Богородице
Снег листает жизнь от зимы к зиме,
от сейчас к тогда.
Снизойди с холста, появись извне
в золотых шелках.
Пресвятая Мать! Ночь плечом к плечу
проведём вдвоём.
Знаю, чай не пьёшь, и мой плед колюч,
и людским нытьём
ты давно сыта, как свободой стриж,
как лучами день,
знаю, как и я, ты порой грустишь,
стоит лишь задеть
за живую боль, за больную нить,
как за кружевцо.
Я не буду ныть и чудес просить…
Ты присядь, и всё.
В окнах стынет звон бубенцов из льда,
колоколит ночь.
Мне бы свечи жечь, чтобы Бог воздал
по заслугам, но
не прошу карать даже тех, кто боль
причинил не раз,
— пусть моей мольбой в здравии жилось
им бы лет до ста.
Огонёк свечи в праведных глазах
распускает флёр.
Нараспах душа. Сердце нараспах.
Снег печаль намёл.
Расскажи, как стать лучше, чем была,
чем смывать грехи.
Разве можно жизнь с чистого листа
в Рождество скроить?
Если бы на жизнь стала вдруг ты мной,
ты бы как жила?
Монастырь? Обет? Крестик именной?
Господу хвала?
Красотой святой твой сияет лик.
Нимб развеял тьму.
Что ни шаг ко мне, то гнетуще тих,
что ни взгляд, тону
в бездне карих глаз, в бездне всех времён
и народов всех.
Пресвятая Мать, разум мой затмлён,
а душа — ковчег
с раненой мечтой, с верой наотрез,
с горстью битых чувств.
Тонкие персты налагают крест —
я смиренно чту
яркий облик твой, вдохновенный труд,
и взываю стань
гостьей до зари. Ночь снега метут.
Время пятит вспять.
Гостьей дорогой, гостьей из икон
посиди со мной.
Расскажи, как жить, как из кожи вон
лезть не на рожон…
Не прошу вернуть мне былые дни,
не прошу щедрот.
Дай к твоим ногам голову склонить,
пока время ждёт.
За весну в цвету
Не красна весна разлитой зарёй
в занятом лесу
до мурашек, мам, до тоски смурной,
я тебе клянусь.
До тоски смурной по реке с мостом,
по твоим глазам…
Я пишу письмо, и душой ведом
в отчий дом, и за,
где антоновка и калины кущ
зазывали дождь,
где соломы стог мягок и пахуч,
и слегка похож
на колпак, на свод золотых церквей,
пирамиду трав…
Оттого, на страх став себя храбрей,
в бой несусь стремглав.
Хальбский лес не спит семь ночей подряд
и не видит снов.
Мой ревущий танк, как слепых котят,
топит фрицев вновь
в затяжной войне, в затяжном бою,
в затяжной ночи…
Как же я давно оплошать боюсь
и не там почить.
Целюсь хвое в пик, щепки рвут врагу
веру и нутро.
Я жесток, как зверь, я врага сожгу
гневностью грудной.
Мам, я так устал… Я хочу домой!
В дым одет рассвет.
Здесь красна весна пеленой взрывной,
здесь покоя нет.
Слёз, прошу, не лей. Дочитай мой стих
и, как прежде, жди.
Победим, и я у колен твоих,
ангел во плоти.
Я Отчизне, мам, верен каждый бой
и служить ей рад.
Даже если жизнь, данную тобой,
мне велит отдать,
я отдам как долг, я как честь отдам
за весну в цвету…
Цель моя — Берлин, на рейхстаге флаг,
а потом вернусь!
«Немцы, которые получили ранение в живот или грудь, оставлялись на месте на произвол судьбы. Причиной большинства ранений были летящие со скоростью металлических осколков деревянные щепки. Экипажи советских танков специально целились по макушкам деревьев. Для тех немцев, которые находились внизу, от таких разрывов не было никакого спасения. Они не могли вырыть для себя глубоких окопов, поскольку почва среди деревьев вся переплетена корнями. Некоторые военнослужащие с отчаянием обречённых начинали копать землю своими стальными шлемами или даже прикладами от винтовок, но углубиться больше, чем на полметра они были не в состоянии». Энтони Бивор «Падение Берлина. 1945».
Очнись
Первый луч убог. Просит в долг тепла,
света и прилечь
на твоём ковре, где всю ночь спала
боль твоих очей.
Ты смахнёшь слезу, будто с книги пыль,
как со стула тень.
Отворишь окно, где тоску сплели
полчища из вне
редких пауков с крыльями, как шёлк,
с торбами для спиц…
Глянешь на герань, – домовой сберёг, –
куст её цветист.
Осень длилась год, и была ль зима?
Ты мела листву…
В ворохе вся жизнь. В грешных закромах
всё как наяву:
босоногий мир, бабочки, совок,
солнце льётся в сад…
А зима была, но тебя врасплох
застаёт весна.
Молчаливый лик бульденежа бел,
как холодный снег.
И убогий луч в дом войти посмел,
и в прозренье вверг.
Будто проспала в башне сорок вьюг,
тысячи тревог…
Восковой свечой старый клён потух
не вчера – давно.
А с небес лучи птицами на хлеб
рвутся сквозь туман.
Протяни ладонь, горем отболев,
новым светлым дням.
На твоих коврах зайчики и пыль,
и тебе легко,
потому что тот, кто тебя любил,
смотрит с облаков.
2025
Сорок снов подряд
О тебе молчит гладь зеркальных вод,
затмевая пульс.
Пишет гладкий слог, как из хлопка ткёт
стихотворный блюз,
тихая вода – тихая печаль,
в брызгах на весле.
К берегу едва сонному причаль,
он начнёт белеть
лунным молоком на халве песка,
на холстах ночи…
Лодочка моя просится туда,
где в стихах кричит
бульденежа цвет млечным василькам,
и зовёт гулять
по воде морской невсерьёз и впрямь,
и я будто вспять
проживаю жизнь – ломтик детских грёз,
сказочный фрагмент.
Папа в нём красив, молод, и принёс
шоколадку мне.
Солнца вечный май, как маяк в груди,
полыхает так,
что светло грести по воде, среди
васильковых саг,
бульденежа од, зазеркальных строк,
потонувших рифм…
Лодочку мою манит и зовёт
голосом твоим
остров колдовской с избами вдали,
с мельницей до звёзд…
В лунном молоке белые стихи
будто гнёзда вьёт
окрылённый миг, как несчастный птах,
менестрель утрат.
Я к тебе плыву с сердцем нараспах
сорок снов подряд.
Рисунок
Ты нарисуешь солнце на льняной стене,
И неприметный лёд безмолвия растает,
Когда моя душа с твоей наедине
Переплетётся, опоённая словами,
Когда и пасмурное сердце — звёздный май,
Нахлынувший грозой вне всяких расписаний.
В немилости у сладкой правды принимай
Меня такой, какой давно не принимали
Ни в ярких зеркалах, ни в матовых тонах
Обзорных галерей симпатии высокой.
Я остаюсь тобой одним покорена,
И в чём, не понимаю, твой коронный фокус.
Врастает зарево во мрак немых углов,
И нарисованное солнце как живое
Трепещется подбитым временем щеглом
И негасимой нежностью обиду кроет.
Вновь на бемоли рассыпается зенит,
Приятный до мурашек, вытесненных кожей.
Привязанность в мольбертной комнате звенит
Прощением на оттепель слегка похожим.
Ночное солнце огне-скрипкой плавит тишь,
И я даю тебе в знак компромисса руку.
Ты полуправдами меня заговоришь
— Я полувыдумкой опять сочту разлуку.
Молчать и слушать
Вся соль осенней меланхолии в дожде.
Он прижимает к чёрным клавишам рояля
Покатых крыш домов, застывших в темноте,
Худые пальцы пианиста, чтоб звучала
Ночным диезом грусть потерянных стихов
На палых листьях клёнов мокрого бульвара,
И льётся танго без болезненных помарок
На твой тоскливо хнычущий отказ и зов.
И ты как будто не успел мне стать чужим.
Мелодия в глазах бессильной жаждой тонет.
И обожжённые дыханием твоим
Читают сагу сердца сквозь пальто ладони.
И каждый слог пропитан патокой хмельной,
И сладко пахнут губы не дождём, а мёдом…
В хрустальных струях дружбу с чудесами водит
Трепещущий момент стоять к щеке щекой.
И может, буйно бредить каждый о своём,
А может быть, сплетать все нити воедино.
Вся соль осенней меланхолии — вдвоём
Молчать и слушать, как играет пианино
Больших и маленьких домов, приютов сна,
Молчать и слушать музыку раздетых улиц…
И трепетать, когда едва соприкоснулись
Не рукавами, нет, а мыслями о нас.
Межсезонье
Не осень. Межсезонье прорастает из тоски
И требует внимания к бессолнечному небу,
И где бы в ноябре туманном робкий след твой не был,
Я слышу в ворохе листвы знакомые шаги.
Привет… Оберегаемый дождями вздрогнул сквер.
На мокрых фонарях пропитан серый глянец грустью.
И поделилась бы с тобой своей печалью, Хьюстон,
Но неделимой нотой блюз разлуки льётся вверх.
Под траурным зонтом старуха кормит голубей.
За кружевными шторами из синих ягод тёрна
Колючим снегом за живое каждый голубь тронут,
А я не снегом, а ладонью бережной твоей.
И не зима, не осень мимолётным взглядом в высь
Толкает в лужи, в чьей нелепой власти целый город…
И снег, как тысячи дождей назад, о прошлом вторит,
А я с тобой хочу по лужам в никуда пройтись.
Словами тают хлопья в межсезонный час пути,
И ты почти со мной идёшь по городскому скверу,
Как белый снег, как много снега в полумраке сером,
И так же таешь, не успев дослушать до «прости».
Автор публикации
