Тысячу лет – а может и куда больше – старый джинн сидел в своей золотой лампе, пока мальчишка-босяк в потёртой зелёной панамке не подобрал её, заинтересовавшись таинственным грязным блеском. Тогда джинн выскочил и заплакал навзрыд. Слёзы бежали по щекам, словно намереваясь размыть для себя колею на уродливом лице. Он провёл в заточении дюжину миллионов мучительных часов, так долго мечтал выйти, что, только глотнув свежего воздуха, почувствовал острую боль, пронизывающую всё его существо.
Он плакал, и, казалось, будто в этом и смерть найдёт кровожадный бессмертный дух. Как будто вместе со слезами из него выйдет всё его прошлое, будущее и настоящее. Его желтые глаза роняли последние капли неисчерпаемой, казалось бы, жизни.
Парнишка смотрел испуганно и удивлённо, опасаясь пошевелиться и обратить на себя внимание. Минуты бежали. Мальчик ждал. Джинн плакал, непрерывно смотря на спасителя. Он боялся, что если отведёт глаза, моргнёт – на долю секунды, то потеряет мальчика из виду и всё растворится словно мираж – он снова окажется в ненавистной лампе. Не верится: столько веков звенящей тишины, и вот она – свобода.
Лишь однажды, спустя много столетий молчания в собственной тюрьме, джинн заговорил. И то, что беспрепятственно долетало до ушей, пугало его и вызывало отвращение. Джинн не узнал своих собственных мыслей, их произносил какой-то чужой скрипучий голос, как у старика. голос говорил и говорил, будто заведённый. Всю мерзкую правду о себе и высказал воображаемому слушателю. Правду ненужную и какую-то неправильную, искажённую. Джинн другую помнил.
Было время, когда он, против своей природы, любил людей нежно и безоговорочно. Так любил, как господь не любит величайшее своё, творение (по мнению самого творения, естественно); любил так, как мать не любит дитя. Обожал их с той же силой, что другие джинны – ненавидят. Теперь уже никто не припомнит, как смог так сильно ранить его человек, что гнев взял верх, а от сосуда, полного безграничной нежности к человеку, осталась только дырявая ваза да жалкая пара капель.
Но голос злорадно напоминал как джинн издевался над бедолагами, нашедшими его лампу, как давал не то, чего просят, как судьбы ломал смеха ради: разлучал влюблённых, разорял трудяг, калечил самых прекрасных девушек и юношей; и как наказание всё таки нашло его само.
День был мрачный, каковым и полагается быть всем судьбоносным дням. Объявился очередной простофиля, что нашёл лампу и ожидал чуда, нежно веруя в бабушкины сказки, обещающие исполнение трёх желаний и счастливую жизнь. Впрочем, сказка лишь немного лукавила: желания джинн действительно исполнял. Не мог не исполнить. Но после так и не зажившей раны работу свою выполнял, с определённой долей творческого подхода – со всякими злодеяниями.
Парнишка, весь прямо-таки сиял от счастья из-за своей находки. Юноша, влюблённый в красавицу-перску с золотыми глазами и родимым пятнышком прямо на нижней губе, подумал мол загадаю желание, не сможет не исполнить…
Так и произойдёт. Он действительно загадает желание, а джинн и правда его исполнит. Затем парнишка вернётся в слезах – исправь мол, а тот ещё хуже сделает. И ладно бы речь шла о сказочных богатствах, но дело касалось любви, чести.
Тогда такая ярость, такая обида загрызла парнишку – воли его хватило, чтобы самому третье желание исполнить: отомстить джинну желал паренёк, заставить джинна страдать. И тогда лампа ему стала не домом, но тюрьмой, изолятором, одиночной – если желаете – камерой.
Этот день был такой же мрачный, небо покрылось тучами – будет гроза – судьбоносная. День – судьбоносный. Для кого?
А джинн продолжал плакать, а мальчик в потёртой зелёной панамке продолжал испуганно и удивлённо на него смотреть. Тогда джинн, наконец, успокоился. Сам он уже не плакал, но слёзы продолжали литься – всё не уймутся.
– Воды, – наконец, не без труда, выдавил джинн, – воды.
Мальчик достал свою маленькую фляжку «как у папы», и протянул джинну. Это было его первое желание.
Автор публикации
