Ева

Пятнадцать лет прошло с тех пор как мы с Евой — единственный раз — поцеловались. Огненно, яростно и безнадёжно.

Мы стали счастливы невместе, создали хорошие семьи невместе, невместе поздравляли друг друга с праздниками и невместе переговаривались короткими и длинными сигналами-сообщениями.

Я носил её образ внутри, как зверь, сумевший спастись от стрелков на охоте, носит стрелу в голове. Стрела годами торчит неожиданным рогом, цепляется за ветки и меняет манеру движения. Благодаря стреле этой смещаются кости черепа, области мозга перестраиваются и меняют гормональный коктейль всего зверя. Другая шерсть, другие лапы, другой нюх.

Думаю, что и во мне изначально была уязвимость, идеально подходящая под эту стрелу.

Такая вот штука…

Обычно мы видимся в кафе пару раз на год. Очень рисковое мероприятие по мнению людей, которые знают об этом от меня. Что ей говорят — не рассказывала. В этом году мы виделись единожды, вдалеке от всех кафе города. Об этом “единожды” и пойдёт история.

В конце марта всемогущее солнце снова одолело холод. Воздух вокруг меня теплеет и открывается широченная панорама на год, полный радости. Я ношусь с избытком этого тепла и радости, как с переполненной кастрюлькой душистого отвара. Я решаю передать этот избыток Еве. Состав отвара: зимнее истощение, лесной воздух, магическое озеро.

Пишу.
Согласна.
Настолько согласна, что даже растолкает на другие дни все важные дела.

Уф–ф-ф… Вот я не могу быстро согласиться — нужно ещё получить согласие жены. В нашей паре даже просто уехать — это неожиданно вручить напарнице заботу о квартире и двоих детях. А уехать без согласия к другой женщине — это двинуть палкой в бок, вручив заботу о квартире и двоих детях. Так у нас работает.

Я несколько дней суетливо ищу момент чтобы заговорить с женой про поездку. Когда мы садимся за столик в кафе через пару дней и я начинаю говорить про встречу, жена смеётся: «Ну наконец-то! Я думала, сколько дней ты будешь ещё такой взъерошенный!»

Рассказываю про то, что в этот раз мы встречаемся не в городе, а я везу Еву на озеро.
— Я думала, ты туда хочешь один съездить? — я не знаю, почему я не нахожу обиды или злости в её голосе, только простое удивление.

Объясняю так: — Я почему-то решил съездить с ней. Унылые от неё сообщения в последнее время. Если хочешь, можем все втроём. Солнце, ёлки, тишина, детей бабушке оставим.

— Ну уж нет, я таким набором не поеду, — она хохочет, словно я ей предлагаю отведать салат из кроличьих пупочков. — Но ты езжай.

Я уеду утром, вернусь к трём после обеда. Если что-то произойдёт, она позвонит и я приеду раньше. Так договариваемся.

Утро, за день до встречи: пишу Еве, чтобы одевалась всё ещё по-зимнему — я случайно услышал, что за городом может быть гололёд и представил, насколько лесной март месяц может быть холоднее, чем городской.

Вечер перед встречей: мы с женой ещё раз говорим про поездку. Уточняю: — Ты точно не хочешь поехать вместе? Вообще не проблема, если мы поедем втроём. Она себе погуляет, мы себе погуляем и все приедем.

Немного думает, но потом всё-таки качает головой.

Я выдыхаю. Так будет спокойнее ехать. Но, всё же, ещё раз: — Мне хочется, чтобы тебе было спокойно и хорошо. насколько это может быть. И я с радостью отвезу тебя на озеро.
Она вглядывается в мои глаза, удивлённо там находит что-то и уверенно качает головой.

Утром надеваю одёжку, которую я заранее отложил для поездки на отдельную полку: бельё, брюки, байку. Тайком прячу на дно сумки презервативы.

Мы не сталкивались c Евой таким образом никогда и никакого плана соблазнения нет у меня в голове. И никаких сигналов от неё я тоже не получаю.
Но! Но что, если я совсем поеду головой, и Ева совсем поедет головой, и мы кинемся проверять прочность стояночного тормоза машины и упругость задних сидений — чего быть не может и никогда не было? В этом случае я хочу быть тем парнем, который не сделает своей подруге настолько неожиданный подарок.
Вот поэтому презервативы и лежат там, где лежат.

Адрес Ева прислала его сообщением. Я представлял совсем другой район, на другом конце города. Тут невысокие немолодые дома. Тихая улица рядом с грохочущим проспектом — троллейбусы, ямы, грузовики. Пахнет первыми почками на деревьях.

Там, куда мы поедем, будет пахнуть снегом.

Вижу, как она вышла из подъезда. Волосы неожиданно более длинные, чем я помнил по последним фотографиям. Мы очень редко видимся. Волосы влажные — сразу из душа. Платок на шее.

Выхожу из машины и открываю переднюю пассажирскую дверь. Таксист бы повёз на заднем, а я — кто-то другой.

Рада меня видеть. От этого во мне собирается неуёмное тепло и это очень хорошо, что я за рулём и могу только вполглаза на неё поглядывать. И разговор разговаривать могу вполсилы.

Мост, университет, дом одногруппницы из университета, выезд из города. Рассказываю, что детям дочитал книжку и ищу теперь, что дальше читать. Ева рассказывает, что досмотрели с детьми фильм, а книжку они читают другую.

Мост. Ева говорит, что сразу после моста съезд на купель. Про купели она рассказывала однажды и я даже искал, что это за штука. Купель — место, где собирается чистая ключевая вода и где окунаются в эту воду. Даже представить себе не могу, кто ездит в купель в марте.

Слева от нас тянется рыжий неторопливый самосвал. Пространства между его передними и задними колёсами как раз достаточно, чтобы туда уместилась легковушка. Если просто представить, что я сейчас сворачиваю под самосвал, то мы остаёмся навсегда вместе. Если я не сворачиваю под самосвал, а наоборот, выворачиваю на встречку, то мы тоже остаёмся навсегда вместе. Мы остаёмся вместе в обоих случаях, и эта жуткая вероятность у меня в руках. Пока голова перебирает яркие жгучие картины, руки ведут машину правильной траекторией. Такой, где мы не останемся вместе, а так, просто покатаемся поглазеть на озеро.

Мы проезжаем полпути, когда я ловлю краем глаза, как Ева улыбается. Спрашивает, куда мы едем, словно я приготовил подарок и настало время его вручить. Улыбка осторожная — мало ли, угадал ли я с подарком.

Подарок такой — мы едем на озеро, которое называют Бездонка. Бездонка оно потому что глубина его большая, тёмная и начинается глубина сразу с берега. Я читал, что когда-то невероятный кусок ледника остался в лесу и растаял в это озеро. Если бы часть леса не выкорчевали под поле, то озеро было бы посреди леса. А так с одной стороны к озеру можно подобраться через поле. Зато именно этот путь летом самый болотистый и неудобный. С каждой стороны растут разные деревья, разная температура и влажность, даже подступы к озеру разные. Я отчего-то решил, что это подходящий подарок.

Такими словами и говорю ей. Она кивает и снова поворачивается на дорогу. Озеро, поле с кладбищем вдалеке, съезд с трассы.

Сейчас нужно свернуть на дорогу потише. Сразу на съезде — заправка. И кафе. Там останавливаемся. Впереди ещё пару часов в лесу — лёд, жадный холод, да мало ли чего. Туалет — на заправке удобнее, чем в еловом лесу.
В кафе Ева выбирает какао, сладкий зимний напиток. Я жую всесезонный пирожок и запиваю ерундовым кофе. С собой покупаю коробку берёзового сока. Выезжаем.

Хочется соком перебить вкус кофе, я открываю коробку почти сразу же, как мы тронулись с парковки. Странное дело, мне кажется, что когда я открываю коробку и предлагаю Еве сок, она смотрит, как отворачиваю пробку. Словно перепроверяет. Она пьёт только то, что куплено и открыто на её глазах? Не спрашиваю.

Чем дальше от заправки — и ближе — к лесу, я думаю про такой неправильный фильм, где похожий на меня человек везёт похожего на неё человека в весенний лес. Тот лес тоже безлюдный на несколько километров. И то, что происходит с этими двумя людьми в том лесу, очень неправильное. Мы сейчас в другом фильме, но я думаю про тот неправильный фильм.

Дорога расчищена от снега, машин мы тоже не встречаем. Поле, кустарники, поле, большущий клён, поле. Безлюдные летние посёлки. Перекрёсток. Поворот направо — к ближайшим посёлкам. Поворот налево — в лес, к озеру. Дорога становится тоньше, протискивается через лес.

Мы на месте уже через пять минут. Тут — поперёк нашей асфальтовой идёт песчаная дорога. Оставляем машину на асфальте. Тихо, холодно, влажно.

Ева говорит: «Хорошо, что ты сказал, что нужно одеться как в холодную погоду. Я в городе одеваюсь уже совсем по-другому». Зимняя длиннющая куртка прячет поясницу и бёдра от ветра. Джинсовые брючки ныряют в сапожки. Сапожки берегут ножки от холода с земли. Да ещё их широкий уверенный каблук даёт Еве устойчивости. Подходящая одежда.

Совсем по-другому — это как? Вопрос вспыхивает в голове искрой и пропадает безмолвно.

Запираю машину и мы заходим в лес. Обычно я кланяюсь лесу на входе, говорю просьбу и оставляю монету. Я так сделал в этот раз? Не помню.

Я — в весенних кроссовках, из меня надёжного якоря не получится. Я протягиваю Еве руку, когда под ногами особо скользкие участки. Порой она берёт руку.

Говорю: — Однажды озеро отказалось меня пропускать. Летом я вошёл в лес с другой стороны, сперва не нашёл тропинку. Потом нащупал вроде бы тропинку, а через десяток шагов упёрся в поваленное дерево. Перелез через дерево — следующее поваленное дерево. А за ним, прямо на тропинке — гора кабаньих какашек. Высотой до колена. Развернулся и ушёл к асфальту.

Ева смотрит на меня так, словно со мной можно говорить про что-то… серьёзное, что ли. Я пропускаю её вперёд.

Перекрёсток, поворачиваем направо до побережья озера. Летом озеро подтапливает почву, докуда достанет, поэтому живое тут — особенное, с расчётом на избыток воды. На этой почве широко друг от друга расставлены сосны. Сосны вокруг себя собирают кочки, на которых до самого берега беспрерывно растёт клюква, голубика и черника.

Тропинка сперва десяток шагов идётся привычно. Затем плотные корни поднимаются к самой поверхности, место между корней заполняет ярко-зелёный лишайник и тропинка начинает пружинить. По сторонам — провалы в земле. Это скованные холодом небольшие торфяные трясины.

Тропинка упирается в кострище. Я негромко говорю: «Нам налево» и показываю рукой. Она спиной ко мне, но поворачивает правильно, на левую тропку. Десяток шагов — и озеро открывается нам обоим.

Бледное серо-голубое небо.

Прозрачно-белая ледяная поляна от берега до берега.

Спуск в озеро на всех четырёх сторонах озера.

Такой спуск на таком озере называется “кладка”.

Кладка — это когда к озеру кладут брёвна. Поверх брёвен могут ещё набить доски. Брёвна не тонут и можно зайти в озеро. Почему нельзя просто зайти в озеро? Такое озеро превращает берег в болотистую болотность, а сразу после болотности начинается глубина. От влажного, но крепкого берега идёшь по кладке и спрыгиваешь сразу в воду.

Кладки — их тут несколько — вмёрзли в озеро и терпеливо дожидаются летних прыгучих денёчков.

Я показываю налево, в сторону ближайшей, говорю: «Нам туда». Ева поворачивает сразу же. Своим присутствием сзади я тороплю её? Лучше тогда помедлю и сверну на полянку рядом с кладкой. Тут летом стоят туристы. Обхожу кострище, кусты черники, жестянки консервов, кочки. Полянка небольшая, много я тут не покручусь, но сколько-то буду не нависать.

Кладка начинается на краю поляны, идёт в озеро, заканчивается верхушкой лестницы. Лестница выглядит с берега, как приставная лестница со дна озера на берег, но ступенек в ней всего ничего. Достаточно только чтобы забраться из воды на кладку и всё.

Я с поляны вижу, как Ева подходит ко спуску в воду, потом странно ведёт головой. Прислушивается к звукам озера? Показывает всему лесу своё лицо? Не понимаю. Ещё, пожалуй, потопчусь. Вот — чернеет кострище, вон — полотенце на ветке замёрзло.

Ева садится на брёвнышко кладки и начинает развязывать шнурки. Она что ли босиком тут думает ходить? Сняла сапожки. Освобождается от носочков. Да, думает ходить.

Я хоть раз видел её голые ноги, от косточек до ступней? Я подхожу чуть-чуть ближе, а она сходит на лёд босиком. Неторопливо. Привычно. Словно часто так делает. Что же красное такое на ней, что в памяти вспыхивает, когда я думаю про эту картину? Пус-то-та вместо воспоминания.

Говорю себе — обязательно запомни, как она идёт по озеру. Но картина не сохраняется в голове. Если меня попросят нарисовать ту картину, я вспомню на месте этого воспоминания другую картинку — давнишнюю фотографию, совсем не отсюда, где она стоит на бревне, опустив голову.
А эта картина остаётся только фактом «Ева стоит на озере босиком».

Я вижу швы между льдинами на озере. Думаю, что это трещины, но ещё слишком холодно для трещин. А я точно знаю, сколько нужно температуры для крепкого льда?

А что, если это трещины и сейчас ледовые листы бесшумно разойдутся и Ева окажется между ними? Я представляю, как ползу по льду, как учили на плакате в метро. Как матерюсь, что нужно ползти, теряя драгоценные секунды, вместо того, чтобы в десяток шагов добежать и вытянуть из воды…
Громко говорю ей, что боюсь, что могут быть трещины! Ну просто молодец, вручил ей своих страхов, она теперь плавно движется обратно на кладку. Просто молодец!

Я вижу, как в другом фильме кто-то другой ступил на лёд, разбил трещину и оставил Еву в воде. А тут, в этой истории я дожидаюсь на берегу. Если лёд треснет, я смогу от берега привязать какую-то штуку, привязать к себе и подползти к Еве по льду. Даже ищу подходящую сосну подлиннее.

Когда она она садится на брёвнышко, я вижу её ступни, пальцы, пятки. Жадно ловлю каждую подробность. Никогда их раньше не видел и даже не думал, какие они могут быть. Живые, сильные.

Как она согревает и сушит ноги? Не помню. Как она обувается? Тоже не помню. Она уже обутая стоит на кладке, когда я предлагаю: «Мы можем пройти всё озеро по кругу, если хочешь». Глаза я отвожу на озеро. Незачем ей видеть моё смущение.

Она осматривает весь берег по кругу. Тонкие сосны, старую кладку, следом кочки, следом полянку прямо напротив нашей кладки, следом ветвистое дерево прямо надо льдом озера, следом ещё одну кладку, следом просвет, через который мы подошли к озеру.
Кивает.

Я отступаю и пропускаю её вперёд. Я стараюсь снова выбирать такую тропинку, по которой я не буду идти за её спиной.

Глубокие чёрные болотные провалы, замёрзшие и неопасные сейчас.

Ёлки.

Высокие кочки, из которых растут сосны. На кочках этих, вокруг сосен, зелёные стебли голубики. Папа говорил, что на этой стороне растёт только голубика и клюква.

Старая кладка. Сюда мы приезжали с папой, стояла очередь на то, чтобы спуститься в воду. Сбоку от кладки в землю — молоденький ствол сосны. Бледная тень кострища, где мы с братом делали клали в костёр целое бревно, где пилили хлеб ножом, чтобы жарить на костре. Теперь тут всё — болотная почва… Ну, зато потише и поспокойнее.

— Знаешь, — говорю, – мы с папой тут переплывали озеро.
— Целое озеро? — она с сомнением и интересом смотрит на меня, потом на озеро, словно перепроверяет расстояние.
— Наверное ты очень сильный, чтобы тут переплыть.

Я деревенею, на всякий случай тоже перепроверяю воспоминания. Я не очень сильный. И правда, с папой я переплыл однажды это озеро. Мы переплыли, потом стояли на противоположном берегу, папа сказал: «чтобы отдышаться». Потом папу укусил слепень и папа его расплющил. И потом мы приплыли обратно и забрались на эту кладку и другие люди на кладке расступились, чтобы мы вышли на берег.

— Да, — говорю. — Это не очень сложно, просто долго. И мы отдыхали на том берегу, и только потом возвращались. Не плыли сразу обратно.

Ева ещё раз внимательно смотрит на меня, как смотрят на металлический кругляш, найденный на дороге — это пробка или монетка? Я выдерживаю её взгляд. Мгновенно даю себе обещание переплыть ещё раз озеро в этом году. Чтоб уж точно.

Она молча поворачивает налево и мы продолжаем путь. Голые деревья, потерявшие листву. Листва уютно шуршит под ногами. Тропинки, деликатно разбегаются друг от друга — я могу и видеть Еву и дать ей быть в своём темпе.

Правильность Евы и правильность озера сейчас словно настраиваются друг на друга, как радиопередатчики. И я могу быть помехами. Она — та ещё боевая пчёлка и может бжикнуть на меня так, что я подстроюсь под неё, забыв про себя. Но ещё она так внимательна к озеру, что моё влияние она может и не замечать. Так капитан не замечает, как ветер меняет курс корабля, пока подбирает ключ к сундуку. Так гурман пытается определить новый найденный вкус, не обращая внимания на колкость вилки. Даже в этом случае какая-то настройка произойдёт, но лучше побыть лёгким попутным ветром, который сделает эту настройку более, хм… естественной. Как “естественный вкус”, без усилителей. Сложно объясняю, да?

— Тут холоднее! — удивлённо говорит Ева. Я киваю и улыбаюсь — такое вот озеро. Оцениваю воздух и добавляю:
— и более влажно, мне кажется.

Пару минут спустя мы выходим на широкую уверенную плоскую поляну и кладку на этой поляне.

Если я видел людей на этом озере, то чаще всего именно на этой поляне. Даже сейчас мне кажется, что кострище на поляне — тёплое, хотя воздух влажный и колкий. Как люди добираются до этого места — не знаю.

Можно сказать, что к каждой кладке тут ведёт отдельная лесная тропка. После сильных дождей перейти с кладки на кладку невозможно. Болотистые участки слишком болотистые, озеро отказывает в гостевых визитах.

Тропинки отсюда дальше по озеру собираются в одну нечёткую тропку. По кочкам, через ёлки, хлестающие ветками следующему идущему. Тут я иду первым, придерживаю ветки и показываю путь. Получается, веду своим маршрутом и веду в своём темпе.

Мне совестно, и ещё теплеет в груди и расправляются плечи. Я — озёрный шаман-следопыт в весенних кроссовках.

Дерево, стоит в воде, изогнутый ствол нависает над водой. На той стороне дерева, что мы видим, почти нет веток. Словно какие-то смельчаки забираются на него и оттуда сигают в воду.

Следующая кладка и следующая поляна. Укромная, незаметная, её можно увидеть только с противоположной, самой заболоченной нелюдимой кладки или заплыв на середину озера. Длиннохвостые невысокие рыжие воздушные сосны. Земля, усыпанная круглыми маленькими сосновыми шишками, — палатку не устроить, на спальник не улечься. Да ещё и очень много открытых корней — ушла почва.

Несколько брёвен неизвестные притащили неизвестно когда, чтобы хоть как-то устроиться на этом месте поудобнее.

Отсюда — прямой дорогой к самому началу путешествия по озеру. Сосны становятся поплотнее, возвращается светло-салатовый плоский мох, зелёные веточки ягодных кустиков.

Ева улыбается и уточняет: — Это всё черника?

— Да, — я обвожу взглядом участок леса шириной шагов в пятьдесят. — Тут настолько хорошо она растёт, что летом под каждым деревом сидят дачники и собирают. А однажды мой товарищ приехал сюда посмотреть на озеро и черника так его соблазнила, что он остался ещё на один день только ради черники. Сила черничного соблазна!

Она смеётся, потом говорит: — Мы сюда приедем летом и соберём, наверное, целую корзину черники с тобой.

Я холодею. Надеюсь, на моём лице не виден ужас. Со мной? Золотое ты моё солнышко, если мы приедем с тобой сюда летом, сперва мы измажем друг другу губы черникой, потом я испятнаю черникой твою спину, а следом расколется надвое навсегда моя семья. Вот как будет, если мы приедем.

Я так испуган, что пропускаю тропинку и мы снова выходим на первую кладку. Я уверен, что мы ещё её не видели, потом голову отпускает, да и Ева говорит, что мы тут уже были. И вправду. Были. Пора возвращаться к машине.

На обратном пути, уже на выходе из леса, мне кажется, что машины нет. Я быстро представляю, как машину угнали, как мы идём пешком до электрички и Ева по пути думает, какой я недотёпа. Но вот она, машина. Просто чёрная машина не видна на фоне чернеющих еловых стволов.

Перед тем, как сесть в машину, Ева просит меня проверить не нацепила ли она клещей в лесу.

Клещи — опасное дело. Я даже не думаю, как выживают клещи на льду, в конце марта, а просто смотрю, как Ева поворачивается спиной ко мне. Вот её затылок, вот её шея. Она склоняет голову, чтобы больше открыть мне для поиска. Взъерошиваю волосы ладонями от шеи вверх, проверяю основание шеи, беззащитный затылок. Отгибаю уши, проверяю там, где начинает расти ушная раковина. Туда идут крупные сосуды, там обязательно стоит проверить. В первый раз в жизни взъерошиваю её волосы. Ещё и за ушами проверяю.

У меня не дрожат руки, я не быстрее дышу, я не думаю утонуть лицом в её волосах. Не думаю, как ладони могут скользить от шеи к лопаткам. Не думаю, как ладони могут от лопаток прошелестеть к её животу и прижать её ко мне.

Перепроверяю ещё раз затылок и за ушами, прошу посмотреть у меня для порядка. Поворачиваюсь к ней спиной, но начинаю смеяться: в этом марте у меня густая спутанная грива, бесполезно смотреть. «Наверное, бесполезно», — говорю через смех. Ева тоже смеётся, прячет смех во рту, смех становится от этого и груднее и животнее. Мне щекотно в уголках губ от её смеха.

Продолжаю смеяться, открываю перед ней дверь машины. Дожидаюсь, пока Ева удобно расположится в кресле и перепроверяю, что курточка её спряталась целиком и я не прижму её дверью.

Закрываю дверь. Едем на второе озеро.

Второе озеро — длинное, вдоль дачных посёлков. Сосновый лес на горке на одном берегу, сосновый лес на холме на втором берегу. Слева виден дачный посёлок, кажется, что до него можно добраться вплавь, но я знаю, что по пути будет тоненькая тропинка поперёк озера, где можно проехать на велосипеде.

Паркуемся за пляжем. Выхожу из машины, открываю Еве.

Песчаный пляж, никакого льда на нём, кустики разной сорной стойкой травы.

Кабинки для переодевания и кирпичный туалет.

Лягушатник — огороженный для малышей участок мелкой воды, и шлюз между озером (слева) и полем, в которое шлюз может направить воду, когда будет нужно.

Никакой трясины, никаких зарослей, никакого бурелома, ничего, где мне нужно её направлять и оберегать.

Я делаю пару шагов и усаживаю зад на ближайшую травяную кочку на пляже. Пусть сама тут рассмотрит всё, что ей интересно.

В лесу меня было много и мне было рядом и тесно. Даже непристойно. Насколько непристойно? Если вы — гетеросексуальный парень, представьте себе подругу детства, с загипсованной рукой, и вы ей застёгиваете лифчик. Если вы — гетеросексуальная девушка, то вам — застёгивать молнию на брюках другу. Вот настолько.

А теперь, на этом пляже, мне можно отдалиться и посмотреть на Еву в мире, как на картину.
«Ева, лёд и камыш».
«Ева: следы на песке».
«Ева-ветер — и просто ветер».
Ёлки, как легко любоваться и радоваться ей…

Она скоро возвращается с осмотра — обычное дачное озеро. Садится рядом со мной на корточках, я посматриваю на неё сбоку и почти верю в её обычность.

— Я переплывал это озеро по короткой стороне, как лягушка, но без рук, — говорю. — Тут неглубоко и я хотел показать папе, насколько хороший я пловец… Сейчас думаю, что я бы серьёзно волновался, если бы мой сын плыл и голова его то под водой, то выныривает. Сколько тут от берега плыть до середины?… Минуты три-четыре. Только когда вырос, понял: это ж очень было, наверное, страшно для него… Дети, это конечно…

Замолкаю и Ева молчит.

— Давай тебе шлюз покажу, он такой… — не нахожу точного слова. — Впечатляющий.

На шлюзе приходится говорить громко — с шумом падает вода. И ещё, если смотреть вниз и говорить в то же самое время, то звук быстро гаснет в бетонном квадрате шлюза. Хорошо тут рассказывать тайны, никто не услышит. Так мы и делаем.

Тайны — детские, но всё равно тайные. Не расскажу.

Можно уезжать. По дороге к машине я вижу, чисто гипотетически, что если кого-то сбросят в этот шлюз в марте месяце, то он не докричится и некому тут будет кричать. И останется он там на месяцы. Завожу машину и мы едем подальше и от шлюза и от этой чёрной живучей картины.

Мы едем по трассе минут семь, когда я вижу хромающую бабулю, которая идёт вдоль дороги. Идёт она, скорее всего, к электричкам. Здоровому тут идти час бодрым ходом, а ей, в таком состоянии, все два понадобятся. Выглядит она, словно часы с кукушкой, которые небрежно собрали и теперь непонятно, откуда — и когда — выскочит птичка. В городе я бы держал Еву подальше от такой бабули, да и сам бы перешёл на другую сторону дороги. Но на лесной дороге топать до электрички ещё два часа. Бабуля уже осталась позади, но я торможу и сдаю назад, чтобы предложить свою помощь.

Садится на заднее сиденье. Ездила в дачный посёлок проверять дом своей мамы — что никто не залез, что ничего не вытащили.

«Ой, да», — говорю.

Проехали полпути до электрички.

Думала, что не дойдёт уже.

«Ой, да», — говорю. — «Далеко идти тут, конечно».

Проехали полпути полпути — перекрёсток трассы и песчаной дороги.

Бабуля хочет знать, как нас зовут. Тут я хмурюсь. Отдавать наши имена почему-то совсем не хочется.

«Просто так потом вспомните, что хорошие ребята подвезли».

Не сдаётся, говорит, что хочет за нас помолиться в церкви.

«Ой, да всё хорошо. Ничего не нужно. Просто за хороших ребят помолитесь».

Место высадки пассажиров. Мы вернулись на заправку, где берёзовый сок и какао. Мне неспокойно с этой бабушкой. Можно, конечно, довезти её и до самой электрички, но я высаживаю её у заправки. Желаю ей доброго пути.

Мы пару минут смотрим, как она хромает в переход к электричкам. «Я чего-то не хотел, чтобы она наши имена узнала. Какая-то странная бабушка. Нормально, что не сказал?»
Ева говорит, что нормально, что не сказал.

Заезжаем на заправку в туалеты, оттуда — на разворот домой.

Заправка остаётся за спиной, когда Ева спрашивает, нет ли у меня полотенца.

Хм… В машине нет полотенца. На заправке могли быть полотенца, но мы уехали. Можем завернуть в соседний городок, в хозяйственный магазин. Или не завернуть в городок, найти следующую заправку и там купить полотенце.

Ева терпеливо выслушивает мои варианты, качает головой: — Нет. Никуда не нужно заезжать.

Пропускаем городок, пропускаем заправку, обгоняем легковушки, грузовички и грузовичищи. Ева смотрит за окно, что-то ищет там или взвешивает какие-то грузики в голове.

Наконец, спрашивает: —Скажи… А мы можем заехать на купель?

Уточняю: — Ту, которую мы проезжали?.

Кивает.

Проводит языком по губам, словно встревоженная кошка, а не как-то по-другому.

— Да, конечно можем.

— А тебе не будет… неудобно?

Я никогда не видел купель. Я никогда не видел купель, где была Ева. О Еве и её местах я только слушал рассказы. Дворик её дома сегодня был вторым таким местом. В её родной далёкий город я бы сейчас отказался ехать — далековато. Но купель — вот она рядом и я могу решить, будет Ева на купели сегодня или нет. Уф, снова тесно.

Я мельком взглядываю на неё, быстро возвращаю внимание на дорогу: — Поехали. Покажешь, где сворачивать.

— Хорошо, — она спокойнее устраивается на сиденье и укладывает голову на изголовье.

«Я вытрусь платком». Я оцениваю взглядом, хватит ли платка, чтобы собрать влагу со всей Евы — с головы до пят… Возвращаю внимание на трассу.

Ева указывает дорогу, сетует, что неудобно объясняет, а я предугадываю поворотики и согреваюсь тем, как я легко понимаю её объяснения.

Чтобы добраться до купели, нужно:
— свернуть с трассы на мост,
— сразу же с моста свернуть на трассу в обратном направлении,
— на ближайшем повороте свернуть направо на дорогу между листами железа,

— проехать посёлок,
— свернуть на ухабистую песчаную дорогу и проскакать по ней несколько занимательных минут,

— вывернуть наконец-то к стоянке купельщиков.

Тут тихо, ни птичьего шума, ни ветерка. Воздух холодит лицо. Чем ближе к купели, тем чаще под ногами попадаются наледи. Я даю Еве руку и мы так идём.

Домик из металлопрофиля. Похоже, что купель — это что-то внутри него. Рядом с домиком — родник. Рядом с родником — скамейки, расставленные квадратом.

Ева отпускает мою руку, открывает дверь в металлический домик, заходит внутрь и затворяет дверь. Я остаюсь у двери, не понимаю, что должен теперь делать. Надо, наверное, подождать… Осмотримся.

Вокруг всё топкое — ступить особо некуда: или сидеть на скамейке, или топать обратно. Или в купель.

Сидеть на скамейке. Широченная тишина.

В домике что-то легонько звякнуло. Наверное, пряжка ремня стукнулась в стальную пуговицу на брючках. Запоздало думаю, что если бы задался целью, мог расслышать ещё много чего. Как-то же снимался свитер? И что-то, что под свитером, тоже как-то снималось. Привстаю со скамейки… и мне становится неловко в то же мгновение. М-да… Если бы задался целью… Можно я ещё немного побуду нормальным человеком с другой какой-то целью?

Сажусь обратно. Родник, вон, занимательно журчит. Птицы тут звонко перекликаются. Пахнет хорошо — мокрой корой и тающим снегом.

Я слышу всплеск воды — кто-то побольше, чем уточка, погрузился в воду. Через пару мгновений — горячий, животный, звонкий женский выдох.
Так пленница выдыхает, когда ей развязали надолго зафиксированные руки — радость обретённой свободы и боль от прилива крови к онемевшим ладоням.
Так обожжённая под солнцем дурёха выдыхает, когда холоднющая сметана мажется на её зудящие плечи.

Так эта дурёха выдыхает, когда наутро тянет ненужный, отвергнутый кожей, шелестящий лоскуток где-то между шеей и плечом.

Боль.

Восторг.

Освобождение.

Снова всплеск и — через пару мгновений — выдох. Я сжимаю пальцами сиденье скамейки, вдыхаю сквозь зубы влажный воздух и сглатываю слюну.

Я прирос к скамейке.

Снова всплеск и — выдох, кажется звонче прежних. Я выдыхаю еле слышно. Улыбаюсь и качаю головой. Я обезоружен и наполнен радостью. Сижу дураком на скамейке, а пассажирка моя звенит весенней птицей, ограждённая от меня.

Проходит минута, проходит пять, я не слышу ни вжика молнии, ни звенька пряжки, ни стука каблучков. Я подхожу к двери, тянусь к ручке, но останавливаю себя. Щеколда на двери, с внутренней стороны. Сейчас вмешаюсь и нарушу что-то правильное, чудик-спасатель.

Отхожу от двери, взгляд цепляется за листок с требованиями к посетителям. Я зажмуриваюсь и замедляю дыхание, пока сердце бьётся галопом. Замедляйся, драгоценное моё, замедляйся. За тонкой железной стенкой находится посетительница, которой, как и другим посетителям, запрещено окунаться в белье. Чем я заслужил такое? Я беззвучно смеюсь, запрокинув голову. Ну надо же!
Возвращаюсь на скамейку, выдыхаю и улыбаюсь.

Проходит ещё пять минут. Думаю, что сейчас там за дверью надеваются джинсы и щёлкает пуговица на ширинке. Натягивается свитер и застёгивается молния куртки. Ничего страшного.

Проходит ещё пять минут. Щеколда освобождает дверь. Ева — далёкий, негасимый огонёк. Снег, исчезающий снежинками в лесном озере. Говорит: «Уронила серёжку на дно, думала уже не найду».

Когда я открываю дверь машины, перед Евой, она садится в кресло и внимательно смотрит на меня. Чистая, распахнутая, мокрая прядь через лоб. Смотрит, словно опять ищет серёжку на дне. И с удивлением находит. Маленький шанс украсть её поцелуй, вот он, эти пару мгновений. Её глаза и её тело не говорят, что выбирают меня. Принять — могут, но не выбирают. И если я ждал сигнал для действия, то нет этого сигнала. Аккуратно захлопываю дверь. Едем.

Обратный путь на трассу — суетливый. Мы катимся по ямкам. Жарит мартовское солнце через стекло. Я ворчу и на ямки и на жар.

— Включи уже кондиционер и не ворчи, — говорит.

— Я тебя простужу тогда.

— Открывай немножко, не простудишь.
Тогда я опускаю чуть-чуть стекло на своей стороне, набираю весенней прохлады.

На трассе пропускаю пару торопыг и встраиваюсь в поток.

— Ты что, никогда не гоняешь? — в её голосе мне чудится запретный какой-то сахарок. Так одноклассница в четырнадцать спрашивает: «ты не куришь?».

Говорю: — Я обычно вожу семью с детьми. Так что мне лучше доехать, чем погонять. Пусть едут, зато я тебя невредимой довезу.

Молчу про то, что автомобиль этот сам по себе не мощный, он не даст погонять. И про то, что я себя теперь чувствую таким, как тот, который не гоняет. И тот с которым красотке было бы неинтересно и нерадостно.

Жалею, что не ответил: — Сегодня я везу особо ценный и хрупкий груз… А в остальное время только и делаю, что сыплю пылью дорог в лицо унылым черепахам.

Мог ещё потом глянуть жарко, провести ладонью по её коленке и переключить передачу.

Но нет, не гоняю. В городе аккуратно пропускаю всех — вернуться с трассы на её улицу та ещё задачка — и быстро докатываюсь до её дома.

Мы стоим на её тихой улочке, у машины, и я не понимаю, как правильно попрощаться. Может, я в последний момент сделаю такую стыдобищу, что не отмоюсь до конца жизни. Ладно. Тыкну её в плечо кулаком осторожно. Бывай, красотка. Хорошего дня.

Завожу машину, пока она медленно идёт к подъезду. Опускаю оба окна — и водительское и пассажирское. Мне ехать к своей половинке, а пахнет на месте половинки другой красавицей.
Еду чуть быстрее разрешённой скорости. Сквозной ветер через весь салон, её запаха всё меньше и меньше. Мост, светофор, мост, светофор, светофор. Уши гудят от ветра и шума.

Паркую машину. Поднимаю стёкла. Напоследок делаю дикую вещь — как мартовский пёс, утыкаюсь носом в сиденье пассажирки. Призрачное тепло её. Еле уловимый след её запаха. Какого запаха? Не могу назвать. Не нахожу слов.