавца – горбуном. Должно быть, люди очень остро ощущают свое несовершенство, коли так строго судят! Привет тебе, о древний Океан!

 

О древний Океан, никакие новейшие приборы, никакие ухищрения человеческой науки пока не позволяют измерить твои бездны – самые длинные, самые тяжелые зонды не достают до дна. Вот рыбы… им доступно то, что запретно человеку. Как часто задавался я вопросом: что легче измерить – бездну влажных недр океана или глубины человеческой души? Как часто размышлял об этом, сжимая чело руками, на палубе бороздящего океан корабля, меж тем как луна подпрыгивала и болталась между мачтами, как мячик, – размышлял, позабыв обо всем, кроме этого непростого вопроса! Так что же глубже и недоступнее: океан или сердце человека? И если тридцать прожитых на свете лет дают хоть какоето право на собственное суждение о сем предмете, то я сказал бы, что, как ни велики глубины океана, но человеческое сердце несравненно глубже. Знавал я праведных людей. Они умирали, дожив лет до шестидесяти, и перед смертью непременно восклицали, что творили лишь добро на этой земле, что были милосердны, и этоде так просто, и это может каждый. Но кто поймет, почему любовники, еще вчера обожавшие друг друга, сегодня расходятся в разные стороны изза какогото неверно истолкованного слова, и каждого терзает жажда мести, и каждый кичится гордым одиночеством? Такие чудеса повторяются каждый день, но не становятся понятнее.

 

Кто поймет, почему нас радуют не только беды человеческие вообще, но и несчастья самых близких друзей, хотя они же нас и огорчают? И наконец главное: человек лицемерен, он говорит «да», а думает «нет». Оттогото все чада человечества так полны любви друг к другу. О да, психологам предстоит еще немало открытий… Привет тебе, о древний Океан!

 

О древний Океан! Как ты силен! На собственном горьком опыте убедились в этом люди. Они испробовали все, до чего только мог додуматься их изобретательный ум, но покорить тебя так и не смогли. И были вынуждены признать над собою твою власть. Они столкнулись с силой, превосходящей их. И имя этой силы – Океан! Они трепещут пред тобою, и этот страх рождает в них почтенье. Ты резво, легко и изящно играешь с их железными махинами, кружа их, словно в вальсе. Послушные твоим капризам, они взмывают вверх, ныряют в глубь зыбей так лихо, что любого циркового акробата разобрала бы зависть. И счастье, если тебе не вздумается затянуть их насовсем в кипящую пучину и прямиком отправить в свою утробу – тебе для этого не нужно ни дорог, ни рельсов, – чтобы они поглядели, каково там живется рыбам, да заодно составили им компанию. «Но я умнее Океана», – скажет человек. Что ж, возможно, и даже наверное так, но человек страшится Океана больше, чем тот страшится человека, и в этом нет сомненья. Сей патриарх, свидетель всего, что совершалось на нашей висящей в пространстве планете от начала времен, снисходительно усмехается при виде наших морских «битв народов». Сначала соберется сотня рукотворных левиафанов. Потом надсадные команды, крики раненых, пушечные выстрелы – сколько шуму ради того, чтобы скрасить несколько мгновений вечности. Наконец представление окончено, и Океан глотает все его атрибуты. Какая бездонная глотка! Она уходит черным жерлом в бесконечность.

 

А вот и эпилог: какой-нибудь утомленный, отбившийся от стаи лебедь пролетает над местом, где разыгралась эта вздорная и нудная комедия, и не замедляя лета, думает: «Верно, у меня неладно со зрением. Только что тут внизу я видел какието черные точки, моргнул – а их уж нет». Привет тебе, о древний Океан!

 

О древний Океан, великий девственник! Окидывая взором бескрайнюю пустыню своих неспешных вод, ты с полным правом наслаждаешься своей природной красотою и теми искренними похвалами, что расточаю тебе я. Величавая медлительность – лучшее из всего, чем наградил тебя Создатель, мерно и сладостно твое дыханье, исполненное безмятежности и вечной, несокрушимой мощи; загадочный, непостижимый, без устали стремишь ты чудоволны во все концы своих славных владений. Они теснятся друг за другом параллельными грядами. Едва откатится одна, как ей на смену уж растет другая, закипает пеной и тут же тает с печальным ропотом, который словно бы напоминает, что в этом мире все эфемерно, как пена. И люди, живые волны, умирают с таким же неизбежным единообразием, но их смерть не украшает даже пенный всплеск. Порою странницаптица доверчиво опустится на волны и повторяет их изящногорделивые изгибы, пока уставшие крылья не окрепнут вновь, чтобы нести ее дальше. Хотел бы я, чтоб в человеке был хоть слабый отблеск, хоть тень от тени твоего величья. Я желаю этого от души и от души преклоняюсь пред тобою, но понимаю, что это значит желать слишком многого. Твой высокий дух, воплощение вечности, велик, как мысль философа, как любовь земной женщины, как дивная прелесть летящей птицы, как мечта поэта. Ты прекраснее самой ночи. Послушай, Океан, хочешь быть моим братом? Бушуй же, Океан… еще… еще сильнее, чтобы я мог сравнить тебя с Божьим гневом; выпусти свои белесые когти и расцарапай собственную грудь… вот так. О страшный Океан, гони вперед воинство буйных волн; один лишь я постиг тебя и простираюсь пред тобою ниц. Фальшивое величье человека не внушает мне благоговенья, лишь пред тобою я благоговею. Когда я вижу, как грозно ты шествуешь, увенчанный пенною короной, в сопровождении толпы придворных в белых кружевах, все подчиняя своей магической и страшной силе; когда слышу рев, что вырывается из недр твоих, словно исторгнутый раскаянием в какихто неведомых грехах, глухой и неумолчный рев, который повергает в ужас и заставляет трепетать людей, хотя бы даже они смотрели на тебя с безопасного берега, – тогда я понимаю, что не вправе посягать на равенство с тобою.

 

Что ж, равняться с тобою не стану, но я бы отдал тебе всю мою любовь (никто не ведает, сколько ее скопилось во мне, вечно тоскующем по красоте!), когда бы ты не наводил меня на безрадостные мысли о моих соплеменниках, столь смехотворно выглядящих с тобою рядом: ты и они – что может быть комичнее подобного контраста! – вот почему я не могу любить тебя, вот почему ненавижу тебя. Так отчего же вновь и вновь меня влечет к тебе и тянет броситься в твои объятья и освежить твоим прикосновением мое пылающее чело? Я жажду знать о тебе все, жажду проникнуть в неведомый мне тайный смысл твоего бытия. Скажи, быть может, ты обитель Князя Тьмы? Скажи, скажи мне, Океан (мне одному, чтобы не пугать наивные души, живущие в плену иллюзий), уж не дыханье ль Сатаны – причина страшных бурь, что заставляет чуть не до небес взметаться твои соленые волны? Скажи мне будет отрадно узнать, что ад так близок. Еще одна строфа – и конец моему гимну. Итак, мне остается воздать тебе хвалу в последний раз и распрощаться! О древний Океан, струящий хрустальные воды… Нет, я не в силах продолжать, слезы застилают глаза, ибо чувствую; настало время вернуться в грубый мир людей… но делать нечего! Соберемся же с духом и свершим, как велит долг, предначертанный нам земной путь. Привет тебе, о древний Океан!

 

(10) Пусть в мой последний час (а я пишу эти строки на смертном одре) вокруг меня не будет никаких духовных пастырей. Посреди ревущего моря или стоя на вершине горы хочу я умереть… но не обращу глаз к небу: зачем? – я знаю, мне суждено сгинуть навеки. А если бы это было и не так, – надежды на пощаду для меня все равно нет. Но кто это, кто открывает дверь? Я приказал, чтобы никто не смел сюда входить. Кто б ты ни был, ступай отсюда прочь, но, быть может, ты хотел увидеть на моем лице – лице гиены (сравнение неточно, ибо гиена намного миловиднее, чем я) – признаки страданья или страха, – тогда приблизься и разуверься. Жуткая зимняя ночь стоит над миром – ночь, когда буйствуют враждебные стихии, когда в ужасе трепещут смертные, когда юноша, если он таков, каким был в молодости я сам, замышляет жестокую расправу над своим другом. И воет ветер… твой голос, ветер, унылый вой, наводит тоску на человека: человек и ветер – божьи дети; в последний мой миг на этом свете, о ветер, промчи меня, как тучу, на своих скрипучих крыльях – пронеси над миром, так жадно ждущим моей смерти. Чтоб я тайком полюбовался напоследок обилием примеров злобы человеческой (приятно, оставаясь невидимкой для своих собратьев, поглядеть, чем они занимаются).

 

Орел и ворон, и бессмертный пеликан, и дикая утка, и вечный странникжуравль – все встрепенутся в поднебесье, задрожат от холода и при вспышках молний увидят, как проносится чудовищная, ликующая тень. Увидят и замрут в недоуменье. И все земные твари: гадюка, пучеглазая жаба, тигр, слон; и твари водяные: киты, акулы, молотрыба, бесформенные скаты и клыкастый морж – воззрятся на сие вопиющее нарушение законов природы. А человек, стеная, трепеща, падет на землю ниц. Уж не потому ли, что я превосхожу вас всех в жестокости, против которой я и сам бессилен, ибо она врожденная, – не потому ли вы простерлись предо мною во прахе? Иль я кажусь вам невиданным доселе небесным знамением, вроде роковой кометы, окропляющей кровью тьму кромешной ночи? (И правда, из моего огромного и черного, как грозовая туча, тела на землю льется кровь.) Не бойтесь, дети мои, я не прокляну вас. Велико зло, что вы причинили мне, велико зло, что причинил вам я, – слишком велико, чтобы оно могло быть преднамеренным. Вы шли своим путем, а я – своим, но одинаково порочны были эти пути. Столкновенье двух подобных сил было неминуемо и оказалось роковым для вас и для меня. Заслышав такое, люди, чуть осмелев, приподнимут головы и, вытягивая шеи, как улитка выставляет наружу рожки, взглянут вверх, узнать, кому принадлежит эта речь. И в тот же миг их лица исказятся такою жуткою гримасой, вспыхнут такою бешеной злобой, что и волки испугались бы. Точно подброшенные гигантской пружиной, вскочат они на ноги. И такой тут поднимется вопль, такая посыплется брань! Узнали! Вот и зверье включилось в хор людей, со всех сторон несется рев, и рык, и вой, и клекот! И вековой вражды меж человеком и диким зверем как не бывало; она обернулась ненавистью ко мне; а общие чувства, как известно, сближают. Выше, выше поднимите меня, ветры, – я страшусь коварства моих врагов. Я нагляделся вдосталь на это необузданное буйство, теперь пора подальше, пора исчезнуть с глаз их… Благодарю тебя, крылатый подковонос, благодарю за то, что разбудил меня шорохом своих перепончатых крыльев; увы, я ошибся, моя болезнь была лишь мимолетной хворью, и я с великим сожаленьем возвращаюсь к жизни. Если верить тому, что о тебе говорят, ты прилетал высосать остатки крови, что еще струится в моих жилах; как жаль, что ты не сделал этого!

 

(11) Вечер, горит настольная лампа, все семейство в сборе.

– Сынок, подай мне ножницы, они на стуле.

– Их нет там, матушка.

– Ну, так сходи поищи в соседней комнате… Помнишь, милый супруг, как когдато мы молили Бога послать нам дитя, чтобы заново прожить с ним жизнь и обрести опору в старости?

– Я помню. И Бог исполнил нашу просьбу. Да, что и говорить, жаловаться на судьбу нам не приходится. Напротив, мы неустанно благословляем провиденье за посланную нам милость. Наш Эдуард красотою пошел в мать.

– А характером – в отца…

– Вот ножницы, матушка.

И юноша вернулся к прерванным занятиям… Но вот в дверях возник какойто силуэт, ктото стоит и глядит на тихую семейную сцену.

– Что я вижу! На свете столько недовольных своей долей. Чему же радуются эти? Изыди, Мальдорор, прочь от мирного сего очага, тебе не место здесь.

И он ушел!

– Не понимаю, что со мною, мне кажется, все чувства восстали и смешались в моей груди. Не знаю, почему мне смутно и тревожно и словно какаято тяжесть нависла над нами.

– Со мною то же самое, жена; боюсь, к нам подступает беда. Но будем уповать на Бога, Он наш заступник.

– О, матушка, мне тяжело дышать, и голова болит.

– Тебе тоже плохо, сынок? Дай я смочу тебе уксусом лоб и виски.

– Ах нет, матушка…

Видите, он без сил откинулся на спинку стула.

– Со мной творится чтото непонятное. Все не по мне, все вызывает раздраженье.

– Как ты бледен! О, я предчувствую, что еще до наступления утра случится чтото страшное, что ввергнет всех нас в пучину бедствий!

Чу!… Гдето вдали протяжные крики мучительной боли…

– Мой мальчик!

– Ах, матушка… мне страшно!

– Скажи скорее, тебе больно?

– Не больно, матушка… Неправда, больно!

В каком-то отрешенном изумлении заговорил отец:

– Такие крики, бывает, раздаются слепыми беззвездными ночами. И хоть мы слышим их, но сам кричащий далеко отсюда, быть может, мили за три, а ветер разносит его стоны по окрестным городам и селам. Мне и раньше рассказывали о таком, но еще никогда не случалось проверить, правда ли это. Ты говоришь о несчастье, жена, но нет и не было с тех пор, как стоит этот мир, никого несчастнее, чем тот, кто ныне тревожит сон своих собратьев…

Чу! Гдето вдали протяжные крики мучительной боли.

– Дай бог, чтобы тот край, где он родился и откуда был изгнан, не поплатился тяжкими несчастьями за то, что дал ему жизнь. Из края в край скитается он, отринутый всеми. Говорят, будто он с детства одержим некоей манией. Говорят и другое: будто неимоверная жестокость дана ему от природы, будто он сам ее стыдится, а его отец и мать умерли от горя. Иные же уверяют, что причиною всему прозвище, которое дали ему еще в детстве товарищи и которое озлобило его на всю жизнь. Обида была так сильна, что он счел это оскорбление неоспоримым доказательством человеческой жестокости, проявляющейся в людях с малолетства и с возрастом лишь усиливающейся. Прозвали же его ВАМПИРОМ!..

Чу! Гдето вдали протяжные крики мучительной боли.

– Говорят, денно и нощно его терзают такие страшные виденья, что кровь струится у него из уст и из ушей; кошмарные призраки обступают его изголовье и, повинуясь некой необоримой силе, то вкрадчиво и тихо, то оглушительно, подобно тысячегласному реву грозной сечи, не зная жалости, твердят и твердят ему все то же ненавистное и неотвязное прозвище, от которого не избавиться до скончания веков. Коекто уверяет, будто он жертва любви или его терзает раскаяние за некое неведомое преступленье, скрытое в его темном прошлом. Большинство же сходится на том, что его, как некогда Сатану, снедает непомерная гордыня, и он притязает на равенство с самим Господом.

Чу! Гдето вдали протяжные крики мучительной боли.

– Увы, мой сын, эти страшные излияния не для твоего невинного слуха, и я надеюсь, ты никогда не станешь таким, как этот человек.

– Говори же, Эдуард, скажи, что никогда не станешь таким, как этот человек.

– Любимая матушка, клянусь тебе, родившей меня на свет, что никогда, если только имеет какуюто силу чистая клятва ребенка, никогда не стану таким.

– Ну, вот и хорошо, сынок, и помни: во всем и всегда ты должен слушаться матери.

Далекие стоны затихли.

– Жена, ты кончила работу?

– Осталось несколько стежков на рубахе, хоть мы и так сегодня засиделись допоздна.

– Я тоже не дочитал главу. Давай же, пока есть еще масло в лампе, оба завершим начатое.

– Да, если только волей Божьей останемся в живых! – воскликнул юноша.

– Идем со мною, мой чистый ангел: идем, и тебе не придется работать, с утра до вечера будешь ты гулять на цветущем лугу. Будешь жить в моем чертоге с серебряными стенами, золотыми колоннами и алмазными дверями, Будешь ложиться спать, когда захочешь сам, под звуки чудной музыки, и обходиться без молитвы. А утром, когда светозарное солнце заблещет над миром, когда взовьется на крыльях ввысь веселый жаворонок со звонкою трелью, ты будешь нежиться в постели, пока не надоест. Будешь ступать по мягким коврам, вдыхать нежнейший аромат цветов.

– Пора дать отдых и уму, и телу. Встань, достойнейшая мать семейства, встань, мощною стопою попирая пол. Твои пальцы одеревенели от работы – отложи же иглу. Во всем полезна мера, чрезмерное усердье вредно.

– Ты так чудесно заживешь! Я подарю тебе волшебное кольцо с рубином: повернешь его камнем внутрь – и станешь, как сказочный принц, невидимкой.

– Спрячь, о жена, в недра шкафа орудия твоих повседневных трудов, а я соберу свои бумаги.

– Когда же повернешь рубин обратно, ты, юный чародей, вновь обретешь свое природное обличье. Все это оттого, что я тебя люблю и забочусь о твоем благе.

– Прочь, кто бы ты ни был, отпусти мои плечи…

– Сынок, слишком рано забылся ты в сладких грезах: еще не прочтена совместная вечерняя молитва, еще твоя одежда не сложена в порядке на стуле… Встань же на колени! О предвечный Господь, печать твоей безмерной доброты лежит на всем творении, на каждой малости.

– Неужто тебя не прельщает хрустальный ручей, в котором снуют без устали рыбки: голубые, серебристые, красные? Ты будешь ловить их такой красивой сетью, что они сами станут заплывать в нее, покуда не наполнят до отказа. Вода в том ручье так прозрачна, что видны лежащие на дне, блестящие и гладкие, как мрамор, валуны.

– Матушка, родная, погляди, какие когти! Мне страшно, но совесть моя чиста, мне не в чем упрекнуть себя.

– Вот мы простерлись ниц у ног Твоих, благоговея пред Твоим величьем. Если же закрадется нам в душу дерзкая гордыня, мы тотчас же с презреньем отбросим ее прочь, как горький плод, и, не дрогнув, принесем ее в жертву Тебе.

– Ты будешь купаться в этом ручье рядом с маленькими подружками, и они будут обнимать тебя своими нежными ручками. А когда выйдешь на берег, они тебя украсят венками из роз и из гвоздик. Пленительные существа – за спинами у них дрожат прозрачные крылышки, как у бабочек; прелестные головки, как облачком, окружены длинными кудрями.

– Будь твой дворец прекрасней всех сокровищ мира, я не покину отчий кров и не пойду с тобою. Однако ты, вернее всего, лжешь, потомуто и говоришь так тихо, чтобы никто тебя не услыхал. Бросать родителей – грех. И я не стану неблагодарным чадом. Ну, а твои хваленые подружки, уж верно, не красивее, чем глаза моей матушки.

– Славим Господа ныне и присно, ежедневно и ежечасно. Так было и так будет, покуда, послушные веленью Твоему, мы не покинем эту землю.

– Покорные каждой твоей прихоти, они станут во всем угождать тебе. Захочешь ли птицу, которая без отдыха резвится день и ночь, – получай. Захочешь колесницу из снега, способную домчать тебя до солнца, – получай и колесницу. Чего только не добудут они для тебя! Даже того огромного воздушного змея, что спрятан на луне и к чьему хвосту привязаны за шелковые нити все птицы, какие только есть на свете. Подумай же и соглашайся, лучше соглашайся.

– Делай, что хочешь, но я не прерву молитву, чтобы позвать на помощь. И хотя ты бесплотен – я не могу отстранить тебя рукою, – но знай: я не страшусь тебя.

– Все суетно перед лицом Твоим, не меркнет лишь святое пламя непорочной души.

– Подумай хорошенько, не то придется горько пожалеть.

– Отец небесный, отврати, о отврати несчастье, что нависло над очагом!

– Так ты, злой дух, все не уходишь?

– Храни добрую мою супругу, опору и утешение во всех житейских горестях…

– Ну, что же, раз ты не хочешь, будешь стенать и скрежетать зубами, как висельник.

– И любящего сына, чьих нежных уст едва коснулось своим лобзаньем утро жизни.

– Он душит меня, матушка… Спаси меня, отец… Я задыхаюсь… Благословите!

Подобный грому, грянул злорадный вопль и прокатился по округе, так что орлы – глядите! – оглушенные, падают наземь – их наповал сразила воздушная волна.

– Его сердце не бьется более… Мертва и мать, носившая его во чреве. Дитя… его черты так исказились, что я его не узнаю… Жена моя! Мой сын!.. О, где те дни, когда я был супругом и отцом – они ушли давно и безвозвратно.

Недаром наш герой, завидев мирную картину, представшую его очам, решил, что не потерпит такой несправедливости. Знать, сила, которой наделили его духи ада или, вернее, какую он черпает в себе самом, не мнима, и юноша был обречен не дожить до утра.

(12) Тот, кто не ведает слез (ибо привык прятать боль поглубже), огляделся и увидел, что попал в Норвегию. Здесь, на островах Фероэ, он наблюдал охоту на морских птиц: смотрел, как охотники добирались до расположенных на отвесных скалах гнезд, удерживаемые над пропастью длинною веревкой, метров в триста, смотрел и удивлялся, что им дали столь прочный канат. Что ни говори, то был наглядный пример человеческой доброты, и он не верил собственным глазам. Если бы снабжать охотников веревкой довелось ему, уж он бы непременно надрезал ее в нескольких местах, чтобы она порвалась и человек сорвался прямо в море! Както вечером отправился он на кладбище, и отроки, из тех, кто любит совокупляться с трупами недавно похороненных красавиц, могли бы при желании подслушать разговор, который мы приводим здесь в отрыве от действий, которые им сопровождались.

– Эй, могильщик, тебе, верно, хочется поговорить со мною? Ведь даже кашалот, когда в пустыне океана появляется корабль, всплывает из глубин и высовывает из воды голову, чтобы поглазеть на него. Любопытство родилось вместе с миром.

– Нет, дружище, мне недосуг болтать с тобою. Уже не первый час луна серебрит мраморные надгробья. В такое время многим являются во сне закованные в цепи и укутанные в длинный, усеянный кровавыми пятнами, как небо звездами, саван женские фигуры. Спящие испускают тяжелые вздохи, точно смертники перед казнью, и наконец просыпаются, чтобы убедиться, что явь втрое страшнее сна. Я же должен без устали орудовать заступом, дабы вырыть эту могилу к утру. А когда занят серьезным делом, отвлекаться не следует.

– Он полагает, будто рыть могилу – серьезное дело! Так ты полагаешь, будто рыть могилу – серьезное дело?

– Когда утомленный пеликан кормит собственной плотью голодных детей своих, хотя никто не видит его великой жертвы, кроме Всевышнего, который сотворил его таким самоотверженным в укор людям, – это можно понять. Когда влюбленный юноша, застав в объятиях другого ту женщину, что он боготворил, проводит дни наедине с тоской, затворником, куря сигару за сигарой, – это можно понять. Когда ученик обречен долгие годы, из которых каждый тянется, как целая вечность, безвылазно жить в лицейских стенах и подчиняться какомуто презренному плебею, денно и нощно за ним надзирающему, он чувствует, как в нем вскипает живая ненависть и как ее пары заволакивают черной пеленою его мозг, готовый, кажется, взорваться. С той минуты, как его заточили в эту тюрьму и пока не настанет миг освобожденья, что с каждым днем все ближе, его томит губительный недуг: лицо его желтеет, брови угрюмо сдвигаются, глаза западают. Ночью он лежит без сна и напряженно думает. А днем уносится в мечтах за стены этой кузницы тупиц и предвкушает сладкий миг, когда он вырвется на волю или когда его, как зачумленного, вышвырнут из постылого монастыря, – это можно понять. Но рыть могилу – значит переступать через границу естества. Думаешь, незнакомец, тревожить заступом эту землю, что всех нас кормит, а после служит мягким ложем и укрывает от зимнего ветра, столь свирепого в наших холодных краях, легко тому, кто встревоженно ощупывает черепа давно исчезнувших с лица земли, а ныне благодаря ему возвращающихся на свет в таком виде, и кто теперь, в сумерках, видит, как на каждом кресте проступают огненные буквы, из которых слагается доныне не разрешенный людьми вопрос: смертна или бессмертна душа? Я всегда почитал Господа Бога и его установления, но если наше земное существование прекращается с нашей смертью, то почему же чуть не каждую ночь на моих глазах открываются все могилы и обитатели их бесшумно поднимают свинцовые крышки, чтобы глотнуть свежего воздуха?

– Передохника. Ты совсем обессилел от волненья, тебя шатает, как былинку, продолжать работу было бы безумием. Давай я заменю тебя, у меня много сил. А ты стой рядом и поправляй меня, если я буду делать не так, как надо.

– Как мускулисты его руки и как легко он роет землю – приятно посмотреть!

– Не мучайся напрасными сомненьями: к этим могилам, которыми кладбище усеяно, как луг цветами – сравненье несколько неточное, – следует подходить, вооружившись бесстрастным компасом философии. Пагубные галлюцинации могут возникать и среди бела дня, но чаще бывают как раз по ночам. Вот почему в твоих фантастических видениях нет ничего удивительного. Спроси свой рассудок днем, когда он ясен, и он скажет тебе со всею твердостью, что Бог, сотворивший человека, вложивший в него частицу собственного духа, бесконечно милостив и по смерти телесной оболочки забирает этот венец творенья в свое лоно. Отчего ты плачешь, могильщик? К чему проливаешь слезы, точно женщина? Не забывай: мы все – точно пассажиры носимого по бурному морю корабля со сломанными мачтами, мы все посланы в этот мир для страданий. И это честь для человека, ибо Бог признал его способным превозмочь жесточайшие страдания. Подумай и скажи, если ты не утерял дар речи, каковым наделены все смертные: когда бы на свете не было страданий, как ты желал бы, то в чем тогда заключалась бы добродетель – тот идеал, к которому мы все стремимся?

– Что со мною? Не стал ли я другим человеком? На меня повеяло покоем, освежающее дыхание взбодрило душу, подобно тому как весенний ветерок оживляет сердце дряхлых старцев. Кто этот незнакомец? Возвышенные мысли, чудный слог – все обличает в нем человека незаурядного! Какой чарующей музыкой звучит его голос! А речь краше песни. Однако же чем дольше я смотрю на него, тем менее искренним кажется его лицо. Есть чтото в нем, что странным образом противоречит смыслу произносимых слов, хотя, казалось бы, одна лишь любовь к Богу может внушить их. Оно прорезано глубокими морщинами, отмечено неизгладимым шрамом. Откуда этот не по возрасту старящий его шрам? Что это, почетное увечье или позорное клеймо? Почтения или презрения достойны его морщины? Не знаю и боюсь узнать. Но даже если он говорит не то, что думает, мне кажется, он это делает из благородных побуждений, движимый не до конца вытравленным из души состраданием к ближнему. Вот теперь он молчит, задумался – как знать, о чем? – и с удвоенным рвением предается непривычной тяжелой работе. Он весь в поту, но сам не замечает этого. Его снедает скорбь, с какою не сравнится даже та тоска, которая охватывает нас у колыбели спящего младенца. О боже, как он сумрачен. Откуда, незнакомец, ты явился? Позволь, я до тебя дотронусь, стерпи прикосновение к твоей особе руки, так редко пожимавшей руки живых людей. Будь что будет, а я узнаю, с кем имею дело. Чудные волосы – лучшие из всех, каких когдалибо касались мои пальцы, уж в волосахто я знаю толк, кто посмеет это оспаривать?

– Что тебе? Не видишь – я рою могилу. А беспокоить льва, пока он не насытится, не стоит. Запомни это впредь, коль не знал до сих пор. Ну хорошо, потрогай, если хочешь, но поскорее.

– Только живая плоть может так затрепетать от моего прикосновения, и, только прикоснувшись к живой плоти, мог бы так затрепетать я сам. Так, значит, он существует наяву… и я не сплю… Но кто же ты, прилежно роющий за меня могилу, пока я, словно дармоед, сижу без дела? В такой час люди спят, если только не жертвуют сном ради ученых студий. И, уж во всяком случае, сидят по домам за крепконакрепко, чтобы не влезли воры, запертыми дверями. Все затворяются в уютных спальнях, пока недогоревшие угли в старинных очагах расточают последний жар опустевшим гостиным. Но ты не таков, как другие, да и одежда твоя выдает пришельца из далеких краев.

– Рыть яму глубже уже нет нужды, правда, я совсем и не устал. Теперь раздень меня и уложи в эту могилу.

– Разговор, что ни миг, все чуднее, не знаю, что и отвечать… Верно, это шутка.

– Ну да, это шутка, не принимай моих слов за чистую монету.

Внезапно незнакомец рухнул наземь, могильщик бросился ему на помощь.

– Что с тобой?

– Да, я сказал неправду, будто не устал; на самом деле я очень утомился, потому и бросил заступ… ведь это первый раз я делал такую работу… не принимай же слов моих за чистую монету.

– Все больше утверждаюсь в мысли, что этот незнакомец мучится какойто страшной тоскою. Но сохрани меня Бог расспрашивать его. Пусть лучше я останусь в неведенье, мне слишком жаль его. Да он и сам, наверное, не пожелает отвечать: ведь раскрывать перед другим недуги сердца – значит терпеть двойную боль.

– Оставь меня, я покину кладбище и пойду своей дорогой.

– Ты едва стоишь на ногах, ты заблудишься в пути. Простая человечность велит мне предложить тебе мою постель – она груба, но другой у меня нет. Доверься мне, и я не стану домогаться твоей исповеди как платы за гостеприимство.

– О почтеннейшая вошь, о насекомое без крыльев и надкрылье, когдато ты горько укоряла меня за бесчувственность, за то, что я не оценил как должно твой тонкий, но скрытый ум, и, возможно, ты была нрава: вот и теперь ни малейшей благодарности не ощущаю я к этому малому. Звезда Мальдорора, куда ты поведешь меня?

– Ко мне. И кто б ты ни был: убийца с окровавленной десницей, которую не позаботился вымыть с мылом после злодеяния, и потому легко опознаваемый; или брат, погубивший сестру, или лишенный трона и изгнанный из своих владений монарх – мой воистину великолепный чертог будет достоин тебя. Пусть это всего лишь убогая лачуга, пусть ее не украшают алмазы и самоцветы, зато она славна своим великим прошлым, к которому что ни день прибавляются новые страницы. Умей она говорить, она поведала бы много такого, что даже тебя, отвыкшего удивляться, повергло бы в изумление. Сколько раз глядел я, прислонясь спиною к ее двери, как мимо проплывали гробы, и кости тех, кто в них покоился, в недолгий срок становились еще трухлявее, чем сама эта ветхая дверь. Число моих подданных все растет. Чтобы заметить это, мне нет нужды устраивать периодические переписи. А вообще здесь те же порядки, что и у живых: каждый платит налог сообразно с комфортабельностью жилища, которое занимает, а с неплательщиками я, согласно предписанию, поступаю как судебный исполнитель, ну а шакалов да стервятников, охочих до лакомого обеда, всегда предостаточно. Кого только не видел я среди рекрутов смерти: красавцев и уродов таких, что и при жизни были не краше, чем в гробу, – мужей и жен, вельмож и голытьбу, осколки юности и старческие мощи, глупцов и мудрецов, лентяев, тружеников, правдолюбцев и лжецов, смиренье кроткое, кичливую гордыню, порок, увенчанный цветами, и добродетель, втоптанною в грязь.

– Что ж, твое ложе достойно меня, и я не откажусь провести на нем остаток ночи, пока не рассветет. Благодарю тебя за доброту… Мы восхищаемся при виде останков древних городов, но куда прекраснее, о могильщик, созерцать останки человеческих жизней!

(13) Брат кровопийц пиявок тихо брел по лесу. Брел и останавливался – все хотел чтото вымолвить. Хотел, но не мог: только откроет рот, как горло его сжимается, и невыговоренные слова застревают на полпути. Но наконец он вскричал: «О человек, если случится тебе увидеть в реке дохлую собаку с задранными лапами, которую прибило к берегу теченьем, не поступай, как все: не набирай в пригоршню червей, что кишат в раздутом песьем брюхе, не разглядывай их, не режь ножом на кусочки и не думай о том, что и ты в свое время будешь выглядеть не лучше этой падали. Какую великую истину ты хочешь обрести? Никто доселе не смог разгадать тайну жизни: ни я, ни ластоногий котик из Ледовитого океана. Опомнись ка лучше, подумай: уже смеркается, а ты здесь с самого утра… Что скажут домочадцы, что подумает твоя сестренка, увидев, что ты возвращаешься в столь поздний час? Так что сполосни поскорее руки и поспеши туда, где ждет тебя ночлег… Но кто это, кто там вдали, кто смеет приближаться ко мне без страха, тяжелыми, нелепыми скачками, с исполненным величья и вместе с тем смиренья видом? И взгляд так кроток и так глубок! Огромные веки хлопают, как паруса на ветру, и, кажется, живут сами по себе. Что за неведомое существо? Гляжу в его чудовищные очи и содрогаюсь – а этого со мною не бывало с тех пор, как младенцем сосал я иссохшие груди несчастной, что звалась моею матерью. Ослепительный нимб озаряет это создание. А при звуках его голоса все вокруг трепещет и замирает. Тебя, как я вижу, влечет ко мне, словно магнитом – что ж, иди, препятствовать не стану. Как ты прекрасно! И как мне тяжко это признавать! Должно быть, ты обладаешь особой силой: у тебя не просто человечье лицо, твое лицо печально, как мир, и заманчиво, как самоубийство. Но мне твой вид претит; когда судьба велела бы мне вечно носить на шее змею, от которой нет избавления, я все же предпочел бы глядеть на эту гадину, но только не в твои глаза!.. Постой… Да это никак ты, жаба?! Злосчастная жирная гадина! А я тебя и не узнал, прости! Чего ради явилась ты на эту землю, населенную падшими грешниками? И как это ты ухитрилась стать такой пригожей, куда подевались твои противные мокрые бородавки? Я ведь видел тебя прежде: в тот раз ты по воле Всевышнего спустилась с небес, дабы служить утешением всем прочим тварям земным; слетела стремительно, как коршун, не утомив могучих крыльев в чудесном низверженье. Бедная жаба! В то время я много размышлял о вечности и о своем в сравненье с ней ничтожестве. И я подумал: „Вот еще одно существо, возвышенное Божьим промыслом над нами, прозябающими здесь. А я, почему я обойден? Отчего Господь распорядился так несправедливо? Или Он, всесильный, грозный во гневе, слаб рассудком? Ты, повелительница луж и болот, явилась облеченная почестями, какие подобают одному только Творцу, и внесла в мою душу хоть какоето успокоение, но ныне твое величие ослепляет и парализует мой нетвердый разум! Скажи же, кто ты? Не исчезай, побудь здесь, на земле, еще немного! Сложи белоснежные свои крылья и не бросай нетерпеливых взглядов на небеса. Или, если уж ты улетаешь, возьми меня с собою!“ Тут жаба села, поджав под себя мясистые ляжки – в точности такие же, как человеческие – и тотчас же все слизняки, мокрицы да улитки поспешно расползлись, завидев своего смертельного врага, – села и заговорила так: „О Мальдорор! Посмотри на мое лицо: оно безмятежно, как зеркало, да и умом я, верно, не уступлю тебе. Когдато, давнымдавно, ты назвал меня своей опорой в жизни. И с той поры я всегда оставалась достойной чести, которую ты мне тогда оказал. Конечно, я простая болотная тварь, но ты сам приблизил меня к себе, разум мой окреп, восприняв все лучшее, что есть в тебе, и потому сейчас я могу говорить с тобою. Я пришла помочь тебе выбраться из бездны. Все твои друзья – вернее, все, кто может считаться твоими друзьями, – с ужасом и отчаянием глядят на тебя всякий раз, сталкиваясь с тобою; в церкви ли, в театре или в ином людном месте, когда ты бредешь бледный и сгорбленный, или на ночной улице, когда проносишься мимо, в длинном черном плаще, похожий на призрака, бешено стиснув шпорами бока своего скакуна. Отринь же пагубные мысли, обратившие сердце твое в пепел. Твой рассудок поражен недугом, тем более страшным, что ты его не видишь и, когда из твоих уст исторгаются безумные, хотя и дышащие сатанинскою гордыней речи, полагаешь, что в них выражается твоя природная сущность. За свою жизнь ты произнес таких речей без счета, несчастный ты безумец! Жалкий остов бессмертного ума, некогда сотворенного Господом с такой любовью! Ты плодил одни лишь проклятья, кипящие яростью, точно оскал голодной пантеры. Я дала бы выколоть себе глаза, отрубить руки и ноги, я предпочла бы стать убийцей, кем угодно, только бы не быть тобою! Ты ненавистен мне. Откуда столько желчи? Да по какому праву ты сюда явился и поднимаешь на смех всех подряд, ты, жалкая гнилушка, неприкаянный скептик. Коль скоро все здесь тебе не по нраву, отправляйся туда, откуда пришел. Нечего столичному жителю слоняться по деревне – он там чужак. Известно же, что в надзвездных сферах есть миры куда обширней нашего, там обитают духи, чьи ум и знанья далеко превосходят наше скудное разумение. Вот туда и держи путь! Оставь нашу землю, где все так зыбко и шатко, прояви наконец свою божественную суть, которая дотоле оставалась втуне, и вознесись, да поскорее, в свою стихию – завидовать тебе, гордецу, мы не станем; вот только я не разберу, кто же ты на самом деле: человек или существо высшей природы? Прощай же, и знай: сегодня ты повстречался с жабою в последний раз. Изза тебя я гибну. Я удаляюсь в вечность и буду молиться о твоем прощенье“.

(14) Что ж, по всей видимости – а видимость порою соответствует истине – первая песнь подошла к концу. Не будьте чересчур строги к тому, кто пока лишь пробует свою лиру, – так странен уху звук ее! И все же беспристрастный слушатель отметит в сей игре не только уйму недостатков, но и недюжинный талант исполнителя. Ну, а я засяду за работу, чтобы и вторая песнь вышла в свет без промедленья. Конец XIX века узнает своего певца (впрочем, первое его детище, натурально, еще не будет шедевром); того, что рожден на американском берегу, где берет начало Ла Плата, где живут два народа, прежде враждовавшие, ныне же старающиеся превзойти друг друга в духовном и материальном процветанье. Звезда юга БуэносАйрес и франт Монтевидео сердечно протянули друг другу руки через серебро аргентинских вод. Однако в деревнях попрежнему бесчинствует война и пожирает, ликуя, все новые и новые жертвы. Прощай и думай обо мне, старик, ежели у тебя хватило духу дочитать мое творенье. Ты же, юноша, не падай духом – ведь в лице вампира ты, сам того не чая, обрел нового друга. Так что теперь, считая чесоточного клеща, у тебя их двое.

 

ССЫЛКИ НА АЛЬМАНАХИ ДООСОВ И МИРАЖИСТОВ

Читайте в цвете на старом ЛИТСОВЕТЕ!

Пощёчина Общественной Безвкусице 182 Kb Сборник Быль http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=488479

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=496996

ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ ЛИТЕРАТУРНАЯ СЕНСАЦИЯ из Красноярска! Вышла в свет «ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ» Сто лет спустя после «Пощёчины общественному вкусу»! Группа «ДООС» и «МИРАЖИСТЫ» под одной обложкой. Константин КЕДРОВ, Николай ЕРЁМИН, Марина САВВИНЫХ, Евгений МАМОНТОВ,Елена КАЦЮБА, Маргарита АЛЬ, Ольга ГУЛЯЕВА. Читайте в библиотеках Москвы, Санкт-Петербурга, Красноярска! Спрашивайте у авторов!

06.09.15 07:07

 

45-тка ВАМ new

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=580691:

КАЙФ new
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=580520

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833

КАЙФ в русском ПЕН центре https://penrus.ru/2020/01/17/literaturnoe-sobytie/

СОЛО на РОЯЛЕ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833

СОЛО НА РОЯЛЕhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833

РЕИНКАРНАЦИЯ
Форма: http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=575083

КОЛОБОК-ВАМ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=573921

Внуки Ра
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=573474

Любящие Ерёмина, ВАМ
Форма: Очерк http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=572148

ТАЙМ-АУТ

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=571826

КРУТНЯК

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=570593

СЕМЕРИНКА -ВАМ

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=569224

АВЕРС и РЕВЕРС

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=567900

ТОЧКИ над Ё

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=567900 http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=565809

ЗЕЛО БОРЗОhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=564307

РОГ ИЗОБИЛИЯ  http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=561103

БОМОНД http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=553372

ВНЕ КОНКУРСОВ И КОНКУРЕНЦИЙ http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=549135

КаТаВаСиЯ http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=536480

КАСТРЮЛЯ и ЗВЕЗДА, или АМФОРА НОВОГО СМЫСЛА   http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=534005

ЛАУРЕАТЫ ЕРЁМИНСКОЙ ПРЕМИИ http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=531424

ФОРС-МАЖОРhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=527798

СИБИРСКАЯ ССЫЛКАhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=520612

СЧАСТЛИВАЯ СТАРОСТЬhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=520121

АЛЬМАНАХ ЕБЖ “Если Буду Жив” http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=510444

5-й УГОЛ 4-го ИЗМЕРЕНИЯhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=507564 Альманах СУДЬБА и РОК на ЛИТ-РЕ https://litra.online/poems/sudba-i-rok-almanah-mirazhistov/

 

                                              

Сюр аlа рюС

 

Альманах Миражистов

СОДЕРЖАНИЕ

Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ,

Николай ЕРЁМИН, Александр БАЛТИН, Генрих САПГИР,

Граф де ЛОТРЕАМОН

Сюр аlа рюС

Альманах Миражистов

Москва -Красноярск 2024

        Николай Николаевич Ерёмин – составитель альманаха     Красноярск, телефон 8 950 401 301 7  nikolaier@mail.ru

Сюр аlа рюС Сюр аlа рюС