РЕЧЕНИЕ О РЕЧИ

 

ИЗ ЦИКЛА «РЕЧЕНИЕ О РЕЧИ»

1.

Всем славянским наш русский язык, словно мних,

всем славянским – языческим, скорбным, лихим,

он родился из них, рядом с ними, до них,

сам себя изваял, сам себя обточил,

сам себя пригвоздил.

Аз, есть кто? Аз кто есть?

Нарождённая в потугах из вещих дней,

я – лишь звук, облачённая в маленький крест,

в старой купленный лавке за триста рублей.

 

Изваянный, серебряный, русский язык!

Это ты сквозь растёшь колыбельки моей.

До рожденья в меня с молоком ты проник,

отправлялся за тридевять чёрных морей.

 

И уральские женщины в детстве меня

убаюкивали твоей песнею – спи!

И роняли, что бусинки, – как не ронять? –

прямо под ноги мне

твои чудо-пути!

 

Твои кони да совушки в русской резьбе,

эти мамы-Софии да колокол-царь,

Так хочу я к тебе,

вся хочу я к тебе,

мои первые песни и первый букварь!

 

Ты – мой шёпот, мой сон, о любви разговор!

Дрон, летящий по небу, разить чтоб врага.

И никто не посмеет сказать, что я – вор,

обыщите, разденьте меня донага.

 

У расстрельной стены сотню лет простоять,

сотню дней, словно ночь,

сотню дней, словно лет.

Сколько раз приговаривали меня,

и выписывали волчий волку билет.

 

Если я говорю на тебе – всё любовь!

Даже ненависть та, что ко мне, есмь – любовь!

Вставлен ты, в мой родящий от века, живот,

вставлен ты в мою пряную, красную кровь!

 

И никто не помеха, никто не петля.

Ибо ты мне – стихи, то есть ты сюр и сор!

Ибо ты мне и плаха, и ты – приговор

к высшей мере!

И ты же помилуешь мя!

 

2.

Моя русская речь это – горлом слова,

моя русская речь это – горлом звучание.

Моя русская речь это – криком молчание,

н она, хоть и вырвали горло, жива!

 

Нет, вы видели, как мир рождает словарь?

Из ларцов, из кульков, из мешков, самоваров?

…Мне за десять копеек купили букварь

во сельпо «Канцелярских товаров».

 

Засыпала я с ним, под подушкой примяв,

Научи меня жизни. А, впрочем, как будет…

Эти аз, буки, веди, помилуйте мя,

Вы – поющие мне, вы мне – сущие люди!

 

А какие средь вас по всю ширь типажи!

«С» – страна,

«в» – вельможа,

«ц» – царь,

а «я» – ясли.

Обними меня, речь, и со мной полежи,

просто так обними. Ни за что. Тихо. Ясно.

 

Доказательство Бога – есмь взгляд, что воздет,

и планеты Всея Материнские руки,

и, конечно же, слова негаснущий свет,

колыхание рта, выводящего звуки.

 

3.

 

По головам двухсотых, грязи, гнили

да с песней Юлии Чичериной и Бродским,

они за родину, за матушку-Россию

на направленье Курском-Белгородском.

А есть вторая Русь, что глубь колодца,

вода стоячая,

лежачая.

Ей словно

всё побоку, ей естся-пьётся, мнётся,

танцуется-поётся-шьётся-жнётся

и дышится на всё устало-ровно.

Я не могу на них смотреть. Мне стыдно

за это равнодушие. Вот едут

они на тачках. И стоят, как едут.

Едят, как едут. Пьют и тоже едут.

И в телефоне проживают сиднем.

Но час придёт. Тот страшный, грозный час.

И будет так: уже не отсидеться.

Нет двух сердец, а есть одно лишь сердце.

Нет двух Россий. А есть одна у нас.

Ужель не видишь? Родина внутри.

И всё смешается «в разворошённом быте»!

Как при врагах горят монастыри,

горят дома, границы. Встань и выйди!

Вот Курские иконы продают

на рынке не Черкизовском, хохлятском

по восемь гривен скопища Иуд

их продают, что кур, что сало, яйца.

Хочу пальнуть. Ружьё взять и пальнуть!

Мне мёртвые кричат: да! Ты сумеешь!

…Я завтра выступаю на аллее,

плююсь стихами.

Даже страшно.

Жуть!

В Москве сначала. В Брянске. В Ярославле,

на фронте после. Фронт сейчас везде.

Смешалось всё: укропы и османы.

Нет двух Россий, прибитых на гвозде.

А есть одна!

Она сошла с Креста.

Пространство мы расширили всей Русью.

Достаточно куражиться под Курском!

По Белгороду бить «огнём хлыста»!

Мы встанем, не жалея живота!

И ты, гуляющий, и пьющий, и едящий!

И ты, хулящий, равнодушный, что образчик!

Коснётся всех. Иначе пустота.

Коснётся всех! Царя, дитя, шута.

Мы в этой мельнице. Мы все. Ты. Я. Она.

И я бы рада – всем по Одиссее.

И я бы рада – угодить бы всем нам.

Но так не будет. Или же – страна,

а либо в хлам разбитая Помпея.

4.

Вот музыка моей страны! Не хнычь.

Огромная, как будто вздох ребёнка.

Она, что Летопись, что клич, что плач, кулич,

струна на скрипке рвётся тонко.

 

И пальцы в кровь. Утешься, вот Она!

И пляски скоморохов, дудки, гусли.

Но если вдруг в беде твоя страна,

то музыка огня сквозит над Русью

 

седой равниной. Всплески канонад.

Прочь, сука, враг, из русского прочь дома!

А музыка сражений – Сталинград!

А музыка блокады – Ленинград!

И скорби музыка, как птица, невесома.

 

Я стала солью, что от слёз на треть,

женою Лота оглянувшись в город…

Ему до пепла удалось согреть

вот это Мёртвое бессолнечное море.

 

Сейчас война там. Вопли из земли.

Извечное – мы стали семенами!

И женщин мёртвых ноты проросли

и стали музыкой, огромной, что цунами.

 

Отцами, матерями чёрных плах.

И чёрным солнцем.

Музыка повсюду.

Как ангел, что в аду святой в крестах,

как демон, что в раю подвержен блуду.

 

Не буду я.

Не буду я.

Не буду!

Мне музыка – инфарктом миокарда.

Я буду слушать Летова и Юту,

в часах песочных стрелки рвут минуту

до взрыва, что убьёт нас, до снаряда.

 

Вот музыка. И деревце с обрыва

летящее, чтоб утопиться сдуру.

И только смерть беззвучно молчалива,

уткнула пальчики в клавиатуру…

5.

 

Прости меня, братко…

Прости, что не объяснила, как идти по дощечке – шатко,

бычок так вот шёл и качался. Ну, хватит качаться!

Прости меня, братко, тебя обманули: ты счастлив!

Смешно разбирать нам ошибки, просчёты, что нас подтолкнуло,

как люди – порой – попадают под нож, саблю, дуло,

как люди порой ошибаются мнением, бездной, дорогой,

всем скопом, страной государством во многом.

 

Но как мне достать из груди твоё кровное, братское мясо?

Ты сам его в дар положил, сам подкрался!

Вот также подруге на третьем я курсе в Свердловском училище

дала погулять свою куртку из кожи. Как выращу

себе я такие наряды? Подруга уехала,

прости, что не смела сказать я: «Верни куртку с мехом мне!»

Итак, Каин-братко, про камень, пещеру, святилище,

всё словно бы вновь повторяется: куртка, училище…

Смотри: золотые колосья, поля со пшеницею,

а ты – поле минное мне,

меня кличешь волчицею.

Я даже привыкла. Не вздрагивать. Даже привыкла не ёжится.

А хочешь загадку скажу про кольцо и про ножницы?

 

Обычно в такие минуты извне, ненароком

Светлова стихи вспоминаю «убивший тебя под Моздоком».

и тот итальянец, пришедший убить словно снова.

читаю Светлова!

И травы, и травы, и травы, и чёрные земли.

Не надо, мой братко, не надо на самом-то деле.

Устала держать каравай для тебя с русской солью,

устала держать я на блюде пшеничное поле.

Устала тебе объяснять я, что хватит, что хватит:

что руки раскрыла, но гвозди не надо вбивать мне!

 

6.

 

До двух тысяча двадцать второго года,

горчащего так, словно бы перец чили,

от девяностых годов до исхода

вас сорок лет по пустыне водили.

Цвели абрикосы, и пахла липа

дымом снаряда и плотью снаряда,

похожего в точности на еврозапад,

в вязких пустынях больного Египта

шли вы и шли. А младенцы рыдали,

шли вы и шли, как всегда, по спирали.

Смертно стреляли, а вас подстрекали

воры, разбойники, тати и швали.

 

А у нас избы, у нас кони-совы,

цивилизация, Храмов основы,

памятник Пушкину, памятник Далю.

 

Шли вы и шли, словно бы вас прокляли!

Мясо и мясо на поле, телес нет!

Также, как выхода нет из пустыни.

Есть лишь дорога одна – тропкой тесной

к вашей Всея Руси мать-Украине.

 

Цивилизация – это, как море,

что не расступится без Моисея,

40 вы лет проблуждали в угорьях,

выход один – из Рассеи в Рассею.

 

Чтобы ни ваши, ни наши не гибли,

вы выходите скорей, выходите

из прокажённого Богом Египта,

от коченеющих в глине могилок.

7.

…звучали дудка, скрипка, виолончели,

звучало в классическом стиле скерцо.

Я верю в тебя, я так, Господи, верю,

Верю. А ночью болело сердце.

 

И утром болело. Под вечер болело.

Да и сейчас так болит. Точно также.

Ибо Христова мелодия слева,

и в неё сердце в груди моей ляжет!

 

Если ты – воин, бери свой калашик,

а стихоплет, всё равно, на – ружьишко!

Нас призывает Христово адажио,

так призывает, что больно слишком.

 

Или не слышишь? Не видишь? Не внемлешь?

Вновь то литовцы, то финны, то шведы!

Снова пришли утоптать нашу землю,

русского снега и хлеба отведать!

 

Сели в «Пятёрочке» и, – ну глумиться!

Ели и пили и заново ели.

Дудка, да скрипка, да виолончели,

нет, не звучали, нас рвали – в частицы!

 

Рвали уста – там кричали девицы,

рвали нам глотки до самой столицы,

ибо горели дома, сад, молельни!

 

Не по одним по Луганским, Донецким,

укры стреляли по Курским и Брянским…

Бог на Кресте всею кожей разделся,

как же так можно стрелять по гражданским?

Разве мы – цели?

 

…Снова Христовую музыку слышу,

с каждой секундою звуки густели.

…жалкая – я,

и, конечно же – серая,

просто расколотая – я, не целая.

Тише, прошу я, потише…

 

Дудочки, скрипки да виолончели,

это Христовые нам инструменты.

Это нам масло топлёное книжек.

Ибо играть буду.

И буду петь я!

«НОВАЯ ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ»

 

Пока мы спали, спали-почивали,

сон слюнкой сладкой тёк на одеяле.

Он шёл, точнее полз и полз по лесу,

полз по оврагам, что увиты мхами…

(Мы пили кофе. Сглатывал он септик…)

Но полз и всё тут! Алексей Лиханов.

 

И как тут встать? Ступня – сплошная рана.

И как тут встать? В другой ноге осколок.

Страна! Роди Бориса Полевого,

опять роди: напишет пусть роман он!

 

В тот день, в конце зимы обстрел был тяжкий,

спасал своих он; дым струился рваный.

12 дней полз Алексей Лиханов,

калаш и две гранаты: для себя и

вторая для врага. С водою фляжка

давно пуста…Что есть в лесу февральском?

Что пить в лесу? Снег таял, таял, таял.

Перевязал себя он мало-мальски

бинтами.

 

А в голове одна – жить буду! – фраза,

коль я ещё не умирал ни разу,

а в голове лишь два – жить буду! – слова.

…Страна! Роди Бориса Полевого,

кинь все романы, чтоб один остался

о подвиге Маресьева! Алёша,

он тёзка вам!

12 дней пороша

мела, мела. Такой был лютый холод.

Ползи, ползи, ползи. Ещё ты молод!

Восьмое марта скоро, скоро, скоро,

пятнадцатого марта день рожденья

твоей жены. Ещё чуть-чуть вдоль ёлок!

 

И где нам взять Бориса Полевого?

Чтоб мог он рассказать, что околдован

был лес. И звал отец, и мать-София,

и кони словно мчались, ухал филин.

Из паука плелась паучья нить.

Ты будешь жить, ты будешь жить!

– Дай пить!

уста шептали. Дождевой водою

спускался талый снег перед тобою.

Казалось, рядом Алексей Маресьев,

тебе шептал, давай споём мы песню

не про цветочек, листик, воздух, речку,

про то – быть воином и, значит, жить. Жить вечно!

 

Единожды, когда ты спал, из лунки

стекла к щеке, бурёнки словно слюнка…

Земля несла тебя всевышним духом.

О, нет, ты землю сам нам нёс на брюхе!

 

Когда я кофе пью, мне страшно, люди,

а вдруг – там раненый? – глоток ему бы.

Когда я булку ем, глотает слюнки

тот, кто в лесу один, и без медпункта.

Как мне призвать всех вас – вернитесь к яви!

Как мне встряхнуть всех вас, очнись, заставить?

 

Нет, ты не полз, солдат, ты проструился

по травам да по мхам, корявым пижмам!

И капля, что с небес, простой ириской

стекла слюной.

И тем спасла.

Ты выжил.

 

***

Проезжаем пряничный домик – совы да кони на крыше,

драконы, змеи, львы, черепахи, котяры-мурлыки,

посередине кукла-Мотаня спит с солнышком рыжим,

здесь от сглаза излечат, не будешь заикой.

 

Проезжаем там, где этот домик стоит беспробудно,

проезжаем там, где есть горы и камни длинные,

волонтёрские будни – мои волонтёрские будни,

я за эти вот еду узоры, за эти вот филины.

 

Да за эту солому, за брёвна, за нефть в наших скважинах,

я за то, чтоб не братова пуля в яйцо закаталась бы!

А во мне, в голове моей лес, рощи, склоны, овражины,

вот за эти домишки таскаю я разные тяжести!

 

А они, а они-то вовсю (кто не небрат) кочевряжатся,

против лис да медведей, китов, чучел и пугал сереньких,

а у нас форсы древние, Екатеринины – накося!

А у нас наша память, а «Память зовётся империей»!

 

А центральней империи – эти окраины царские,

мы не цацкаем с вами, и мы не паханы, что с цацками.

Жизнь свою я вручила давно небу ясному, синему,

в смысле Небу Всевышнему, Храму Всея России.

 

И выходит она из святого, господнего, детского

да из пряничного там, где совы да кони в наличниках,

и закатывает пулю брата-небрата в яичико,

что Кощееву смерть

под Херсоном,

Одессой,

Торецком ли.

 

РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ

…Помяни ты водилу-Николку,

Ольгу (Ольга любила наколки),

как на правом плече – крест Донецкий,

а на левом Ф. М. Достоевский.

Ольга слишком любила культуру,

нашу русскую литературу.

Помяни ты Грача (Грач был Игорем),

помяни Мозгового и Штурмана,

помяни тех, со мною кто выгорел,

богородского парня юного.

Его пальчики пахнут ладаном,

а мои пахнут шерстью овечьей:

я вязала носки нитью матовой,

шила я чебурах с маскхалатами

и трусы шила я человечьи.

Сколько наших, погибших, помечено

цветом серым, а красным – пропавшие.

Успокой, кто со мной искалечен был,

кто без рук, кто без ног возвращавшихся.

И за всех,

и за всех

ставь по свечке ты,

на помин души ставь. За здравие!

Не нужны тут футболки с сердечками,

здесь иные, бойцовые правила:

как на левом плече – крест Донецкий,

а на правом плече – Достоевский.

Как войну назовёшь операцией,

так она будет плыть фарватером.

Говорят, что одной мы нации,

на одном здесь воюют – на матерном.

Ой ты, миленький брат, муж, дитёночек,

дронов всыпано напропалую…

Хоть не кличут войну чертовщиной, но, чёрт,

низвергаем врага мы, воюя!