Кристаллическая поэма

Двадцатый век.. Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла…
А. Блок
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще неясно различал.
А. Пушкин
Пусть жила жизни глубока:
Алмаз горит издалека –
Дроби, мой гневный ямб, каменья.
А. Блок

ГРАФИТ

Рифмованные строчки
Никому не нужны.
Даже мысль, оперенная рифмой,
В лучшем случае
годится
Для афоризма.
Поэзия Двадцатого столетия,
Какая ты?
Не мне ли подводить итоги?

Поль Элюар, Гийом Аполинер,
Владимир Маяковский,
Ахматова, Высоцкий, Лорка, Пастернак,
ИОСИФ БРОДСКИЙ –
И миллионы безымянных,
Немых, осипших в крике,
Озвучивших
Твою гармонию,
Разлом и хаос –
Вселенский,
Исполинский,
Несущий смерть и тишину,
Непостижимый,
Изнуривший мозг –
Единственный! –
Двадцатый век.
*
Банальность вымысла, банальность бытия.
Что может быть обыденнее жизни
В суровой исковерканной отчизне,
Которая не мать и не судья?
Стихи, стихи – рифмованный плакат.
Без трактора с прицепом не поедут.
Их либо спешно подают к обеду
Или в Сибири сумрачной гноят.
Стихи, стрихнин, стихия – ад,
Сырой подвальный каземат,
И Соловьиный выжжен сад,
И только профили сквозят
На темно-красных страшных стенах.

Иди, иди, моя Поэма!
Как каторжанка,
Как раба
Души,
отравленной мазутом
Вранья,
Раздетой и разутой
Иди вперед –
до контра-
пункта,
Твоя симфония безумства –
Крик воронья.

*
НЕ Я!
Не я была в холодных зеркалах –
Они глаза чужие отражали,
И кудри золотые не бежали
На плечи, не сверкала в волосах
Алмазная резная диадема…
Мне – отказаться от садов Эдема?!
Не я была в холодных зеркалах.
Мне отомстило зеркало потом.
Не мне –
А всей стране,
Когда однажды
Она взглянула в зеркало Байкала,
А там не отражалось
НИЧЕГО.
*
БОГА НЕТ.
КОСМОС ПУСТ.
ЧЕЛОВЕК СМЕРТЕН.
ПЛАНЕТА ОБРЕЧЕНА.
*
…И стынущая ночь со мной заговорила.
И я прозрела вдруг,
Я сердцем поняла и ощутила
Дотоле вовсе неизвестный звук:
Серебряных подков тревожный стук –
Меня Поэзия звала и уводила…
*
Мой вымысел и замысел – мечта!..
О, как она звенела, как сияла,
Какая в ней светилась чистота
Единственного звездного начала!
Бесцветные стояли небеса,
Уродливые пыльные деревья
Годились разве только на леса
Вокруг моей мечты-стихотворенья.
В дремотном ожидании Годо
Мне был не нужен бедный Ионеско,
Я оставалась вечно молодой,
Как мой неуязвимый край советский.
Мечты, мечты!..
Возьмут они тебя –
На миг спасут и навсегда погубят.
*
Я верю выдумкам своим
Гораздо больше, чем реальным,
Земным событиям – печальным
И ускользающим, как дым.
Тускнеют прожитые дни,
Ни одному не быть обратно.
Они реальны – вероятно –
Но как безрадостны они!
И в том, что я живу одна,
Что целый год болеет мама,
Что солнца нет, а счастья мало,
Нет правды – есть вина. Вина…
Я встану завтра и скажу:
“Злодейство, кань во тьму и Лету,
Да будет солнце, будет лето!..”
Я мир от горя разбужу.
Не смерти, а сирени тень
Заставит сердце волноваться.
И будет мама улыбаться
В последний день, в последний день…

МРАМОР
I
Широкий коммунальный подоконник,
За окнами – машины, дождь, огни.
В печи сгорают маленькие дни,
Когда до крови колется шиповник.
Когда в кино – цветном! – идет “Хожденье
по мукам”. Хмурый год. Весна.
Обидно: отменили день рожденья…
Младенчество, души голубизна.
Непостижимы мамины рыданья,
Соседей торопливый шепоток.
Огонь и дождь, игрушечный свисток –
Основы бытия и мирозданья.
Но черный флаг колышется с утра
На площади, где взорван старый храм.
II
Со случайной подругой делю голубые цветы.
Справедливости ради затоптан один колокольчик.
Мне не жалко цветка: справедливость моей нищеты
Одинаковой мерой делить и одаривать хочет.
Никого не жалеть научила, наверно, война:
В материнской утробе звенели в беспамятстве пули,
И ветра ледяные над мертвым ГУЛАГом тянули,
И судьба миллионов была идеально равна.
А цветок-колокольчик, затоптанный ради идеи,
Мне запомнился крепче подруги случайной моей.
Только книги остались, и в них – лепестки орхидеи,
Мне неведомый мир лучезарных великих теней.
Одиночество книг и бездонных кирпичных дворов,
Перезвон колокольный прекрасных и тайных миров.
III
Скрип старых ножниц – обрезаю косы.
В безмолвном крике протестует мать.
Из Мавзолея убран Сталин.
“Озу”
Я школьной ручкой занесла в тетрадь.
И первые цветаевские песни,
Аксенов на Семеновском плацу…
И юность и поэзия – к лицу,
Страна моя любимая, воскресни!
Воскресни! Где-то рядом бродит Бродский,
И закрывает ставни Пастернак,
Сафо горюет в будке комаровской,
А мама не пускает на спектакль!..
В отчаянии рвет афиши мама –
Больной собакой уползает драма.
IY
Чего не надо, знали хорошо
Родители, наставники, подруги.
Мне двадцать лет выкручивали руки,
Ведь им всегда видней: жираф большой.
Меня не принимали в институт,
Потом – в друзья, в любимые, в поэты.
Я крошечной звездой была, без света,
Из темноты летела в темноту.
Я, как воровка, подбиралась к Лире.
Мне петь хотелось, а не пить и есть.
Зачем рождаться этом диком мире,
Когда нельзя быть просто тем, что есть?
Все виновато отводили взгляды,
А мне казалось: я – урод проклятый.

ЖЕЛЕЗНЫЙ КОЛЧЕДАН

Я, как Маяковский, болью избита.
Хочу написать Поэму Отчаяния.
Волнами мира к жизни прибита
Очень ненужная, очень случайная.
Свой эгоизм проклиная и мучаясь,
Пишу о себе, как о центре Вселенной.
Такая боль и обида жгучая –
Мне не уйти из этого плена.
Ведрами на головы – слезы ночные,
Днем – улыбку узкую губ искусанных.
Сколько меня людей лечили!
Сотни врачевателей искусных…
Забуду бед людских океаны,
Выйду на площадь, больная и слезная,
Встану, ссутулясь, с душою рваной –
Беспомощная и грозная.
Большое “Я” напишу на асфальте,
Читайте: кровью теку под ноги.
Я в небо взлечу дрожащим альтом –
И мне поклонятся боги.
*
Да что же ТЫ, Господь?
Неужели ТЫ отказался от нас?
ТЫ посмотри, во что превратился
ТВОЙ цветущий сад.
Свалка, бедлам,
Смертельная ЗОНА,
Зона Чернобыля,
Озонные дыры,
Черное горе Армении,
Африки,
Афганистана.
Господь, почему ТЫ позволил,
Чтобы рыдали матери?
Раны на теле ТВОИХ сыновей
Кровоточат.

Кто поднял на дыбу тебя, человек?
Двадцатый век,
Двадцатый век,
Двадцатый век.

Мы со временем не в ладу,
Мы со временем на беду
Завели рискованную игру.
Я умру.
Мы когда-то всегда умираем.

АВАНТЮРИН

Четыре мальчика из Ливерпуля,
Четыре мальчика моих.
Для вас не отлитые пули
Не прозвенели, не сверкнули,
Сойдя с ума, Париж затих.
Затихла мирная планета,
Затихло это Yesterday,
У мира шанс уехать в Лету,
Взяв у кондуктора билеты,
До лучших дней, до лучших дней.
Четыре мальчика, четыре,
Четыре челки, восемь глаз.
По десять баллов в каждом тире,
Любой канал в любом эфире –
Прощай, симфония и джаз.
*
Шел пятьдесят девятый год.
Мне девять лет, учу глаголы.
Забросив колледжи и школы,
Ансамбль Beatls по струнам бьет.
Шел пятьдесят девятый год,
Неюбилейный, незаметный,
Из лагерей вернувшись смертных,
Смотреть кино идет народ.
Шел пятьдесят девятый год.
Киноискусство итальянцев
Нас заставляет восхищаться –
Тарковский думает и ждет.
Шел пятьдесят девятый год.
Ансамбль Beatls по струнам бьет,
Никто не знает, что грядет
Тяжелый рок, эпоха Рока.
*
Ненавижу тебя, бесноватый,
Победивший фальшивый кумир,
Не хочу в твое дикое стадо,
Не хочу на твой пирровый пир.
Не хочу – не смотрю телевизор,
Стадион обхожу стороной.
Где ты, мой одинокий провизор,
Из бессмертной аптеки ночной?
То ли яду накапай мне что ли,
То ль дурману, что гению дал.
Этот рок – неизбывная доля
Для планеты, одетой в металл.
Металлические деревья,
Металлический ядерный смог,
Металлический грохот Помпеи –
Это Рок.

А Леннона просто убили,
В очках, худого, длинноволосого,
Просто убили
На площади перед гостиницей,
Где они жили с Йоко Оно.

За что ты убил его, Рок?
I cry teas of good-bye…

ДОЛОМИТ

Диалог первый
МАТЬ: Ты теперь большая,
Делай, что велят.
И – не рассуждая.
Да расти ребят.
Второго бы ребенка,
Дочку бы родить.
На сына похоронку
Можно получить.
ОНА: Мама, мама, что с тобой?
Ты и после смерти –
Как на плаху головой,
Как спиной под плети.
Я не выплакала глаз,
Все простить просила.
Ты мне снилась столько раз
Сильной и счастливой.
МАТЬ: Мне теперь-то хорошо,
За тебя тревожно.
Не рискуй-ка ты душой,
Будь поосторожней.
Столько грязи, столько зла!
Эх вы, люди, люди…
Я-то ноги унесла.
Что с тобою будет?
ОНА: Если я глаза закрою,
Сильно-сильно захочу
Для Земли моей покоя,
Что я, мама, получу?
Есть ли Бог на этом свете
Или, может быть, на том?
Кто ответит, кто ответит
Перед божеским судом?
МАТЬ: Я устала, я устала.
Больно, доченька моя.
Пожила я слишком мало,
Не видала жизни я.
Хоть бы маленький листочек,
Хоть бы птички голосок…
Доченька моя, цветочек!
Все уйдет водой в песок.

Диалог второй
ОНА: Нельзя быть злым, нельзя быть добрым,
Нельзя быть гением, нельзя
Насытив грешную утробу,
Смотреть, как сумерки сквозят.
Нельзя, нельзя! Была бы рада
Огонь души в металл отлить
И стать железной – это надо,
Но я хочу счастливой быть!
Счастливой, словно ветер вольный
И словно дерево в цвету.
Живой душе должно быть больно,
Нельзя, а надо – в высоту.
ОНИ: Если ты выйдешь из строя,
Рухнет не только строй,
Рухнет павшая Троя.
Мученик и герой
Рядом шагают, рядом,
Расстреливают в упор.
Тем, кто вышел из ряда –
Презрение и позор!
ОНА: Была молекулой, частицей
Чего-то большего, чем я.
Вплотную – лица, лица, лица,
Тележный скрежет бытия.
Направо улица, направо
Фонарь, безликая толпа.
Она одна права и право
Мне не давала на распад.
В колодце узком свет и небо
Так безнадежно далеко,
Что былью прорастает небыль
Почти неслышно и легко.
ОНИ: Если ты выйдешь из строя,
Кто удержит каркас?
Если ты выйдешь из строя,
Ты похоронишь нас.
ОНА: А если я, подставив плечи,
Стою уже не первый год,
Мне примерещится, что вечер
Дождливым утром настает.
Моя душа заледенела,
По стойке смирно ей стоять,
Закрыв глаза, у стенки белой
Ей только грезить и мечтать.
ОНИ: Если ты выйдешь из строя,
Если ты выйдешь из строя,
Если…
Не выходи!

Диалог третий
ОНА: Прости меня за фильмы ужасов,
Прости меня за детский сад.
Не снег, а ветер вьюгой кружится
И порошит твои глаза.
ОН: Не укай здесь, не укай –
Прилетит сова.
Что ты смотришь букой,
Седая голова?
Кто там пучеглазый
Пугает дурака?
Возьму ружье и сразу
Застрелю волкa.
ОНА: Как мне страшно, сыночек, страшно.
На какую злую беду
Родила тебя бесшабашно
И куда теперь поведу?
ОН: Почитай мне Винни-Пуха,
Тигру, Крошку Ру.
Мама, ты уже старуха?
Мама, я умру?
Дни идут, как черепахи
В темной тишине.
Мама, а ночные страхи
Не придут ко мне?
ОНА: Нет,
я бы тебя не рожала,
Но ты – моя единственная надежда,
Ведь другого способа
постичь этот мир
еще никто
не придумал!

ДРУЗА

Век не лучше и не хуже,
Чем любой другой.
Только стынет тихий ужас –
Как аркан тугой
Перехватывает страны,
Землю в окоем.
Век.
А в этом веке странном
Мы с тобой живем.
Нам его хулить и славить,
Нам его венчать.
Ни прибавить, ни убавить,
Даже не смолчать,
Не промерить осторожно,
Не сыскать вину –
Ты вечности заложник,
У времени в плену.

ОБСИДИАН

Ветер надувает занавеску –
Парусом становится она
Над волной стремительной и дерзкой.
Чайки вскрик и пенистые всплески
И небес, небес голубизна!..
Насмотреться б, только насмотреться
Ненасытным в прищуре глазам –
За спиной оставить город бедствий,
Ждать, когда ликующее сердце
Разомкнет таинственный Сезам.
Вспомнить вкус янтарной спелой груши,
Пчел над лугом ароматных трав
И подумать: “Бог, наверно, прав,
Раз он так врачует наши души…”
Каждый миг тревоги страданья
Полон жизни, полон ликованья.
Медленная кружится планета,
Дни по капле утекают в Лету,
А вдали сверкает мирозданье.
Будет темнотучий над заливом
Яростный и ветреный закат,
И торосы будут молчаливо
Охранять мой вымысел счастливый,
Сгинувший во мраке Ленинград.
Дрогнет сердце, руки онемеют,
Встанет, словно лист перед травой,
Тот, кого и называть не смею,
От любви и стужи цепенея,
Встанет с непокрытой головой.
Буду дожидаться, вечность минет,
И пойму в день Страшного суда:
В этой темной ледяной пустыне
Не случится чуда никогда.
Я мечтаю – но не всходит солнце,
Тусклый сумрак за окошком льется.
Свето-тень, печальная черта.
Даже воплощенная мечта
Хромоногим прыгает уродцем.
Светится далекое пространство,
Прорастает ранняя звезда –
И Земля в предутреннем убранстве,
В предвкушенье женского коварства
Девственно спокойна и чиста.
Выдумка, бесплотное томленье
Обретает строгие черты.
Славу и легенду Воскресенья
Завершает ослепленный гений,
Воплощая тело красоты.
Это тело в облике сиротском
Побредет неведомо куда,
А потом покроется коростой –
В неизвестность канет без следа.
Ожиданье робкое блаженства,
Таинство рождений и пришествий…
Космоса пустого властелин,
Вскинув руки, ОН стоит один,
Мучаясь своим несовершенством.
ОН всегда останется один,
Исчерпав бесценные запасы,
Разбросав мерцающие стразы
В темноте – как вечный Паладин.
Будет ночь холодная пуста,
Будет негде сладко отогреться –
И родится в одиноком сердце
Новая надежда и звезда.

ПУСТАЯ ПОРОДА

Созрела новая порода:
Угль превращается в алмаз.
А. Блок
Из пламя и света рожденное слово.
М. Лермонтов

Мама Вода
Земля
Огонь Дом
Небо
Тишь Мир
Весна
Ночь Глад
Веселье
День Гнев
Смех
Бег Любовь
Трудиться
мучиться
терпеть
Страдать
парить
лететь
и – любоваться
предрассветной земли упованье
и проснувшихся вод бормотанье
Голос ветра,
очнись
и воскресни
Прокатись в поднебесье глухом
Бормотанье становится песней,
И стихия – звенящим стихом.
*
Я прорастаю, как кристалл
Из магмы атомов бурлящих,
Из жизни, темной и незрячей,
Из звезд, бездомных и слепящих –
Я прорастаю, как кристалл.
И обозначится разлом,
И хлынет огненная лава,
И ураганный ветер славы
Пригнет к земле седые травы –
И обозначится разлом.
Потом нагрянут холода.
Огонь в пещере одинокой –
Как отблеск на скале далекой.
Кристалл в породу врос до срока –
Потом
нагрянут холода.
*
В сердоликовой бухте у горы Кара-Даг
Я вдыхала загадочный запах лаванды,
И зеленый свой луч, и последний свой дар
Солнце мне протянуло, как нить Ариадны.
Под ногами хрустели обломки миров –
Отшлифованы пенным прибоем столетья:
Ледниковое детство, свет пещерных костров,
Рудников допотопных деревянные клети.
Олевиновый пояс, голубой колчедан –
Распадалась гора на цветы самоцветов.
Сердолик, словно сердце, камню мертвому дан –
И гореть ему в бухте, как звезде, до рассвета.
Ариаднина нить то светла, то темна.
Ударяется море в крутые утесы –
И крошится порода, и выносит волна
Драгоценные камни на пустые откосы.

АЛМАЗ
1
Я узнала, как гранят алмазы –
Их гранят в молчанье мастера,
Приступая к таинству не сразу,
Подождав до синего утра.
Удержав тревожное волненье,
Слушая негромкий шум берез,
Превращают тусклые каменья
В россыпи искрящиеся звезд.
На ладони мастера – живое
Загорелось чудо голубое,
Голубое,
золотое,
бриллиантовое.
2
Когда гранят алмазы,
Точильные ножи
Шлифуют раз за разом
Излом живой души.
И только крик невольный,
Который не сдержать!..
Алмазу тоже больно,
Алмазом нужно – стать.
3
Как же ты разглядел меня, мастер,
Как же ты отыскал меня, мастер, –
Неприметной пугливой масти
У волны веселой во власти
Полудиким камушком серым?
На ладони твоей сверкая,
Я огонь золотой высекаю!
6 – 30.04 (Х.В.) 1989
Ленинград – Таллинн – Ленинград
СПб,1994

АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Я родилась за три года и два дня до смерти Сталина. Сделанную Фридой Вигдоровой стенограмму судебного заседания по делу Иосифа Бродского я читала в год вступления в комсомол. О том, что умерла Анна Андреевна Ахматова, мне сказала пожилая женщина, соседка по огромной, на 23 койки, палате в больнице имени 25 Октября. Спустя месяц я получила паспорт гражданина СССР. Гамлета в исполнении Владимира Высоцкого я видела в Ленинграде, куда Театр на Таганке приезжал на гастроли в год моего окончания факультета журналистики ордена В.И. Ленина, ордена Трудового Красного Знамени Ленинградского Государственного университета имени А.А. Жданова. В редакцию газеты Оптико-механического объединения имени В.И. Ленина “Знамя прогресса”, где работал Сергей Довлатов, я пришла через год после того, как он уехал в Америку. В тот год, когда М. С. Горбачев начал перестройку, родился мой сын Ваня.
О том, что наши судьбы тесно переплетены с судьбой страны, мира и культуры, первой догадалась Анна Ахматова. Она писала в своей автобиографии: “Я родилась в один год с Чарли Чаплиным, “Крейцервой сонатой” Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом…”
Я родилась – в Советском Союзе. И это определило все или почти все. Моя национальность – это, наверное, неизменно – “советский человек”. Формулу счастья, в которую я верю и по сей день, вывел Аркадий Петрович Гайдар в книге “Военная тайна”: “Нужно честно жить, много трудиться и горячо любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется советской страной…” Ну, страна может зваться иначе – пусть, Россия. Гайдар, конечно, ошибся в том, что земля наша счастливая. Но ведь и несчастливой назвать ее нельзя!
“Кристаллическая поэма” – явление в моей жизни из ряда вон выходящее. Во-первых, это тот случай, когда меня использовали (уж не знаю, кто там этим заведует) совершенно втемную. Я не знала, что я такое пишу, что со мной происходит и почему ничем другим я не могу заниматься. Несколько месяцев я существовала только для того, чтобы постоянно записывать какие-то стихотворные куски, строчки – и ничего не понимала. “Оно” на меня ехало и ехало, пока не возникла строчка “Иди, иди, моя Поэма…” Ага, смекнула я, это, оказывается, поэма.
Я стала думать, что же это такое за поэма – без сюжета, героев и с какими-то странными, мне не свойственными смыслами. (Зиновий Яковлевич Корогодский, прочитав поэму, даже укорил меня: “Наталья, мы с тобой простые люди…” А ты, мол, тут выделываешься. И возразить мне ему было нечего.) В общем, название откуда-то приплыло: “Кристаллическая поэма”. И вот тогда на меня “поехало” еще раз, но уже изнутри меня, расставляя все на свои места.
Дело в том, что в моем детстве любимой книжкой были у меня “Два капитана”. Я знаю книгу наизусть. А там – Север, Амундсен… Года два я запойно читала все, что было связано с открытием Северного полюса. В этом ряду оказался “Затерянный мир” Конан Дойля, от которого я каким-то образом въехала в исследования нашего академика Ферсмана по минералогии. Короче говоря, в свои 11-12 лет я совершенно стихийно и абсолютно ненаучно усвоила науку кристаллографию. О чем благополучно забыла через год, когда в мою жизнь вошел театр, музыка и стихи. Забыла на 27 лет. Когда возникло название “Кристаллическая поэма”, я полезла в словари и энциклопедии. И выяснила, что моя поэма написана по законам кристаллографии: “Я прорастаю, как кристалл…” То есть сработала информация, заложенная в детстве в подсознание. То есть никакое знание в жизни не бывает лишним. Но смысловая нагрузка поэмы такова, что требует некоторых дополнительных комментариев.
Строки из поэтических произведений других поэтов – не столько цитирование, сколько прямая демонстрация моего способа мышления: стихи, которые звучат внутри меня постоянно, всю жизнь, становятся результирующей формулой многих размышлений. Подумала о жизни и смерти, сделала вывод: “Я когда-то умру / Мы когда-то всегда умираем…” (Высоцкий). Не говоря о том, что стихи вырастают не только из жизни, но из стихов – также, когда хаос души, соприкасаясь с уже существующими формами, начинает приобретать собственную структуру.
Наиболее зашифрованным куском поэмы, видимо, является “Мрамор”, поскольку эта четырехсонетная часть выстроена исключительно на личных, абсолютно субъективных образах. Я сложила из них белые мраморные ступени – как в Эрмитаже. Почему-то.
“Широкий коммунальный подоконник…” Может быть, он был не таким широким, но я была – маленькая, и мне было очень уютно сидеть на подоконнике и смотреть на улицу. Я проводила так долгие часы, это была моя первая, спонтанная медитация.
“Непостижимы мамины рыданья,
Соседей торопливый шепоток…” Речь идет о смерти Сталина, которую моя мама пережила как огромную личную трагедию. В тот год праздновать мой день рожденья родители посчитали кощунственным.
“На площади, где взорван старый храм…” Я родилась на углу Невского и Восстания (Знаменской), где была взорвана Знаменская церковь, в которой молилась моя бабушка-фанатичка (она умерла в блокадном Ленинграде). Теперь здесь станция метро “Площадь Восстания”.
“В материнской утробе звенели в беспамятстве пули…” Мои родители встретились на фронте. Если бы не война, меня, моего брата, его дочери и моего сына, никогда не было бы на свете. Мама из Сибири и папа из Ленинграда ни при каких других обстоятельствах встретиться не могли.
“Озу”
Я школьной ручкой занесла в тетрадь” Первое поэтическое произведение, которое я переписала для себя (о книжке не приходилось даже мечтать) была поэма “Оза” из “Треугольной груши” Андрея Вознесенского.
“И первые цветаевские песни,
Аксенов на Семеновском плацу…” Все открытия в области искусства в моем детстве были сделаны благодаря Театру Юного Зрителя, который выстроен на бывшем Семеновском плацу (ныне Пионерская площадь). Первым спектаклем в новом ТЮЗе (1961 год) были “Коллеги” по повести Аксенова. Там же в 1967 году был поставлен спектакль “После казни прошу…”, после которого состоялось первое погружение в Пастернака (“Лейтенант Шмидт”) и в переписку Пастернака с Цветаевой.
“И закрывает ставни Пастернак…” Кто-то мне рассказывал, как умирал Пастернак: он запрещал открывать ставни дачи. Никто не понимал, почему. И только после смерти ставни открыли – и в окно ввалился тяжеленный куст сирени.
“В отчаянии рвет афиши мама…” Одна из самых больших трагедий в нашей с мамой жизни – ее полное неприятие театра. Когда мне было 16 лет, уж не знаю в знак чего, мама сорвала со стены афишу святого для меня спектакля “После казни прошу…” и разорвала в клочья на моих глазах. До сих пор затрудняюсь понять, ради чего мама, любившая меня без памяти, это сделала.
“Шел пятьдесят девятый год…” Год создания ансамбля Beatls. Здесь возникает еще один узел культурно-исторических пересечений ХХ века.
“Сгинувший во мраке Ленинград…” При написании (1989 год) строка не имела никакого “политического” подтекста. Ленинград был Ленинградом и даже не предполагал становиться снова Петербургом. Строка чисто изобразительная: сгинувшим во мраке казался Ленинград с зимнего далекого берега Финского залива.
“Олевиновый пояс, голубой колчедан…” Снова детские ассоциации – уже с “Аэлитой” Алексея Толстого.
“Мастер” – категория, возникшая в поэме как бы случайно и имевшая тогда восхождение в лучшем случае к литературным, а не философским источникам – “Мастер и Маргарита”. Но идет время – и моя поэма, как ни странно, наполняется смыслами, которые я в нее не вкладывала, во всяком случае сознательно. Уже десять лет она живет какой-то совершенно отдельной от меня жизнью. Наверное, имеет на это право – как любой ребенок, который потом все равно становится взрослым.
Первым человеком, который оценил мою поэму, была моя подруга и коллега по литературному цеху Наталья Ковалева (в настоящее время проживает в Израиле). Она позвонила мне ночью (как это положено делать!) и сказала нечто в том роде, что, мол, да… ты… вот… кайф. Потом два человека, которым я давала поэму на отзыв – умерли. Почему-то. И уже ничего не скажут. Тут я поняла, что поэма требует к себе чего-то даже большего, чем внимание. Но это уже не мой вопрос. Что могла, я для нее сделала.
Март 1999