НА ВСЕХ ПАРУСАХ    Виртуальный Альманах Миражистов

 

НА ВСЕХ ПАРУСАХ

                      Виртуальный Альманах Миражистов

Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ Николай ЕРЁМИН Александр БАЛТИН Сергей СУТУЛОВ-КАТЕРИНИЧ

Осип МАНДЕЛЬШТАМ

КрасноярсК

2023

 

                     Виртуальный Альманах Миражистов

 

НА ВСЕХ ПАРУСАХ

Составил альманах Николай Николаевич ЕРЁМИН

Украсил  Амир ТИМИРВАЛЕЕВ – «Лодки у моря»

Кошек нарисовала Кристина ЗЕЙТУНЯН-БЕЛОУС

                                 

СОДЕРЖАНИЕ

Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ Николай ЕРЁМИН Александр БАЛТИН Сергей СУТУЛОВ-КАТЕРИНИЧ

Осип МАНДЕЛЬШТАМ

 

Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ

Виртуальный Альманах Миражистов

 

СТРАНИЫ КНИГИ «ПОЭТИЧЕСКИЙ  КОСМОС»

XX век в конечном итоге вернулся на новом уровне к давней мысли: очевидность смерти неочевидна.

Смерти больше нет.
Смерти больше нет.
Больше нет.
Больше нет.
Нет. Нет.
Нет.
Смерти больше нет.
Есть рассветный воздух,
Узкая заря,
Есть роса на розах,
Струйки янтаря
На коре сосновой.
Камень на песке.
Есть начало новой
Клетки в лепестке,
Смерти больше нет…
Смерти больше нет
Родился кузнечик
Пять минут назад —
Странный человечек,
Зелен и носат:
У него, как зуммер,
Песенка своя
Оттого, что я
Пять минут как умер.
Смерти больше нет!
Смерти больше нет!
Больше нет!
Нет!
С. Кирсанов)

Есть какая-то тайна в самой устойчивости сюжета о борении человека со смертью. Будет несправедливо, если, дойдя до нашего века, мы не вернемся снова к истокам образа воскресения.

Есть целые ареалы культуры, где «воскресение» не играет столь значительной роли: Древняя Индия, Китай, Африка, Америка до Колумба. И здесь проявляется характерное отличие христианской цивилизации от этих культур.

Есть целые ареалы культуры, где «воскресение» не играет столь значительной роли: Древняя Индия, Китай, Африка, Америка до Колумба. И здесь проявляется характерное отличие христианской цивилизации от этих культур.

Идея «воскресения», завладевшая сердцами и умами людей в I веке нашей эры, несет в себе некую тайну, откровение, побудившее к стремительному движению в будущее. «Бездну заключивый яко мертв зрится», — пелось в погребальных песнопениях. Если перевести это на современный язык, хотя неуклюже, но буквально, получится: заключающий в себе бесконечность выглядит как мертвый. Сам образ вочеловеченной вселенной и даже более, чем вселенной, — самого творца мира, погребенного, подобно человеку, и воскресшего, был для человека, может быть, наиболее верной точкой отсчета для осознания своего истинного космического значения.

Человеческий разум открыл звездную бездну. Но как «заключить» ее? Какими шагами измерить? Каково место человека в бесконечной вселенной и каково отношение конечной человеческой жизни к бесконечности мироздания?

Парадокс заключался в том, что на многие из этих вопросов ответ был дан уже в I веке. «Царство божие внутри пас есть». Царство божие, то есть вселенная и даже больше, чем вселенная, — все без остатка заключено в душе человека. Готторпский глобус — планетарий, привезенный Петром I в Россию, открывал взору вселенную, но далеко не всю. Русская литература на протяжении трех столетий ищет какой-то другой образ мира, где человек и вселенная находятся в несколько иных, более теплых отношениях, где на уровнях макро- и микромира между космосом и человеком существует тонкая неразрушимая связь.

Поединок со смертью, начатый в I веке, пока что далеко не закончен.

Обсерватория,
с утра
Раздвинув купол за работой,
Атеистична и мудра,
Как утренний собор Петра,
Сияла свежей позолотой…
Как божье око,
телескоп
Плыл в облака
навстречу зною,
Следя из трав и лепестков
За Вифлеемскою звездою.
Здесь не хватало
и волхвов,
И кафедрального хорала,
Волов,
апостольских голов,
Слепцов, Христа,
и твердых слов:
«Возьми свой одр!» —
здесь не хватало.
(С. Кирсанов)

ХРУСТАЛЬНЫЙ ГЛОБУС

Готторпский глобус, привезенный Петром I в Россию, ставший прообразом нынешних планетариев, напоминает мне чрево кита, проглотившего вместе с Ионой все человечество.

Мы говорим: вот как устроена вселенная — вы, люди, ничтожнейшие пылинки в бесконечном мироздании. Но это ложь, хотя и непреднамеренная.

Готторпский купол не может показать, как весь человек на уровне тех самых микрочастиц, о которых писал Илья Сельвинский, связан, согласован со всей бесконечностью. Называется такая согласованность антропным принципом. Он открыт и сформулирован недавно в космологии, но для литературы эта истина была аксиомой.

Никогда Достоевский и Лев Толстой не принимали готторпский, механистический образ мира. Они всегда ощущали тончайшую диалектическую связь между конечной человеческой жизнью и бесконечным бытием космоса. Внутренний мир человека — его душа. Внешний мир — вся вселенная. Таков противостоящий темному готторпскому глобусу сияющий глобус Пьера.

Пьер Безухов видит во сне хрустальный глобус:

«Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею… В середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает»..

«Вожжи Богородицы»

Чтобы увидеть такую вселенную, надо подняться на высоту, глянуть сквозь бесконечность. Округлость земли видна из космоса. Ныне мы всю вселенную видим как некую сияющую сферу, расходящуюся от центра.

Небесные перспективы пронизывают все пространство романа «Война и мир». Бесконечные перспективы, пейзажи и панорамы битв даны с высоты полета, словно писатель не раз облетал нашу планету на космическом корабле.

И все-таки наиболее ценен для Льва Толстого взгляд не с высоты, а в высоту полета. Там, в бесконечно голубом небе, тает взор Андрея Болконского под Аустерлицем, а позднее взгляд Левина среди русских полей. Там, в бесконечности, все спокойно, хорошо, упорядоченно, совсем не так как здесь, на земле.

Все это неоднократно было замечено и даже передано вдохновенным взором кинооператоров, снимавших с вертолета и Аустерлиц, и мысленный полет Наташи Ростовой, а уж чего проще направить кинокамеру ввысь, вслед за взором Болконского или Левина. Но куда труднее кинооператору и режиссеру показать мироздание со стороны — взглядом Пьера Безухова, видящего сквозь дрему глобус, состоящий из множества капель (душ), каждая из которых стремится к центру, и все при этом едины. Так устроено мироздание, слышит Пьер голос учителя-француза.

И все-таки как же оно устроено?

На экране сквозь туман видны какие-то капельные структуры, сливающиеся в шар, источающие сияние, и ничего другого. Это слишком бедно для хрустального глобуса, который разрешил в сознании Пьера загадку мироздания. Не приходится винить оператора. То, что видел Пьер, можно увидеть только мысленным взором — это неизобразимо в трехмерном мире, но зато вполне геометрически представляемо.

Пьер увидел, вернее сказать, «прозрел» тот облик мироздания, который был запретен для человечества со времен великой инквизиции до… трудно сказать, до какого именно времени.

«Вселенная есть сфера, где центр везде, а радиус бесконечен», — так сказал Николай Кузанский об этой модели мира. О ней рассказал Борхес в лаконичном эссе «Сфера Паскаля»:

«Природа — это бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность нигде».

Кто внимательно следил за космологическими моделями древних в предшествующих главах (чаша Джемшид, ларец Кощея), сразу заметит, что сфера Паскаля, или глобус Пьера, есть еще одно художественное воплощение все той же мысли. Капли, стремящиеся к слиянию с центром, и центр, устремленный во все, — это очень похоже на монады Лейбница, центры Николая Кузанского или «точку Алеф» Борхеса. Это похоже на миры Джордано Бруно, за которые он был сожжен, похоже на трансформированные эйдосы Платона или пифагорейские праструктуры, блистательно запечатленные в философии неоплатоников и Парменида.

Но у Толстого это не точки, не монады, не эйдосы, а люди, вернее их души. Вот почему смеется Пьер над солдатом, охраняющим его с винтовкой у двери сарая: «Он хочет запереть меня, мою бесконечную душу…» Вот что последовало за видением хрустального глобуса.

Стремление капель к всемирному слиянию, их готовность вместить весь мир — это любовь, сострадание друг к другу. Любовь как полное понимание всего живого перешла от Платона Каратаева к Пьеру, а от Пьера должна распространиться на всех людей. Он стал одним из бесчисленных центров мира, то есть стал миром.

Совсем не так банален эпиграф романа о необходимости единения всех хороших людей. Слово «сопрягать»», услышанное Пьером во втором «вещем» сне, не случайно сочетается со словом «запрягать». Запрягать надо — сопрягать надо. Все, что сопрягает, есть мир; центры — капли, не стремящиеся к сопряжению, — это состояние войны, вражды. Вражда и отчужденность среди людей. Достаточно вспомнить, с каким сарказмом смотрел на звезды Печорин, чтобы понять, что представляет собою чувство, противоположное «сопряжению».

Вероятно, не без влияния космологии Толстого строил позднее Владимир Соловьев свою метафизику, где ньютоновская сила притяжения получила наименование «любовь», а сила отталкивания стала именоваться «враждой».

Война и мир, сопряжение и распад, притяжение и отталкивание — вот две силы, вернее, два состояния одной космической силы, периодически захлестывающие души героев Толстого. От состояния всеобщей любви (влюбленность в

Наташу и во всю вселенную, всепрощающая и все вмещающая космическая любовь в час смерти Болконского) до той же всеобщей вражды и отчужденности (его разрыв с Наташей, ненависть и призыв расстреливать пленных перед Бородинским боем). Пьеру такие переходы не свойственны, он, как и Наташа, по природе всемирен. Ярость против Анатоля или Элен, воображаемое убийство Наполеона носят поверхностный характер, не затрагивая глубины духа. Доброта Пьера — естественное состояние его души.

Любовь Андрея Болконского — это какой-то последний душевный всплеск, это на грани жизни и смерти: вместе с любовью и душа отлетела. Андрей пребывает скорее в сфере Паскаля, где множество душевных центров — всего лишь точки. В нем живет суровый геометр — родитель: «Изволь видеть, душа моя, сии треугольники подобны». Он в этой сфере до самой смерти, пока не вывернулась она и не опрокинулась в его душу всем миром, и вместила комната всех, кого знал и видел князь Андрей.

Пьер «увидел» хрустальный глобус со стороны, то есть вышел за пределы видимого, зримого космоса еще при жизни. С ним произошел коперниковский переворот. До Коперника люди пребывали в центре мира, а тут мироздание вывернулось наизнанку, центр стал периферией — множеством миров вокруг «центра солнца». Именно о таком коперниковском перевороте говорит Толстой в финале романа:

«С тех пор, как найден и доказан закон Коперника, одно признание того, что движется не солнце, а земля, уничтожило всю космографию древних…

Как для астрономии трудность признания движений земли состояла в том, чтобы отказаться от непосредственного чувства неподвижности земли и такого же чувства неподвижности планет, так и для истории трудность признания подчинения личности законам пространства, времени и причин состоит в том, чтобы отказаться от непосредственного чувства независимости своей личности».

Принято считать, что Л. Толстой скептически относился к науке. На самом же деле этот скептицизм распространялся лишь на науку его времени — XIX и начала XX века. Эта наука занималась, по мнению Л. Толстого, «второстепенными» проблемами. Главный вопрос — о смысле человеческой жизни на земле и о месте человека в мироздании, вернее — отношении человека и мироздания. Здесь Толстой, если надо, прибегал к интегральному и дифференциальному исчислению.

Отношение единицы к бесконечности — это отношение Болконского к миру в момент смерти. Он видел всех и не мог любить одного. Отношение единицы к единому — это нечто другое. Это Пьер Безухов. Для Болконского мир распадался на бесконечное множество людей, каждый из которых в конечном итоге был Андрею неинтересен. Пьер в Наташе, в Андрее, в Платоне Каратаеве и даже в собаке, застреленной солдатом, видел весь мир. Все происходящее с миром происходило с ним. Андрей видит бесчисленное множество солдат — «мясо для пушек». Он полон сочувствия, сострадания к ним, но это не его. Пьер видит одного Платона, но в нем весь мир, и это его.

«Коперниковский переворот» произошел с Пьером, может быть, в самый момент рождения. Андрей рожден в космосе Птолемея. Он сам — центр, мир — лишь периферия. Это вовсе не означает, что Андрей плох, а Пьер хорош. Просто один человек — «война» (не в бытовом или историческом, а в духовном смысле), другой — человек — «мир».

Между Пьером и Андреем возникает в какой-то момент диалог о строении мира. Пьер пытается объяснить Андрею свое ощущение единства всего сущего, живого и мертвого, некую лестницу восхождений от минерала до ангела. Андрей; деликатно прерывает: знаю, это философия Гердера. Для него это только философия: монады Лейбница, сфера Паскаля для Пьера это душевный опыт.

И все же у двух расходящихся сторон угла есть точка схождения: смерть и любовь. В любви к Наташе и в смерти Андрею открывается «сопряжение» мира. Здесь в точке «Алеф» Пьер, Андрей, Наташа, Платон Каратаев, Кутузов — все чувствуют единение. Нечто большее, чем сумма воль, это — «на земле мир и в человецех благоволение». Нечто сродни чувству Наташи в момент чтения манифеста в церкви и моления «миром».

Ощущение схождения двух сторон расходящегося угла в единой точке очень хорошо передано в «Исповеди» Толстого, где он очень точно передает дискомфорт невесомости в своем сонном полете, чувствуя себя как-то очень неудобно в бесконечном пространстве мироздания, подвешенным на каких-то помочах, пока не появилось чувство центра, откуда эти помочи исходят. Этот центр, пронизывающий все, увидел Пьер в хрустальном глобусе, чтобы, очнувшись от сна, ощутить его в глубине своей души, как бы вернувшись из заоблачной выси.

Так Толстой объяснял в «Исповеди» свой сон тоже ведь после пробуждения и тоже переместив сей центр из межзвездных высей в глубины сердца. Центр мироздания отражается в каждой хрустальной капле, в каждой душе. Это хрустальное отражение есть любовь.

Если бы это была философия Толстого, мы упрекнули бы его в отсутствии диалектики «притяжения и отталкивания», «вражды и любви». Но никакой философии Толстого, никакого толстовства для самого писателя не существовало. Он просто говорил о своем ощущении жизни, о состоянии души, которое считал правильным. Он не отрицал «вражду И отталкивание», как Пьер и Кутузов не отрицали очевидность войны и даже по мере сил и возможностей участвовали В ней, но они не хотели принять это состояние как свое. Война — это чужое, мир — это свое. Хрустальному глобусу Пьера предшествует в романе Толстого глобус-мячик, которым на портрете играет наследник Наполеона. Мир войны с тысячами случайностей, действительно напоминающий игру в бильбоке. Глобус — мяч и глобус — хрустальный шар — два образа мира. Образ слепца и зрячего, гуттаперчевой тьмы и хрустального света. Мир, послушный капризной воле одного, и мир неслиянных, но единых воль.

Если бы это была философия Толстого, мы упрекнули бы его в отсутствии диалектики «притяжения и отталкивания», «вражды и любви». Но никакой философии Толстого, никакого толстовства для самого писателя не существовало. Он просто говорил о своем ощущении жизни, о состоянии души, которое считал правильным. Он не отрицал «вражду И отталкивание», как Пьер и Кутузов не отрицали очевидность войны и даже по мере сил и возможностей участвовали В ней, но они не хотели принять это состояние как свое. Война — это чужое, мир — это свое. Хрустальному глобусу Пьера предшествует в романе Толстого глобус-мячик, которым на портрете играет наследник Наполеона. Мир войны с тысячами случайностей, действительно напоминающий игру в бильбоке. Глобус — мяч и глобус — хрустальный шар — два образа мира. Образ слепца и зрячего, гуттаперчевой тьмы и хрустального света. Мир, послушный капризной воле одного, и мир неслиянных, но единых воль.

Вожжи-помочи, на которых Толстой во сне ощутил чувство прочного единства в «Исповеди», в романе «Война и мир» еще в руках «капризного ребенка» — Наполеона.

Что управляет миром? Этот вопрос, повторяемый неоднократно, в конце романа в самом себе находит ответ. Миром управляет весь мир. А когда мир един, управляют любовь и мир, противостоящие состоянию вражды и войны.

Художественная убедительность и цельность такого космоса не требует доказательств. Хрустальный глобус живет, действует, существует как некий живой кристалл, голограмма, вобравшая в себя структуру романа и космоса Льва Толстого.

И все же отношение между землей и космосом, между неким «центром» и отдельными каплями глобуса непонятно автору романа «Война и мир». Окидывая взглядом с высоты «перемещения народов с запада на восток» и «обратную волну» с востока на запад. Толстой уверен в одном: само это перемещение — война — не планировалось людьми И не может быть их человеческой волей. Люди хотят мира, а на земле война.

Перебирая, как в колоде карты, всевозможные причины: мировая воля, мировой разум, экономические законы, воля одного гения, — Толстой опровергает поочередно все. Лишь некое уподобление пчелиному улью и муравейнику, где никто не управляет, а порядок единый, кажется автору правдоподобным. Каждая пчела в отдельности не знает о едином пчелином миропорядке улья, тем не менее она ему служит.

Человек, в отличие от пчелы, «посвящен» в единый план своего космического улья. Это «сопряжение» всего благоразумного, человеческого, как понимал Пьер Безухов. Позднее план «сопряжения» расширится в душе Толстого до всемирной любви ко всем людям, ко всему живому.

«Светлые паутинки — вожжи Богородицы», которыми соединены люди в вещем сне Николеньки, сына Андрея Болконского, со временем соединятся в едином «центре» хрустального глобуса, где-то там, в космосе. Станут прочной опорой для Толстого в его космическом зависании над бездной (сон из «Исповеди»). Натяжение «космических вожжей» — чувство любви — это и направление движения, и само движение. Толстой любил такие простые сравнения, как опытный всадник, любитель верховой езды и как крестьянин, идущий за плугом.

Всё вы написали правильно, скажет он Репину о его картине «Толстой на пашне», только вот вожжи дать в руки забыли.

Нехитрая почти «крестьянская» космогония Толстого в глубине своей была не проста, как и всякая народная мудрость, проверенная тысячелетиями. Небесные «вожжи Богородицы» он ощущал как некий внутренний закон пчелиного роя, формирующий соты мировой жизни.

Умирать надо, как умирают деревья, без стонов и плача («Три смерти»). Но и жизни можно и нужно учиться у вековых деревьев (дуб Андрея Болконского)

Но где же в таком случае космос, возвышающийся над всем, даже над природой? Его холодное дыхание проникает в душу Левина и Болконского с небесной высоты. Там слишком все спокойно и уравновешено, и туда писатель стремится душой.

Оттуда, с той высоты, часто ведется повествование. Тот суд не похож на суд земной. «Мне отмщенье, и аз воздам» — эпиграф к «Анне Карениной». Это не всепрощение, а нечто большее. Здесь понимание космической перспективы земных событий. Земными мерками нельзя измерить дела людей — вот единственная мораль в пределах «Войны и мира». Для деяний людей масштаба Левина и Андрея Болконского нужна бесконечная небесная перспектива, поэтому в финале «Войны и мира» чуждающийся космологических представлений писатель вспоминает о Копернике и Птолемее. Но Толстой очень своеобразно истолковывает Коперника, Коперник произвел переворот на небе, «не передвинув ни одной звезды» или планеты. Он просто изменил взгляд людей на их местоположение во вселенной. Люди думали, что земля в центре мира, а она где-то далеко с краю. Так и в нравственном мире. Человек должен уступить. «Птолемеевский» эгоцентризм должен смениться «коперниковским» альтруизмом.

Казалось бы, победил Коперник, но если вдуматься в космологический смысл толстовской метафоры, то все наоборот.

Толстой низводит Коперника и Птолемея на землю, а космологию превращает в этику. И это не просто художественный прием, а основополагающий принцип Толстого. Для него, как для первых христиан, нет никакой космологии вне этики. Такова ведь и эстетика самого Нового Завета. В своем переводе четвероевангелия Толстой полностью устраняет все, что выходит за грани этики.

Его книга «Царство божие внутри нас» более последовательна в пафосе низведения небес на землю, чем даже само Евангелие. Толстому совершенно непонятна «космологическая» природа обряда и ритуала. Он ее не слышит и не видит, затыкает уши и закрывает глаза не только в храме, но даже на вагнеровской опере, где музыка дышит метафизической глубиной.

Что же, Толстой в зрелые годы и особенно в старости потерял эстетическое чутье? Нет, эстетика космоса глубоко ощущалась Толстым. Каким громадным смыслом снизошло, спустилось к солдатам, сидящим у костра, небо, усыпанное звездами. Звездное небо перед битвой напоминало человеку о той высоте и о том величии, которых он достоин, с которыми соизмерим.

В конечном итоге Толстой так и не уступил Копернику землю как один из важнейших центров вселенной. Знаменитая запись в дневнике о том, что земля «не юдоль скорби», а один из прекраснейших миров, где происходит нечто чрезвычайно важное для всего мироздания, передает в сжатом виде все своеобразие его этической космологии.

Сегодня, когда мы знаем о необитаемости громадного числа миров в нашей галактике и об уникальности не только человеческой, но даже органической жизни в солнечной системе, правота Толстого становится совершенно неоспоримой. По-новому звучит его призыв к неприкосновенности всего живого, принцип, развитый позднее Альбертом Швейцером в этике «благоговения перед жизнью».

В отличие от своего наиболее яркого оппонента Федорова Толстой и смерть не считал абсолютным злом, поскольку умирание — такой же закон «вечной жизни» как и рождение. Он, устранивший из Евангелия воскресение Христа как нечто чуждое законам земной жизни, написал роман «Воскресение», где небесное чудо должно превратиться в чудо нравственное — моральное возрождение или возвращение человека к жизни всемирной, то есть всечеловеческой, что для Толстого одно и то же.

О полемике Толстого с Федоровым писали многие, и можно было бы к этому вопросу не возвращаться, если бы не одна странность. Все пишущие об этом диалоге почему-то обходят стороной космологическую природу спора. Для Федорова космос — арена деятельности человека, заселяющего в будущем дальние миры толпами «воскрешенных» отцов. Часто приводят доклад Толстого в психологическом обществе, где Толстой разъяснял ученым мужам эту идею Федорова. Обычно разговор прерывается пошлым смехом московской профессуры. Но не аргумент же для Толстого утробный хохот жрецов науки, ложность которой для него была очевидна.

Толстой не смеялся над Федоровым, но он страшился чисто земной космологии, где небо в будущем целиком отдавалось во власть людям, в то время как хозяйничанье людей на земле, варварское истребление природы были столь очевидны. Те самые массы народов, которые Федоров дерзновенно выводил с земли в космос, перемещались в финале романа «Война и мир», бессмысленно денно и нощно убивали друг друга. Пока только на земле.

Казалось бы Толстой, всей душой открытый роевому началу, должен был приветствовать «общее дело» всемирного воскресения, но писатель вовсе не считал воскрешение отцов целью, В самом желании воскреснуть он видел эгоистическую извращенность. Автор «Трех смертей» и «Смерти Ивана Ильича», в будущем столь величественно ушедший из жизни, конечно, не мог смириться с каким-то унизительным промышленным воскрешением, осуществляемым целыми армиями, мобилизованными для столь «не божьего» дела.

Раньше многих Толстой почувствовал землю как единую планету. В «Войне и мире» он, естественно, не мог принять мессианскую концепцию Федорова, где воскресение превращалось в чисто русскую идею, щедро даруемую народам.

Вот в каком смысле в этике Толстой оставался Птолемеем. В центре мироздания — человечество. В этику вмещается вся космология. Отношение человека к человеку — это и есть отношение человека к Богу. Пожалуй, Толстой даже слишком абсолютизировал эту мысль. Богом Толстой считал некую величину, не вмещаемую человеческим сердцем и (что его отличает от Достоевского) измеримую и познаваемую разумом.

Космическая важность происходящего на земле была для Толстого слишком существенна, чтобы перенести место действия человеческой эпопеи (трагизм Толстой отрицал) в космос.

Разумеется, взгляды и оценки писателя, менялись в течение долгой, духовно переполненной жизни. Если автору «Анны Карениной» самым важным казалось происходящее между двумя любящими людьми, то, для создателя «Воскресения» это стало в конечном счете так же несущественно, как для Катерины Масловой и Нехлюдова в финале романа. «Коперниковский переворот» завершился у Толстого полным отрицанием личной, «эгоистической» любви. В романе «Война и мир» Толстому удалось достичь не пошлой «золотой середины», а великого «золотого сечения», то есть правильного соотношения в той великой дроби, предложенной им самим, где в числителе единицы — весь мир, все люди, а в знаменателе — личность. Это отношение единицы к единому включает и личную любовь, и все человечество.

В хрустальном глобусе Пьера капли и центр соотнесены именно таким образом, по-тютчевски: «Все во мне, и я во всем».

В поздний период личность-единица была принесена в жертву «единому» миру. Можно и должно усомниться в правоте такого опрощения мира. Глобус Пьера как бы помутнел, перестал светиться. Зачем нужны капли, если все дело в центре? И где отражаться центру, если нет тех хрустальных капель?

Космос романа «Война и мир» — такое же уникальное и величественное строение, как космос «Божественной комедии» Данте и «Фауста» Гёте. Без космологии хрустального глобуса нет романа. Это нечто вроде хрустального ларца, в который спрятана смерть Кощея. Здесь все во всем — великий принцип синергетической двойной спирали, расходящейся от центра и одновременно сходящейся к нему.

Толстой отверг позднее федоровскую космологию переустройства мира и космоса, поскольку, как и Пьер, он считал, что мир намного совершеннее своего творения — человека. Во вселенской школе он был скорее учеником, «мальчиком, собирающим камешки на берегу океана», чем учителем.

Толстой отрицал индустриальное воскресение Федорова еще и потому, что в самой смерти он видел мудрый закон продолжения жизни вселенской, общекосмической. Осознав и пережив «арзамасский ужас» смерти, Толстой пришел к выводу, что смерть — это зло для временной, личной жизни. Для жизни вселенской, вечной, всемирной она есть несомненное благо. Он был благодарен Шопенгауэру за то, что тот заставил задуматься «о смысле смерти». Это не значит, что Толстой «любил смерть» в обычном житейском смысле этого слова. Запись в дневнике о «единственном грехе» — желание смерти — вовсе не означает, что Толстой действительно хотел умереть. Дневник его личного врача Маковицкого говорит о нормальном, вполне естественном стремлении Толстого к жизни. Но кроме жизни личной, индивидуальной была еще жизнь «божески-всемирная», тютчевская. К ней Толстой был причастен отнюдь не на миг, а на всю жизнь. В споре с Федоровым Толстой отрицал воскресение, зато в споре с Фетом он защищал идею вечной космической жизни.

Окинув общим взором космос Толстого в «Войне и мире», мы видим вселенную с неким незримым центром, который в равной мере и в небе, и в душе каждого человека. Земля — это один из важнейших уголков мироздания, где происходят важнейшие космические события. Личное, мимолетное бытие человека при всей своей значимости — лишь отблеск вечной, всемирной жизни, где прошлое, будущее и настоящее существуют всегда. «Трудно представить вечность… Почему же? — отвечает Наташа. — Вчера было, сегодня есть, завтра будет…» В момент смерти душа человека переполняется светом этой всемирной жизни, вмещает в себя весь видимый мир и теряет интерес к индивидуальной, «личной» любви. Зато всемирная любовь, жизнь и смерть для других озаряет человека вселенским смыслом, открывает ему здесь, на земле, важнейший закон — тайну всего зримого и незримого, видимого и невидимого мироздания.

Разумеется, это лишь общие очертания мира Толстого, где жизнь каждого человека сплетена прозрачными паутинными нитями со всеми людьми, а через них со всей вселенной.

Город Москва

  

Николай ЕРЁМИН

Виртуальный Альманах Миражистов

.

С УЛЫБКОЙ НА ГУБЕ  

 

СОНЕТ ПРО ШОКО-ЛАД

 

Я живу в Красноярском краю

И о крайностях края пою…

Жил бы в Центре –  и смел,  и удал

Беспредел  бы, как все, воспевал…

 

И, наверное,  в каждом краю

Повторяли бы песню мою:

 

– Дайте мне шоко-лада!

И налейте шампанского мне!

Водки? Водки палёной не надо

В опалённой грехами стране…

 

Ах, кого  и о чём я прошу?

И зачем эти вирши пишу,

Если знаю: ни там и ни тут

Не прочтут, не дадут, не нальют…

2023

СМЕНА ПОКОЛЕНИЙ

Молодые обвиняют старых…
А потом играют на гитарах…
И читают громкие стихи
Про грехи чужие и огрехи…

Слушает толпа: – Ха-ха… Хи-хи…-
Всем, увы, досталось на орехи…

ХМЕЛЬ

Поэт, хмелея от людской молвы,
Жил с головой…Потом – без головы…
Потом – в избытке славных слов и дел –
Перегорел, точней сказать, – сгорел…

Едва успел я взять из-под руки
Обугленные  – ах! – черновики…

 

ПОКЕМОН и АДА

Было дело, я, сражённый,
Виртуальною любовью,
К Ней, в Новосибирск, приехал,
От любви изнемогая…

Но, воочию увидев,
Ах, предмет своих желаний,
Тут же, сразу,  развернулся –
И воскликнул, убегая:

– Боже! Господи, помилуй!
Дай мне жизнь начать сначала…
А пока – прибавь мне силы,
Лишь бы только не догнала…

И бежал… И слышал стон:
– О, вернись, мой Покемон!
Это ж я, подружка Ада,
И тебе безумно рада…

Бе-бе-бе… Вернись назад…
Неужели ты не рад?

НА ПЕРЕПРАВЕ

На переправе через Лету
Бредёт поэт, не зная брода…
– Постой! – Харон кричит поэту.

Но не сдержать, увы, юрода…
Не хочет ждать на переправе,
Спешит без очереди  к славе…

САМОЛЁТ «Москва – Самара»

Матвеичев влюбился в стюардессу,
Но не дал воли этому процессу,

Поскольку стюардесса, очень зла,
Сказала, что похож он на козла…

Когда, шутя, улыбки не тая,
Он ей сказал: – О, козочка моя!

ХОР ВЕТЕРАНОВ

Мы, пока не стали дедушками,-
Все – охотились за девушками…

А теперь – друзья забавушек –
Мы охотимся на бабушек

В старом парке, в поздний час…
А они, увы, на нас…

ПОЛУСОНЕТ

Любовь, поэзия, весна…
Ты и она – одни на свете!
И вдруг – откуда? Вот те на…
И днём, и ночью плачут дети…

А на дворе – осенний ветер…
И ты –  один – за них в ответе…

Немыслимые времена!

ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ

ДИССОНАНС

Я жил в эпоху разрушения,
Где были ненависть и злость…
…Как жаль, в эпоху созидания
Пожить мне так и не пришлось!

 

***
Сирень цветёт, благоухает…
Петух кричит… Собака лает…
Какая всё же благодать –
Всё помнить  и чего-то ждать…

***

– Ну, и кому, зачем всё это? –

Спросила Муза у Поэта

С улыбкой на хмельной губе.

И он вскричал: – Тебе! Тебе!

Красноярск Ноябрь 2023

 

Я НЕ РОБОТ  

 

СОНЕТ ПРО КОНТЕНТ

«Докажите, что вы не робот»

Не называй стихи контентом,

Мой  модератор дорогой!

Конечно, ты и я – с приветом,

Но я – не робот! Я – другой:

 

Тот, кто живёт средь бела дня,

В стихах поэзию ценя –

И ею отрицает  ложь,

Что вновь на робота похож…

 

Ты лучше вслух, презрев грехи,

Всем почитай мои стихи

И тут же, просветив умы,

Скажи, что роботы – не мы:

 

Ни ты, ни мой пегас, ни я,

Ни муза милая моя…

***
Упало яблоко, упало…
Чтобы, запрятавшись в траву,
Пропасть, не много и не мало…

А  я желанием живу:
Как много их! – не перечесть,
Собрать все яблоки – и съесть…

И вновь прочесть «Благую весть»…
Ведь впереди – Увы, эх, ма! –
Такая долгая зима…

Не хочешь – а сойдёшь с ума…

КОСМИЧЕСКИЙ СОНЕТ

Друзья, в период Суперлуния
Поговорив о том, о сём,
Спасём Россию от безумия!
От слабоумия спасём!

Поскольку, сев в корабль космический,
Все наилучшие из нас
Собрались вдруг – ну, все практически –
В один конец лететь – на Марс!

А   з д е с ь  придётся – стыд и срам! –
Что – наихудшим – делать, нам?

Бог-дух, Бог-сын, и Бог-отец,
Всех  вразуми ты, наконец,
Оставь,  греховных,  на Руси:
И Марс, и марсиан спаси!

ЮБИЛЕЙНОЕ
Поэтессе, которой исполнилось 45

Мы все поставлены на счётчик!
Тебе сегодня 45…
И я скажу, как  Бес-учётчик:
– Ты – словно ягодка опять!
И в сердце – Божья благодать…
И хочется тебя сорвать…

СОНЕТ ПРО ОДИНОЧЕК

Куда ни кинь – повсюду клин,
Который клином вышибают…
Ты на земле совсем один,
И одиночки это знают…
И просятся – о, тяжкий груз!  –
К тебе в компанию, в союз…
И тянут за собою муз.

Я их боюсь, хоть и не трус, –
Читающих – такой конфуз –
Стихи с акцентом  «а ля рюс»…
Где – сам-с-усам – хоть и один,
Поэт не раб, но – господин,
А рядом  – горе  не беда,
Все  одиночки – господа…

 

МУЗА
Снова  Муза  – шустра!-
В ожиданье  игры…

Впереди – бу-фера…
Сзади – бам-перы…

Говорит мне: – Пора!
Я достойна пера?

Или кисти? Урра! –
И бежит со двора…

От ворот – поворот,
В дом, где Рубенс живёт…

ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
***
До того, как обнищал,
Я жениться обещал…
И поэтому, увы,
Не сносить мне головы!

***
Из Светлояра светит Китеж…
Из Волги – Ставрополь ночной…
И слышу я небесный хипеш
И ропот  – водный и земной…

К ПОРТРЕТУ ЧААДАЕВА,
Работы ЧЕРНИКОВА

Не может быть, чтоб это был не я!
Да, Чаадаев – копия моя…
Художник прав… И всё же – Боже мой! –
Я – психиатр… А он – психобольной…

***
У неё стихи – перламутровые…
У него стихи – мудропЕрловые…
О, поэзии берега…
Драгоценные жемчуга…

***
Вокруг меня – тоска осенняя…
Внутри меня – хмельная дрожь…
И я пою стихи Есенина…
Пропел – и снова мир хорош!

ПРОСТОР ДЛЯ ВЫЖИВАНИЯ    

 

***

Я песни пел среди дорог…

Пока не понял вдруг:

Земля уходит из-под ног,

А небо – из-под рук…

И я иду-бреду – беда! –

Куда-то не туда…

 

Где музыка?

Где молодость? Где пенье?

Мечты среди обыденных забот?

Где паруса?

Где ветер? Где стремленье

Навстречу солнцу плыть за горизонт?

Всё –

В памяти былого бытия,

Где мы – не мы…

И немы

Ты и я.

 

БЛАГАЯ  ВЕСТЬ

 

Могу связать пространства и века

Любой строкой! Рука моя легка.

И словом чести – Господи, прости,-

Могу низринуть или вознести –

Всех, кто со мною будет, был и есть…

 

Об этом – всем!  – моя Благая Весть…

 

СОНЕТ ПРО ТАКТИКУ  БРОДСКОГО

 

Joseph Brodsky – истинный поэт –

Долго воспевал Нейтралитет…

Но потом от истины устал –

И стратегом быть он перестал.

 

И меж поэтических галактик

Утвердил себя как мудрый тактик…

Чтобы каждый из земных химер

Мог для пользы взять с него пример…

 

Но, увы, в неверии легки,

Бросили его ученики…

Чтобы он светил им среди звёзд

Одинокий, как Иисус Христос…

 

В небеса гляжу средь бытия:

Где там бродит звёздочка моя?

 

***
Каждый поэт есть Божественный дар.
Боже, как вспомнишь его,
Сразу пожалуй ему гонорар!
Премию – лучше всего…
Чтобы он далее жил – не тужил,
Музой своей дорожил…
И, отмечая просветы в судьбе,
Чаще молился Тебе…

ЛЮБОВЬ
«Души прекрасные порывы»
А.С.Пушкин

Любовь – такая благодать! –
Прошла …

И  все попытки лживы
Вернуть и воскресить опять
Души прекрасные порывы…

Ушла…

Такие, брат, дела,
Скажи спасибо, что была!

ТАКОЕ ВРЕМЯ

Литературная шутка

 

Евгений СТЕПАНОВ:

«Низы кряхтят. Смердят верхи.

Бог плачет. Вельзевул хохочет.

И, кроме Балтина, стихи

теперь читать никто не хочет.»

2023

***

Дорогая, суть вскрывая,

Говорит мне: –  Дорогой,

Я кака-то не такая!

Ты – какой-то не такой!

Бьёшь баклуши целый день

И молчишь, как старый пень…

А ведь нам  Степанов, мил,

Нову  книжку подарил!

Почитай! Не то опять

Пойду к Балтину читать!

 

Николай ЕРЁМИН  Доктор поэтических наук

КрасноАдск-КрасноРайск-КрасноЯрск

 

Фрагмент обзора журнала  «ЛИТКУЛЬТПРИВЕТ!» №12 за 2023 год:

 

…интересно вспыхивает специфика прошлой работы – врач-психиатр – в жизнерадостно-метафизической, пронизанной токами иронии поэзии Николая  Ерёмина:

 

Я настройщиком работал…

Всех расстроенных, как мог,

Я настраивал, как Бог…

На неделю, и на год,

И на 10 лет вперёд…

К сожалению, на 100

Не настроился никто!

 

Точность формулировки вибрирует в читательском мозгу:

психиатр – настройщик человека.

…поэт – настройщик времени:

если сбился его ход с правильного ритма…

Фантазии чудесно вспыхивают в строках Ерёмина,

превращаясь в лёгкие,

пенящиеся шампанским стихи:

 

Мы встречались на Земле

В думах о добре и зле…

На Луне теперь живу

Без тебя, как наяву…

И зову: – Лети ко мне!

Помнишь? Как тогда – во сне…

Александр Балтин город Москва

 

ИЗ  НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ

***

Поэзия  – простор для выживания,

Атлантика,  где радость и обида,

И противоречивые желания…

И я плыву – туда, где Атлантида…

***
Мой друг, я не хочу, пускаясь в путь,
В твои стихи селёдку завернуть…
Тем более – ни овощ и ни фрукт –
Чтоб не испортить пищевой продукт.

***
Когда хочу – тогда пишу…
Когда хочу – тогда грешу…
Быть праведным пытаюсь
И – не хочу,  но каюсь…

Ноябрь 2023 г Красноярск

 

 

ТОСКА ПО  МИРОВОЙ СВОБОДЕ  

ПОСВЯЩЕНИЕ

Владимиру МОНАХОВУ и Эльвире ЧАСТИКОВОЙ

***

Часовые пояса?

Вековые полюса?

Ты – поэт, и я – поэт,

И для нас преграды нет!

 

На Пегасе – в Интернет,

Не считая зим и лет,

Сквозь огонь, туман и дым

Мы летим, когда хотим,

Восклицая, как всегда:

– С добрым утром!

Интер?

– Да!

КрасноАдск-КрасноРайск-КрасноЯрск

 

СОНЕТ ПРО ПЕГАСА

Я жил в стране хмельного кваса…
Где все молились колесу
И были каждого Пегаса
Готовы сдать на колбасу…

Где – всем чертям, увы, назло –
Мне чудом выжить повезло…

Где, – слава Богу! – много  раз
Меня Пегас от смерти спас
В стране, где все – на одного…

А я, беднягу, спас его…
Успев  чертям,  умерив прыть,
Его  подковы раздарить…

И всех – такая благодать –
На счастье – переподковать!

 

***
Мы все обречены! Печальны лица…
Но нет желанья с участью смириться…

И мы играем, каждый Божий день
До той поры, пока не станет лень,
Разглядывая вечности печать,
Игру, увы, от правды отличать…

ВАКХАМКА

Вакхамка пьёт вино и угощает,
И заставляет петь, и подпевает…
И райское блаженство обещает
Тебе…И постепенно совращает
С пути, которым к цели ты идёшь…

И ты, забыв где правда и где ложь, –
Ей подпеваешь – и поёшь,  поёшь…

 

МИСТЕР ИКС

Поэт под масками  скрывался…
Но каждый раз – Идея фикс –
Картон с его лица срывался…

И всем был ясен Мистер Икс –
Мифический, едва живой,
Увы, лирический герой…

И все – Зачем и почему? –
Смеялись вновь в лицо ему…

И он бежал…Но, чтоб успеть –
И маску новую надеть.

БЕЛЫЙ СВЕТ

Мне снилось: я, не пожалев чернил,
Про Белый свет поэму сочинил…
И долго, торжествуя каждый миг,
Перебелить пытался черновик…
Проснулся  – а поэмы нет,  как нет.
Чиста душа. И ясен Белый свет.

ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ

СЛАВНАЯ СЕМЕЙКА

Ира – дочь вампира.
Яков – сын маньяков.
Славная семейка:
Жизнь и смерть – копейка…

***
«Стихи о ней» прочёл он, леденея…
Она сказала: – Что за ахинея?…-
И всё-таки,  серебряным огнём
Горя,  она прочла «Стихи о нём»…

***
Все  поэты – хам на хаме –
Громыхали так стихами…
Что сказал, прощаясь, Сим:
– Этот слэм невыносим!

ПРАВДА
– Был я гением – стал графоманом…
Мой геном оказался обманом!
Всё, что помнил и знал, – позабыл…
Правда только лишь в том, что я  – был…

***

«Константин КЕДРОВ: – тоска по свободе…»
Мы все плывём под парусом – Космическим – одним…
Кто – трезвый, кто – под градусом …
Кто Дьяволом,  (Всяк – сам  с усам)
Кто Господом храним…

***
Клён осенний рыпался
На ветру, как мог, –
И на землю сыпался
Золотой песок…

***
Слово – и вновь  молчание…
Снова – ни бе, ни ме…
Муза моя печальная,
Что у тебя на уме?
ТРАГИЧЕСКИЙ МАРШРУТ
Александру Матвеичеву
У всех – трагический маршрут.
И неспроста, мой друг, замечу:
Повсюду Айсберги плывут…
А им – «Титаники» навстречу…

город Красноярск

 

Александр БАЛТИН

Виртуальный Альманах Миражистов

ПОДУШКА СТАРИКА

 

Подушка старика впитала

Сны одинокие его.

Другою оттого не стала,

Не изменилось вещество

Её от снов – таких тяжёлых,

В каких приходит мёртвый сын,

Жена – старик живёт один,

И, ясно, жизнь из не весёлых.

Подушка испускает в явь

Сеть эманаций смерти будто,

Их разлучат буфет и шкаф,

В чём кроется привет абсурда.

Старик встаёт, пьёт утром чай,

И затянувшеюся жизнью

Томится. Где же оной край?

Не знает, горе знавший жирно.

 

ОБЛОМКИ КАМЕННЫХ КЕНТАВРОВ

 

Вот мёртвая гряда камней –

Круп лошадиный, пальцы, руки.

Развала прошлого страшней

Есть нечто? Только бездна скуки.

 

Сначала цепенящий взгляд

Реальности, а дальше – целый

Кентавров возникает сад,

Но каменный, белеют мелом,

 

Иль мрамором они желты.

И – ураган вихры закрутит.

Как хорошо – не видел ты

Подобной жути.

 

Но мёртвую гряду камней

Видал – копыта, торсы, гривы.

Оборванные перспективы

Эллады солнечной моей.

 

Обломки кое-где блестят

Мне неизвестной крошкой, будто

Соединиться вновь хотят,

И выйти из игры абсурда.

 

И мчать, и снова пить вино,

С лапифами подраться даже.

Зачем-то мне порой дано

Зреть ирреальные пейзажи.

 

*  *  *

Общечеловеческий архив –

Атлантической библиотеки тени,

Тень от зиккурата, как массив,

Византии многие ступени –

В том пространстве, где легко парят,

Неземным играя хризопразом,

Эйдосы, то созидая сад,

То пугая траурным окрасом –

Что в него вошла, а что, следа

Не оставив, сгинуло? Не знаем.

Нам юдоль – обычная среда,

Радуемся в ней и в ней страдаем.

Ибо жизнь известная не есть

Только человеческое дело:

Следствие причин, мы живы здесь,

Суть свою не зная, только тело.

 

ПОЭЗИЯ НУМИЗМАТИКИ

(стихотворение в прозе)

Папы-лисы и папы-свиньи на огромных кругляшах пиастров, штемпеля которых строфичны и многофигурны, как зашифрованные средневековые стихи.

Свадебный гульдинер Максимилиана Габсбурга, где локон Бьянки развивается, как строчка сонета; и характер Винценцо Мантуанского на шести доппиях точно явлен совершенным поэтическим текстом.

Германские князья, собеседники алхимиков, учёных мужей и поэтов обозначены штемпелями старых монет с той чёткостью, которой обладают твёрдые формы; а грубоватые изображения ромейских императоров противоречат дебрям богословских, ярко-красных, густо-поэтичных диспутов, созидая свой миф.

И ликует розовая античность – простая в монетах, как её стихи, необыкновенно сложная, как устройство моря и воздуха, великолепная, как тетрадрахма, где плывёт – вечно плывёт – корабль.

 

ПУНКТУАЦИЯ В ПОЭЗИИ

(стихотворение в прозе)

Пунктуация в поэзии играет более сложную роль, нежели в прозе.

Мускульная сила тире может отправить строчку на высоту, неожиданную для самого поэта, а внезапные скобки придадут поэтической мысли дополнительное оттеночное звучание.

Точка в поэзии более решительна.

Загляните в её глубины – она составлена из смысловых завихрений, а точка с запятой оригинальною нитью вплетутся в общий ковёр стихотворения.

Таким образом, богатство пунктуации работает на богатство русского стиха, увеличивая его золотоносность…

 

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЭТЮДЫ

1

В харчевне сытно пахнет мясом.

Цветная мимика огня

И та покажется прекрасной,

Коль тема – угасанье дня.

Идут охотники по снегу,

С охоты медленно идут.

Тих город. Происшествий нету,

Ну, разве колдуна сожгут…

 

2

По брусчатке цокот лошадиный.

Суетой упорной, муравьиной

Окружён взрастающий собор.

Представленье. Площадь. Смех и слёзы.

 

Жизнь и смерть. Поэт «Метаморфозы»

Перевёл. Как данности укор.

 

3

Колесованье и сожженье,

Как бюргерские развлеченья.

На площади помост, и вот

Идут и пекарь, и торговка.

Еретиков казнили ловко.

Меняла красноморд идёт.

Но есть обычные картины.

Вина прекрасные кармины.

Младенец закричит, красив.

Сегодня длится бесконечно,

И – вместе с этим – скоротечно.

Заснул малыш, легко сопит.

 

ПОЭЗИЯ И ЛЕВ ТОЛСТОЙ

(стихотворение в прозе)

Противоречит ли поэзии Лев Толстой?

Ни в коей мере.

Тяжелостопность его стиля строфична, как широкозвучащий, бесконечный по охвату явлений эпос.

Стопы его фраз, как стопы своеродных размеров прозы, а рифмы мыслей гораздо интереснее рифм привычных.

Выразительность последнего абзаца «Холстомера» (к примеру) с её словесной неправильностью поражает мозг, как поэтический шедевр со сдвинутым – в пользу метафизики – логическим центром.

А сама поэзия жизни так мощно вобрана толстовскими страницами, что действительно хочется видеть в евангельском слове, которое было в начале, слово поэтическое.

 

*  *  *

Самоцветов уральских

Каменные цветы

Грандиозны – ура! – им,

Символам красоты.

Карта на малахите –

Карта гномов страны.

Лабиринт отследите

Путаной глубины.

Или повесть о долгом

Вызреванье дана

В знаках правильных, должных.

Старенькая деньга

Проблеснула на яшме.

Ящерки лёгкий след.

Сердолик мысли ваши

Выразит, или нет?

Чароит очарует

Чашей горных пород –

Наполненье бликует

Суммой радужных вод.

Самоцветы играют

Садом – оный века

Тщательно охраняют,

Новости созидают –

Неведомые пока

 

СВЕТ, ОСТАВЛЯЮЩИЙ СЛЕД

 

След, попадающий в свет,

или свет, оставляющий след…

 

Всё двойственно:

и плещет хвостом небесная рыбка –

рифма,

призывая учитывать в картине мира её улыбку…

…И развернётся словесная игра Константина Кедрова-Челищева,

чьими параллельно-пересекающимися  линиями

открывается альманах «СледВсвет», выпущенный Николаем  Ерёминым:

 

Здорово Колотушка
Здравствуй Коврик
А где же Ослик
Ослика не вижу
И-а И-а
Ну вот и Ослик с нами
С какими
Ты сказал со снами
С какими соснами
Да ну тебя осел
Скажи мне Колотушка
почему Клепсидра
прячется в поваренную соль…

 

Игра,

отзывающаяся  прелестью «Алисы в стране чудес»,

только исполненная в рифму…

 

Неспроста Ольга  Ильницкая вспомнит о недавнем вечере поэта Константина Кедрова в ЦДЛе: «Ты и без слов умеешь говорить. Вчерашний творческий вечер это подтвердил. Очень для меня, с моим личным к тебе отношением, болевой вечер. Хорошо, что он был, и я смогла на нём оказаться…»

http://www.penrussia.org/new/2023/15895

***

Николай  Ерёмин развернёт жизнерадостные – и не очень  – свитки своих стихов:

 

Я был тогда, увы, смертельно болен.
И ни в поступках, ни в словах не волен.
И вот на фоне звёзд среди небес
Я не случайно умер – и воскрес.
И на земле живу без лишних слов
С диагнозом  «Практически здоров»
И всем, кто жив, по воле Высших сфер
Любви и веры подаю пример.

 

Основополагающий вектор поэзии Ерёмина: жизнерадостность:

игра,

но свершаемая совершенно всерьёз:

в том числе – слов: плескающихся в бесконечных просторах неба и ловко врывающихся в жизнь земли…

 

Зеркала метафизики отражают бесконечность процесса жизни –

столь краткого,

что и удержать его можно только стихами…

***

Поэзия Ольги Погореловой – эмоциональный напор,

перехлёст,

перечислительность:

именно так окрашиваются эмоции,

густо вводимые в живую ткань стиха:

 

Мне кажется, что ты меня зовёшь…
Но я не горевала по тебе.
Как больно  в палец впился скарабей! –
Оставь меня! – игрушка, память, брошь…

Серебряные звонкие слова.
Знакомый и неведомый мотив.
И крыльев перламутровый отлив.
И красный бисер в белых кружевах.

 

Свет, заполняющий действительность,

не может не оставлять следа в каждой душе,

вовлечённой в круговорот всего,

и, собирая новый альманах,

Николай  Ерёмин широко учитывал все возможности света…

Александр Балтин город Москва

 

Сергей СУТУЛОВ-КАТЕРИНИЧ

Виртуальный Альманах Миражистов

 

король пророка не простит…

Сергей Сутулов-Катеринич

…всего за несколько мгновений (ещё секунд, уже веков!)
слагает строчку дерзкий гений о королях для дураков.
о дураке для королевы легенда зреет, а пока
летит направо профиль левый, налево — грифель чудака.

художник, музе предлагая поправить локон у виска,
прошепчет: грешница нагая, Орфей подругу разыскал.
Мария? Люба? Надя? Вера?.. начнёте с Евы: всё равно
переиначит кабальеро сюжеты давнего кино.

виновен главный искуситель? пардон, мадам, виват, Адам!
апостола переспросите — пошлёт неведомо куда…
рассвет, и дальше (dolce vita) поверим мудрым словарям…
переиграет (без гамбита!) мальчишек — ром, девчонок — ямб.

чудак, наброски укрывая от подмастерьев и невежд,
промолвит: стужа вековая нежнее призрачных одежд.
о дураке (без королевы) судачат, воблами стуча,
халявы кроя и холеры, пять правнуков и семь внучат.

наследников всегда хватает… (вздохнет чудак, всплакнёт дурак).
жаль, побеждает в овер-тайме девчонок — свет, мальчишек — мрак.
чудак/дурак/поэт/художник/король/разбойник/повар/шут.
молчит монах. кричит безбожник. коварен чёрт. бесстрашен Суд.

о дураке для королевы баллада спета, и король
певца отправит на галеры: шутлива жизнь, смертельна роль!
finita la… полёт! — finita — комедий срам, трагедий стыд.
Господь спасёт стихи пиита, король пророка не простит…

2012, 7-9 декабря

© Copyright: Сергей Сутулов-Катеринич, 2014
Свидетельство о публикации №114091604132

Мой черёд, или время опоздания

Сергей Сутулов-Катеринич

Заваришь чай… Секундами — чаинки…

Мучителен часов переучёт.

Скукожатся скандальные картинки —

Камин муру гламурную прочтёт.

Настал черёд и винам, и поминкам.

Стихи друзей присвоил честный чёрт…

Но женщина, бегущая по льдинкам,

Горящий черновик пересечёт!

 

Эстрадные тирады раздражают.

Бесчинствует бездарный звукоряд.

Реляции «Сто лет неурожаю»

Над цацками кремлёвскими горят.

 

Будильник попеняет балеринке:

Бродяга, отрицающий почёт,

Пьянея от виниловой пластинки,

Уверен, что бессмертен Звездочёт.

Заваришь чай с мелиссой — по старинке,

А мама печенюшек напечёт…

И девушка смеётся на Ордынке,

И время опоздания не в счёт!

 

Рифмуются предметы и приметы,

Циничен золочёный циферблат:

Комедия кармической кометы

В трагедиях космических утрат.

 

Закусывая скорби аскорбинкой,

Мои стихи праправнук переврёт.

Воскресшую сестру зовут Маринкой…

Но Цербер разгрызает переплёт!

Придёт черёд — зачислят в невидимки:

Чёт-нечет? нечет-чёт? перерасчёт!

…И девочка качается на льдинке,

И Вечность через ситечко течёт.

 

2013, 10-11 октября

 

© Copyright: Сергей Сутулов-Катеринич, 2014

Свидетельство о публикации №114091604072

 

Две с половиной цитаты над пропастью

Сергей Сутулов-Катеринич

По горной дороге, возможно ведущей к угрюмому грозному Богу,

Я шёл осторожно — кочевник, безбожник…  А пропасть, которая справа,

До боли сжимала уставшее грешное сердце, которое слева…

 

«Кавказ подо мною…»* Поэт, доверяя высокому лёгкому слогу,

Однажды попробуй пройти по дороге, которой родная держава

Себя привязала и к белому снегу, и к Чёрному морю — задолго до ЛЕФа.

 

Задолго до левых тропинка, возможно, ведущая к сытому пьяному Чёрту,

Струилась, троилась, дробилась в оскалах кинжала — задолго до правых.

И только любовь к небесам выручала на грани скандальных истерик…

 

«Как сладкую песню отчизны моей…»** — ясновидцы, ищите мальчонку,

Способного строчку продлить из ущелий Дарьяла к отрогам Урала,

Готового честную песню сложить без кровавых ручьёв, переполнивших Терек!

 

Казбек и Эльбрус хороводы водили, меняясь местами лукаво,

Поскольку дорога-тропинка кружила гигантской безумной юлою,

А Скифское-Русское-Чёрное море мерцало в пещерах понтийских секретов.

 

Кавказ, что мне делать*** с чужими стихами, орлами парящими справа,

И славой чужой, и печалью чужой — над закатом, зарёю, золою,

Над безднами помня ушедших, грядущих и вечно живущих поэтов?

 

———

*Прямая цитата — Александр Пушкин.

**Прямая цитата — Михаил Лермонтов.

***Парафраз: «Кавказ, Кавказ, о что мне делать!» — Борис Пастернак.

 

© Copyright: Сергей Сутулов-Катеринич, 2014

Свидетельство о публикации №114091105076

 

Акрил кириллиц, латиниц лего…

07 окт 2013

07 окт 2013

Прочитано:

2750

Категория:

Поэзия

Автор:

Сергей Сутулов-Катеринич

Российская Федерация

г. Ставрополь

три поээлады

Однокашники. Кинопоезд-блюз
поэллада как сценарная заявка на фильм-фантасмагорию*

Декадентствующий денди, — фонари, фиалки, фрау…
Поезд тренькнул понедельник, переврав мою октаву,
Миновав твою Полтаву, — мимо девок, мимо денег…
Три червонца на отраву. Я — безбожник. Ты — бездельник.

Календарь намедни сбредил, философствующий филин.
Проводник лакает бренди — угощают простофили.
Годовщина чертовщины — позвони знакомой ведьме:
Натощак переборщили и постимся до обедни.

Ты — безбожник. Я — бездельник. Бесовщина годовщины.
Вкусовщина, милый Дельвиг: без крещендо нет мужчины?
Без Крещатика — дивчины? Яд Ромео… Сон Джульетты…
Депрессивные причины: песни лета недопеты.

Песни, спетые над Летой, — безрассудны, но прекрасны.
Ни каретой, ни ракетой не догонит карабасный,
Барабасный Барабашка — барабанщик из Бишкека…
Шеврикука бесшабашный над Баку прокукарекал!

Сотоварищ, бумбарашим? Ты — бездельник. Я — безбожник.
Секретарши даши-глаши на мадам Шанель похожи.
Но доколе дяде Коле плавать в море алкоголя?
Раструбил о «Периколе»: тёзка Кидман в главной роли!

Тарабарщина, Борщевский? «Броненосец» Эйзенштейна
Формулу Эйнштейна — в щепки! — под Мещёрою шутейно…
Берендей, воскликнув «Бредни!», вылетает из вагона —
У него в родной деревне самоволка самогона…

Мой бедовый однокурсник, ты-вы-мыкая прилежно,
Наши вежливые музы долго сватали Олежку —
Извините, Табакова — прочитать заявку нашу…
Толку, правда, никакого. Но надеемся на Машу!

У Макарыча дивчина даровита и толкова.
Ну а там, глядишь, причина побывать у Михалко ва.
Ухмыляешься, накаркав! Сам Никита, сын Сергея,
Утверждает, что Миха лков и звучит, и гордо реет.

До Тамбова — передышка: никаких фамилий новых!
Или — старых… Фильму — крышка?! Волки сыты. Каза… но… вы
Обещали без аллюзий, битте-дритте: потерпите,
Соловей — слезе союзник. Соль — Сезам при общепите?

Полустанок Бесфамильный миновали без аварий.
Ты — бездельник, Дельвиг милый. Я — безбожник, генацвале!
Ты — талантлив, я — бездарен. Гениален только Воланд.
Ты — бездарен, я — не Дарвин… Вольно — Волга! Смирно — вобла!

Волки сыты? Козы целы? Вариант за вариантом.
Черновик, сожрав проценты, из пигмея стал атлантом.
Черновцы… Червона Рута… Это, братец, пригодится,
Если мы… прикончим Брута?! Партизанщина, Радзинский!

Достоевщина и даже доставальщина — по Фрейду.
Доставай из саквояжа фомку, феньку, фанту, флейту…
Обнаружена пропажа заводного попугая! —
Попугаем мирных граждан попурри из хали-гали.

Галилея потревожим? Заодно — Джордано Бруно.
И в Бургундии — две рожи! — пробуровим тонкострунно:
«До премьеры — мы люмьеры. Отдыхай, капризный Гудвин!
А попрут миллионеры, справим визы — на Бурунди!..»

От калитки — до «калинки…», от кибитки до «…малинки».
Кинопробы — фотоснимки: две блондинки, три бандитки…
Пять брюнеток, профиль Фили… Фро — в рябине, Фил — в «малине»…
Одесситы на «Мосфильме» препарируют Феллини.

У Феллини плыл корабль… Оцени, поэт, находку:
Крабовидный дирижабль торпедирует подлодку!
Аве, ива? Вива, пиво? Нафуфлыжили пижоны:
На экране кинодива с Мастроянни… обнажённым!

Проглядев, недоглядели киноманы из австралий:
Агнец, Аспид, Академик Федерико обокрали!
Киноведы Петербурга, буркнув «Суррогат кромешный»,
Уважая демиурга, в Каннах высадились спешно…

Байка грешная, конечно, занимательна, однако,
Наш сценариус потешный срочно требует дензнаков!
День за днём, Святой Иаков, за вагонами — вагоны.
Вводных слов и зодиаков налабали мегатонны!

Генеральный — хуже монстра! Напрямки летит из Дели…
Отдыхает «коза ностра» — бандюганы надоели!
Героиня — проводница? Сериальные вульгарны!
Ну а мне статистка снится, приглашённая из Варны…

Ты — Брагинский? Я — Рязанов! Ты — Арапов? Я — Сокуров!
Много водится фазанов в кинопрериях, придурок!
Ты — бездельник! Я — безбожник! Бунюэлит бондиана.
По морям и бездорожью — в царство славного Салтана?!

Sorry, сложно, перессорясь, возвратиться в прежней теме.
Сольвейг, солнце, сердце, совесть! Путь к богам или — к богеме?
Звук на стыках — отщепенец, но вгрызаются клещами
Чарка, чакра, чарт, чеченец, чёрт, чертог, чревовещатель…

А над полкой — Поль сезанит, над полями — Поль гогенит.
Образы — за образами. Иммигрантками — мигрени.
Киноповесть? Кинопоезд? Машинист — Иван Тургенев?
Киносовесть? Просто — совесть! Дельвиг? Друг? Горилка? Гений!..

………………………………………………………………

Сценарист — минор — посредник между вымыслом и смыслом.
Режиссёр — мажор! — наследник голливудской биссектрисы.
Нарисуй усы кумысом, поседевший однокашник,
Бесприданницам-актрисам — мы ещё побумбарашим!

Коктебель над колыбелью. Василёк на Байконуре.
Запредельны, милый Дельвиг, ариозо нежных фурий…
Карусель под Дагомысом. Дуэлянты. ВГИК. Общага.
Над Архызом — коромыслом звёздных высверков ватага…

—

*Впечатления для написания заявки накопились в период с 1980-го по 2010-й — в годы странствий по просторам бывшего и нынешнего Отечества нашего.
Кинопробы на главные роли: сценарист — Сергей Сутулов-Катеринич, режиссёр-постановщик — Вячеслав Лобачёв, поступившие во ВГИК в 1980-м и окончившие сей славный вуз в 1986-м…
2010, август — октябрь

Шесть рукопожатий, или Пара затрещин полубога

12 апреля 1961 года Юрий Гагарин совершил
первый в мире полёт в космос.
В момент старта старший лейтенант
выдохнул удивительное слово: «Поехали!..»
Гагарин провёл на околоземной орбите 108 минут,
совершив один виток вокруг Земли на корабле «Восток-1».

Теория шести рукопожатий:
любые два человека на нашей планете разделены
(в среднем) всего лишь пятью уровнями общих знакомых
(и, соответственно, шестью уровнями связей).
Теория была выдвинута в 1969 году
американскими психологами
Стэнли Милгрэмом и Джеффри Трэверсом.

Владимиру Сутулову с наилучшими пожеланиями. 2.02.71.
      Павел Попович, лётчик-космонавт

Уважаемому Владимиру Ивановичу Сутулову
с признательностью за улыбку (Вашу). 2.02.71.
        Марина Попович, лётчик-испытатель

Владимиру Сутулову с искренним уважением
и добрыми пожеланиями. 17.10.80.
     Юрий Малышев, лётчик-космонавт

Автографы на фотопортретах, сделанных моим отцом,
Владимиром Сутуловым, в Пятигорске…

Американский астронавт Нил Армстронг —
первый человек, ступивший на Луну, —
скончался 25 августа 2012 года в возрасте 82 лет.
«Это маленький шаг для человека,
но гигантский скачок для всего человечества», —
заявил Нил Армстронг 20 июля 1969 года
в тот момент, когда, выбравшись из модуля
корабля Apollo-11, он ступил на поверхность Луны…

Обличитель ночных загулов,
Попечитель дневного храпа,
Регистратор чужого счастья,
Кинокор Владимир Сутулов,
Суверенный суровый папа,
С небожителями общался.

Папа Русский — в родной Сибири.
(Папа Римский — в своей гордыне…)
Сероглазый изгой Кавказа.
(Генералы тебе грубили!..)
Лейтенант Сутулов Владимир,
Уберёг объектив от сглаза.

Небожитель (мужик по жизни) —
Космонавт-четыре… — В погонах?!
(Астронавта отец не выдал…)
— Фотографии?.. Покажи мне
Кинокадры на полигонах…
— Ты автограф изгваздал, идол!

На Бештау молчун шашлычит —
Поджидает вечерний всполох,
Увядая к утру малёхо…
— Раскавычь череду привычек… —
Подзатыльник! — Замолкни, олух,
Скоморохин Царя Гороха!

По теории, каждый с каждым
Стал знаком, пожимая руку
Генерала, врача, поэта,
Космонавта, бомжа… — неважно.
Доверяй квадратуру внуку,
Карусельная Мать-планета!

Дорогая моя ладошка,
Вознесенский, Аксёнов, Яшин,
Королёв, Титов, Окуджава
Согревали тебя немножко…
(Обжигала ладонь папаши!)
Золотая моя держава!..

По Вселенной время — кругами.
Космонавт, астронавт, небожитель
Разумеет дорогу к Богу…
Улыбавшийся, как Гагарин,
Умудрённый угрюм-родитель,
Провожая, шпынял Серёгу.

— Озверел от твоих баулов,
Балаболов, блаженных женщин!
— Журналисты пижонят в Звёздном?!
Полубог Владимир Сутулов,
Отпуская пару затрещин,
Относился к судьбе серьёзно.

…Космонавты кружат доныне
По орбитам и по арбатам.
(Астронавтам — отсчёт до Марса!..)
Небожитель, слепой Владимир,
Отлетал в две тысячи пятом
И загадочно улыбался.

2012, 25–27 августа

от я до эго…

помалу ели. помногу пили.
в конце недели концы сводили.

наколку СТАЛИН таит рубаха.
молчать устали? терпеть и ахать.

тетерь потери. судьба-дурёха.
устали верить? терпеть и охать.

победа-сваха. креститься поздно?!
халва и плаха. стихи и проза.

отведав браги, пивко цедили
в родном овраге под тили-тили.

ковыль в кавыках… абсурд абзаца…
привыкли выкать? сто лет бодаться!

под тили-тили чарльстон лабали.
чувих кадрили под трали-вали.

одних отпели. других отбрили.
полсмерти — еле… полжизни — или…

атас матраса. астрал австралий.
фарс Фантомаса. стон пасторали.

аншлаг в артели. антракт в Артеке.
амур в борделе. ацтек в аптеке.

актриса в теме. актёр из мурых.
она — о Леме, он — о лемурах.

парад рептилий — ползут картинно.
привет Тортиле от Тарантино.

полёт валькирий. аккорд «Конкорда».
квадрат кадрили. офорт комфорта.

Господь заёрзал: овечка Долли…
она — о звёздах, он — о футболе.

бобылка в теле. кобылка в мыле.
родных жалели. чужих любили.

акрил кириллиц, латиниц лего.
следы кормилиц — от я до эго.

у них — налоги. у нас — погибель!
она — о Боге, он — о Багире.

артикль атолла. отель «Аттила».
подвал Подола. акцент тротила…

алло, квартира? нет, субмарина!
март Мойдодыра. май Арлекина.

на век и боле имён в мобиле.
она — о боли, он — о Людмиле.

три дня потели, друг другу врали
в чужой постели под трали-вали.

тест нонпарели. контракт в клозете.
январь — в апреле. в июне — дети.

бдит Ювеналий. брюзжит Вергилий.
она — о нале, он — о могиле.

поклоны били, дробили клоны.
под тили-тили шли бибигоны.

под трали-вали — назло наукам! —
грядёт, пугали, Мамай — за внуком.

лоск Эрмитажа оплакал Гендель.
она — о лажах, он — о легендах.

индиго или — шестая раса?!
мираж идиллий под звуки вальса…

старуха: диво — над флагом Ангел.
старик (ворчливо): нафулюганил!

былин алкали? в Берлин — на лайках?
он — о Байкале, она — о байках.

под тили-тили комедь ломали?!
трагедь чертили под трали-вали?!

кино крутили на полувздохе.
вираж кадрили в конце эпохи.

Стравинский — в списках? рояль — до дрожи…
она — о рисках, он — о рогоже.

блаженство или блажь эволюций?
под жили-были слезинки льются…

Венера? Вега? сто зим ругаться.
от я до эго — миры Стругацких.

2013, 15–22 января

Источник: https://podlinnik.org/literaturnyy-resurs/poeziya/akril-kirillits-latinits-lego.html

 

  Осип МАНДЕЛЬШТАМ

Виртуальный Альманах Миражистов

* * *

Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной…

1908

* * *

Сусальным золотом горят

В лесах рождественские елки;

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,

О, тихая моя свобода

И неживого небосвода

Всегда смеющийся хрусталь!

1908

* * *

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять,

Все большое далеко развеять,

Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,

Ничего от нее не приемлю,

Но люблю мою бедную землю

Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду

На простой деревянной качели,

И высокие темные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

1908

* * *

Нежнее нежного

Лицо твое,

Белее белого

Твоя рука,

От мира целого

Ты далека,

И все твое —

От неизбежного.

От неизбежного

Твоя печаль,

И пальцы рук

Неостывающих,

И тихий звук

Неунывающих

Речей,

И даль

Твоих очей.

1909

* * *

На бледно-голубой эмали,

Какая мыслима в апреле,

Березы ветви поднимали

И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,

Застыла тоненькая сетка,

Как на фарфоровой тарелке

Рисунок, вычерченный метко, —

Когда его художник милый

Выводит на стеклянной тверди,

В сознании минутной силы,

В забвении печальной смерти.

1909

* * *

Есть целомудренные чары —

Высокий лад, глубокий мир,

Далеко от эфирных лир

Мной установленные лары.

У тщательно обмытых ниш

В часы внимательных закатов

Я слушаю моих пенатов

Всегда восторженную тишь.

Какой игрушечный удел,

Какие робкие законы

Приказывает торс точеный

И холод этих хрупких тел!

Иных богов не надо славить:

Они как равные с тобой,

И, осторожною рукой,

Позволено их переставить.

1909

* * *

Дано мне тело — что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть

Узора милого не зачеркнуть.

1909

* * *

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена

Истомой — сладкое лекарство!

Такое маленькое царство

Так много поглотило сна.

Немного красного вина,

Немного солнечного мая —

И, потянулась, оживая,

Тончайших пальцев белизна.

1909

* * *

Ни о чем не нужно говорить,

Ничему не следует учить,

И печальна так и хороша

Темная звериная душа:

Ничему не хочет научить,

Не умеет вовсе говорить

И плывет дельфином молодым

По седым пучинам мировым.

1909

* * *

Когда удар с ударами встречается

И надо мною роковой,

Неутомимый маятник качается

И хочет быть моей судьбой,

Торопится, и грубо остановится,

И упадет веретено —

И невозможно встретиться, условиться,

И уклониться не дано.

Узоры острые переплетаются,

И, все быстрее и быстрей,

Отравленные дротики взвиваются

В руках отважных дикарей…

1910

* * *

Медлительнее снежный улей,

Прозрачнее окна хрусталь,

И бирюзовая вуаль

Небрежно брошена на стуле.

Ткань, опьяненная собой,

Изнеженная лаской света,

Она испытывает лето,

Как бы не тронута зимой;

И если в ледяных алмазах

Струится вечности мороз,

Здесь — трепетание стрекоз

Быстроживущих, синеглазых.

1910

SILENTIUM 1

Она еще не родилась,

Она и музыка и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,

Но, как безумный, светел день,

И пены бледная сирень

В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

1910,1935

* * *

Слух чуткий парус напрягает,

Расширенный пустеет взор,

И тишину переплывает

Полночных птиц незвучный хор.

Я так же беден, как природа,

И так же прост, как небеса,

И призрачна моя свобода,

Как птиц полночных голоса.

Я вижу месяц бездыханный

И небо мертвенней холста;

Твой мир, болезненный и странный,

Я принимаю, пустота!

1910

* * *

Как тень внезапных облаков,

Морская гостья налетела

И, проскользнув, прошелестела

Смущенных мимо берегов.

Огромный парус строго реет;

Смертельно-бледная волна

Отпрянула — и вновь она

Коснуться берега не смеет;

И лодка, волнами шурша,

Как листьями…

1910

* * *

Из омута злого и вязкого

Я вырос тростинкой, шурша, —

И страстно, и томно, и ласково

Запретною жизнью дыша.

И никну, никем не замеченный,

В холодный и топкий приют,

Приветственным шелестом встреченный

Коротких осенних минут.

Я счастлив жестокой обидою,

И в жизни, похожей на сон,

Я каждому тайно завидую

И в каждого тайно влюблен.

1910

* * *

В огромном омуте прозрачно и темно,

И томное окно белеет.

А сердце — отчего так медленно оно

И так упорно тяжелеет?

То — всею тяжестью оно идет ко дну,

Соскучившись по милом иле,

То — как соломинка, минуя глубину,

Наверх всплывает без усилий.

С притворной нежностью у изголовья стой

И сам себя всю жизнь баюкай;

Как небылицею, своей томись тоской

И ласков будь с надменной скукой.

1910

* * *

Душный сумрак кроет ложе,

Напряженно дышит грудь…

Может, мне всего дороже

Тонкий крест и тайный путь.

1910

* * *

Как кони медленно ступают,

Как мало в фонарях огня!

Чужие люди, верно, знают,

Куда везут они меня.

А я вверяюсь их заботе.

Мне холодно, я спать хочу;

Подбросило на повороте,

Навстречу звездному лучу.

Горячей головы качанье,

И нежный лед руки чужой,

И темных елей очертанья,

Еще невиданные мной.

1911

* * *

Скудный луч холодной мерою

Сеет свет в сыром лесу.

Я печаль, как птицу серую,

В сердце медленно несу.

Что мне делать с птицей раненой?

Твердь умолкла, умерла.

С колокольни отуманенной

Кто-то снял колокола.

И стоит осиротелая

И немая вышина,

Как пустая башня белая,

Где туман и тишина…

Утро, нежностью бездонное,

Полу-явь и полу-сон,

Забытье неутоленное,

Дум туманный перезвон…

1911

* * *

Воздух пасмурный влажен и гулок;

Хорошо и нестрашно в лесу.

Легкий крест одиноких прогулок

Я покорно опять понесу.

И опять к равнодушной отчизне

Дикой уткой взовьется упрек, —

Я участвую в сумрачной жизни,

Где один к одному одинок!

Выстрел грянул. Над озером сонным

Крылья уток теперь тяжелы.

И двойным бытием отраженным

Одурманены сосен стволы.

Небо тусклое с отсветом странным —

Мировая туманная боль, —

О, позволь мне быть также туманным

И тебя не любить мне позволь.

1911, 1935

* * *

Сегодня дурной день:

Кузнечиков хор спит,

И сумрачных скал сень —

Мрачней гробовых плит.

Мелькающих стрел звон

И вещих ворон крик…

Я вижу дурной сон,

За мигом летит миг.

Явлений раздвинь грань,

Земную разрушь клеть

И яростный гимн грянь —

Бунтующих тайн медь!

О, маятник душ строг —

Качается глух, прям,

И страстно стучит рок

В запретную дверь к нам.

1911

* * *

Смутно-дышащими листьями

Черный ветер шелестит,

И трепещущая ласточка

В темном небе круг чертит.

Тихо спорят в сердце ласковом

Умирающем моем

Наступающие сумерки

С догорающим лучом.

И над лесом вечереющим

Встала медная луна;

Отчего так мало музыки

И такая тишина?

1911

* * *

Отчего душа так певуча,

И так мало милых имен,

И мгновенный ритм — только случай,

Неожиданный Аквилон?

Он подымет облако пыли,

Зашумит бумажной листвой

И совсем не вернется — или

Он вернется совсем другой.

О, широкий ветер Орфея,

Ты уйдешь в морские края —

И, несозданный мир лелея,

Я забыл ненужное «я».

Я блуждал в игрушечной чаще

И открыл лазоревый грот…

Неужели я настоящий

И действительно смерть придет?

1911

 

АКОВИНА

Быть может, я тебе не нужен,

Ночь; из пучины мировой,

Как раковина без жемчужин,

Я выброшен на берег твой.

Ты равнодушно волны пенишь

И несговорчиво поешь;

Но ты полюбишь, ты оценишь

Ненужной раковины ложь.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,

Оденешь ризою своей,

Ты неразрывно с нею свяжешь

Огромный колокол зыбей;

И хрупкой раковины стены, —

Как нежилого сердца дом, —

Наполнишь шепотами пены,

Туманом, ветром и дождем…

1911

* * *

На перламутровый челнок

Натягивая шёлка нити,

О, пальцы гибкие, начните

Очаровательный урок!

Приливы и отливы рук…

Однообразные движенья…

Ты заклинаешь, без сомненья,

Какой-то солнечный испуг,

Когда широкая ладонь,

Как раковина, пламенея,

То гаснет, к теням тяготея,

То в розовый уйдет огонь!..

<1911>

* * *

О, небо, небо, ты мне будешь сниться!

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,

И день сгорел, как белая страница:

Немного дыма и немного пепла!

1911

* * *

Я вздрагиваю от холода —

Мне хочется онеметь!

А в небе танцует золото —

Приказывает мне петь.

Томись, музыкант встревоженный,

Люби, вспоминай и плачь

И, с тусклой планеты брошенный,

Подхватывай легкий мяч!

Так вот она — настоящая

С таинственным миром связь!

Какая тоска щемящая,

Какая беда стряслась!

Что, если, вздрогнув неправильно,

Мерцающая всегда,

Своей булавкой заржавленной

Достанет меня звезда?

1912, 1937

* * *

Я ненавижу свет

Однообразных звезд.

Здравствуй, мой давний бред, —

Башни стрельчатый рост!

Кружевом, камень, будь

И паутиной стань,

Неба пустую грудь

Тонкой иглою рань.

Будет и мой черед —

Чую размах крыла.

Так — но куда уйдет

Мысли живой стрела?

Или свой путь и срок

Я, исчерпав, вернусь:

Там — я любить не мог,

Здесь — я любить боюсь…

1912

* * *

Образ твой, мучительный и зыбкий,

Я не мог в тумане осязать.

«Господи!» — сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди!

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка позади…

1912

* * *

Нет, не луна, а светлый циферблат

Сияет мне, — и чем я виноват,

Что слабых звезд я осязаю млечность?

И Батюшкова мне противна спесь:

Который час, его спросили здесь,

А он ответил любопытным: вечность!

1912

ПЕШЕХОД

 

М. Л. Лозинскому

 

Я чувствую непобедимый страх

В присутствии таинственных высот.

Я ласточкой доволен в небесах,

И колокольни я люблю полет!

И, кажется, старинный пешеход,

Над пропастью, на гнущихся мостках,

Я слушаю, как снежный ком растет

И вечность бьет на каменных часах.

Когда бы так! Но я не путник тот,

Мелькающий на выцветших листах,

И подлинно во мне печаль поет;

Действительно, лавина есть в горах!

И вся моя душа — в колоколах,

Но музыка от бездны не спасет!

1912

КАЗИНО

Я не поклонник радости предвзятой,

Подчас природа — серое пятно.

Мне, в опьяненье легком, суждено

Изведать краски жизни небогатой.

Играет ветер тучею косматой,

Ложится якорь на морское дно,

И, бездыханная, как полотно,

Душа висит над бездною проклятой.

Но я люблю на дюнах казино,

Широкий вид в туманное окно

И тонкий луч на скатерти измятой;

И, окружен водой зеленоватой,

Когда, как роза, в хрустале вино, —

Люблю следить за чайкою крылатой!

1912

* * *

Паденье — неизменный спутник страха,

И самый страх есть чувство пустоты.

Кто камни нам бросает с высоты,

И камень отрицает иго праха?

И деревянной поступью монаха

Мощеный двор когда-то мерил ты:

Булыжники и грубые мечты —

В них жажда смерти и тоска размаха!

Так проклят будь, готический приют,

Где потолком входящий обморочен

И в очаге веселых дров не жгут.

Немногие для вечности живут,

Но если ты мгновенным озабочен —

Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

1912

ЗОЛОТОЙ

Целый день сырой осенний воздух

Я вдыхал в смятенье и тоске.

Я хочу поужинать, и звезды

Золотые в темном кошельке!

И, дрожа от желтого тумана,

Я спустился в маленький подвал.

Я нигде такого ресторана

И такого сброда не видал!

Мелкие чиновники, японцы,

Теоретики чужой казны…

За прилавком щупает червонцы

Человек, — и все они пьяны.

— Будьте так любезны, разменяйте, —

Убедительно его прошу, —

Только мне бумажек не давайте —

Трехрублевок я не выношу!

Что мне делать с пьяною оравой?

Как попал сюда я, Боже мой?

Если я на то имею право, —

Разменяйте мне мой золотой!

1912

ЦАРСКОЕ СЕЛО

 

Георгию Иванову

 

Поедем в Царское Село!

Свободны, ветрены и пьяны,

Там улыбаются уланы,

Вскочив на крепкое седло…

Поедем в Царское Село!

Казармы, парки и дворцы,

А на деревьях — клочья ваты,

И грянут «здравия» раскаты

На крик «здорово, молодцы!»

Казармы, парки и дворцы…

Одноэтажные дома,

Где однодумы-генералы

Свой коротают век усталый,

Читая «Ниву» и Дюма…

Особняки — а не дома!

Свист паровоза… Едет князь.

В стеклянном павильоне свита!..

И, саблю волоча сердито,

Выходит офицер, кичась, —

Не сомневаюсь — это князь…

И возвращается домой —

Конечно, в царство этикета,

Внушая тайный страх, карета

С мощами фрейлины седой,

Что возвращается домой…

1912, 1927

ЛЮТЕРАНИН

Я на прогулке похороны встретил

Близ протестантской кирки, в воскресенье.

Рассеянный прохожий, я заметил

Тех прихожан суровое волненье.

Чужая речь не достигала слуха,

И только упряжь тонкая сияла

Да мостовая праздничная глухо

Ленивые подковы отражала.

А в эластичном сумраке кареты,

Куда печаль забилась, лицемерка,

Без слов, без слез, скупая на приветы,

Осенних роз мелькнула бутоньерка.

Тянулись иностранцы лентой черной,

И шли пешком заплаканные дамы,

Румянец под вуалью, и упорно

Над ними кучер правил вдаль, упрямый.

Кто б ни был ты, покойный лютеранин,

Тебя легко и просто хоронили.

Был взор слезой приличной затуманен,

И сдержанно колокола звонили.

И думал я: витийствовать не надо.

Мы не пророки, даже не предтечи,

Не любим рая, не боимся ада

И в полдень матовый горим, как свечи.

1912

АЙЯ-СОФИЯ

Айя-София — здесь остановиться

Судил Господь народам и царям!

Ведь купол твой, по слову очевидца,

Как на цепи, подвешен к небесам.

И всем векам — пример Юстиниана,

Когда похитить для чужих богов

Позволила эфесская Диана

Сто семь зеленых мраморных столбов.

Но что же думал твой строитель щедрый,

Когда, душой и помыслом высок,

Расположил апсиды и экседры,

Им указав на запад и восток?

Прекрасен храм, купающийся в мире,

И сорок окон — света торжество;

На парусах, под куполом, четыре

Архангела прекраснее всего.

И мудрое сферическое зданье

Народы и века переживет,

И серафимов гулкое рыданье

Не покоробит темных позолот.

1912

NOTRE DAME

Где римский судия судил чужой народ,

Стоит базилика, и — радостный и первый —

Как некогда Адам, распластывая нервы,

Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план,

Здесь позаботилась подпружных арок сила,

Чтоб масса грузная стены не сокрушила,

И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,

Души готической рассудочная пропасть,

Египетская мощь и христианства робость,

С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,

Я изучал твои чудовищные ребра, —

Тем чаще думал я: из тяжести недоброй

И я когда-нибудь прекрасное создам…

1912

СТАРИК

Уже светло, поет сирена

В седьмом часу утра.

Старик, похожий на Верлэна,

Теперь твоя пора!

В глазах лукавый или детский

Зеленый огонек;

На шею нацепил турецкий

Узорчатый платок.

Он богохульствует, бормочет

Несвязные слова;

Он исповедываться хочет —

Но согрешить сперва.

Разочарованный рабочий

Иль огорченный мот —

А глаз, подбитый в недрах ночи,

Как радуга цветет.

А дома — руганью крылатой,

От ярости бледна,

Встречает пьяного Сократа

Суровая жена!

1913, 1937

ПЕТЕРБУРГСКИЕ СТРОФЫ

 

Н.Гумилеву

 

Над желтизной правительственных зданий

Кружилась долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани,

Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припеке

Зажглось каюты толстое стекло.

Чудовищна, как броненосец в доке, —

Россия отдыхает тяжело.

А над Невой — посольства полумира,

Адмиралтейство, солнце, тишина!

И государства жесткая порфира,

Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —

Онегина старинная тоска;

На площади Сената — вал сугроба,

Дымок костра и холодок штыка…

Черпали воду ялики, и чайки

Морские посещали склад пеньки,

Где, продавая сбитень или сайки,

Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;

Самолюбивый, скромный пешеход —

Чудак Евгений — бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

1913

* * *

Hier stehe ich — ich kann nicht anders…

«Здесь я стою — я не могу иначе»,

Не просветлеет темная гора —

И кряжистого Лютера незрячий

Витает дух над куполом Петра.

1913 <1915?>

* * *

…Дев полуночных отвага

И безумных звезд разбег,

Да привяжется бродяга,

Вымогая на ночлег.

Кто, скажите, мне сознанье

Виноградом замутит,

Если явь — Петра созданье,

Медный всадник и гранит?

Слышу с крепости сигналы,

Замечаю, как тепло.

Выстрел пушечный в подвалы,

Вероятно, донесло.

И гораздо глубже бреда

Воспаленной головы

Звезды, трезвая беседа,

Ветер западный с Невы.

1913

БАХ

Здесь прихожане — дети праха

И доски вместо образов,

Где мелом — Себастьяна Баха

Лишь цифры значатся псалмов.

Разноголосица какая

В трактирах буйных и в церквах,

А ты ликуешь, как Исайя,

О, рассудительнейший Бах!

Высокий спорщик, неужели,

Играя внукам свой хорал,

Опору духа в самом деле

Ты в доказательстве искал?

Что звук? Шестнадцатые доли,

Органа многосложный крик —

Лишь воркотня твоя, не боле,

О, несговорчивый старик!

И лютеранский проповедник

На черной кафедре своей

С твоими, гневный собеседник,

Мешает звук своих речей.

1913

* * *

В спокойных пригородах снег

Сгребают дворники лопатами.

Я с мужиками бородатыми

Иду, прохожий человек.

Мелькают женщины в платках,

И тявкают дворняжки шалые,

И самоваров розы алые

Горят в трактирах и домах.

1913

* * *

Мы напряженного молчанья не выносим —

Несовершенство душ обидно, наконец!

И в замешательстве уж объявился чтец,

И радостно его приветствовали: просим!

Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо:

Кошмарный человек читает «Улялюм».

Значенье — суета и слово — только шум,

Когда фонетика — служанка серафима.

О доме Эшеров Эдгара пела арфа.

Безумный воду пил, очнулся и умолк.

Я был на улице. Свистел осенний шелк…

И горло греет шелк щекочущего шарфа…

1913, 1937

* * *

Заснула чернь. Зияет площадь аркой.

Луной облита бронзовая дверь.

Здесь Арлекин вздыхал о славе яркой,

И Александра здесь замучил Зверь.

Курантов бой и тени государей:

Россия, ты — на камне и крови —

Участвовать в твоей железной каре

Хоть тяжестью меня благослови!

1913

АДМИРАЛТЕЙСТВО

В столице северной томится пыльный тополь,

Запутался в листве прозрачный циферблат,

И в темной зелени фрегат или акрополь

Сияет издали — воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,

Служа линейкою преемникам Петра,

Он учит: красота — не прихоть полубога,

А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырех стихий приязненно господство,

Но создал пятую свободный человек:

Не отрицает ли пространства превосходство

Сей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные медузы,

Как плуги брошены, ржавеют якоря —

И вот разорваны трех измерений узы

И открываются всемирные моря!

1913

* * *

В таверне воровская шайка

Всю ночь играла в домино.

Пришла с яичницей хозяйка,

Монахи выпили вино.

На башне спорили химеры:

Которая из них урод?

А утром проповедник серый

В палатки призывал народ.

На рынке возятся собаки,

Менялы щелкает замок.

У вечности ворует всякий,

А вечность — как морской песок:

Он осыпается с телеги —

Не хватит на мешки рогож, —

И, недовольный, о ночлеге

Монах рассказывает ложь!

1913

КИНЕМАТОГРАФ

Кинематограф. Три скамейки.

Сантиментальная горячка.

Аристократка и богачка

В сетях соперницы-злодейки.

Не удержать любви полета:

Она ни в чем не виновата!

Самоотверженно, как брата,

Любила лейтенанта флота.

А он скитается в пустыне —

Седого графа сын побочный.

Так начинается лубочный

Роман красавицы-графини.

И в исступленье, как гитана,

Она заламывает руки.

Разлука. Бешеные звуки

Затравленного фортепьяно.

В груди доверчивой и слабой

Еще достаточно отваги

Похитить важные бумаги

Для неприятельского штаба.

И по каштановой аллее

Чудовищный мотор несется,

Стрекочет лента, сердце бьется

Тревожнее и веселее.

В дорожном платье, с саквояжем,

В автомобиле и в вагоне,

Она боится лишь погони,

Сухим измучена миражем.

Какая горькая нелепость:

Цель не оправдывает средства!

Ему — отцовское наследство,

А ей — пожизненная крепость!

1913

ТЕННИС

Средь аляповатых дач,

Где шатается шарманка,

Сам собой летает мяч —

Как волшебная приманка.

Кто, смиривший грубый пыл,

Облеченный в снег альпийский,

С резвой девушкой вступил

В поединок олимпийский?

Слишком дряхлы струны лир:

Золотой ракеты струны

Укрепил и бросил в мир

Англичанин вечно юный!

Он творит игры обряд,

Так легко вооруженный,

Как аттический солдат,

В своего врага влюбленный!

Май. Грозовых туч клочки.

Неживая зелень чахнет.

Все моторы и гудки, —

И сирень бензином пахнет.

Ключевую воду пьет

Из ковша спортсмэн веселый;

И опять война идет,

И мелькает локоть голый!

1913

АМЕРИКАНКА

Американка в двадцать лет

Должна добраться до Египта,

Забыв «Титаника» совет,

Что спит на дне мрачнее крипта.

В Америке гудки поют

И красных небоскребов трубы

Холодным тучам отдают

Свои прокопченные губы.

И в Лувре океана дочь

Стоит прекрасная, как тополь;

Чтоб мрамор сахарный толочь,

Влезает белкой на Акрополь.

Не понимая ничего,

Читает «Фауста» в вагоне

И сожалеет, отчего

Людовик больше не на троне.

1913

* * *

Отравлен хлеб, и воздух выпит.

Как трудно раны врачевать!

Иосиф, проданный в Египет,

Не мог сильнее тосковать!

Под звездным небом бедуины,

Закрыв глаза и на коне,

Слагают вольные былины

О смутно пережитом дне.

Немного нужно для наитий:

Кто потерял в песке колчан,

Кто выменял коня — событий

Рассеивается туман.

И, если подлинно поется

И полной грудью, наконец,

Все исчезает — остается

Пространство, звезды и певец!

1913

ДОМБИ И СЫН

Когда, пронзительнее свиста,

Я слышу английский язык —

Я вижу Оливера Твиста

Над кипами конторских книг.

У Чарльза Диккенса спросите,

Что было в Лондоне тогда:

Контора Домби в старом Сити

И Темзы желтая вода…

Дожди и слезы. Белокурый

И нежный мальчик — Домби-сын.

Веселых клэрков каламбуры

Не понимает он один.

В конторе сломанные стулья,

На шиллинги и пэнсы счет;

Как пчелы, вылетев из улья,

Роятся цифры круглый год.

А грязных адвокатов жало

Работает в табачной мгле —

И вот, как старая мочала,

Банкрот болтается в петле.

На стороне врагов законы:

Ему ничем нельзя помочь!

И клетчатые панталоны,

Рыдая, обнимает дочь…

1914

ВАЛКИРИИ

Летают валкирии, поют смычки —

Громоздкая опера к концу идет.

С тяжелыми шубами гайдуки

На мраморных лестницах ждут господ.

Уж занавес наглухо упасть готов,

Еще рукоплещет в райке глупец,

Извозчики пляшут вокруг костров…

«Карету такого-то!» — Разъезд. Конец.

1914

* * *

…На луне не растет

Ни одной былинки;

На луне весь народ

Делает корзинки —

Из соломы плетет

Легкие корзинки.

На луне — полутьма

И дома опрятней;

На луне не дома —

Просто голубятни;

Голубые дома —

Чудо-голубятни…

1914

АХМАТОВА

Вполоборота, о, печаль,

На равнодушных поглядела.

Спадая с плеч, окаменела

Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос — горький хмель —

Души расковывает недра:

Так — негодующая Федра —

Стояла некогда Рашель.

1914

* * *

Поговорим о Риме — дивный град!

Он утвердился купола победой.

Послушаем апостольское credo:

Несется пыль, и радуги висят.

На Авентине вечно ждут царя —

Двунадесятых праздников кануны, —

И строго-канонические луны —

Двенадцать слуг его календаря.

На дольний мир глядит, как облак хмурый,

Над Форумом огромная луна,

И голова моя обнажена —

О, холод католической тонзуры!

1914

* * *

О временах простых и грубых

Копыта конские твердят.

И дворники в тяжелых шубах

На деревянных лавках спят.

На стук в железные ворота

Привратник, царственно ленив,

Встал, и звериная зевота

Напомнила твой образ, скиф!

Когда с дряхлеющей любовью

Мешая в песнях Рим и снег,

Овидий пел арбу воловью

В походе варварских телег.

1914

* * *

На площадь выбежав, свободен

Стал колоннады полукруг, —

И распластался храм Господень,

Как легкий крестовик-паук.

А зодчий не был итальянец,

Но русский в Риме, — ну, так что ж!

Ты каждый раз, как иностранец,

Сквозь рощу портиков идешь.

И храма маленькое тело

Одушевленнее стократ

Гиганта, что скалою целой

К земле, беспомощный, прижат!

1914

РАВНОДЕНСТВИЕ

Есть иволги в лесах, и гласных долгота

В тонических стихах единственная мера,

Но только раз в году бывает разлита

В природе длительность, как в метрике Гомера.

Как бы цезурою зияет этот день:

Уже с утра покой и трудные длинноты,

Волы на пастбище, и золотая лень

Из тростника извлечь богатство целой ноты.

1914

* * *

«Мороженно!» Солнце. Воздушный бисквит.

Прозрачный стакан с ледяною водою.

И в мир шоколада с румяной зарею,

В молочные Альпы, мечтанье летит.

Но, ложечкой звякнув, умильно глядеть —

И в тесной беседке, средь пыльных акаций,

Принять благосклонно от булочных граций

В затейливой чашечке хрупкую снедь…

Подруга шарманки, появится вдруг

Бродячего ледника пестрая крышка —

И с жадным вниманием смотрит мальчишка

В чудесного холода полный сундук.

И боги не ведают — что он возьмет:

Алмазные сливки иль вафлю с начинкой?

Но быстро исчезнет под тонкой лучинкой,

Сверкая на солнце, божественный лед.

1914

* * *

Есть ценностей незыблемая ска́ла

Над скучными ошибками веков.

Неправильно наложена опала

На автора возвышенных стихов.

И вслед за тем, как жалкий Сумароков

Пролепетал заученную роль,

Как царский посох в скинии пророков,

У нас цвела торжественная боль.

Что делать вам в театре полуслова

И полумаск, герои и цари?

И для меня явленье Озерова —

Последний луч трагической зари.

1914

* * *

Природа — тот же Рим и отразилась в нем.

Мы видим образы его гражданской мощи

В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,

На форуме полей и в колоннаде рощи.

Природа — тот же Рим, и, кажется, опять

Нам незачем богов напрасно беспокоить —

Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,

Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!

1914

* * *

Пусть имена цветущих городов

Ласкают слух значительностью бренной.

Не город Рим живет среди веков,

А место человека во вселенной!

Им овладеть пытаются цари,

Священники оправдывают войны,

И без него презрения достойны,

Как жалкий сор, дома и алтари.

1914

* * *

Я не слыхал рассказов Оссиана,

Не пробовал старинного вина;

Зачем же мне мерещится поляна,

Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфы

Мне чудится в зловещей тишине;

И ветром развеваемые шарфы

Дружинников мелькают при луне!

Я получил блаженное наследство —

Чужих певцов блуждающие сны;

Свое родство и скучное соседство

Мы презирать заведомо вольны.

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет,

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

1914

ЕВРОПА

Как средиземный краб или звезда морская,

Был выброшен последний материк,

К широкой Азии, к Америке привык, —

Слабеет океан, Европу омывая.

Изрезаны ее живые берега,

И полуостровов воздушны изваянья,

Немного женственны заливов очертанья:

Бискайи, Генуи ленивая дуга…

Завоевателей исконная земля —

Европа в рубище Священного союза:

Пята Испании, Италии медуза

И Польша нежная, где нету короля.

Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта

Гусиное перо направил Меттерних, —

Впервые за сто лет и на глазах моих

Меняется твоя таинственная карта!

1914

ENCYCLYCA 1

Есть обитаемая духом

Свобода — избранных удел.

Орлиным зреньем, дивным слухом

Священник римский уцелел.

И голубь не боится грома,

Которым церковь говорит;

В апостольском созвучье: Roma! —

Он только сердце веселит.

Я повторяю это имя

Под вечным куполом небес,

Хоть говоривший мне о Риме

В священном сумраке исчез!

1914

ПОСОХ

Посох мой, моя свобода —

Сердцевина бытия,

Скоро ль истиной народа

Станет истина моя?

Я земле не поклонился

Прежде, чем себя нашел;

Посох взял, развеселился

И в далекий Рим пошел.

А снега на черных пашнях

Не растают никогда,

И печаль моих домашних

Мне по-прежнему чужда.

Снег растает на утесах,

Солнцем истины палим,

Прав народ, вручивший посох

Мне, увидевшему Рим!

1914,1927

ОДА БЕТХОВЕНУ

Бывает сердце так сурово,

Что, и любя его, не тронь!

И в темной комнате глухого

Бетховена горит огонь.

И я не мог твоей, мучитель,

Чрезмерной радости понять.

Уже бросает исполнитель

Испепеленную тетрадь.

Кто этот дивный пешеход?

Он так стремительно ступает

С зеленой шляпою в руке,

С кем можно глубже и полнее

Всю чашу нежности испить?

Кто может, ярче пламенея,

Усилье воли освятить?

Кто по-крестьянски, сын фламандца,

Мир пригласил на ритурнель

И до тех пор не кончил танца,

Пока не вышел буйный хмель?

О, Дионис, как муж, наивный

И благодарный, как дитя!

Ты перенес свой жребий дивный,

То негодуя, то шутя!

С каким глухим негодованьем

Ты собирал с князей оброк

Или с рассеянным вниманьем

На фортепьянный шел урок!

Тебе монашеские кельи —

Всемирной радости приют,

Тебе в пророческом весельи

Огнепоклонники поют;

Огонь пылает в человеке,

Его унять никто не мог.

Тебя назвать не смели греки,

Но чтили, неизвестный бог!

О, величавой жертвы пламя!

Полнеба охватил костер —

И царской скинии над нами

Разодран шелковый шатер.

И в промежутке воспаленном,

Где мы не видим ничего, —

Ты указал в чертоге тронном

На белой славы торжество!

1914

* * *

Уничтожает пламень

Сухую жизнь мою, —

И ныне я не камень,

А дерево пою.

Оно легко и грубо:

Из одного куска

И сердцевина дуба,

И весла рыбака.

Вбивайте крепче сваи,

Стучите, молотки,

О деревянном рае,

Где вещи так легки!

1915

* * *

И поныне на Афоне

Древо чудное растет,

На крутом зеленом склоне

Имя Божие поет.

В каждой радуются келье

Имябожцы-мужики:

Слово — чистое веселье,

Исцеленье от тоски!

Всенародно, громогласно

Чернецы осуждены;

Но от ереси прекрасной

Мы спасаться не должны.

Каждый раз, когда мы любим,

Мы в нее впадаем вновь.

Безымянную мы губим

Вместе с именем любовь.

1915

АББАТ

О, спутник вечного романа,

Аббат Флобера и Золя —

От зноя рыжая сутана

И шляпы круглые поля.

Он все еще проходит мимо,

В тумане полдня, вдоль межи,

Влача остаток власти Рима

Среди колосьев спелой ржи.

Храня молчанье и приличье,

Он с нами должен пить и есть

И прятать в светское обличье

Сияющей тонзуры честь.

Он Цицерона, на перине,

Читает, отходя ко сну:

Так птицы на своей латыни

Молились Богу в старину.

Я поклонился, он ответил

Кивком учтивым головы

И, говоря со мной, заметил:

— Католиком умрете вы! —

Потом вздохнул: — Как нынче жарко! —

И, разговором утомлен,

Направился к каштанам парка,

В тот замок, где обедал он.

1915

* * *

От вторника и до субботы

Одна пустыня пролегла.

О, длительные перелеты!

Семь тысяч верст — одна стрела.

И ласточки когда летели

В Египет водяным путем,

Четыре дня они висели,

Не зачерпнув воды крылом.

1915

ДВОРЦОВАЯ ПЛОЩАДЬ

Императорский виссон

И моторов колесницы, —

В черном омуте столицы

Столпник-ангел вознесен.

В темной арке, как пловцы,

Исчезают пешеходы,

И на площади, как воды,

Глухо плещутся торцы.

Только там, где твердь светла,

Черно-желтый лоскут злится,

Словно в воздухе струится

Желчь двуглавого орла.

1915

* * *

О свободе небывалой

Сладко думать у свечи.

— Ты побудь со мной сначала, —

Верность плакала в ночи, —

Только я мою корону

Возлагаю на тебя,

Чтоб свободе, как закону,

Подчинился ты, любя…

— Я свободе, как закону,

Обручен, и потому

Эту легкую корону

Никогда я не сниму.

Нам ли, брошенным в пространстве,

Обреченным умереть,

О прекрасном постоянстве

И о верности жалеть!

1915

* * *

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи, —

На головах царей божественная пена, —

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер — все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

1915

* * *

Обиженно уходят на холмы,

Как Римом недовольные плебеи,

Старухи-овцы — черные халдеи,

Исчадье ночи в капюшонах тьмы.

Их тысячи — передвигают все,

Как жердочки, мохнатые колени,

Трясутся и бегут в курчавой пене,

Как жеребья в огромном колесе.

Им нужен царь и черный Авентин,

Овечий Рим с его семью холмами,

Собачий лай, костер под небесами

И горький дым жилища и овин.

На них кустарник двинулся стеной

И побежали воинов палатки,

Они идут в священном беспорядке.

Висит руно тяжелою волной.

1915

* * *

С веселым ржанием пасутся табуны,

И римской ржавчиной окрасилась долина;

Сухое золото классической весны

Уносит времени прозрачная стремнина.

Топча по осени дубовые листы,

Что густо стелются пустынною тропинкой,

Я вспомню Цезаря прекрасные черты —

Сей профиль женственный с коварною горбинкой!

Здесь, Капитолия и Форума вдали,

Средь увядания спокойного природы,

Я слышу Августа и на краю земли

Державным яблоком катящиеся годы.

Да будет в старости печаль моя светла:

Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;

Мне осень добрая волчицею была,

И — месяц Цезаря — мне август улыбнулся.

1915

* * *

Я не увижу знаменитой «Федры»

В старинном многоярусном театре,

С прокопченной высокой галереи,

При свете оплывающих свечей.

И, равнодушен к суете актеров,

Сбирающих рукоплесканий жатву,

Я не услышу, обращенный к рампе,

Двойною рифмой оперенный стих:

— Как эти покрывала мне постылы…

Театр Расина! Мощная завеса

Нас отделяет от другого мира;

Глубокими морщинами волнуя,

Меж ним и нами занавес лежит.

Спадают с плеч классические шали,

Расплавленный страданьем, крепнет голос,

И достигает скорбного закала

Негодованьем раскаленный слог…

Я опоздал на празднество Расина!

Вновь шелестят истлевшие афиши,

И слабо пахнет апельсинной коркой,

И, словно из столетней летаргии

Очнувшийся, сосед мне говорит:

— Измученный безумством Мельпомены,

Я в этой жизни жажду только мира;

Уйдем, покуда зрители-шакалы

На растерзанье музы не пришли!

Когда бы грек увидел наши игры…

1915

Примечание литературоведа Стихотворения гениального поэта Осипа Эмильевича Мандельштама  давно стали   общественным достоянием.

Произведения,  написанные более семидесяти лет назад,  опубликованные прижизненно, либо посмертно, если с момента публикации прошло более семидесяти лет, могут свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты вознаграждения.

 

НА ВСЕХ ПАРУСАХ

                         Виртуальный Альманах Миражистов

                                                      

СОДЕРЖАНИЕ

 Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ Николай ЕРЁМИН Александр БАЛТИН Сергей СУТУЛОВ-КАТЕРИНИЧ

Осип МАНДЕЛЬШТАМ

 

ССЫЛКИ НА АЛЬМАНАХИ ДООСОВ И МИРАЖИСТОВ

Читайте в цвете на старом ЛИТСОВЕТЕ! по адресу http://old.litsovet.ru/
Альманах SюР аL, а РюSВ цвете на Литсовете
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=593871
45-тка ВАМ new
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=580691:
КАЙФ new
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=580520
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833
КАЙФ в русском ПЕН центре http://penrus.ru/2020/01/17/literaturnoe-sobytie/
СОЛО на РОЯЛЕ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833
РЕИНКАРНАЦИЯ
Форма: http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=575083

КОЛОБОК-ВАМ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=573921
Внуки Ра
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=573474
Любящие Ерёмина, ВАМ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=572148
ТАЙМ-АУТ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=571826
КРУТНЯК
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=570593
СЕМЕРИНКА -ВАМ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=569224
АВЕРС и РЕВЕРС
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=567900
ТОЧКИ над Ё
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=567900 http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=565809

ЗЕЛО БОРЗО http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=564307
РОГИЗОБИЛИЯ

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=561103
БОМОНД
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=553372
ВНЕ КОНКУРСОВ И КОНКУРЕНЦИЙ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=549135
КаТаВаСиЯ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=536480
КАСТРЮЛЯ и ЗВЕЗДА, или АМФОРА НОВОГО СМЫСЛА

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=534005
ЛАУРЕАТЫ ЕРЁМИНСКОЙ ПРЕМИИ

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=531424

ФОРС-МАЖОР

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=527798

СИБИРСКАЯ ССЫЛКА

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=520612

СЧАСТЛИВАЯ СТАРОСТЬ

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=520121

АЛЬМАНАХ ЕБЖ “Если Буду Жив”
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=510444

5 -й УГОЛ 4-го ИЗМЕРЕНИЯ

http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=507564
Альманах ТАНЦУЮТ ВСЕ Читайте В цвете на Литсовете
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=584892
Пощёчина Общественной Безвкусице 182 Kb Сборник http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=488479
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=496996
ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ ЛИТЕРАТУРНАЯ СЕНСАЦИЯ из Красноярска! Вышла в свет «ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ» Сто лет спустя после «Пощёчины общественному вкусу»! Группа «ДООС» и «МИРАЖИСТЫ» под одной обложкой. Читайте в библиотеках Москвы, Санкт-Петербурга, Красноярска! Спрашивайте у авторов!  06.09.15 07:07

………. ………

 

НА ВСЕХ ПАРУСАХ

Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ Николай ЕРЁМИН Александр БАЛТИН Сергей СУТУЛОВ-КАТЕРИНИЧ

Осип МАНДЕЛЬШТАМ   

Альманах Миражистов

Красноярск 2023

………. ……….

2023