Терминал

Елена КРЮКОВА

ТЕРМИНАЛ

Книга Жизни

***

Я лечу над полями. Пуржит… кудесит зима…
Тряпок нет на бесплотном теле. И холода нету.
Состою из зренья, слуха, безмолвья, света.
За спиной, под ногами, везде – великая тьма.

Я лечу над полями… Разостлала шкуры зима…
Я теперь понимаю, как муравейно много
Там, внизу, в белизне-завирухе, не верящих в Бога,
От последней боли в улыбке сходящих с ума.

Я лечу в дегте тьмы, нагая. Меня холода
Обнимают напрасно. Летящая, больше не властна
Жизнь обнять далекую – тесно, горько, опасно!
…только ветер в зимней ночи. И только звезда.

Обнимает алмазами тьму безглазая кутерьма.
Я лечу, сирота, найденка горнего света.
Не сходите, люди, вы по смерти с ума.
Там все то же. Поля. Снега. Лишь холода – нету.

***

Ты только, прошу тебя, не уходи.
Пусть меня за тебя посекут дожди.
Пусть меня за тебя на дыбе взовьют –
Ненавидят пусть,
Крепко, сильно бьют.
Бьют железно. По спине, по щекам.
Избиение – мудрым и дуракам.
Смерть не выберет: на раз-два рассчитайсь!
Только в грудь толкнет, да и мордой – в грязь.
За тебя цепляюсь. Ты дорог мне.
Целовала я тебя при луне.
Я при солнце тебе варила обед,
Да кричала-шептала: нет смерти, нет!
…все-то есть. Вся-то смертушка – вот она:
На руках подрубленная пелена.
Перештопанный Гефсиманский плащ –
Ну, еще заплатку, еще поплачь.
Я хватаюсь за плечи, локти твои.
Умираю в любви и для любви.
Только ты не слышишь, уходишь вдаль,
Всеми струнами стонет, плывет рояль.
Ну, останься!.. На час. О, на пять минут.
Не изрубят. Не высекут. Не убьют.
Вся в крови избичеванная спина.
Ты в темнице один. Да и я одна.
А Распятие – завтра. Заутра, да!
Эта утреня ломкая, чисто слюда.
Певчих звон. Чайных ложек звон о стакан.
Чай больничный. Капает кровью кран.
Тихо, чисто, честно плачет вода –
О нигде, никуда и никогда,
Ты постой, любовь, чуть повремени,
Не сожгли мы наши ночи и дни,
Мы такие простые, среди ветвей
Снегири-воробьи, прости-пожалей,
Ну, еще немного, постой, куда,
Мы подземная будущая руда,
Золотая душа во грязных костях,
Наше время держим в живых горстях,
Стой, замри, слышишь, ты, живи, не умри,
От дегтярной тьмы до красной зари…
Ты, пожалуйста, только остановись,
Перед смертью так нежно желанна жизнь!
Обними.
…все, простились. Теперь ступай.
И бесстрашно шагай
Через край.

***

Не ступай на угли, не сойди с ума.
Изнутри звенит годовой оркестр.
Круг тарелок, литавры, волынки сума.
На галерке нету свободных мест.

Не ходи туда, не ходи сюда.
Там запреты, и сям – то война, то Мiръ.
На морщинистой шее – мои года
Камень-бусой пылают между людьми.

Не ступай – в мешке – босиком на снег.
Так и так: сумасшедшая! – окрик твой.
Не гляди на грешника из-под век:
Лучше крепко прижмись седой головой

К ненавидящей боли, хриплой груди,
Слушай ухом пульса органный мех.
Этот Мiръ – всего лишь твои дожди
По щекам, наедине, для всех.

Одинокие роды, хоть народу полно.
Одинокий уход – и хлопнуть дверьми.
Или тихо закрыть. И выпить вино
Одинокого снега между людьми.

Не вари на кухне ни мед, ни яд.
Воссияют плошки ярче знамен.
Эта жизнь родится, умрет стократ.
Лишь тебя не вынут из нежных пелен.

РЕАНИМАЦИЯ

Каждый вдаль уходящий отсюда – преданье.
Каждый вон уходящий отсюда – сказанье.
Каждый плачет, и рот зажимает простынкой,
Где печать лазаретная – словно поминки
По тому, кто лежал здесь, теряя дыханье.
Набирают во шприц зелье, травы и вина.
Обнажают не вены – венцы, копи, стразы.
Я в стерильной больнице, как ангел, безвинна.
Я грешна и грязна, да, любовь, ты зараза.
Да и зло так летуче! Я переболела
Злобой, местью, чужой и чумной черной ложью.
Эпидемья без края, судьбы и предела.
Хуже лести, страшней бездыханного тела.
Ухожу по грязи, облакам, бездорожью.
Я лежу, лязг чугунной той, панцирной сетки –
Распоследний оркестр, хрип и стон партитуры,
Птицы нотами виснут на инистой ветке,
Вон, в окне. Плачу вусмерть, рыдаю как дура.

Ты, земля моя, вновь тяжело захворала.
Ты кладешь корни-руки поверх одеяла.
Стонут люди, чтоб срочно их всех оживили.
Ты, земля моя, льешься больничною лавой
Бесконечных смертей, солонцово-кровавых,
Легких злые ошметки – последние крылья:
Чуть взмахнуть… улететь – или кануть в бессилье,
Безразделье, бесстрастье, безлюбье, бесславье.
Никому неохота во царствие навье.

Эти синие маски, седые бауты,
Эти туго-завязки последней минуты,
Эти мука-скафандры, что снять только ночью,
Да и ночью не снять, стоя спи, ешь воочью,
Это быль, и ты в ней – измочаленный доктор,
Ты устал уж молиться, в уколах ты дока,
А в смертях ты неграмотный, нищий мальчонка,
О, подайте минутку, звенящую тонко,
Той старухе, похожей слезой на ребенка,
О, подайте ей жизни шматок, протяните
Между сердцем и Богом упругие нити,
Горше режущих звезд, горячей всех вулканов,
Только врач ты, больная уже бездыханна,
Только врач, и могущество жалких уколов –
Лишь стеклянные сколы.
Лишь в курилке, взасос, на отлет, папироса:
Mortem. Нету вопросов.

Все распяты вы в той оживляльной палате.
На живот повернись! И дыши так ритмично!
Ты корова и лось, ты медведь и синичка,
Лезвиё топора новой казни опричной,
Да, ты плюнуть готов в рожу рока проклятье –
Только горе безлично!
Врач, вставай. Ты пойди на беду белой грудью.
Размотай белоснежную марлю безлюдья.
Маска, шлем, кислород. То чужая планета.
Скорой помощи тлеет в огнище карета.
Окна крестит зима. Птицы молча, в остуде,
На зимы белом блюде пернатым ранетом
Застывают, подобны металлу, полуде.
С проводов – во мандорле фонарного света
Гибнут, падают.
Бьются в сугробе, как люди.
Птицы, ветра народец, они ж тоже люди,
Лишь конец – без ответа.

Я лежу вверх лицом. “На живот!” – мне – приказом.
Заболела недаром, кошу рысьим глазом,
Зверьим оком, багровы белки, раскаленны,
В кровеносных сосудах, набрякших влюбленно,
Я еще вижу Мiръ! Он мне – песнею, сказом,
Он мне Библия, ночью Корана алмазы,
Все мои Первокниги, стальные вериги,
Кровохарканье страсти, жемчужные миги,
Повторить не моги, проиграть не могу я
Эту заново жизнь! дай чужую, другую!
Жилы выдрать с корнями! и сердце, и печень!
Пересадка мне легких, горящих, что свечи,
Ах, еще ведь не вечер,
Доктор, буду я жить?! Я всего лишь волчица,
Тёпло брюхо мое, мой волчонок мне снится,
Я деревня, окрайна, река и столица,
Я – погибшей Почайной – от злобы отмыться,
Ты сожми мои голые плечи!
Я лежу вверх лицом! Потому что земля я!
Я дышу пред концом, я раскольно пылаю!
Я зверьё и птичьё, вороньё, баба-сойка,
Кройка я и шитье, я охотничья стойка
Покрова на Нерли! гибну в гуле и гуде!
Хриплый колокол мой, он орет: люди, люди!
Медью жжет лазарет! он тату набивает
Изнутри! жизни нет! почему я живая?!
Я теперь родилась?! иль я завтра рождаюсь,
Здесь, на койке больничной, старуха седая,
Золотая девчонка, чудная малышка,
Я визжу талой скрипкой, пищу нежной мышкой,
Грохочу я, литавры в последней Девятой –
На излете заката!
Вот расплата!

Я согласна быть в этой палате распятой –
Я согласна сгореть – стать навеки проклятой –
Обвернули чтоб этой, с печатью, простынкой –
Унесли – и в мешок, что мрачнее суглинка,
Только чтоб, люди, люди, вы живы остались,
Мягче воска и шелка, сильней лютой стали,
Зеркалами в осколки вы не разлетались,
Чтобы сны не глядели о пьяной печали,
Чтоб детей зачинали, кроваво рожали,
Чтоб любили друг друга – в Раю, как вначале,
На руках чтоб друг друга по-детски качали,
Чтобы струнами арфы январской звучали,
Чтобы дымные войны в меня вы втоптали,
Только чтобы никто больше… в белой остуде…
Белых мошек давя на немом одеяле…
Где труба аппарата змеей расписною,
Вся в узорах письмен – над тобой, надо мною,
Запредельной зениткой, застылым орудьем,
Бесполезною пыткой нависла над грудью…
Люди, люди, о люди…

***

Мама, тебе холодно! Ты застудилась,
Простудилась на сквозняке.
Мама, не покидай мя, сделай милость,
Не уходи налегке.
Ты никогда на Мiръ не роптала,
Шила его полотно –
Ночами простегивала одеяло,
Пока рано, пока темно…
Утром будильник, звон озверелый,
Стальные колокола…
Мама, я под одеялом вспотела,
Захворала, и все дела!
И нет, не пойду я сегодня в школу….
Крохи смахну со стола –
И в рот… и боль – усмешкою голой…
А жизнь – была?.. не была?..
Мама, ты моя милая мама!
Я вот сейчас, как ты,
В дырявую шаль завернусь упрямо
Тут, на краю пустоты.
А печь пылает, а печь стреляет,
Над головой летит
Знаменами красными… песьим лаем
Стегает, плачет навзрыд…
Не надо плакать, печь моя, печка.
Сельское, свет в облаках,
Березы, белого воска свечки,
Кладбище – в трех шагах
От кубово-синей, небесной иконы,
Широкой, как Мiръ немой –
Ты там лежишь, фитилем спаленным,
Измятой пустой сумой…
Оденутся кости плотью и кровью.
Да только нескоро, нет.
Паду к зеленому изголовью
Твоих панихидных лет.
И буду так стоять на коленях
Средь милых тонких берез,
И тихо молиться меж поколений,
Не отирая слез,
Распахнуты створки, оконные рамы,
И мокрая тряпка в ведре,
И моешь ты окна, милая мама,
На синей майской заре,
И тянет ромашковый тайный ветер
Тягостным сквозняком,
И будет день, а за ним и вечер,
И ночь, темный в горле ком,
И голая шея, и голые руки,
Смеешься, мама, взахлеб,
А завтра в неизносимой муке
На красный я рухну гроб,
И буду валяться, простоволоса,
Молиться, рыдать и выть –
Крошиться хлебом, сыпаться просом,
Водой разливанной плыть,
Сквозняк свечу задует во храме,
Сойдет на шепот кондак…
Не уходи, дорогая мама.
Не уходи во мрак.

СЛАВА ГЕРОЯМ

Я все думаю: а те, кто умирал на войне?
Кто сейчас погибает в диких войнах земных…
Вот куда они уйдут? Где лежат на дне?
Там, на дне земляном, средь корней золотых?

Кто их, бедных, безымянных, теперь отпоет?
Панихиду закажет, суровый сорокоуст?
Лишь на улицы в праздник выплеснется народ,
Выше, выше плакат воздымет, Неопалимый Куст.

Слава! – мы кричим, вопим, хрипим, спохватясь.
Слава, слава героям!.. – неужто надо, чтоб жить,
Небо жизней отдать?!.. втоптать их во землю, в грязь,
А потом на знамени – славой – золотная нить…

Слава, слава героям!.. а нынче героев нет.
Умирать не хочет никто. Ни сейчас, ни тогда.
В вещмешок утолкали Мiръ. Мать поздний обед
Подает на стол. Ломается хлеба слюда.

Обжигает щеку осенней полынью слеза.
Не вернешься, сынок! Это знаю я кровью всей.
Но крещу тебя на прощанье, плакать нельзя,
Лучше рюмку последнюю выпей, и мне налей.

Стукнет дверь. Так на плахе стучит топор.
После выстрела так в плечо отдает приклад.
Этот Мiръ – всего лишь военный хор,
Трубы медные, торжество, военный парад.

Слава, слава героям!.. И ты герой, мой сынок.
Только в это поверить я до сих пор не могу.
Не хочу. Этот Мiръ, как человек, одинок.
Приголублю его. Поцелую. Не дам врагу.

Снимок желтый, ломкий на заиндевелой стене:
Колкий иней времен, колокольный звон, коревая сыпь.
Я все думаю: родной, как же ты умирал на войне.
Ты приди хоть во сне. Погляди на мою ледяную зыбь.

Сын, святой мой, я омою все раны твои.
Сын, герой мой, да я тебе не славу шепчу –
Обнимаю тебя, умираю от слез любви,
Головой припаду к обожженному твоему плечу.

Гимнастерка пахнет потом, кровью, солью, зимой.
Ты скажи мне, сынок, открой, где у тебя болит?
Я не верила, что ты умер. И ты вернулся домой.
Лишь во мне одной – все распевы всех панихид.

Обнимаю тебя! Обнимаешь меня! В оглашенном огне
Догорела война. Руины дымят. Трубку курит Бог.

…я все думаю, Господи: как же все, кто погиб на войне,
Ведь они возвращаются, Господи, все, только дайте срок.

ПАЛАТА №

Излом безумья – вся судьба моя кудлатая.
А разума хрусталь – моей фамильною расплатою
За это шествие – босой – по мраку Адову,
За то, что я огнем из тьмы нечаянно выглядывала!
А кто ведет меня? То за подол, то за руку?
Овидий, Данте ли, Вергилий? ночью за реку?..
К тому костру на берегу рыбачьему,
Где молча обо мне лишь судаки судачили…
Капризно, как старуха у плиты, умалишение!
Туда нельзя, сюда нельзя, и ни движения,
Лишь озирайся, видь личины, маски ярости…
То твои люди… возымей хоть каплю жалости
К родне: зубовный скрежет-звон о кружку нищую –
Ее по кругу, у костра, не выпью лишнего,
А вы-то скальтесь, изгаляйтесь да насмешничайте,
А пламя жадно стиснет тьма кромешная…
Не надо, врач! Еще дышу! Не мучь лекарствами!
Вишу планетою на нитке между царствами,
Меж революцьями, войной и замирением,
Между Конфуцием, Аллахом, Будды бдением,
Вишу Распятым – на слоновой кости крестике,
Ерусалимским, Вифлеемским, ах, воскресните,
Мои больные, злые, страстотерпные, негодные,
Все в серебрянке снега преисподнего!
А!.. с Рождеством!.. эй, всю палату поздравляю я!
Пройду из рода Адова до края Раева!
Хитон мой красный кровию артериальною
Хлестнет наотмашь вас, кафизмою прощальною!
Еще сегодня! Лишь сейчас! На сетке панцирной
Тянусь я к вам… вот в поцелуе парочка…
Старик рыдает, на глазах ладонь… вот куреву
Конец… ни капли табака в картонном кузове…
Вот эта баба… по вокзалам да с поклажею…
Могила мужа, сгиб от ран… цветы высаживает…
А вот трубач… за катафалком – надрывается:
Щекою медь на завируху нарывается…
Ну, дотянитесь до меня!.. ну, почеломкаемся…
Трава округ рыдацкого костра сухая, ломкая…
Трава округ распятского костра одна, осенняя…
Лей, рыбаки, настойку ночи, окосею я…
Ну, поцелуемся!.. безумья Пасха долгая.
А наволочка волглая, а жизнь-то колкая,
А смерть – зачем о ней?.. молчи!.. она бессильная!
Пока не вывернул нам локти санитар,
наружу крыльями,
Пока рубаху не стянули усмирительную
На хрипах-музыке груди, а увольнительную
Тебе не выписали, ах, солдатка ты ледащая,
В железной койке на войну опять летящая,
С подноса миску с чистым пламенем хватающая,
Про Звездных Омулей, ах, ничего не знающая,
Наживку водкой сбрызнь, червей на крюк насаживай,
Лицо святое вымажь слезной сажею,
А голый врач к тебе идет, босой, по воздуху,
Ступнями прожигая ночь ли, боль бесслезную.

***

Отец!.. Грозой на небо не восстану, нет.
Струится сверху странный, пьяный свет:
Шатнется вдаль, качнется вблизь, –
Шепну невнятно, по старинке: о, вернись.
“Я не вернусь…” – ну что ж, я скорби не боюсь.
Я скорбью, как твоим вином, упьюсь:
Той самогонкой синей, деревенской,
в инее бутыль –
Стеклянный, оловянный ли костыль.
Глаголь, отец, с небес душе моей!
Я стану все безумней и смелей,
Добрее, злей, теперь уж все равно.
Отец, ты ночью всей глядишь в окно.
Ты заслоняешь мя от угольна мешка.
Главу возносишь мне до звездного шестка.
Поет петух мне славу! Тьма-гора
Все надвигается. Отец, кричи: пора!
Да я готова. В путь пожитки собрала.
Колечки, крестик вымела голиком из угла:
Кот закатил меж тощих половиц –
Упала пред святой иконой ниц…
Отец!.. Воззри: ужели я не проспала?
Я рано встала, зашумела, как ветла,
И жду, когда дверь стукнет, и войдешь,
О, на меня, малую, как похож…
Отец, не убоюся злых людей.
Они горят на сковородках площадей.
Истлеют в пепел. Зла все меньше, чем добра.
Отец!.. сегодня меньше, чем вчера.
Не мертвый ты! О, ты, отец мой, не в земле,
А там, на лучезарном корабле,
Между орудий, отгремел неравный бой,
Железо палубы, течет, кровава, боль,
Ах нет, с художниками ты навеселе,
Танцует рюмка на отчаянном столе,
Целуешь мать, она смеется как дитя,
В окне метель – протяжна и дика…
Отец!.. Ты, грешник, нечестивых порази.
Мя защити от ужаса грозы.
Моим врагам душой поставь заслон –
Война, ведь это… на рассвете… страшный сон…
В далекий путь я за тобою увилась!
Я не боюсь! Пусть яма, вопли, глина, грязь!
Я лягу в землю в беспощадной мгле –
А ты шепнешь мне: дочь!.. я не в земле!..
“А где же ты?..” – шепну тебе дрожаньем рта…
Рыданьем сердца… храмина пуста…
Отвален камень… Ангел, зимний весь,
Метель да звезды, шепчет: он не здесь…
А где же мы, любимый мой отец?!
Так, значит, смерть – не слезы, не конец?..
А где же мы?.. мы здесь?.. или уже ушли
За радугой, по ободу земли,
За матерью, за дедом и отцом,
За огненным началом ли, концом,
Котомка виснет за моим плечом,
Иду по жизни, плачу ни о чем,
Иду по смерти, выгибу времен,
Отец, ты куришь, гаснет небосклон,
Вдыхаю всей любовью крепкий твой табак…
Отец, постой
Не уходи
Во мрак

ЛУННЫЙ ПАМЯННИК

Я сиюминутностью жалко молюсь.
Слова ее злые опять забываю,
Кастрюли немыты, от края до края
Пусты, не наполню едой: ну и пусть.
Костлявая рыба, святая крупа,
В тумане, во мраке горит сигарета.
За мной эта слежка. Свобода – судьба.
Надзор – колдовство: наговор с того света.
Минуту сию – во звезду обратить!
Бессмертным клеймом
Наложить миг постылый!
Течет по дыханию красная нить,
Кровавый мой шов – от Луны до могилы.
Я вижу душой: кровью хлещут дожди.
Я знаю: у завтра есть только сегодня.
Ты милости, друг, от народа не жди.
Ты милостью, враг, утешайся Господней.
Вчера я – младенец, ору в пеленах.
Вчера я – лишь дочь, провинилась, рыдаю.
Вчера я – невестин, весь в инее, страх
Пред брачною ночью: от края до края
Любви…

Умирает единственный друг.
Судьба? Эпидемия? Случай? Зараза?
Круг света больничного, солнечный круг.
Последней Луны приговор и проказа.
Сегодня сказали. Куда он ушел?
Ты медленно крестишься, страшным размахом
Себя осеняешь, души суходол,
И сердце пылает пожарищным страхом.
Муж молча глядит. Память вечная, да!
Небесное Царствие! Боль бормотанья…
Мы если уйдем, то уйдем навсегда.
Ни звука. Ни стука. Ни вздоха. Ни званья.
В больнице какой? А когда отпоют?
В каком же бесстрашном, распахнутом храме?
Псалом и кафизма: немного минут
Светло прорыдают – растают меж нами.
Немыты кастрюли. Вставай и готовь,
Умри у плиты, обливайся слезами.
Ни Богу, ни времени не прекословь.
Ты слышишь, ты видишь великое пламя.
Горит, полыхает великий очаг.
Идет красный дождь. Вон, колотит по крышам.
Наш ужин, родной. При судьбе. При свечах.

А музыка рядом. Все горше. Все тише.
Уходит минута. Уходят года.
Любимый, глядишь обреченно и кротко,
А в мисках железных – простая еда:
Картошка вареная, лук и селедка.
И греем мы руки над паром живым.
А зеркала скосы все бьются и бьются,
А лица мокры, слезы льются и льются,
И тает блаженный, подлунный наш дым,
И шепчем невнятно посмертный мы стих
Сухими губами, слепыми словами,
Из древнего золота вынули их,
Омыли слезами, обтерли ветрами,
И видим мы, сквозь полоумный туман,
В сияюще-хлорных, зеркальных палатах
Мученья последние друга и брата,
Рыданий врага заревой океан.
И тихо в окно молодая Луна
Глядит на семью, что рыдает над хлебом,
В виду плащаницы холодного неба,
Без нити золотной, без края и дна.

***

Память. Шампанским не поминают.
Водкой, и кус ржаного – поверх
Рюмки. Какая ты ледяная,
Жизнь. Как жжется твой дикий смех.

Пост великий. На дне бутыли
Капля. Дрожит холодильный шкаф.
Мой отец. Тебя не забыли.
Рюмку греешь в военных руках.

Пуля в ладонь. Свело контрактурой
Руку правую. Так держал
Штурвал, рулевой мой, штурман хмурый,
Порт не запомнен. Забыт причал.

Память. Какая долгая память.
Жизнь. Какая малая песнь:
Вот сенокос, а вот и пажить,
Дьявол не нажит, а Бог воскрес.

Праздники, о, шампанское льется,
Сыплются бешеные конфетти.
Память – звездою – на дне колодца.
Если можешь, прости.

Нежно поставим полную рюмку
К желтому фото. Засохнет хлеб.
Ты со снимка глядишь угрюмо
Поверх судеб.

Ты со снимка глядишь, улыбкой
Старую дочерь целуя свою,
Будто еще я в родильной зыбке,
Не у забвения на краю.

Жемчугом рыбьим – твоя могила
В зимних водорослях полей.
Память. Твоя великая сила.
Нынче помянем. Налей.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТТУДА

Хочу вернуться – туда.
Хочу вернуться – оттуда.

………………………………………………

Ну какие твои года?
Жизнь целуй, жемчужное чудо!
Ты кусай ее жаркий пирог,
Десны жадным соком кропящий!
А щербатый церковный порог –
То для дряхлых, нищих, пропащих…

А до старости – далеко
По ночам не крутит суставы
По утрам кипятишь молоко
Для ребенка всея державы
Захочу – и еще рожу
Захочу – возьму из детдома

Жизнь пока за подол держу
Эта дура мною ведома

Только вдруг в безгласной ночи
Пред холстом что отцом закрашен
Руки вздымутся – две свечи
И глаза станут – две свечи
Станет холоден мир и страшен

И в себя загляну до дна
Тьма
Метель
Фонари
Остуда

……………………………………………

И пойму я
Что я – одна
И уже вернулась
Оттуда

***

Не уходи.
Уходят все во тьму.
Я пустоту бесследно обниму.

Не уходи.
Все врут, что не уйдут.
А сами погостят лишь пять минут.

Не обмани!
А руки протяни.
О, вместо пальцев у тебя огни.

Ты ими горько светишь в темноте.
Не уходи. Окажешься в нигде.

Земля оденет кости чернотой.
Червь проползет дрожащею чертой.

Чертог суровый. Твой дворец дощат.
Сработан деревянный твой бушлат

На славу. На поминки. На ирмос,
Что бормочу волной последних слез.

Пою соленый мой, последний стих
Тебе. Уход неумолимый тих.

Не может быть!
…все может. Все – уже
Случилось. На последнем рубеже

Стою. Реву. Лицо зальют дожди.
Тону в огнях. В слезах. Не уходи.

Иль дай собрать в дорогу котому.
Уйду вослед.
В рыдание.
Во тьму.

Уйду, любимый, за тобой вослед.
…гляди, а жизни не было – и нет.

Нет! Жгучая – павлиния – была!
Пьянящей рюмкой на краю стола!

Мела сугробы звездная метла!
…не уходи. Гори в ночи дотла.

Гори, свети – руками и лицом,
Да не дрожи, не бойся пред концом,

Гори, пылай, осыпься весь золой,
Ты, не святой, пока еще живой,

Единственный, в полночи полыхай,
Горящий человечий каравай,

Костром лети в неумолимый мрак,
Бесстрашный, бешеный, безумный стяг,

Полночный факел ты, язык свечи,
Огнем кричи, да только не молчи,

Еще успеешь выкрикнуть огнем,
О чем не спеть, не вымолчать о чем,

Еще минуту пламени иль две,
Горят власы на бедной голове,

Горят глаза, слепые от любви,
От шепота последнего: живи!.. –

А жизни – нет…
Да ведь и смерти нет!
Лишь золотом – во тьме – горящий след.

И я несу патлатую свечу!
Не уходи!.. – рыданьем бормочу

Распев мой знаменный, живое демество…
Не уходи! Не будет никого

Взамен тебя!..
Луной горит чело…
Не утешай. Поплачу. Ничего.

НОЧНОЙ ЧАЙ

О дай Ты мне жить везде, повсюду, вовек, всегда, навсегда!
Внеси мя под кров Свой последним чудом, впусти во дворцы-года…

Мя, нищу, в разбитые ставни свищет ветрище… заплат не счесть
На сумках-мешках-баулах… воистину ведала лишь: Ты – здесь.

Ведь это так просто – глотнешь из кружки,
махнешь Владычной рукой,
И я, Твоя царская побирушка, ни в жизнь – в поля, на покой…

И я, как Твой ученик любимый, мальчишка Твой Иоанн,
Пребуду, доколе Ты не приидешь, стопой попирая туман…

За кружкой горя, почти чифира, рыданием бормочу:
Внеси во тьму, во прибежище Мiра мя, как вносят свечу.

Вот я зажигаю дыханье… дитя… на льдине, краю стола…
Родной, в ночи уповаю на Тя, – а жизнь была?.. не была?..

Была не была… крупною сетью мя не лови, не поймай –
Я рыба Твоя, близ весла, плетью плеснусь через плоти край…

Раба Твоя, словесами дрожа, мятежно плачу-плыву –
Укрой в облацех от пули-ножа, удержи на плаву!

От соли страха, от вещей плахи, от аггелов и сатаны –
Спаси, упаси мя!.. метелью-рубахой – крыла расстрельной спины…

Сижу одна. Войско – высоко – за Тобой, плывущим ко мне
Из мрака. Зрит в мя Твое Око – огнем во снежной стерне.

Гляди… на груди рвану ветошь… под вихрями – молот: стук…
Да! грешна! из жизни кромешной – лишь родина Твоих рук.

На Тя уповаю, часа не знаю, а кружка Твоя – всклень
Слезами налита, пургой омыта, целована ночь и день…

На Тя уповаю! А Ты, Ты на мя уповал ли когда?!
Ты просто спасал… а потом – голомя – кидал гроздью, костью в года…

И мя подбирали! И мя целовали! И грызли, урча, рыча!
И шкурой выделанною клали на злые, чужие плеча…

Ступнею нагой – на снегу – давили… и брызгало в Мiръ вино,
И пряли Ангелы, во славе и силе, буранное веретено…

На Тя уповаю! Тя выпиваю – кагор!.. проулком бежать
В весенний храм!.. там птичий хор! Твоих лугов благодать!

Я помню все! Мне Твое все свято! Твой босый – по насту – путь!
И минное поле – взрывом – разъято… и знамя ляжет на грудь…

Так плачу: а я вот не воевала… так постыдно реву…
Верблюжье, тюремное одеяло… перехожу траву

Сухую, безумную… за колючкой – на том, крутом берегу –
Все люди, люди… Ты их не мучай… больше я не могу…

Родной!.. не преткну о камень ногу нахоженную свою…
Скажешь, когда собираться в дорогу. Об этом – пою.

Сгиньте, аспиды и василиски, змий, изблюеши яд…
В окно гляжу. Холод так близко. Фонарь… и ветви молчат.

Я не спасу родные деревья. Спилят, час пробьет.
Из крови буквиц не выну жеребий. Плачет полнощный лед.

Лед подметных и челобитных, любовных зимних эклог,
Указов о казнях, грамот мытных, засохла кровь между строк!

Лед эшелонов… трубы подзорной… все из вагона – вон…
Звездная ночь… в степи беспризорной предков молитва, стон…

Лед рукописный, ситцевый-плисовый… выстрелы вблизь, окрест…
Славы вопль… хрипеньем неистовым – скобленый палимпсест…

Звездный лед… ни глотка из кружечки… клятвою скошен рот…
Сбиты влет… и подзора кружево рану – бинтом оплетет…

Но, по всей коже парчою дрожи покрыта, живое жнитво,
Я спасу лишь Тебя, мой Боже, лишь Тебя одного,

Ибо Ты дней моих долготою насладился сполна,
Ибо шагал верста за верстою за мной, когда я – одна,

Ибо нет у меня, видишь, нету
любви
другой.

…в кружке чифир горит.
Без ответа
ночь.
Снега – под ногой.

СПАСИ

Ах, спаси меня, милый мой, ну давай спаси.
Ну давай лучше я спасу сразу всех –
И тебя, что катит колесом по Руси,
И тебя, что кутается в пёсий мех.
Только деньги! Вы все привыкли о них
Да о них! Отовсюду ими вопят.
Ими шепчут, клянутся, дают под дых,
Их стреляют, за красными флажками – волчат.

Ах, спаси меня, я не хочу туда.
О, спаси меня! Я не хочу одна.
Ты обнимешь: ну что ты, с тобой беда,
Снова плачешь, давай-ка не плачь, жена.
Это только зеркало. Озеро. Сон.
Ты несешь меня в зеркале на руках.
Из любви – в палату, где никто не спасен.
Из любви – в палату, где ярость и страх.
Отражаю я зеркалом страшный стон.
Разбиваю я сном зеркальный кошмар!
Я – больна?! Той проказой весь Мiръ спален
И снесен, и прихлопнут, ладонью – комар.

Все растерзано, милый. Все заражено.
Карантин? Тарантино?! Сними кино!
Лиф сними и трусы, ведь уж все равно,
Мой стрип-бар, старушье веретено.
Ребра режут больничную духоту.
Зубы режут – в оскале улыбки – боль.
О, дыши! Не дыши! Перейди черту.
За чертой – там навеки будем с тобой.
Мiръ, любимый, сожрал стоязыкий яд.
Распоясался, предал, издевкой жег!
Пропади же, сгинь, не вернись назад,
Кто глумился, бил, заносил сапог!
Кто Антихрист, а имя иное нес
На груди. На ланитах. На раменах.
Кто дышал огнем, кто брехал, как пес,
Кто по крышам ходил в чужих временах.

Мой болящий Мiръ. Зараженный свет.
Ойкумена проказы. Корона войны.
Непотребная девка дала обет –
Не видать отныне слепые сны.
Мы внезапно прозрели! Да поздно нам.
Мы толпою пойдем на закланье овец.
Нас казнит козявка, мошка, бедлам,
Сумасшедшая плесень шепнет: конец.
Милый, зеркало… Ближе… Вся отражусь
В этом жалком осколке, в битом стекле:
Я такая в Мiръ уже не рожусь,
Краля полунагая, навеселе.
Донеси до сиротского ложа меня.
Положи на койку. И рядом сядь.
Без тебя, ты знай, не прожить и дня.
Без тебя, пойми, мне ни есть, ни спать.
Значит, баста! Так кончается все
Человечье. И только Божье одно
Замерзает. Катит в ночи Колесо:
Зодиака молочное веретено.
Задыхаюсь. Лицо твое надо мной.
Оно фосфорно светит в хлорной ночи.
Бормочу: будь со мной до конца, родной.
Только что-нибудь говори. Не молчи.

ДЕТСКИЙ АЛЬБОМ

Я войду в тот дом, где усопший. Я войду в дом.
Я ручьем втеку в сей кирпичный, опричный фьорд.
Я у гроба мамы сыграю Детский альбом,
И заморский рояль будет мною доволен-горд.

Я лишь девочка в зеркале, прян его жаркий скос,
Поперчен, посолен чешуевый, тузлучный бок
Ржавой рыбы стеклянной… так ослепнуть от слез,
Что не разглядеть: где человек, где Бог.

Эта девочка в зеркале… чистят чужим ножом
Мою нежную, серебристую, вьюжную чешую…
Ну давай мы Детским альбомом всю смерть сожжем,
Постоим у Чайковского, у Моцарта на краю.

Мое детское пианино-омут черным-черно.
Из могилы выходит мама, кости плотью навек
Одеваются, Страшный Суд, зелено вино,
В Галилейской Кане близ чуда спит человек.

Из могилы, улыбкой светясь, выходит отец,
А за ним гурьбою его картины бегут…
Хрипло шепчет: радость, дочь, еще не конец,
А начало снежит, погоди еще пять минут.

Дорогие родные, смиренно согласна ждать
Еще пять минут, еще пять веков, еще пять…
Пианино-будильник звонит. Серафимью рать
Рыбьих нот, смоляных чешуй, уже не сыскать.

Дорогие родные… На слезах ведь можно гадать.
И растенья растить. И ребенка омыть соленой рекой.
На слезах, на крови… Тихо плачет, сияя, мать.
И с улыбкой отец тихо тянется, тянется ко мне рукой.

***

Прощай, легко идущая стопа.
Прощай, о зренье, – не глаза, а очи, –
Что, будто кошка, видели в полночи
Звезд полные царевы короба.
Прощай, мой воздух: так легко втекал
В раскрытые ладони, в легких трепет,
В их паруса, в их ветреный накал,
В их крылья ангелов,
в их птичий летний лепет.
Прощай, клубника скул и алость губ,
Мороз-алмаз, и голуби из клети!
“Красива девка!” – зык мужицкий, груб,
Ожег мне лоб, щеку… ударом плети…
Красива девка… не старуха ведь
Еще… зачем насмешливо так кинул,
Зазывно… Сколь осталось жизни?.. Треть?..
Неслышный Ангел боль из сердца вынул…
Хранитель мой! Ты сжалься надо мной.
Работаю я Богу в хвост и в гриву.
Пою, пою… а голос мой шальной
Встает торосом зимнего залива…
Зима. Торчащий флюгер дик и ржав.
Вдали река. То Волга или Лета?
По насту лет, по наледям держав
Иду легко, воздушно, боль балета.
Без ничего. Пуста я и легка.
Сто, тысяча сегодня умирает.
Моя немая Родина горька,
Полынный вкус – от края и до края.
А Волга подо льдом. Немолода.
В полночной смоли в битве гибнут звезды.
Прощай, любовь. Всегда и никогда.
Прийти так трудно. А уйти так просто.
А может, припадаю на ступню,
Трещит сустав, и вывихнуты стены,
И молодость моя сто раз на дню
Мне кажет маску смерти и измены.
И я сама себе – и Ад, и Рай,
И Райский Сад, где сливы, цинандали,
И музыкант: “Разлуку” наиграй!.. –
Шарманка дней и волчий малахай,
Бинты и кровь, коньки дамасской стали…
У кромки льда, далёко, пёсий лай…

Лишь звездам я не говорю: прощай.
Они мне сами это нашептали.

МАТЕРЬ МЛАДОСТЬ МОЯ

О, всепетая мати, ты младость премилая…
Я не ведаю ветра за поздней могилою…
Я друзей хоронила, дедов я закапывала,
Близко глинистой ямы я песнею плакала…
Захлебнусь я, о младость, твоими слезами!
Погляжу я, о младость, твоими глазами
На печаль мою, хриплую, голую, босую…
На любовь мою, снежную, стоголосую!

О, всепетая младость, пройду коридорами
Я пустыми… рекою с полночными створами
Проплыву… подавлюсь я рыданьем неслышимым:
Так Луна проплывает над зимними крышами…

Ах ты, молодость гиблая, нежная, жаркая!
Я, старуха, к тебе припадаю с подарками:
Я к тебе, золотая, пришла на свидание –
А ты мне вместо хлеба – овечье заклание…

Мати, молодость, о, ты такая красивая!
Вся румяная, царь-государья, спесивая…
Вся такая – в погибель навеки – неверующая…
Переплет ветхих дней всею кожей наследующая…
Путеводная нить моя! С болью свидание!
О, всепетая мати, утишь мне рыдание:
Молодая, ушла на войну я вчерашнюю,
А вернулась сивиллой, подземною, страшною…

Через сеть всех седин – я одной тебе верная!
Я во имя твое – хочешь, стану бессмертная?!
…да не стану, о младость… испили мя чашею…
Лишь во снах во Эдемских – там буду всегдашнею…

…я, бессмертная, в тьме заиконной покойница…
…я, безмерная, войско, толпа или конница…
…я, безумная, прямо на плаху идущая
Да с руками, воздетыми – над Райскими кущами…

Базилики мои, колокольни, часовенки…
Я бессмертна, а смерть – за семью засовами…
Ах, да черно-чугунными, ах, красно-ржавыми…
Моя младость, о, мати, о, в руце – державою…

До свиданья?.. Прощай! Каково мне свидание –
Без надежды, без времени, без дыхания,
Без румянца во щеку во всю, скулы алые,
Удивленно-единственная, небывалая,
А ведь ты же была!.. До свиданья?.. до тления…
До инакого, детской слезы, исструения
Чрез века… через горы пророчьего времени…
Моя младость… алмазного снежного семени
Лютый сверк… режет зрак… рассыпается искрами…
Ухожу босиком по узорочью выстраданному –
По собольей тропе – по стезе горностаевой –
От лукавых волков, кучно воющих стаями,
От тебя – от себя – от ночного сияния –
От любви, от святого ее подаяния,
От сияющих ликов: то люди – иконами,
Между войн и мiров, и глядят небосклонами,
И землею глядят, и минутой бесследною,
Это роды и смерть, все как нам заповедано.

РОЖДЕНИЕ МIРА

Нет, я не сплю. Я чувствую: сейчас.
Круг обвожу глазами: вот кувшины,
Бутыль и чашки, старый ватерпас,
Горят в ночи крылатые картины.
Как лилии, по темноте плывут.
Я знаю: боль – воспоминание о боли.
Рожать я буду – через пять минут.
Я музыкою боль воспомню, что ли.
Я музыкой восполню пустоту.
А может быть, сияющим кануном.
Сегодня я переступлю черту.
Сегодня натяну иные струны.

Был день. Его я прожила, как жизнь.
Вязала буквы. Выла над бумагой.
Себе шептала: только продержись!
Тебе осталась лишь одна отвага
Пред дикой ночью! Вот она идет.
В косящих зеркалах, в разводах пара
Кухонного. В алмазный вмерзла лед
Ночной – на кресле спящая гитара.
Оглядываю все, мой сонный Мiръ,
Мою обитель, о, пока живу я:
Все, что обыкновенно меж людьми,
Все, что я на прощанье поцелую.
Смешной, картонный яблока муляж –
Для натюрморта. Кисти в старой банке:
Отбитый край. Не выдашь, не предашь
И не пропьешь на молодой гулянке.
Окно: морозны росписи стекла –
Лилеи, о, нимфеи, ненюфары… –
Зима сожжет мучение дотла,
Близ белой топки – грозным кочегаром…
Духи мерцают в склянке. О, разбить,
Разлить, вдохнуть. Однажды насладиться.
Немая ночь. А пуповины нить
Для штопанья рыданья пригодится.
В такую ночь назначено родить.
Окончен день. Забудь дневные лица.
Теперь в ночи тебе и жить, и быть,
И есть, и пить, и плакать, и молиться.

Мои в ночи меха и сапоги,
На вешалках распятые наряды.
Мне времена чужие велики.
На прошлое не брошу я и взгляда.
Мои шкатулки, бусы и колье,
Архангелы ночные, кольца-броши.
Сундук полночный, царский. На белье
Мне меткой вышили:
ТЫ ЯВИШЬСЯ НЕПРОШЕН.
Мои тарелки, плошки… Мерзнет сельдь,
И сохнет вновь инжир… пятнает скатерть
Граната кровь… О, не смотреть на смерть.
Сегодня мне рожать. Я стану матерь.

Моя идет погибельная ночь.
Да, чтоб родить, вонзить слепое темя
В тугую боль и ужас превозмочь –
Себя тебе я жертвую, о Время!
Шевелится, горой встает живот.
Мне это снится. Это будет?.. было?..
Се человек. Он знает наперед,
Что вспыхнуло, а что уже остыло.
Се зверь! Реву, и вою, и рычу.
Ночная речь наивна и невнятна.
Лежу плашмя, подобная лучу.
Луна кладет серебряные пятна
На простыню. На чайник. На паркет.
На ветки за окном. Они плетями
Бичуют ночь. И не было, и нет,
Мой свет, любви, пылавшей между нами.
А есть лишь утлый плот. Есть только плод,
Вперед, во тьму плывущий так угрюмо.
Он поднимает кораблем живот.
Он болью рвет все казематы трюма.
Ночная баба, ночи я боюсь
Родильной. Я одна, без повитухи.
Раздвину ноги. Богу помолюсь.
На небесах к моим страданьям глухи.
К моим рыданьям уха не склонят.
Наряд холщовый спит на спинке стула.
Ночь, выпить дай метели белый яд,
Чтоб я без боли – в боли утонула.

О, родов ночь! Я девка, баба, дочь,
Уже я мать, уже в ночи старуха.
Корицей Время в ступке истолочь,
Насыпать соль в пирог Святого Духа.
Живот погладить. Боль. Да, вот она –
Опять идет. Как снег. Да, вал за валом.
Роженица, распятица, жена,
Я слишком жадно Бога целовала.
Я зрю: мои архангелы гурьбой,
И серафимы, чудно шестикрылы,
И Ангел тот, с рыдающей трубой,
Трубящий Ангел мой, забытый, милый,
Моя родня, о, как вы без меня,
В ночи сиротьей, черной и широкой…
Диавол ждет последнего огня.
До крика. До исхода. До истока.

А что – исток? Когда-то началась.
Когда-то кончусь. Может быть, сегодня.
А боль идет, желанья ипостась,
Клеймо любви, лишь к утоленью годной.
А ночь идет. Уже объяла тьма
Мне кости-плоть: далекая, чужая.
И мне уже нельзя сойти с ума,
Чтоб ночью стать, горящий Мiръ рожая.
А боль идет, и, светом становясь,
Мiръ изнутри рыданьем разрывает,
Меня вминая тестом в кровь и грязь,
А я чиста. А я еще живая.
Брюхатая, сегодня я пущу
В немую ночь последнюю свободу.
Замру, умру, воскресну – и прощу
И эту ночь, и землю всю, и роды
Страдальные, скитальные мои,
Зимой, в каморке бедной, одинокой,
Где только Бог, где нет моей семьи,
Где небосвод в окне горит высоко.
Рожаю?! Умираю! Поняла!
Я умираю, о, я догадалась!
А ночь идет, горящая дотла,
Поет мне милость, улетает жалость…
Я умираю! Кто же там, в ночи,
В окне, под потолком или над крышей,
Или меж звезд… о, тише, помолчи…
Бормочет, стонет… все больней и тише…
Я умираю! Кто же там поет?!
Мой знаменный распев мне повторяет…
Моих созвездий серафимский ход…
Все демество – от края и до края…
От боли задыхаюсь и кричу!
А умолкаю – снова бормотанье…
Кто надо мною в небе жжет свечу,
В ночи, без рода, племени и званья?!

Мой Ангел! Это ты!
О нет. О нет.
Мой Серафим!
Молчание. И тонкий
Далекий вой, посмертный ход планет,
Скулеж щенка, иглою – плач ребенка.
Мой Сын! Сейчас родиться должен ты.
Но разве крик услышу из утробы?
А боль идет, и сожжены мосты,
И звездами сверкают тайны гроба.
А боль уже явилась, стала мной,
Я стала болью, обнялись мы, плача,
Так крепко, будто сваркой ледяной
К земле приклеен небосвод горячий.
Отец мой! Ты ли! Изо всей войны,
Из ледовитых плесов, из Сиянья –
Ты ль плачешь, и рыдания слышны
Посмертным заполярным подаяньем?
Подбили крейсер… бой неравный… прах…
Парчовых волн седые перекаты…
Молчание. Так грозен Мономах.
Молчание, повторено трикраты.
Мой Дух Святой! Светлейший Параклит!
Утешитель, целитель, звездный лекарь!
Твой дальний стон! Ты знаешь, где болит!
Бинтует рану снег твой, белый лепень!
Не плачь, любовь! Куплю тебе калач!
…молчание. Лишь я хриплю, рыдаю.
Лишь я одна. Себе шепчу: не плачь.
Терпи. Вот боль. Ее в лицо я знаю.

Не Бог, а боль. Моя так плачет боль.
Я боль рожаю. Плачет снега стая.
Рожаю боль, и становлюсь собой,
Мне остро, больно, значит, я живая!
Пою я боль! Великую любовь!
Идет наружу Мiръ! На боль и войны!
Идет наружу стон! Не прекословь
Ему: герои почестей достойны!
Жизнь – это боль! Она святая вся.
Ее объятье и ее зачатье –
Лишь глаз ее, и он горит, кося,
Благословенье, ужас и проклятье.
Лишь боль поет! Нам лишь ее завет!
Я губы в кровь так дико искусаю.
Раскину ноги, выпущу на свет
Тебя, любовь, веселая, босая!
Тебя, орущий краснолицый плод!
Весь масленый, еще не человечий,
Небесный весь, непобедимый плот,
Паникадила пламенного свечи!

Родился ты! Мой Мiръ! Лежишь в крови.
Постель моим испятнана страданьем.
Родился ты, мой Мiръ, теперь – живи!
Тебя согрею радугой дыханья.
Еще ты ангел! Руки?.. нет, крыла.
Еще ты херувим, в сияньи боли.
Мой Мiръ! Сама тебя я родила.
Я нынче мать. Воистину… доколе…
Ты не навек?.. не знает человек
Ни часа своего, ни Мiра часа…
И лишь слеза струится из-под век
Во всю апсиду писанного Спаса…
В каморке я лежу?.. о нет! в ночи
Огромного, торжественного храма.
Перед огнем единственной свечи
Опять я слышу тонкий плач упрямый.
Да нет, то не собор… в ночных снегах
Та церковь деревенская: во гробе
Я там лежу… во вьюжных пеленах –
Как во слепой, намоленной утробе…
Недвижен лик… лоб, щеки так бледны,
Белее снега… призрачнее счастья…
А руки на груди так сложены,
Как будто тихо я лечу к Причастью…
Так все в последних зыбках тихо спят.
Я улыбаюсь, словно бы живая.
Метельный саван, царский мой наряд,
Мне сын надел, слезами омывая.
Водою обмывая телеса,
Беспомощные плети голой плоти,
И слыша, слыша, слыша голоса –
Под куполом, в архангельском полете…
Ребенок мой… будь до конца со мной.
Встань ближе, о, поближе к изголовью.
Икону в руки мне… плачь надо мной…
Над матерью, землей, звездой, любовью…
Над кровною судьбой, склонясь, заплачь,
Над гробом сгорбясь, бормоча кафизмы,
А свет струится, тонок и горяч,
И плачет… все о жизни… все о жизни…

И ты уйдешь! Ты в свой черед уйдешь.
Я не спасу тебя от умиранья.
Любимый Мiръ, как на меня похож,
На все мои сверканья, задыханья!
Я здесь, в гробу, в заштатной церкви той,
Затерянной в снегах, метелях адских,
Прожгу тебя последней красотой,
В короне ледяной, в одеждах царских!
Ты встанешь на колени предо мной.
Сверкнет над нами серебром икона.
Очами Богородицы родной
Тебя прожжет – с родного небосклона.
О, как Она похожа на меня…
Я – на Нее… метельными дворами
Идет. Несет мой Мiръ, язык огня,
Меж бедными людьми, меж всеми нами.
О, Господи, Тебя я родила
Или Она – прости, уже не знаю.

…а ночь прошла, сожженная дотла.
Исчезла мука. Расточилась мгла.
И в солнечной любви погребена я.

КРИК

Обвивает мне лоб мелкий пот.
Я в кольце гулких торжищ – жива.
И ребенок, кривя нежный рот,
Повторяет
мои слова.

Я молчу, придвигая уста
То к посуде, то к мерзлым замкам,
То к ладони, где в форме креста –
Жизнь моя: плач по ветхим векам…

Я молчу. Грубо мясо рублю.
На доске – ледяные куски.
Накормлю! – это значит: люблю.
Чад венчает немые виски.

И, когда я на волю бегу,
Чтоб в железных повозках – одной,
О, одной бы побыть!.. – не могу
Говорить – и с самою собой.

Правда старых пальто, нежных лиц,
Ярких глаз да несмахнутых слез!
В гуще бешенейшей из столиц
Я молюсь, чтобы ветер унес

Глотки спазм – а оставил мне крик,
Первородный, жестокий, живой,
Речь на площади, яростный рык
И надгробный отверженный вой,
И торжественный, словно закон,
И простой, будто хлеб с молоком,
Глас один – стоголосый мой хор –
Под ключицею,
под языком.

КОЛОКОЛ В НОЧИ

Это новый младенец звонит: колоколом во чреве.
Это новый ребенок должен в сей мир прийти –
Червяки, черевики, чудовища справа и слева,
Это снежные рыбы плывут и тают в горсти.
Это снежные рыбы плывут мимо глаз человечьих.
Мать молчит. Не спит, сторожит, хотя все вокруг
Так замерзло намертво, царственно и беспечно –
Не разъять мороза с морозом сомкнутых рук.
Ты не слышишь звона? А это по мне отзвонили.
Бьет младенец в утробе, коленкой и пяткой, в бок
Молчаливой земли. Знает матерь все о могиле.
Только жизни фарватер заснежен, велик, глубок.
Мы соборны. Бесспорны. Мы все друг другу покорны.
Даже те, кто друг другу глотки перегрызет.
Мы упорны. У пропасти, грешные, чудотворны –
У прогала ночи, где страшен беззвездный брод.
Наша вера в жизнь. Где ее апсиды и ниши?
Все под своды войдем. Младенца покрестит люд
Огнеглазый, разбойный. Смеется священник: тише,
Вы там, тише, смолкните хоть бы на пять минут.
Это завтра, крещенье. А нынче – звон колокольный.
Он плывет в зимний мир, беспроглядный, из живота
Бабы блинной, хлебной, пельменной и мукомольной,
Вкусной жизни, о смерти не помнящей ни черта.
Ты забыла войну. А там зачинали детишек –
Середь крови, средь выстрелов, рвущихся в клочья лиц,
Среди книг Всесожженья, вопящих все глуше, тише,
С вереницей вырванных с корнем и кровью страниц.
Ты умрешь – это Время вырвет всего лишь страницу
В шевеленьи буквиц, в иероглифах Альф и Омег…
А тебя зачинают опять! И стон этот длится,
Этот долгий звон, величиной в поцелуй и век!
Ах мы, все человечество! Мы, лучезарные люди!
Мы единая книга! Зачаты мы в брюхе одном!
Не сожгут в костре площадном! Не разрежут на блюде!
Нас прошепчут молитвой, запомнят предутренним сном!
Что там? Старость? Хворь? Ах, опять Война заявилась?!
Снова вилы возьмем, снова ружья наперевес.
Ты, волчица, проваливай, сгинь, сгори, сделай милость,
Дай услышать нам колокол счастья с новых небес!
Это зимняя ночь. Все дрожит еле слышно. Застыло.
Это бьет и бьет в белизну колокол жадный, живой.
Он не знает, что будет медью бить за могилой,
Бить и бить, под волчиный, острожный, протяжный вой.
Это колокол медный, бедный, из плоти и крови,
У него язык, отсеченный, кроваво-немой,
Оплетен хвощами сосудов и златом надгробий,
Снежной хмарью надбровий, белопенной бездонной тьмой.
Может, колокол, отзвонишь – и монахом родишься!
Может, стать музыкантом тебе на земле суждено…
Звон плывет от брюхатой судьбы – из окна – над крышей,
Над погостом, над рекою, где видно дно
Под веселым льдом… над памятниковой глыбой,
Над зенитным орудьем, над книгой, что на снегу…
Вон, валяется… выброшена под вопли и хрипы…
Над страницей в родинках букв снежные рыбы
Все плывут и плывут… без слез глядеть не могу…
Кто же первый звонит к заутрене?.. Кто там плачет?..
Это я… я сегодня, у вас, родные, за звонаря…
То под сердцем гудит мощный звон, голый, горячий,
Не сдержу, не утишу, не уничтожу зря…
Это я, дорогие, снова нынче брюхата,
Я лишь колокол медный, и в мир посылаю звон,
А кого я завтра рожу – бандита, царя, солдата –
Вон, книжонка вам скажет, раскрытым воплем пелен…
Зашвырнули на снег… на задах… старый певчий мусор,
Нищий остров бумажный во океане вьюг…
В небесах – комета: ярко горящей музыкой,
Для глухих и слепых – последний огнь, первый звук…
Бьет твой колокол, жизнь, а ты у окна в рыданьях,
Просто баба, жизнь, руку нежно поклала на лунный бок,
Просто нет страданьям твоим никакого названья,
Просто мерный звон, просто плачет в зените Бог,
Просто круглой планетой лицо Его мокрое видит
Эту жизнь в ночи, у раскрытого в ночь окна,
В смерть и снег, он метет, на нас, людей, не в обиде,
Все метет и метет, плотна его пелена,
Вся – сокровище, вышитое алмазною крошкой,
Поднимает баба к Богу свой лик, а колокол бьет,
Он все бьет у нее в животе, звенит золоченой ложкой,
Это россыпь монет, это звездных рыб хоровод,
Чешуя стреляет, горят плавники и жабры,
Медный колокол бьет в животе у жизни, по ком
Он звонит, я не знаю, так упоенно и храбро,
Древним вырванным, окровавленным языком,
Древней болью рожденного при дороге народа,
Он звонит, я не знаю, по ком, а может, по мне,
Завтра будет смерть, завтра будут красные роды,
Завтра то, что было внутри, окажется вне,
И прошу я красного звона, без страха и крика,
Он звонит, мой Мiръ, то отчаянно, то едва,
И лежит на снегу под ветром раскрытая книга –
Там на желтых старых страницах – мои слова.

ПРОЩАНИЕ

Улыбается скорбью мерцающий рот…
Он счастливый… А мы, что ж мы плачем…
В запределье уход – бирюза-ледоход:
Он гремит ураганом горячим.

Друг на друга собаки охотничьих льдин
Налезают… сшибаются… грохот…
Поминальный кумач… Медный марш – он один:
Вой тромбонов, валторновый рокот.

Тихо. Бедное тело должны схоронить.
Комья мерзлые кинуть со стуком.
Это знанье я знала. Про то, что я жить
Не престану. Про новую муку.

Разжимаешь кулак… Дождь летит земляной
На мою краснофлажную лодку…
Тело – тесто… А слаще поминки – зимой:
Под селедку пробрызнете водку…

Холодец, щей огонь… что там будет у вас,
На столах во дешевой столовке?..
Грейся, боль, пирогами… эх, раз, еще раз,
Выпить рюмку на кромке, на бровке…

Странно сверху глядеть на рыдающих вас.
Слезы ветер со щек вам сдувает.
…сколько раз погребали меня… сколько раз…
А я вот она. Вот я – живая.

На кортеж неутешный я строго смотрю.
Вижу – курит могильщик увечный.
Слышу – колокол бьет поперек январю
О любви вознесенной и вечной.

Вижу – чрево земли. Мех во вьюжной пыли.
Кровь атласа. Вместилище ямы.
Вижу – люди стоят, что со мною пришли
В день буранный проститься упрямо.

И, рыдая, смеясь, из высот я кричу:
О родные! Не плачьте по телу!
Закопают! А душу затеплят, свечу,
Пусть пылает без края-предела!

И, хотя онемела навеки, хотя
Бессловесна, приравнена зверю,
Хриплым пламенем
в маковках сосен свистя,
Вот теперь-то я в Бога поверю!

Потому что Он дунет с небес на меня,
Оживляя для воли и силы,
И прошепчет: живи воплощеньем огня –
Им брюхата, его ты носила!

И народ, что близ ямы столпится, скуля,
Вдруг увидит летящий отвесно
Яркий огненный шар! И зажжется земля
От моей колесницы небесной!

Милый Боже, спасибо! Да только за что?!
Я же грешница, грешница, грешни……….

…только мама рыдает в осеннем пальто,
Ибо холоден ветер нездешний.

СИРОТА

Не только злато знаю я
Не только с грязью вижу сходство

Я знаю: жизнь – моя семья
Я знаю: смерть – мое сиротство
Я корку не хочу глодать
И жаться к тем кто выпекает
Тепло
В подвалах – мать искать
Когда она меня не знает

Когда она меня не ищет
Бродяга столько лет и зим
Орущих ползающих – тыщи
Один загинет – черт ли с ним

ИЗ ВОЛГЛОЙ ТЕМНОТЫ

…из волглой темноты. Из гулкого двора,
Обвеяна кудрями снежных завихрений,
Явилась женщина, сегодня как вчера,
Вчера – как завтра, в гуле зимних песнопений.
На снег ступая осторожно, тихо шла
И на руках несла тяжелого младенца.
Звезда сшивала, рыбья острая игла,
Святые снеговые полотенца.

Из волглой темноты. Из жемчуга горстей
Ночных и ледяных. Из крена сковородки
Пустынной, площадной, голодной. Нет людей.
Весь город одинок. Пустой, звенящий, кроткий.
Она идет, ступает мощно, тяжело.
Ей белоснежный кокон книзу тянет руки.
Вон семафор. Павлинье, пошлое стекло
Витрин. Колес далеких, жадных перестуки.

Она идет. Попробуй ты остановить
Ее. Стать грудью против. Кто она такая?
Родиться здесь. Смиренномудро здесь застыть.
Казармы вспыхнут красным боком каравая
Кирпичного. Ночлежка пьяная горит
Одним окном: через сто лет – жилище
Людское, зверье. Нежный небосвод открыт.
Засовы сбиты камнем. Вечный ветер свищет.

Она идет. Молодка?.. расписной платок
Наверчен на лицо. Не разглядеть ни наледь,
Ни мостовую. Ни под кожей кровоток.
Ни – битым зеркалом – отчаянную память.
Зима, зеркал осколки, мелкие куски
Чужого: в голод корка, и дрова в голландке,
И нет войны, а все идут ее полки,
Все жгут, чуть выше сердца, орденские планки.

Она идет. Кренится зеркало под тяжкою ногой.
Спеленатое бревнышко кряхтит и стонет.
Она глядит: небесный город стал другой.
Вот пристань вмерзла в лед. И путник не утонет,
По льду переходя реку и времена,
Огнище-жизнь, ее Господь раскинул белым платом
В кровавых розанах. Ступай, опять одна,
Опять с дитем, опять под куполом крылата.

Все вспоминай! Все ярмарки среди зимы.
Там огурцы-капуста тлеют в княжьих бочках.
Там друг у друга клянчим мы судьбу взаймы.
Там ты еще – огнем заласканная дочка –
Монету нищим подаешь и алкашам,
У ларя мерзлого хохочешь в лисьей шапке,
И на стальном морозе выдохом – душа,
А на снегу – крестами – птичьи лапки…

Ты помнишь, помнишь эту конху-синеву?!
А нынче ночь. Тащи, неси, дари Младенца
Всем, кто во мраке удержался на плаву –
Лукавым катам, золотым единоверцам.
Ты – вот, идешь, черница, Богородица моя!
Смеются над Тобой, снежки швыряют в спину,
А Ты идешь, идешь по свету, что белей белья,
А Ты несешь в ночи сияющего Сына.

Так! будет синь-сапфир еще. И будет мрак.
И будет взрыв. Рожденье будет: возрожденье.
Не вижу лика Твоего… молчишь… да будет так.
Лишь воля, легкий шаг, стремление, движенье.
По звездам мостовых, по лунам площадей идешь.
Ребенок, Ты – слились. Оклад и самородок – оба.
А мир ночной, немой так на Тебя похож,
На этот шаг твой поперек грядущей злобы.

Лицо раскутай! Божья Мать, в лицо мне посмотри!
Мне нужен уголь-взор среди Вселенской стужи!
Мы этот Мiръ с Тобой увидим изнутри,
Как зрим зазимками-алмазами – снаружи!
Иди! Я – за Тобой! Детеныш так идет
За матерью, пятная снег голодными следами…
Ведомая звездой, иди, иди вперед!
У нас другого нет пути: по головням и в пламя!

Горят созвездья! Гулом жжет военным печь!
Горит река в ночи, сорога ледяная!
Нам в эту землю, Божья Матерь, скоро лечь,
А будем жить вдали, воскреснем ли… не знаю!
Горит снегами над излучиной Откос,
Мост во фонарных клеймах, в рельсах-шрамах…
Горит, горчит Заречье током ярких слез!
И поновленный крест – над жарким стогом храма!

В ночи, о Мать, во тьме горит мой милый Мiръ!
Горит во тьме тропа – о, там, где нету брода…
Иди вперед! Пройдем мы, сестры, меж людьми
Вот так: Ты, с ношей, впереди, а я поодаль!
Иди! Я – за Тобой! Пылают фонари!
Огни на пристанях! Огни на башне лютой!
И ты горишь, о Мать, подобием зари.
Чтоб видел Мiръ тебя – лицо раскутай!

…и сорвала Она весь в розанах платок.
И обернулась. Плат на снег струился, плакал, падал.
Стояла я пред Ней, дрожа, рот на замок.
Мать, нету смирны, и потерян ладан!
Да просто я вот есть, горящая душа!
Гляди, я пред Тобой горю, сгораю на коленях!
Гола, нища, ни услажденья, ни гроша,
Лишь горсть – за пазухой – далеких песнопений…

Твой, синей сливой, глаз… сияющий миндаль…
Громадных двух зеркал бездонно отраженье…
Глядишь Ты на меня, косишь навылет, вдаль…
Плывут две яшмы, кабошоны, наважденье…
Из водной мглы… из рыбьей зимней глубины…
Два пламени, два чистых исповедных зрака
Глядят в меня,
И больше смерти не страшны,
Лишь воет далеко бездомная собака.

Лишь писк – у сердца – беззащитных воробьев
Под теплым завитком, под чащею тулупа…
Дай чашу снега мне. Не надо слов.
О Мать, у нас остались плачущие губы.
Сейчас умру, сей миг… а Ты – Ты будешь жить,
И вдаль идти все тем же мерным шагом,
Пить из груди давать Младенцу, только пить,
И только быть, и плыть, и огненную нить
Тянуть века, кричать звездою над оврагом.

***

Не уходи… моя минутная, моя лилейная весна…
Нетканая – и многотрудная… нешвенная – горишь одна…
Убрусом тайным, окровавленным утри мне озорной мой лик…
Я подмигну себе, оплавленной свече, пылавшей краткий миг…
Я подмигну себе из зеркала, где за спиною – вопль толпы,
Где речь родная – иноземною, где рушат троны и столпы,
Где утешают и обманывают… где глотку певчую грызут…
Где босиком иду, туманами дышу, и смертный берег крут…
Не уходи… цветы рассыпаны повдоль, по черному ковру –
Все вышиты, иглой истыканы, слезу и кровушку утру…
А утром снова – рукоделие, и эти пяльцы – дух распять…
Делирий… страшное изделие… клубков и ниток благодать…
Ковер цветочный, о, юродивый, безумный, равно как и я…
Вот расстелила при народе я слепую роскошь бытия…
Глядите, люди… о, любуйтеся… ступите пяткой да носком
Над лилиями, незабудками… над васильками – в горле ком…
Ступайте босиком – по воздуху – над ускользающим ковром:
По снегу мартовскому, грозному, по крышам ледяных хором,
По жемчугу ромашек сладостных на нефти – дегте – смоли той,
Что – чернотой последней ярости… по сумраку войны святой…
Идите нежно, невесомо так, шагайте лаской облаков,
Цветы посажены и сорваны, и звон кандальных лепестков,
И звон тычинок жалких, пестиков… и тонкий запах, тоньше льна…
И в небо вышитая лествица… и я по ней иду, одна…
И – выше, выше… исчезающий, мой улетающий ковер,
Жар-птичий, на изломах тающий, полночный северный костер,
Я босиком иду по жребию, босая – плачу по судьбе,
Танцую, молодая, резвая, на утлой старости гульбе,
Плыву в ночи по морю синему, ах, занебесному ковру,
Вся Богом вышита, красивая, ах, я сегодня не умру,
Ступаю снежно и неистово по колкой ночи шерстяной…
Иду по смерти, как по жизни… Ты только, Боже, будь со мной…
Расшила я ковер… не жалко… стежками крови, слёз и сна…
Не уходи… моя фиалковая, моя лилейная весна…

***

Господи, Господи, отрежу кусок на столе
От хлеба – от света…
Воссиять свету Ты повелел на земле.
А нам-то и горя нету.

А люди все кутаются в шубы тьмы,
Друг друга бичуют, хлещут злобно…
И каждый твердит: не мы причастимся, не мы
Тьмы загробной.

Где залог бессмертия? Не могу
Прохрипеть по нотам, по буквам.
Не Твоя ли рука, Господи, тянется на бегу
К нам, зимним ягодам, кровным, крупным?

Мы, Господи, – рубины рябины на тощих ветвях,
Мороз когда крепко ударит
И молотом нас разобьет в пух и прах,
Изрежет, состарит.

Не встанешь с ложа? Шевельнуться – никак?
Знать, время приспело.
Отдать Богу Богово – какой пустяк:
Всего лишь тело.

Сегодня пробил Великий пост
В колокол грома.
Сегодня я опочию средь звезд:
Под кровом, дома.

Кимвалы и систры, и голос хрипит,
Скрежещет больная глотка…
Терпи, любимый! Зенит горит
Многоочито и кротко.

Лежишь в постели, и видишь в окне
Предсмертную россыпь
Родильных звезд… ты внутри ли, вне?
Глянь слезно, косо…

Ах, человече, Райский орган,
На измятом одре, болящий, –
Чуешь, как песня льнет к ногам –
Нежностью настоящей?!

И бормочешь ты: а я еще не
Написал завещанье…
А песня твоя сгорает в огне –
Детским прощаньем…

Святые жены, святые мужи,
А ты многогрешен…
Ты руки мне тянешь с ложа: держи!
Бесплотен уже, безбрежен…

О, Боже мой, Боже, Ты радость, да,
Радость и слава,
Зачем же исчезнем мы без следа,
Ведь был Ты – златой, кровавый!

Какая горечь! Полынь на губах.
Полынна настойка!
Раба Божья, выпью! За прах и страх!
За железную койку!

На ней, больничной, нам всем возлечь!
Болью ведомы!
Но я пылаю, последняя печь,
Молю: о, чтобы дома…

Я буду одна уходить, как народ,
Так на войну уходят.
Я буду одна – млеко и мед,
Доска в заплоте.

Пирушка друзей, сраженье врагов,
И я одна буду
Рекой на полмiра – без берегов:
Бесплотным чудом…

Уходишь? Давай напослед улыбнись!
С улыбкой отыдешь!
Тебя обнимет милая жизнь –
Я это, видишь!

Вся слава небесная – это одно
Жестокое, до слез, объятье.
Вся мука крестная – это вино,
Пролито на платье.

Кем станет выдох последний? Чем?
А может, вдохом?
Вдохну я молитву в Мiре сем:
Предстать перед Богом

Всего лишь малюткой, галкой, щенком,
На льду – монашкой-вороной,
Ведь Бог со мною давно знаком,
Катит с небосклона

Его Солнце, Его Луна,
Его ураганный ветер…

…а я умираю – совсем одна,
Одна в целом свете.

ТРАУР

Мне бешеный ветер срывает ночной платок.
Он беспроглядно черен. И юбка черна.
Какой меня бьет – плоти вдоль – казнящий ток.
Ведь я пред Божьим крыльцом никому не нужна.

Любила стальных дорог чернявый мазут.
Любила черничины сладких таежных бус!
…я знаю – завтра меня на погост увезут.
Как всех, как всех. Не этого знанья боюсь.

Старик на кладбище шептал: “Там нет ничего…
Пойми ты, дочка… одна деревянная тьма…”
Еще смоляных, чумных похорон торжество –
И можно легко, танцуя, сойти с ума.

Но крепок мой разум железом твердых путей.
Но купол небесный мой лоб и битвы шелом!

…и если бы мы не рожали миру детей –
Казнили б Ангелы мщенья нас поделом.

***

Дорогое зеркало-сон
Позабыла когда дарили
Рассыпаю метелью соль
Раскрываю страницы-крылья
Лучезарье зеркало-сон
Отрази меня мне самой
Воздух плотен и вдруг – невесом
Исцелился немой
Бесноватый – и говорит
Отрази меня я слепа
Не почую я где болит
Не узрю где плачет судьба
Ты сокровищ зеркало-сон
Не считало на дне своем
Лишь тобой небосвод спален
Тесной кельей где мы – вдвоем
Отрази нас упрячь во схрон
Отрази нас запомнить чтоб
Слюдяной ли стеклянный трон
Пятимерный Господень Гроб
Электрический дикий стул
Для кокетства мимо и прочь
Перед зеркалом Мiръ уснул
Перед зеркалом плачет ночь
Ночь она никогда не спит
В иероглифах звездных лекал
Подари любовь что болит
В бедных царствах моих зеркал
Подойду так близко так вплоть
К отражению своему
А за мной за плечом Господь
Он глядит в посмертную тьму
И Ему улыбаюсь я
Пересохшим крашеным ртом
Он молчит вся моя семья
Отраженье до и потом

***

Всепожирающее Время!
Ты мощной музыкой кричишь.
Ты конницею надо всеми
Летишь. И улетаешь в тишь.
Твой реквием теряет ноты.
Теряет кости ксилофон.
А обочь конного полета
Твой колокольный красный звон.

Ты оглянись. Там войны катят.
Наотмашь бьют цари – царей.
Там Бог протянет ветошь платья
Последнему из рыбарей.
Всепожирающее Время!
Я в зеркале сейчас – одна:
Девчонка малая меж всеми,
Богам и людям не нужна.

Девчонка в раме, амальгаме
Истертой, только б не разбить,
Меж Воскресеньем и ветрами
Не разорвать тугую нить.
Мне камень не швыряй в затылок!
Ведь зеркало все отразит,
Запомнит. Времени обмылок
В ладонях грязных заскользит.

Ах, пианино – песня чтобы,
Чтоб музыка… на веки веч-
ные – у счастия и гроба,
близ тонких, на пюпитре, свеч…
Альбом сияющий и Детский,
Чайковский, нежный, золотой,
В ночи рыдающий, советский,
Педаль – монетой под пятой…

Всепожирающее Время!
Я по тебе схожу с ума.
В больничное вдевают стремя
Меня – и лечат задарма.
И вот они, мои Капричос,
Гравюры Адовы мои –
Огнем в меня глядят, набычась,
Юроды, полные любви.

Я каждого так обласкаю.
Я песню каждому спою.
Я, музыка, тебя не знаю,
Но все играю – на краю!
Над пропастью… там нимбом темя
Предсмертное – освещено…
Всепожирающее Время,
Уйди. Тебе же все равно.

И новый, сумасшедший Гойя,
Бродя меж коек и хрипя,
Чертит железною рукою
Людей – его, тебя, себя!
Затем, что живописи учен.
Затем, что знает наперед,
Поверх изломов и излучин,
Поверх надежды: всяк умрет.

Жизнь надо каждую оставить –
Зане торжественна она.
Жизнь надо каждую восславить –
И песню лить струей вина.
О, сумасшествия беремя,
Пророчий оголтелый дар…
Всепожирающее Время –
Костра тяжелый, ветхий жар.

Так!.. все сгорим дотла в кострище.
Все ляжем в землю и уснем.
И там богатый станет нищим,
И в полночи светло, как днем!
Любимые… жизнь – хромосома,
А смерть брюхата нами вновь…
Вот руки – Детского альбома
Игра: обида и любовь.

Забудь ту боль, что причиняли
Тебе – врачи и палачи!
Лежи ребенком в одеяле.
Кричи! а может быть, молчи.
Летит молчанье надо всеми.
Молись. Люби. Возьми в ладонь
Всепожирающее Время –
Всесокрушающий огонь.

ВОСКРЕСИЛИ

Не надо. Не возвращайте меня
Опять – к сырым и диким ветрам,
К ночным вокзалам, полным огня,
К морозным лицам, глядящим из рам
Заиндевелых мехов… в плывущий мазут
Приблудных станций, где запах тьмы…

Меня на каталке
Пускай увезут

Мне не надо
Жизни взаймы

………………………………………………….

…но вошла игла
Под кожу мою!

И на краю
Сознания – я кожей поняла,
Печенкой, плотью наглого накала:
Опять на белом свете я жила!
Опять? А разве я переставала?!
И врач меня по имени кричал,
Тугие вены настежь открывая!
И в синий искалеченный канал
Лилась судьба – кровавая, живая!
Я поняла, что все – уже со мной:
Рубцы путей и чернокрылый ветер,
Горячий Мiръ, и ситный и ржаной,
Что ненавистью на любовь ответил!
Мiръ – сухарем – в изморщенных горстях!

…и я лежу, огрузлая, седая,
Навек реаниматора крестя
И к скальпелю губами припадая.

***

Я хочу собой будущее пронзить.
Я хочу стать стрелой Пересвета, Осляби,
Чингисхана. Хочу дождь последний пить
Во сраженьи, когда разверзнутся хляби.

…просто будущее, слушай, так просто убить.
Никогда не желай стать ни стрелою, ни луком.
Ни волчицей, под звездами плакать-выть
Над чужой погибелью, неизлечимой мукой.

Вынимает душу сиротий тот, волчий вой.
Это сны войны бьются в крошево у изголовья.
Ты пойди босой по разбитой мозаике – в бой.
Ты моли у Бога остаться самой собой,
Чтоб убогой паломницей
все хромать, брести, ползти за любовью.

ЧЕРНЫЙ КОРИДОР

В метро, трамваях – оглашенный хор.
Заснешь – а пот холодный – твой венец.
Мы все пройдем тот Черный Коридор.
Качаясь. Воя. Из конца в конец.
Мы пролетим – тот коммунальный, тот
Вокзальный, тот кабацкий, тот чужой,
Последний тот, когда, распялив рот,
Лишь воздуха востребуешь душой.
Последней тьмы дощатый Коридор.
Лечу, и задыхаюсь, и хриплю.
Ворую жизнь.
Я самый жадный вор.
Я больше жизни
эту жизнь люблю.
Как бешеная, в черноте лечу.
Из тьмы – что самоцветы – сонмы глаз.
А дальше – свет… Я дальше не хочу!
Пускай во тьме – да только среди вас!
Пускай во мраке, в заводской грязи!
Пускай в бараке!
Пусть не по плечу
Мне нищий Мiръ – останови! спаси!
И сохрани!
я дальше не хочу!
Сужается дегтярное кольцо.
Кончается мне отведенный срок.
А дальше – свет.
И мне глядит в лицо
Осмеянный,
Оболганный мой…

……………………………………………………..

…Бог
Вот я – перед Тобой
Ты еще не видел меня нагой

Я не красавица
берет меня стыд
Гляди – грудь детьми выпитая
висит

Неужто горела подо мной
любовная постель
Это корабль
он подло сель на мель

Это старый зверь
ему давно пора
Под выстрел
да любима зимняя нора

Да снова на брюхе где ребра торчат –
Мертвые сосцы
для мертвых волчат

А я ползу по насту
а я еще скулю
А я еще живу
а я еще люблю

А я еще Господи
пред Тобой сою
Больничная голая
дыша как в бою

Прошла я Черный Коридор
из конца в конец

Дай мне в награду
Мой детский леденец

REPAGULA

Репагула:
граница…
нет! это переход!

Молодец, садись, пять.

Не сажайте!
Я хочу стоять.
Я хочу говорить.
Я хочу – понять.

Все на свете есть переход
Переход жирной спячки – в широкий полет
Переход живота в круглый сугроб
Переход гвоздей в рассохшийся гроб
Переход плода из утробы – во вне
Я уже – в тебе
ты уже – во мне
Любовь – это самый страшный переход
Когда обратно никто не придет

Переход нежной мысли в грубую брань
Переход по распутице в раннюю рань
Из деревни в город – там знанье трущоб
Из города в деревню – там воздух есть еще
А какие еще примеры
перехода из неверия в горячую веру
ты вечная двоечница можешь назвать
Поклонюсь тебе истинно исполать

Репагула собаки – в человека
А человека – в волчью ипостась
Репагула когда клюкой калека
Двадцатилетний мерно месит грязь
Репагула – на кухоньке детсада
Заместо соли из пакета – яд
Когда выходят люди вон из ряда
И на ветру перед вождем стоят
По первой ли четвертой группе крови
Синеющему телу под жгутом
По паспорту со штампом наготове
И резусу с тире или крестом –
Не разберутся все кардиограммы
Когда я в ноосферу перейду

Разлепятся сухие губы: мама
На простынях в пожизненном бреду
Распято тело не мое – царицы
Одышливой чей локоть – острый нож

Цветные тыквы храма над Столицей
Я умираю
я прошу напиться
А мне кричат: нельзя а то умрешь

***

Не уходи… побудь со мною… еще немного… обними…
Мы просто ночью ледяною немного побыли – людьми…
А то ли боги, то ли звери… то ль бесами пребыли мы
В мирах позора и потери, в безумных пропастях зимы…
Не уходи!.. побудь со мною… а я побуду так – с тобой…
Я кипятка врата открою, и чайник запоет глухой,
Свисток завоет, ветр заплачет в парчовом, инистом окне –
О сладостной слезе горячей, и о тебе, и обо мне…
Зачем тебя я полюбила?.. так больно, что и не смогла
Забыть – до стона, до могилы… и шьет морозная игла,
Сшивает крепко наши судьбы, кладет межзвездные силки…
А завтра День настанет Судный… а валенки мне велики…
Зима… великие морозы… Гиперборея за окном…
Зима… и пихты, и березы… все поцелуи станут сном…
Объятия все станут бредом… и мы по Мiру побредем –
По заметеленному свету… между пургою и дождем…
Серебряная Мангазея… сереброликая Луна…
Сходя с ума, от слёз косея, любовь, я у тебя одна…
Ты обними меня до срока… до той иконы, что – на грудь…
Не уходи… побудь немного… еще немного… хоть чуть-чуть…

МАТРИЦА

Программа программа всего лишь заклятье
Пред зеркалом меряю старое платье
Освенцим Треблинка я так исхудала
Дрожу под колючим в ночи одеялом
Программа программа война надо в школу
А школа закрыта закрыты престолы
Закрыты все праздники и лихолетья
Ребенок я зри мне так близко до смерти
Читать сверху вниз или справа налево
В ночи бормотать: Богородице Дево
Я матерь моя на больничной гулянке
Я бабка моя просто с Волги крестьянка
Я всеми забыта я с баржи девчонка
Я рыбу ловлю я сожгу похоронку
В подтопке
я выставлю зимние рамы
Ах все это было
программа программа
А Бог – он назначен
А дьявол – назначен
О воле последней старухи судачат
Сегодня сказали по радио: взяли
Мы Киев а сколь полегло не считали
Майданек Дахау и все Равенсбрюки
Я в печь надеваю солдатские брюки
Я матерь Мария
заместо девчонки
Я в камеру с газом
спасаю ребенка
Ведь это же смерть себе в уши ору я
Ведь я же умру где украсть жизнь вторую
А мне говорят: все сияет в Писанье
Желанье прощанье прощенье дыханье
Читаю любовь Книгу Книг я читаю
Я в речи сбиваюсь я в печи сгораю
Зачем мы живем и зачем нас так много
Зачем мы себя защищаем от Бога
Так близко звучит Он мажорною гаммой
Ломаются пальцы сгорает программа
Расстреляно тело – душа на свободе
Разгульная песня зимой при народе
Прости Ты грехи мои дай мне усладу
В любви умереть
ничего и не надо
Мне боле
ни воли ни ветра ни боли
Господь на Кресте не остави мя что ли
Возьми мя под купол Эдемского храма
А шепота хоры: программа программа
Всё так заповедано все увидали
Что будет с тобою в конце и в начале
Пророки
они тебе жизнь прохрипели
На нежной сиринге на тощей свирели
И так ты живешь как они разыграли
По нотам кровавым по клекоту стали
По бомбам по вою налетов по взрывам
Все спели девчонке
о детстве счастливом
Старухе в зеркальной шлифованной раме
Живой запятой в междузвездной программе
Морщины по лику война по ланитам
Слезами давно все родные облиты
Могилы забыты
я кожа и кости
Сегодня придут запредельные гости
Мы часа не знаем слепые
узнать бы
Пред зеркалом меряю старое платье
Тот матушкин ситчик смешной довоенный
С воланами в сборку святой сокровенный
С отцом в этом ситце – на танцах крутилась
Программа рисунок оставь сделай милость
На легкой источенной временем ткани:
Разлезется в сеть под моими руками
В легчайшую праха нежней паутину
Я даже за смертью тебя не покину
Свеча молодого веселого храма
Любовь – из военной березовой рамы

ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Чистый стол. И Чистый понедельник.
Хлеб Псалтыри подношу к устам.
Время, ты бандит, слепой подельник,
Ты убийца, бесноватый мельник, –
Что же будет ТАМ?

Я не верю в вихрь потусторонних
Наваждений! в зарево причуд
Замогильных!.. в колкое вязанье
Кладбища… кресты – как на вокзале,
На перроне – ожидальный люд…

Только свет. Ни вопля, ни движенья.
Хор поет Смиренье, Воскрешенье.
Страшного Суда
Не дождусь, по службе повышенья,
Боже, никогда.

Всякий врет: я спица в колеснице!
Катятся и исчезают лица.
Каются затверженно уста.
Мой народ умрет и возродится.
Так судьба проста.

Мой распятый, опочив, воскреснет,
Обочь заклинанья, обочь песни,
Спетой всей толпой.
Бога на земле, во мгле, наместник,
Солнце – под пятой.

Грязь, и лед, и сукровь – под стопою.
Мой родной народ! Нас только двое,
Ты огромен, я –
Скорлупа в ручье, моряцкий тельник…
Пост великий. Чистый понедельник.
Выдох бытия.

Но вдыхаю! До небес – вдыхаю!
Всей водою вешнею сверкая,
На пирушке тайной, впопыхах,
На излете жизни жаркой, длинной
Каюсь я, старуха Магдалина,
Во глухих грехах!

Рыболовна сеть морщин корявых!
Каюсь в том, что целовала славу!
Торжество голубила стократ!
Каюсь, что растаял след кровавый –
Не вернешь назад!

Только небо чисто распахнется.
Только мой Господь мне улыбнется –
Звоном ключевым со дна колодца,
Нитью по канве.
А до Пасхи… сколько лет до Пасхи?..
Тихо тают детские салазки
В нежной синеве.

Встреть меня в зените, милый Боже!
Встану на колени – и во дрожи
Щиколки Твои я обниму!
Поцелую зимними устами…
Земляными, зольными перстами…
Так шепни мне, что ТАМ будет с нами,
Перед тем, как мне шагнуть во тьму.

ПУШКИНСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Птички-пеночки – клювик… павлиний юнец…
Ветер пламенный бьет из-за спин…
Вот старуха, чьи руки в созвездьях колец
Дышат маслом для швейных машин.

Дышит памятник призрачно и горячо…
Голубь тихо слетает с небес
На печальное, бронзы зеленой, плечо,
На волос металлический лес.

Он глядит, бедный Пушкин, он вечен уже,
На толпу… на любви круговерть…
Он стоит темной бронзой на том рубеже,
Где сражаются память и смерть.

Оплетает толпа утлый кинотеатр.
Хлеба, зрелищ!.. не много ли нам?
Мiръ в оскаленных сплетнях себя растерял.
Остается пойти по стопам

Этой девочки в драповом жалком пальто,
С изможденной поноской, где хлеб
Да консервы дрянные; которой никто
Не расскажет движенье судеб;

Что лягушек-двойняшек назавтра родит,
Проклиная отца их, страну,
Где волчиная лампа в подъезде горит,
Освещая и Мiръ, и войну;

Что варить будет им геркулес на воде,
Маргарином – ожоги лечить,
Что пройдет по грязи, в колее, в борозде,
И в долгах, как в шелках, будет жить…

За тобой и пройду, дорогая душа!
Повторю сигаретный твой дым,
Брошь за грош, ах, цепляешь к плечу, не дыша,
И претолстые письма родным…

Махаона в сачке… и сорогу в садке…
Над деньгами отчаянный рев…
Мальчик Пушкин читает тебя налегке –
Только кровью веселой, без слов…

Ну, а ты томик с полки – в огнистую ночь,
В темень хвои смолистой тяни:
Ты ведь рыбка златая, ты царская дочь,
Сочтены драгоценные дни!

Сказка, елка! Ветвей растопырена тьма!
Украшенья в зените горят!
Золотые дожди… Конфетти кутерьма…
Серпантин, обреченный наряд…

Все шампанское выльют в бедняцкий бокал!
Все дешевое выпьют вино!
Дикий, дивный поэт… пули он все искал…
На дуэлях стреляться – смешно…

Вот еще один горький отметили год.
Жжется кладкой кирпичная клеть.
Ты, родная, не плачь! Ты святой мой народ.
На тебя только в небо смотреть.

И когда наше время изрежет твой лик –
Да и мой! – и наступит наш час,
Глянет сверху на старых нас
Пушкин-старик
Синей бронзой подтаявших глаз.

МОЕ ПИСЬМО АЛЕШЕНЬКЕ

Ах, Алешенька, Алексей Федорович, государь милостивый!
Соблаговолите прочесть, батюшка, склоните око ваше бессонное
К нацарапанным в отчаяньи, то сонно-медово, то в живости
Моим письменам, текущим рекою бездонною.
Вот пишу вам… округ себя жилище оглядываю потерянно:
Вчера – мантии-горностаи – тряпки на стуле – клубками кошачьими…
У метро торговала шапками… да рыдала немерено…
За то, что выжила – сундуками слезных алмазов заплачено…
Ах, Алешенька, вы-то там инок, в монастырьке, денно-нощно молящемся…
А вы ж еще молодой, на страсти зачем замок принавесили?..
Ко Господу подымаете душу свою… а у нас тут жизнь завалящая,
Зато настоящая: живем то задыхально, то пьяно-весело…
То самолет упадет, яйцом разобьется… то ляжет народ под выстрелы
Безумного отрока… а может, бандита хищного…
Вокруг беззаконье, а кто в грязи, те вопят: мы чистые!.. –
А кто обманул, сухим на брег выползает из хитрости…
Ах, Алешенька, где веры взять?!.. Научите меня стезе Божией.
Той Господней, узкой, петляющей, козьей тропочкой
По камням – пройти… на гору – взойти… по горю, по бездорожию…
Как по нитке – в цирке… пускай канатоходке в ладоши хлопают…
Я умею многое!.. я и детишек учить могу грамоте…
И щи варить… и капусту солить… крестьянкой-бабкой научена…
И мне, знаю, до смерти хватит блаженной памяти,
Что хранит звезды глаз любимых… вон, в ночи между тучами…
Жизнь – Господень день. Мы его переходим вброд, проклинаючи,
А потом, спохватясь, мелко крестим, будто ребеночка,
Вокруг себя, как в бою, обматываем огненным знаменем,
А это всего лишь алая, с золотыми кистями, полковая пеленочка…
Ах, Алешенька, детки мы все! Только детки! Таковы несмышленыши!
Удрученные ношей безвестной, крестной… коревым забвеньем испятнаны…
Восстающие… кроткие… голые… наглые… ненавидящие… влюбленные… –
Под конец жизни только плачем, ревем взахлеб от обид Мiра проклятого…
Ах, а мне бы – монашкой!.. Алешенька, внемлите, я овечка кроткая,
Я голубка белая… а солдаткой, плащ-палаткой быть вынуждена…
Я лишь нож кухонный над хлебами, мясами, селедками,
Режу-парю-взбиваю-мою, в тоске собакою вою, – да гляньте, собака вылитая…
У Вас в келлии, в дубовом столе, тихо спит моя фотография.
Это я снялася намедни в мастерской у Александра Карелина.
Я сим снимком, мил-государь, вас, кажись, развлекла, вам потрафила,
И вправду похожа на пса… вот чудеса… счастье зачернено… а горе забелено…
Я, друг милый, сердцем чую тьму, змею подползающую.
Чую: скоро умру. Буду флаг на ветру!.. на забытом празднике…
Вы узрите меня над толпой – ветер, с ног сбивающий,
Будет рвать меня и терзать во имя древней, красной радости…
Милый друг Алешенька! А вы-то за меня молиться будете?..
Хоть немного, молодчик, до песнопений охотчик, помолитесь ноченькой…
Я мой век насквозь прошла, крещена его страхом и бурями,
Хирургическая его медсестренка, блокадная доченька…
Рядовая в пилотке, сапер… нюх на мины остер…
иду по полю, еле слышная…
Справа смерть, слева смерть… думать не сметь…
лишь жизни видать зрачки бешеные, горящие
В небесах!.. если взорвусь – дело швах… не рожу детишечек…
А жизнь, ее ж надо сеять-растить… ведь она – земля настоящая…
Как там правильно кафизму Давидову читать-бормотать?.. подскажите-ка…
Виждь смиренье мое, и труд мой, и остави вси грехи моя страшныя…
Ах, Алешенька, вот пишу вам, а слезы текут, уж почти все и вытекли,
А текут все, текут, мои дожди над весенней пашнею…
Вы такой нелюдим! Вы как сизый дым. Все молчите, не шлете ни строчечки,
Ни конвертика… пусть с чистым листом… лист пустой вложите – в подарок мне…
Я старуха, Алешенька, а мне, старой, любви все равно так хочется,
Да не той, что – страсть, где навек пропасть, а той, где – умирают парами!..
Ах, нет-нет, не про вас!.. не наговор, не сглаз… Вы живите хоть век заоблачный.
Не убейте. Не украдите. Господа ради не возжелайте лишнего.
Только, милый дружок, за меня помолитесь… за мое раненье осколочное,
Да навылет… на том минном поле… под недреманым Оком Всевышнего…
За мою войну… за меня одну… одинокого, старого Ангела…
Вон машинка моя, “Рейнметалл”.. начало начал – этот стук…
крючьями-пальцами-клювами долблю буквицы в крошево…
По снегов простыне… на небесном дне… ты меня не оставила,
Жизнь моя, в горсти… не держу, лети… закажите мне саван, чтоб дешево…
Всё вы знаете, что над гробом читать. Панихиду… сорокоуст ли…
Литию… всю любовь мою… этот снимок, что в ящике, в вашей келлии,
Водрузите на крест… вот мне будет честь… и затренькают птичьи гусельки
По весне, в тишине… спойте вы обо мне песнь царя Давида:
в любви… в веселии…

***

я люблю тебя уходящий
улетаю вслед за тобой
здравьем пышущий и болящий
и ледащий хоть волком вой

я люблю тебя вдаль плывущий
исчезающий за кормой
Белопенный призрак словущий
все зовущий домой домой

я люблю тебя повторяю
я люблю – и еще – люблю
я люблю – от края до края
стеклорезом – да по стеклу

я люблю на могиле плачу
фотография – под стеклом
мой стакашек бумажный зрячий
ну помянем – под ветерком –

всю любовь под крестом зарыли
а она воскресла – одной
лунной ночью во славе и силе
вон стоит у нас за спиной

РАТНИЦА

Вот те праздничны узоры, рассребрёный изарбат!
Как на славнейшей на Волге струги-яхонты горят.
Под светилом воссияют, наискось волне плывут!
Вот пылает Кремль без краю – ясен-красен, берег крут!
Ах ты острова-излуки, речки-старицы-ручьи!
Рассыпны пески – что руки нежны-ласковы мои!
Алым бархатом да шелком исподернут мой шатер!
Атаманша, взоры колки, лик пылает что костер!
Дело ратное, добыча… Криком ветер есаул
Разрывает: клекот птичий, порх синичий, битвы гул!
Ай ты времячко, ты буйно, кровушкой ты по ножу…
Я средь казаков шумливых молчаливенька сижу!
Гой еси вы, атаманы, братья ратные мои!
Не видал ли кто обмана девьей, бабьей ли любви!
Не обрящеши ли страсти! Не обымете ль судьбу!
Все одно схоронишь счастье! Все одно лежать в гробу!
Завтра грозна грянет битва! Поскачу я на коне
Во кровавую ловитву, по краснеющей стерне!
Красен Мiръ, и красны люди, и подавно кровь красна.
Я несу себя на блюде, смерти, жизни ли нужна!
Ой, на блюде на кровавом, на подносе жестяном…
Ой, погибну я со славой, иль загину черным сном!
Ай вы, молодцы-казаки, вы на струги – сядь да сядь!
Да гребите вниз по Волге, Волге-матушке опять!
Что сыскать нам?.. снова битва! Снова сеча, копья, меч!
И предсмертная молитва – под крестом родным возлечь…
Ах ты, Керженец да Кама, ах ты, Ахтуба моя!
В битве мы не имем сраму! И сражаюсь храбро я!
Победим врага – на струги, и по Волге к морю плыть!
На коврах на сорочинских восседать да зелье пить!
Ай ты, мой Телячий остров, зелень-кудри, тальники!
Полотняный парус грозный, ветер воли и тоски!
Ах, оружье долгомерно, пушки медны, грянем бой!
А любовь-то долготерпит, а любовь одна с тобой!
Смерть мы сеем! Смертью пашем!
Смертью сыты лишь мужи!
Я-то баба! Ад не страшен! Пред Геенной не дрожи!
Ах, ковры мои персидски, рытый бархат, красный плис!
Ах, орел летает низко… значит, Богу помолись!
Кушай сладко, девка красна! Пей ты зелено вино!
Караулы не напрасны, вместо бархата – рядно!
Алебардами, секирой вся раскромсана парча.
Ай вы, в горностае дыры, в грязь – понева – со плеча!
Ах ты, матинька ты Волга, мила Волженька моя!
Смерти ждать уже недолго, и заутра лития!
Ах, бухарские хиджабы! Ах, царьградский ты убрус!
Воин я! Не просто баба! Только… о любви молюсь…
О любви! Ах, люди-люди! Слуги нашего царя!
Бьется, бьется так под грудью легкокрылая заря…
Пир гудит между боями! И встаю, в руке потир,
И кричу, подъявши: с нами, люди, Бог! И с нами – Мiръ!
Мiръ… безумье новой смерти… плеть, стрела, праща, пищаль…
Жгите, режьте, насмерть бейте люди, вы, людей – не жаль!
За царя и за земельку! За тетерку на суку!
Выпью – снова мне налей-ка: тьму, сужденну на веку!
Ах ты, сладкое-сладчайше, изумрудное винцо!
От людской галдящей чащи отверну к реке лицо…
Ах ты, Волга ты сердечна, ты река-моя-душа!
Утекаешь к жизни вечной… пьем из Млечного Ковша
Мы твою святую воду… мы твою святую синь…
Волга, посреди народа, мать, меня ты не покинь…
Мать, врага я повоюю да из-за тебя одной!
Я в тебя шагну, живую, потону, лишь будь со мной…
Волга-мать, ты на погосте, в небесах – любовь моя…
Коль умру – да киньте-бросьте в Волгу-реченьку меня…

ГЛАЗА ДЕТЕЙ

Дети идут в печь Освенцима.
Дети, то мы идем.
Грядущей войны поверенные,
Под снегом-дождем.

Грядущей войны солдатики.
Из олова лили нас.
Нас клали заплатами
На век и на час.

Так!.. в новую печь Освенцима
Шагаем мы в ряд.
Наш Мiръ со смертью повенчанный!
Разрывы гремят!

Глаза детей вширь распахнуты!
Туда, где любви бирюза!
Глядят любовью и памятью –
То наши глаза!

Они, ли мы – все едино!
Смешались века.
На смерть – непобедимо –
Под пулю зрачка.

В бою ли диком погибнуть,
В постели почить –
Найдут расстрелянной гильзой,
Спрядут вековую нить.

Нет! В новую печь Освенцима
Я – не пойду!
Любовью насквозь просвечена!
Мне – не сгореть в Аду!

Насквозь пройду топки Адовы
И Сил Бесплотных полет –
Последнему чуду рада!
Последней веры оплот!

И вот эшелон уходит.
Дымы… паровоз…
Я плачу в зимнем народе
Под стук колес.

Бегу, бегу за вагоном,
В руке – узелок…
Глаза – слезами спаленные!
Вопит, плачет гудок!

А там, в теплушке, солдаты,
Отец мой стоит
И плачет, на боли распятый,
И мне – кричит!

А что кричит – да Господи Боже,
И не разобрать!
Кричит он, морозом по коже:
“Не хочу!.. умирать!..

Я, дочка!.. вернусь с победой!
Вернусь!.. домой!..”
Бегу… по шпалам… по следу…
Я стала немой…

Не я… время сместилось…
То моя мать…
Война… ненависть… милость…
Судьбы не сыскать.

Мы только шалые дети.
Идем ко дну.
И мы за войну в ответе –
За новую эту войну.

Лжи, злобы сколько наверчено.
Пустой разговор.
Я новую печь Освенцима
Расстреляю в упор.

Мы дети. Дети – сегодня.
Назавтра мы старики.
Кладем мы шаткие сходни
На берег любви, тоски.

Глаза распахнуты синью.
Глаза раскрыты дотла.
Ресницы пахнут полынью.
Зрачки застилает мгла.

Глядят то дети, дети.
То дети – из нас – глядят.
Глядят в нас любовь и ветер.
Ни шагу назад.

И каждый миг – ярость, яхонт.
И детских глаз хоровод.
…сыночек, не надо плакать.
Никто не умрет.

РОДНЯ

Я только родина. Самой себе, родне ли
Своей. Я только старая земля.
Меня вскопать и оросить посмели.
Меня качали звезды в колыбели.
А нынче – плачу, на ветру пыля.

Я плачу над родней. Мои родные!
По всей земле восходят семена.
Я вами проросла. Вы все – святые
Ростки, все неубитые, живые.
Вам нипочем ни вечность, ни война.

Пою вам Мiръ. И памятью хриплю.
Моя родня, я жизнью вас люблю.
А вечною, короткой ли, безвестной,
Оплеванной, кровавою, над бездной
Застывшей, – я не знаю, ибо сплю
В объятьях ваших, в вашей муке крестной,
Забыта вами во времен хмелю.

Родные, помните меня в Раю?
Срывая мандарины, вам пою
О Боге, о разрушенном соборе,
О снеге, что с небес валит в притворе,
Что над амвоном – парус кораблю…
Моя родня! Такая молодая!
Любимая! Счастливая! Живая!
На старом фото щуришься, сияя!
Твое лицо целую и люблю.
Одно лицо – на сотни тысяч лиц.
Одно кольцо, одно паденье ниц –
У стенки на расстреле, в дикой битве,
В тюремном лазарете на молитве –
Я Ангел ваш, отчаянный и Райский,
Я заводь ваша в песнопеньях царских,
Вас вывожу из Ада – посреди
Кромешной тьмы – с котенком на груди
Стою средь вас… а может быть, с зайчонком…
В родной толпе ребенок плачет тонко…
И я к немому плачу – только шаг:
Дитя, ты жизнь-меня зажми в кулак…
Не выпускай… держи меня… как птицу…
Плывут округ планеты, вьюги, лица,
Слои небес, и падают отвес
Седые ливни, ошалелый лес,
Сады, плоды, безумные руины,
Война идет, родные, рвется мина,
Как оказались все вы предо мной?..
Я умираю – каждому – родной!
Навылет пройдена. Запомнена. Проклята.
Оплакана. Оболгана. Крылата.
Распята. Вглубь погребена, во тьму.
Воскрешена. Наложена заплатой
На дыры Мiра. Взрезана лопатой.

Я только родина. Я всех вас обниму.

БЛИЗНЕЦ

не уходи ведь не уйдешь скажи останешься ведь правда
мой Мiръ ты на меня похож моя близнячия отрада
полночный мой седой улов косм полоумных серебрянка
не уходи гремит без слов твоя соседская гулянка
ты – на меня я – на тебя мы друг на друга так похожи
я путалась: твоя судьба – озноб моей дитячьей дрожи
я бредила: твоя война – а я солдат я царь-девица
в виду горячего рожна – на острие меча – синица
копаю я расстрельный ров в овраге жгу любви обрывки
и крест двунадесяти ветров тащу медведем – на загривке
а зарядят одни дожди – стеною слёз нависнет старость –
кричу хриплю: не уходи я у тебя одна осталась
хоть Мiръ в тебе полно людей они клубятся и дымятся
на сковородках площадей
себя записывают в Святцы
с себя рисуют Страшный Суд
себя иконами малюют
и то друг дружку вусмерть бьют то перламутрово милуют
а я мой Мiръ тебе шепчу одни любовные обеты
а я понять тебя хочу – превыше тьмы и выше света
тобою я одним дышу ненастно хрипло жадно грубо
и ночью к Звездному Ковшу тяну рыдая руки губы
давай меня ты обмани секир-башка руби наотмашь
в который раз меня распни ладьею вытащи на отмель
давай меня возненавидь во грязь и погань мордой тыкай
я – лишь твоя златая нить в холстине волглой и великой
я воля Волга хмель-волна крупнозернистая льняная
твоя извечная жена земля угрюмая немая
седое зеркало твое лед отражающий постыло
и явь и бред и бытие что завтра будет прежде было
твой зимний траур черный лед мой Мiръ и звезды над сугробом
никто на свете не умрет навек а лишь воскреснуть чтобы
и я воскресну слово дай одно что всей любви превыше
ты только Мiръ не умирай
не умирай мальчонка слышишь

ОСТРОВ

Ножами снега больно, остро
Бьет щеки – Север, Город, Мiръ.
Я в темном Океане – Остров.
Я не замечена людьми.
Людской прибой вскипает грозно.
Иду – под шубою – нага…
Мы с этим Океаном – розно.
Меж нами – черные снега.

Меж нами – красные метели.
Меж нами – золотые льды.
Меж нами – грозные постели,
Слепые молнии беды.
Меж нами – зарево больницы,
Где хрип алкоголички – той,
Которой перед смертью снится
Сын в ярко-синем… он святой…

И что – делирий или Делос –
Пронзает океанский мрак –
Тот Остров, где так сладко пелось
Нам – за автобусный пятак?!
В посконном сне, в пылу проклятий,
На рыночном распутном дне –
О речь моя, мой Остров, матерь,
Спаси меня, живи во мне!

Иду; пообтрепалась шубка.
В яремной ямке – крестик мой.
Мне больно. Холодно. Мне хрупко.
Мне надо поскорей домой.
Как будто в милых бедных стенах,
Под пламенем картин отца,
Я буду неприкосновенна
Для гнева, горя и конца!

И вдруг отчаянно и просто
Придет, как в коревом бреду:
О тело теплое! Ты – Остров
Огня – на смертном холоду!
О хлеб! Ты Остров в изможденной,
Изрытой голодом горсти.
О страх! Ты Остров осужденных,
Когда “помилуй” – как “прости”…

В бинтах и сыпях, в перевязках,
В захлебах брошенных детей –
Любовь моя, ты Остров ласки,
Хоть в мире нет тебя лютей!
И, посередь молвы и пьяни,
Харчевни, храма и тюрьмы –
Звучу лишь нотою в Осанне,
Плыву упрямо в Океане,
Что жизнью
грубо кличем мы.