ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Москва, 27 мая 1918 года.
Дорогая моя!
Я нахожусь въ самомъ огнѣ борьбы. Жизнь солдата, у котораго нѣтъ отдыха, ибо нужно спасать нашъ домъ. Некогда думать о своихъ и себѣ. работа и борьба адская. Но сердце мое въ этой борьбѣ осталось живымъ, тѣмъ же самымъ, какимъ было и раньше. Все мое время — это одно непрерывное дѣйствіе…
Мысль моя заставляетъ меня быть безпощаднымъ, и во мнѣ твердая воля итти за мыслью до конца…
Кольцо враговъ сжимаетъ насъ все сильнѣе и сильнѣе, приближаясь къ сердцу… Каждый день заставляетъ насъ прибѣгать ко все болѣе рѣшительнымъ мѣрамъ. Сейчасъ предсталъ передъ нами величайшій нашъ врагъ — настоящій голодъ. Для того чтобы получить хлѣбъ, надо его отнять у тѣхъ, у кого онъ имѣется, и передать тѣмъ, у которыхъ его нѣтъ. Гражданская война должна разгорѣться до небывалыхъ размѣровъ. Я выдвинутъ на постъ передовой линіи огня, и моя воля — бороться и смотрѣть открытыми глазами на всю опасность грознаго положенія и самому быть безпощаднымъ…
Физически я усталъ, но держусь нервами, и чуждо мнѣ уныніе. Почти совсѣмъ не выхожу изъ моего кабинета — здѣсь работаю, тутъ же въ углу, за ширмой, стоитъ моя кровать. Въ Москвѣ я нахожусь уже нѣсколько мѣсяцевъ. Адресъ мой: Большая лубянка, 11.
Быть-можетъ, ты найдешь оказію, чтобы написать мнѣ о себѣ и Ясикѣ.
Вашъ Феликсъ».
Изъ письма Феликса Дзержинскаго Софьѣ Дзержинской
Нѣжный, слабый свѣтъ. Разсвѣтъ.
Сколько разсвѣтовъ уже встрѣчено въ жизни? Они не считали. Да развѣ кто считаетъ? Во дворѣ уже стоятъ дорожныя кошевки, онѣ очень смѣшныя, и дѣвушки, едва осушивъ лица отъ слезъ, смѣются: это просто огромныя корзины, и онѣ положены на длинныя слеги, а сидѣть не на чемъ, надо набросать на дно корзины тряпки, наложить шубы, тулупы, кошмы, и такъ садиться, а можно лечь и спать.
Спать — тряско. Но дѣлать нечего. Сонъ поборетъ тебя, окажется сильнѣе тебя.
— Папа, а смерть — это тоже сонъ?
— Не говори глупостей, Машка, что это тебѣ лѣзетъ въ голову.
Онъ никогда не грубилъ дочерямъ. А сейчасъ вотъ нагрубилъ Маріи. Положилъ руку ей на теплую голову, на мягкіе густые волосы, и заглянулъ въ глаза, прося прощенья.
Во дворъ въѣхалъ новый возокъ, крытый.
— Это для гражданки Романовой! — крикнулъ Авдеевъ и взялъ коня подъ-уздцы, и повелъ къ крыльцу. Конь фыркалъ и билъ копытомъ настъ.
— Машинька, ты почему съ голой головой? Гдѣ твоя шапочка?
Марія безъ словъ вынула теплую шапку изъ рукава своего овечьяго полушубка.
Ляминъ и Мерзляковъ подтаскивали къ крытому возку матрацъ и бросили его внутрь.
— Сѣно тащи!
— Самъ тащи, Мишка.
Ляминъ побѣжалъ въ сарай. Выхватилъ изъ копны охапку. Побѣжалъ обратно. Яковлевъ ихъ всѣхъ такъ торопилъ, что ему казалось — комиссару легче всѣхъ ихъ застрѣлить, для быстроты, и положить трупы въ повозки, и завопить: гони!
Домъ Свободы, онъ нынче плакалъ весь, всякой своей щелью, каждой доской. Человѣкъ, онъ такъ устроенъ, что безпрерывно плачетъ; онъ оплакиваетъ ушедшихъ и льетъ слезы надъ кроватью больного, онъ плачетъ отъ любви и радости и онъ плачетъ одинъ, покинутый всѣми, на паперти храма, на порогѣ нищей избы. А еще, они это точно знали, человѣкъ плачетъ отъ боли.
Гдѣ она, боль? А вотъ она. Боль не одна сегодня. Ихъ нѣсколько. Ихъ — четверо. Вотъ стоятъ на крыльцѣ дочери, и каждая — боль. Дѣвочки плачутъ оттого, что не знаютъ, какъ родные доѣдутъ, и доѣдутъ ли: имъ сказали, что на дорогахъ волки, а еще, кромѣ волковъ, есть и люди, и люди эти хуже волковъ, они и стрѣляютъ, и воютъ, и нападаютъ, и вонзаютъ клыки, и грызутъ живое мясо. Какая ерунда! Настя, что ты сочиняешь! Я не сочиняю, мнѣ охранникъ Ляминъ сказалъ. Мало ли что сказалъ охранникъ Ляминъ! Нѣтъ никакихъ волковъ, дѣточка! Мы доѣдемъ великолѣпно! Смотри, у мамы даже крытая кошева!
Царь подходилъ къ каждой изъ дочерей и крестилъ ихъ. Рука его дергалась. Ноги тоже подергивались, мышцы надъ колѣнями; и дергалась щека надъ лѣвымъ усомъ. Это тикъ, и это все отъ нервовъ. Полковникъ, будьте мужественны! Пусть плачутъ женщины. Надо взять себя въ руки, а то отъ горя кошевки, и тѣ по дорогѣ развалятся. Отъ человѣка, терпящаго горе, идетъ особое излученіе; и оно опасно для вещей и для звѣрей. Какъ бы ни было тяжело — давайте радоваться! Попробуемъ?
Старуха стояла гордо. Презрительно, сверху внизъ, глядѣла на красныхъ. Красные радуются нашему горю; такъ не нужно имъ это горе показывать. Мы должны быть выше. Мы и такъ выше. Имъ — до насъ — никогда не дорасти. Ни полководцу, ни солдату, ни этому ихъ лысому вождю. Это онъ убилъ Россію. А ему кажется — онъ ее строитъ. Какъ это въ ихъ отвратительномъ гимнѣ поется? Мы нашъ, мы новый міръ построимъ? Кто былъ ничѣмъ, тотъ станетъ всѣмъ?
Царь шепнулъ женѣ: ты какъ деревянная. Она шепнула въ отвѣтъ: нельзя показывать имъ наше безсиліе. Мы — сильные.
И онъ послушно наклонилъ голову: да, мы — сильные.
— Сколько дней пути до Тюмени? Я ужъ и запамятовалъ. Тамъ вѣдь сядемъ на поѣздъ?
Яковлевъ сначала сдѣлалъ видъ, что не услышалъ. Потомъ нехотя обернулся.
Красногвардейцы, что толклись рядомъ, близъ кошевокъ, внимательно взглядывали на него.
Ляминъ наклонился и почесалъ ногу подъ штаниной, чуть выше сапога.
«Боится, что подслушаютъ. Непростой товарищъ этотъ Яколевъ».
Ляминъ чуялъ въ немъ большую глубину; такъ бываетъ, когда входишь въ нѣжную, свѣтлую солнечную рѣку, заходишь по колѣно, потомъ по грудь, хочешь плыть, и вдругъ дно подъ тобой обрывается, и ты ухаешь въ черную бездну, въ яму.
— Дней — не знаю. Какъ поѣдемъ. Какой свѣжести будутъ кони. Коней будемъ мѣнять… намъ скажутъ, гдѣ. Знаю лишь, что до Тюмени верстъ триста будетъ, не меньше.
Обернулся къ Николаю, старухѣ и Маріи.
— Эй! — крикнулъ для всѣхъ. Шагнулъ къ нимъ. — Ваше величество, — тихо сказалъ ему одному. — Садитесь. Пора.
Лицо Николая будто запорошило крупными хлопьями снѣга. Теплый овчинный треухъ былъ великъ ему, сползалъ со лба на брови. Онъ протянулъ руку, Аликсъ оперлась на нее и уже занесла ногу — царь хотѣлъ подсадить ее въ кошеву.
Уперлась носкомъ сапожка въ ободъ колеса, огромнаго деревяннаго солнца, и такъ стояла.
— Нѣтъ. — Яковлевъ положилъ руку на обшлагъ шинели царя. — Нельзя сюда. Съ вами поѣду я.
— Но почему?
Царь дышалъ шумно и тяжело, какъ конь.
— Я обязанъ васъ сопровождать. Мнѣ приказано.
Старуха опустила ногу, поправила юбку.
— Ваши приказы!
Плюнула на ночной слежалый снѣгъ.
— Душенька, тише…
Яковлевъ самъ подалъ царицѣ руку.
— Я васъ подсажу. Извольте сюда. — И опять добавилъ слишкомъ тихо, такъ, чтобы только она слыхала: — Ваше величество.
Аликсъ тяжело перевалилась черезъ плетеный край кошевки. Усѣлась, нервно расправляя юбки. Нижняя челюсть ея дрожала, она стучала зубами.
— Тебѣ холодно?
Царь наклонился надъ кошевкой.
— Страшно, — отвѣтила она.
Марія подошла, горло кутала въ платокъ. Утро и холодъ. Глаза ея холодно искрились. Мать подвинулась. Мать смотрѣла на дочь, а дочь смотрѣла въ сторону.
Ляминъ смотрѣлъ на нихъ на всѣхъ, его конь поодаль стоялъ, спокойно, подогнувъ ногу, будто спалъ: не шелохнулся волосъ на гривѣ.
Вдругъ завертѣлъ головой, цѣплялъ копытомъ промерзшую за ночь землю.
Бойцы придерживали коней. Курили, сидя въ сѣдлахъ. Плевали сквозь зубы.
Къ царю подошелъ докторъ Боткинъ и передалъ ему громадную овечью доху.
— Давайте я васъ укрою, — шепнулъ царь женѣ и дочери.
Марія и Александра обнялись. Царь накрылъ ихъ необъятной дохой, укутывалъ, подтыкалъ могучія, лохматыя, пахнущія звѣремъ полы.
— Тепло?
— Очень, — сказала Марія. Ея голова лежала на плечѣ матери.
— Апрѣль, а морозы по утрамъ какіе, — беззвучно выдохнулъ царь.
— Усѣлись, что ли? — презрительно спросилъ Мерзляковъ.
— Ищо нѣтъ. Ищо слуги щасъ усядуцца. Вишь, кошевы ищо пустыя.
Подъ Сашкой Люкинымъ перебиралъ длинными худыми ногами изящный конекъ, что тебѣ статуэтка.
— Эгей, Мишка! Ты свово коня чистилъ? Што-то онъ грязенъ у тя, какъ немытое авто. Ха-а!
Михаилъ гладилъ коня по холкѣ.
— Сань, а тебѣ что, лишь бы зубоскалить? Медомъ не корми…
Замолчали. И молчали всѣ; лишь вѣтеръ вылъ и бормоталъ несуразицу гдѣ-то высоко, надъ скопищемъ крышъ.
Дома почудились Лямину людскими клѣтками; и въ нихъ, внутри, спали и чирикали людскія птицы.
«А потомъ всѣмъ отрубятъ на скотномъ дворѣ башки, и — въ супъ».
Слуги и докторъ Боткинъ влѣзали въ возки. Дѣвица Демидова съ трудомъ залѣзла въ кошеву; черезъ край ея кошевки свѣшивался потертый яркій коверъ: тканыя розы, шерстяныя лиліи. Лакей, камердинеръ, компаньонъ, врачъ — крошечная свита.
«Они привыкли къ большему. Къ лучшему. И вотъ у нихъ это отняли. Какъ они будутъ безъ людей обихаживать себя, если вдругъ у нихъ — всѣхъ, весь народецъ отнять? Сами? Здѣсь-то хоть дрова научились колоть…»
Пашкинъ конь торчалъ у самыхъ воротъ. На выѣздѣ изъ двора. Ворота уже открыты, и грязь и застывшія лужи за ними, въ утреннемъ влажномъ туманѣ.
Пашка сидѣла лицомъ къ воротамъ, затылкомъ къ Лямину.
Тамъ, въ Домѣ Свободы, во тьмѣ утреннихъ комнатъ, спитъ этотъ странный больной мальчишка. Онъ умненькій. Онъ, кажется, даже можетъ предсказывать будущее: онъ говоритъ, что по океанамъ въ будущемъ будутъ ходить пароходы величиной съ цѣлый городъ, а въ небо полетятъ длинныя желѣзныя сигары и поднимутся надъ землей, и помчатся къ Лунѣ и звѣздамъ. Около него сидитъ печальный, съ лицомъ кислѣе лимона, швейцарскій гувернеръ, гладитъ атласное одѣяло сухой птичьей лапой.
Докторъ Боткинъ сидѣлъ въ возкѣ. Ему былъ великъ въ плечахъ заячій тулупъ князя Долгорукова. Свою доху онъ отдалъ царю — укутать женщинъ. Лицо Боткина дергалось, дергались брови и губы, а лицо царя было такъ спокойно, будто бы онъ сидѣлъ въ ложѣ Большого театра на премьерѣ оперы.
Докторъ наклонился черезъ край кошевы и негромко сказалъ, но всѣ услышали:
— Всѣ на мѣстахъ!
Кони и люди зашевелились. Дѣвушки на крыльцѣ заплакали и замахали руками. Пашка первой выѣхала изъ воротъ. Хвостъ ея коня мотался мохнатымъ маятникомъ. Андрусевичъ качался въ сѣдлѣ такъ странно, будто молился. Игнатъ Завьяловъ ѣхалъ мрачно, чернѣе всѣхъ, черной тучей. Глѣбъ намедни сказалъ ему: братъ, я боленъ тяжко и долго не проживу. Люкинъ пересталъ ерничать, натягивалъ поводья. У него были самые грязные сапоги. Ляминъ старался ѣхать рядомъ съ кошевой царицы и Маріи. То-и-дѣло косился на нихъ. Онѣ такъ и сидѣли, крѣпко обнявшись, а ихъ мохнато, душно обнимала мощная доха. Разсвѣтъ ярчѣлъ, и лицо Маріи свѣтлѣло.
«Славная она. И на личико… и — душевная… и все при ней…»
«Что ты, впервые ее увидалъ?»
«Она… всякій разъ разная…»
Ляминъ трясся на конѣ и глядѣлъ на Марію, какъ впервые въ жизни.
И его рѣзануло: вонъ Пашка впереди, и вотъ эта царская дочь; и куда онъ лѣзетъ, на что притязаетъ?
«А что, и женился бы… Пашку — бросить какъ спичку… да я ужъ и бросилъ, считай…»
«Бросилъ, а она опять загорится…»
«А эта? Что, великимъ княземъ захотѣлъ стать, мужикъ?»
«Вѣдь убьютъ всѣхъ ихъ… убьютъ къ бычиной матери…»
Кошевы выѣхали изъ воротъ. И тутъ Марія оглянулась.
Она оглянулась на Домъ Свободы, а наткнулась глазами на морду ляминскаго коня.
И глаза — выше подняла.
Царь взялся рукой за плетеный край кошевы. Онъ смотрѣлъ на дочь, а она смотрѣла на коня товарища Лямина. А можетъ, на него самого.
Яковлевъ глядѣлъ на царя. На его неподвижное, какъ сколъ льда, лицо. Ледяные глаза, ледяно сжатыя губы. Ледяная, въ сивой сѣдинѣ, борода. Онъ глядитъ на кошеву, гдѣ его жена и дочь; и пусть глядитъ. Онъ о нихъ тревожится.
Ляминъ, какъ конь мордой, повелъ лицомъ вбокъ и увидалъ глаза царя.
Такъ бѣжала между всѣми тонкая морозная нить, хрусткая и непрочная, тоньше льда на лужахъ; тоньше волоса изъ веселаго конскаго хвоста. Хвосты мотались, мерзлая дорога стелилась подъ кошевы, и Мерзляковъ тихо пѣлъ:
— Бѣлой акаціи… гроздья душистыя…
Марія поддерживала мать подъ спину.
— Мама… тебѣ удобно? Ты… откинься… вотъ сюда…
— Растрясетъ… голову…
Городъ спалъ. Городъ молчалъ. И молчали дома.
И все молчало. Лишь ледъ хрустѣлъ подъ колесами и подъ копытами.
…вдругъ Пашка осадила коня, конь попятился, она подождала, пока Ляминъ съ нею поравняется.
Ляминъ бросилъ ей сквозь зубы, не глядя на нее:
— Ну что ты? Что стала?
Пашкинъ конь терся бокомъ о бокъ Михаилова коня.
— Я вѣдь только проводить, — слова съ блѣдныхъ Пашкиныхъ губъ слетали шелухой сѣмячекъ. — Я — у Авдеева обратно выпросилась. Вернусь.
Онъ изумленно обернулъ къ ней захолодавшее на вѣтру, заросшее рыжей щетиной злое лицо.
— По кой вернешься-то? На тебя жъ приказъ.
— Есть приказъ, и есть отказъ.
Кони перебирали ногами. Возки уже укатились далеко впередъ.
— И мнѣ не скажешь, что тамъ у тебя въ Тобольскѣ стряслось?
— А ничего. Одна хочу побыть. Безъ тебя. Надоѣлъ ты мнѣ.
Отъ ея щеки, отъ губъ налеталъ табачный духъ. Ея конь толкнулъ Мишкинаго коня крупомъ, взрылъ задними ногами талый снѣгъ, Пашка развернула коня обратно по тобольской дорогѣ, конь заржалъ коротко и весело, она ударила его пятками въ бока и рѣзво поскакала прочь отъ царскаго обоза.
***
Михаилъ то понукалъ коня, то натягивалъ поводья. Рядомъ трясся возокъ. Въ немъ — царь и съ нимъ этотъ человѣкъ изъ Москвы. Яковлевъ. Шутка ли — уполномоченный ВЦИК. Это, считай, отъ самого Ленина посланникъ.
«Всѣ мы другъ другу посланники. И всѣ — змѣи. Рыбы хищныя. Рыба рыбу жретъ. Человѣкъ — человѣка. По образу и подобію Божію? Много чести».
Мысли вились безсонной гнилой пряжей, рвались, вылетали камнями изъ-подъ копытъ коня.
Глаза ловили трясущіеся впереди зады трехъ возковъ. Изъ нихъ торчали пулеметы. Даже не укрывали рогожами: наплевали на маскарадъ. Ѣдутъ, смерть везутъ. Пусть всѣ видятъ.
Теперь къ смерти привыкли, и она выглядывала отовсюду, и было скучно и страшно.
Передъ пулеметчиками бодро скакали кавалеристы. Яковлевъ приказалъ разбить отрядъ на-двое: одни всадники показывали дорогу, другіе, сзади, замыкали.
А далеко впереди мотались гнѣдые, сивые, вороные, бѣлые хвосты еще коней. Самыхъ рѣзвыхъ. Эти бойцы, авангардъ, во-всю на дорогу таращились. Провѣряли, не ховается ли кто за кустомъ. У развѣдки кони самые сытые. Овса имъ даютъ вдоволь. Скачутъ быстрѣе всѣхъ.
Пыль, глухой стукъ копытъ, скрипъ песка на зубахъ. Изъ-подъ копытъ въ бока возковъ, въ лица всадниковъ летятъ грязь и мелкіе камешки.
Ляминъ почему-то боялся за пулеметы. Ему казалось, тряхани возокъ сильнѣй на ухабѣ, и пулеметъ на дорогу вывалится.
«Смѣхъ со мной, да и только. Чай, тамъ красноармейцы сидятъ. Крѣпко въ орудія впились. Какъ клещи».
Смерть, всюду смерть. Они везутъ смерть.
А этотъ, еще недавно — въ коронѣ, въ мантіи на пріемахъ, въ мундирѣ — полковникъ — передъ своимъ несчастнымъ полкомъ, — онъ для всѣхъ нихъ — смерть или жизнь?
«Прежняя жизнь. И она уже померла. А нынѣшняя смерть глядитъ изъ кустовъ. Изъ-за уваловъ. А кони-то у насъ какіе. Гладкіе. Играютъ. Хвостами вертятъ. Кровь въ нихъ огненная. Да и солдаты не промахъ. Съ такими — какъ всю нечисть не побѣдить! Конечно, побѣдимъ. Впухъ разобьемъ».
«А ты что, нечистью родной народъ обзываешь? Хорошъ же ты гусь».
«Кто жъ виноватъ, что народъ — на нечисть и на правыхъ раздѣлился».
«А можетъ, и не раздѣлился онъ вовсе? А только тебѣ такъ примстилось?»
«Не мнѣ одному. Другимъ. Другихъ — тысячи, мильёны. Развѣ мильёны не правы? Развѣ у мильёновъ не можетъ быть за душой правды?»
Рядомъ, рядомъ съ возкомъ скакать, еще ближе. Бокъ-о-бокъ. Горячій глазъ коня выпучивался, ворочался. Наливался сливовой кровью. Ноздри Лямина раздувались, онъ нюхалъ запахъ конскаго терпкаго пота.
«Этотъ сидитъ тамъ. Трясется. И рожа у него тоскливая. Небось думаетъ: куда меня везутъ? А можетъ, послѣднимъ путемъ везутъ? Ну да, у тебя, Кровавый, всякая дорожка сейчасъ — послѣдняя. А дышитъ какъ глубоко! Пьетъ вѣтеръ, глотаетъ. Соскучился по вѣтру-то, видать. Сидѣли они въ Губернаторскомъ домѣ, какъ пауки въ коробѣ. А нынче на дорогу глядитъ. Дорога, она вьется. И онъ себя обманываетъ: думаетъ, что свободенъ. А я? Я себя — обманываю? А я, я — свободенъ?»
Прямо сидѣлъ на конѣ. Такъ думалъ — впервые. Конскія ноги обгоняли его мысли, онъ не успѣвалъ додумать, дышалъ быстро и хрипло. Весна идетъ. А эти? Устали всѣ они съ ними. Сторожатъ, къ чему? Что высторожатъ?
«Пашкѣ я надоѣлъ, ишь. А намъ — эти надоѣли».
Жить. Дышать. А потомъ вразъ умереть. Быть убиту. Война, ихъ всѣхъ убьютъ. И правыхъ, и виноватыхъ. Такъ на войнѣ положено.
«Да сами мы другъ друга перебьемъ. Сами. И никого на подмогу звать не будемъ».
А дорога, дрянь такая, вся въ рытвинахъ! И раскисаетъ уже. Грязь изъ-подъ копытъ всѣ сапоги, портки забрызгала. Возокъ съ царемъ на одинъ бокъ кренится, на другой. Царь и уполномоченный хватаются за бока телѣги. Старой изодранной кошмой укрыты ноги царя. Будто онъ старикъ, и ему надобно тепло.
Коврикъ теплый, валенки, треухъ. Ну какой же ты въ треухѣ царь?
Телѣги тянутъ кони. Колеса вязнутъ въ таломъ снѣгу, въ грязи, застреваютъ среди колотаго льда. Телѣги ѣдутъ по простору. По волѣ. Развѣваются на вѣтру хвосты коней.
Возокъ съ царемъ чуть не перевернулся на поворотѣ, и Ляминъ выдохнулъ изъ себя, вмѣстѣ съ табачнымъ перегаромъ, тусклое «ахъ!».
Оглянулся на скаку. Царь, блѣдный, вонзилъ пальцы въ закраину телѣги. Бѣдный, какъ ему воли надо. Какъ мало ему воли. Подневольный. Рабъ. Рабъ вотъ этой дороги, и онъ не знаетъ, куда. Одинъ говоритъ ему одно, другой другое. Брови вонъ искривилъ. Ротъ подъ усами крѣпко сжалъ. О чемъ онъ думаетъ? О томъ, какъ его женѣ эта ледяная дорога тяжка?
Въ телѣгѣ за крупомъ Михаилова коня ѣхали царица и Марія.
«Это умно они рѣшили, Марію съ собой везти. А не Ольгу или младшенькую. Марія… пособитъ… она все умѣетъ… и руки у ней — тѣмъ концомъ вставлены…»
Мысли слились въ смутный теплый шерстяной клубокъ. Не размотать.
Старуха молчала. Губы сложила подковой. Телѣга тряслась, и плоеныя кружева воротничка тряслись, высовываясь изъ-подъ шубы.
«О чемъ думаетъ, стервь? А обо всемъ понемногу, должно. Роскошную жись свою вспоминаетъ. Андрусевичъ баялъ: у нихъ въ Питерѣ яхта была, такъ они всей семьей на ней въ море ходили. И несчастнаго царенка — къ морскому дѣлу пріохочивали. Яхта, море, набережныя! Мосты! Въ пролеткахъ катались! Въ этихъ, какъ ихъ… въ кабріолетахъ… А теперь вотъ въ телѣгахъ покатайтесь, милые».
На дно телѣгъ навалена солома. И для мягкости, и для тепла опять же. Изломъ зимы, весна только снится. Ночью подморозитъ, и еще какъ.
Возки, телѣги, кони. Впередъ, безъ остановокъ. Марія поддерживала мать подъ локоть.
«Боится, что старуха выпадетъ изъ возка».
Ляминъ то-и-дѣло оглядывался на Маріинъ возокъ. Марія смотрѣла вбокъ и вдаль.
«Вретъ сама себѣ, что не видитъ, какъ я гляжу на нее! Я себѣ скоро шею такъ сверну!»
Сцѣпилъ зубы: не оглянусь, буду скакать и глядѣть впередъ. Продержался лишь пять минутъ. Такъ засвербило подъ сердцемъ, что воздуху не хватило, и онъ чуть придержалъ коня и еле вдохнулъ.
«Съ Пашкой такъ не было никогда. Да и Пашка…»
Оборвалъ колючую пряжу мысли. Обернулся.
Марія смотрѣла на него.
Увидала, что онъ оглянулся, и быстро отвела глаза.
«А что, когда ихъ казнятъ, — а вѣдь ихъ казнятъ когда-нибудь, точно, на сѣверныя моря убѣжать не отпустятъ, — ихъ — въ такихъ же вотъ телѣгахъ повезутъ?»
Конь грызъ удила. Ляминъ еще, еще придержалъ горячаго звѣря. Возокъ со старухой и Маріей поравнялся съ нимъ.
— Что, знатно трясетъ?! Колея подмерзаетъ!
И подмигнулъ.
«Зачѣмъ я такъ глупо… насмѣялся…» Губы кусалъ.
Марія не оборачивалась къ нему. Воздухъ между телѣгой и конемъ накалился, плылъ маревомъ. Снѣгъ таялъ и ползъ. Солнце клонилось къ закату. Царица зашарила слабыми, нынче не отечными, а странно сухими руками, вынула изъ ридикюля зеркальце и долго, отчаянно и мертво стала глядѣться въ кусокъ стекла.
Конь танцовалъ совсѣмъ близко къ ней. Къ Маріи. Всхрапывалъ.
«Я тоже конь. Я вспашу ее. Я! Заломлю ей руки! Они же сейчасъ наши рабы! И можемъ съ ними все что уго…»
Марія медленно повернула къ нему лицо. Ея широкія скулы, вишневыя отъ вѣтра, свѣтились изнутри, какъ красныя лампы; губы раздвигались то ли въ усмѣшкѣ, то ли для плевка.
…Царь не смотрѣлъ на Яковлева. Онъ видѣлъ его ухомъ, затылкомъ, вискомъ. Яковлевъ говорилъ громко, вызывалъ царя на споръ, на откровенность. Онъ подкидывалъ царю неразрѣшимыя политическія задачи, и царь, измявъ подвижными бровями кожу лба подъ фуражкой, измѣнялъ своему молчанію — отвѣчалъ, вздыхалъ, рубилъ вѣтеръ ребромъ ладони. Споръ лежитъ слишкомъ рядомъ со ссорой. А рессоръ у телѣги нѣтъ.
Слово за слово, темное дыханіе. Скрытыя подъ полой шубы оскорбленія, обидный, побѣдный смѣхъ. Красные — побѣдители? Это бабушка на-двое сказала. Никто не знаетъ, что въ нашей странѣ будетъ черезъ двадцать лѣтъ. А вы думаете, вы черезъ двадцать лѣтъ станете царствовать? Я думаю, что народу нужна крѣпкая власть. Опора, традиція. Это у васъ-то была крѣпкая власть? Вотъ вы и рухнули, едва вамъ корни подпилили! А наша пила — острѣе некуда! Нашъ топоръ — рубитъ въ щепки! Вашъ топоръ срубитъ башку вамъ самимъ. Вы и ахнуть не успѣете.
Ухъ ты! Какіе мы важные! Николай Александрычъ, а скажите, если бы сейчасъ васъ вдругъ освободили, ну, англичане какіе-нибудь или тамъ датчане, и поставили васъ во главѣ арміи, — вы бы эту армію — на Москву, на Петроградъ — повели? И — шире — на Красную Россію?
Вы задаете провокаціонные вопросы, Яковлевъ.
Не провокаціонные, а запрещенные! Но, пока мы ѣдемъ, и вѣтеръ относитъ въ снѣжную степь наши слова, — почему не почесать языки?
Будетъ привалъ, и я лучше себѣ языкъ и ротъ ложкой почешу.
О, ваше бывшее величество, да вы шутникъ.
Ужъ какой есть.
Ляминъ скакалъ и озирался. Яковлевъ сказалъ имъ: по всей дорогѣ отъ Тобольска до Тюмени стоятъ мои патрули. Доѣхавъ до приземистой чернобревенной избы на окраинѣ села, красноармейцы помѣняли лошадей, запрягли новыхъ въ телѣги.
— Эй! — крикнулъ Яковлевъ изъ царскаго возка мрачному Лямину. — Какъ думаешь, Бусяцкій вѣрно поступитъ?
Распутица густѣла. Вѣтеръ усиливался. Грязь вспучивалась холодной гречневой кашей. Тучи налетали, застилали черными похоронными платками чистый свѣтъ. Царица украдкой щупала корзины съ провизіей.
— Да песъ его знаетъ! — нарочно бодро крикнулъ Ляминъ.
— Песъ-то не знаетъ, а ты?
Царица обернулась къ дочери. Нижняя губа ея дрожала, верхняя, съ мышиными усиками, обнажила мелкіе зубы. Могло показаться, она улыбается.
— Мари, вся наша ѣда холодная. А я-то думала, мы тепленькими пирожки до ночлега довеземъ.
Марія стащила съ руки перчатку, голыми пальцами коснулась щеки и шеи матери.
— Мама. Главное, у насъ ѣда есть. А горячая она или холодная — это какою Богъ захочетъ насъ угостить.
— И правда, — старуха ловила и цѣловала ладонь дѣвочки, — и правда, ma chérie…
Ляминъ хмурился. Развѣ онъ командиръ, ровня Яковлеву, что онъ такъ дотошно о Бусяцкомъ его спрашиваетъ?
«Пытай кого другого, уполномоченный, только не меня. А что, можетъ, у меня рожа такая умная. Уваженіе вызываю».
Онъ зналъ: два отряда уральцевъ спереди и сзади. Они въ тискахъ. Если вдругъ Яковлеву стукнетъ въ голову устроить царю побѣгъ — Заславскій и Бусяцкій разстрѣляютъ его на мѣстѣ. Штыками въ землю вобьютъ. Въ рѣкѣ утопятъ. Сожгутъ живьемъ.
«А вдругъ нападутъ? Нѣтъ, кишка у нихъ тонка. Безъ приказа Москвы… А, чортъ! Москва, Москва! Всюду Москва эта вшивая! Куда ни сунься, вездѣ она! Пупъ земли, вишь ли!»
Въ двухъ телѣгахъ сзади царей тряслись докторъ Боткинъ, дѣвушка Демидова, Сѣдневъ и Чемодуровъ. Солдаты не сводили съ челяди глазъ. Кто ихъ знаетъ, вѣрныхъ слугъ, можетъ, у нихъ на днѣ телѣгъ, подъ соломой, револьверы да винтовки припрятаны?
Морозъ сверху, таяніе снизу. Схлестнулись ледъ и весна.
— Село впереди!
— Што за сельцо?
— Іевлево! Перекуръ, братцы! Вынимай котелки!
Подъѣхали къ избѣ, огромной, какъ убитый черный медвѣдь. Ворота отперли изнутри. Бородатый мужикъ, открывшій обозу ворота, такъ походилъ на Распутина, что старуха громко втянула горломъ воздухъ и заклеила губы рукой въ вязаной перчаткѣ.
— А-а-а-а-ахъ… Нашъ Другъ… Милый… Гдѣ онъ теперь…
Марія заботливо помогала матери выйти изъ возка. Конь рылъ копытомъ заледенѣвшую грязь. Осколки грязнаго льда летѣли Маріи въ лицо. Она отирала щеки концомъ пуховаго шарфа.
Близъ избы было слышно, какъ рядомъ, на Тоболѣ, шумитъ, шуршитъ, съ шорохомъ движется ледъ. Это вода, вольная, веселая, рѣзала тьму, младенчески прорѣзывалась сквозь желѣзныя кости зимняго лона.
— Прошу всѣхъ гостей дорогихъ въ избу! Повечерять приготовимъ, что Богъ послалъ!
Царица вскинула подбородокъ.
— У насъ у самихъ все есть! Не трудитесь, добрые люди! Намъ бы только чаю горячаго!
Ноги сами внесли Лямина въ гостиную, за царями. Николай наклонился и долго чистилъ сапоги тряпицей, оттирая отъ липкой грязи. Со старухи шубу грубо стащилъ Мерзляковъ. Молча бросилъ въ уголъ, на лавку, на ворохъ солдатскихъ одеждъ.
Бородатый мужикъ растопилъ самоваръ. Вотъ уже вынуты изъ шкапа разномастныя чашки, узкіе длинные стаканы. Молчаливая, голова и лицо плотно, какъ у татарки хиджабомъ, обвязаны чернымъ платкомъ, плоскогрудая, какъ доска, баба старательно, медленно заваривала чай въ расписномъ заварочномъ чайничкѣ.
— Не приставайте къ ней съ разспросами, — бородачъ горько махнулъ рукой, — вчера мы младшенькаго схоронили. Разливай, мать! Садитесь, пейте!
«Яковлевъ не сказалъ хозяевамъ, кого мы веземъ. Да и вѣрно. Ни къ чему это. Мы для нихъ путники. Просто заѣзжіе люди».
Половицы сіяли чистымъ зеркальнымъ солнцемъ — въ нихъ, ярко-желтыя, можно было глядѣться.
Ляминъ наблюдалъ, прихлебывая чай, какъ царь ведетъ жену въ спальню. Баба въ черномъ платкѣ услужливо, низко склонившись, открыла передъ ними дверь.
«Что-то черезчуръ низко нагибается. Будто — знаетъ».
— Хорошій домъ у васъ! Большой!
— Благодарствую, — баба опустила плечи и выгнула колесомъ спину, — раньше тутъ сельская торговля была.
— Магазинъ?
— Ну…
Марія утерла ротъ кружевнымъ платочкомъ и медленно встала съ лавки. Поставила чашку за фаянсовое ушко на столъ, ближе къ баранкамъ и хлѣбнымъ крошкамъ. Подъ иконой висѣла клѣтка съ синимъ попугаемъ. Клѣтка была укрыта черной тряпкой, но попугая изъ-за тряпицы все равно видать было, темно-синій хвостъ, сизое крыло, бирюзовую грудку: онъ, вцѣпившись игрушечными лапами въ перекладину, сидя, съ открытыми глазами, спалъ.
«Замеръ. Какъ замерзъ. А можетъ, его застрѣлили, и онъ уже трупъ».
Марія пошла впередъ. Прошла мимо Лямина. Мазнула холщовой юбкой по его нарочно выставленному колѣну. И его какъ прижгло. Длинно и жарко выдохнувъ, всталъ съ лавки. Она шла, и онъ шелъ за ней. И всѣ на нихъ глядѣли.
«Стой! Ты! Всѣмъ уже все показалъ».
Вернулся, сѣлъ на лавку. Если бъ одинъ — не при всѣхъ — себя бы по головѣ кулаками побилъ.
— А вы, молодчики… вотъ тута, на коечкахъ, ложитеся. Разувайтеся! Ноги отъ сапоговъ ночью и отдохнутъ. Кому водички — вотъ ковшъ и бадья.
Дверь въ спальню пріоткрыта. Забыли закрыть. Ляминъ легъ на кровать. «Самъ мужикъ, вѣрно, ладилъ; дерево крѣпкое, кроватка ровнехонькая. Не перина, а матрацъ, да жестковатъ, но и такъ послѣ коня-то охъ, хорошо». Привсталъ, уткнувъ локоть въ подушку; силился разглядѣть, что тамъ, за дверью.
Сизыя тѣни. Голубиные вспорхи. Крылья тьмы. Качели паутины. Старыя веревки разстрѣлянной зыбки. Утихнувшій навѣкъ визгъ младенца. Отогнуты полы ночной шинели. Пахнетъ то навозомъ, а то вдругъ французскими духами. Потоки свѣта, угрюмыя косы тьмы. Кто-то жадно ѣстъ и глотаетъ, кто-то пьетъ изъ ковша, кто-то плачетъ и кричитъ во снѣ. Утѣшающій шопотъ. Ясные глаза. Они закрываются. Они ждутъ горячихъ губъ. Губы далеко. И онѣ чужія. Онѣ ему не принадлежатъ.
«Кровати-то крѣпкія. А бѣлье-то чистенькое. Я какъ въ Раю. Да, должно-быть, въ Раю. А хорошо тутъ. Вѣкъ бы не уѣхалъ. Да и никогда не укатилъ никуда. Въ никуда».
Солдаты только головы доносили до подушки — храпѣли. Изъ спальни доносились стоны. Царица стонала, въ дверную щель онъ видѣлъ — лежитъ на высокихъ подушкахъ, съ мокрой тряпкой на лбу. У нея болитъ голова. Она у нея всегда болитъ. У господъ эта хворь называется — мигрень.
Тишина и храпъ. Гдѣ легли хозяева? А какая разница.
Посреди ночи Ляминъ, дрожа, сѣлъ въ кровати. Эка ихъ рядомъ положили. Она всего лишь за стѣной. За толщей сруба! И рядомъ съ ней спятъ ея отецъ и мать. Ты съ ума сбѣжалъ, Мишка! Ты — объ чемъ мыслишь?!
Ноги съ кровати спустилъ. Босыя ступни ощупывали половицы, какъ губы — любимую щеку. Нѣжно, сторожко пошелъ впередъ. Доски подъ нимъ не скрипѣли. Плотно уложилъ ихъ мужикъ, толстыя, длинныя, гладко оструганныя. Дошелъ до пріоткрытой двери. Ее такъ никто и не захлопнулъ. Голову къ щели прислонилъ. Глазъ — внутрь — какъ лучъ, направилъ. Глазомъ вращалъ.
«Однимъ глазомъ вижу ее, а — какъ сердце къ сердцу».
Онъ все понималъ про себя: сгибъ онъ, и дѣлу конецъ. Нечего это все и обсуждать.
«Самъ съ собою всю дорогу балакаешь; а къ добру ли это? Спятишь — тебя первымъ Заславскій и кончитъ. Или Бусяцкій».
Дрожь охватывала, обнимала ледяной водой. Вода ночи стояла въ бадьѣ спальни. Чуть колыхалась. Старуха спала тихо, не хрюкала и грудью не булькала: видать, голова прекратила болѣть у нея. Царь лежалъ на животѣ на кровати напротивъ, лицо въ подушку уткнулъ. Ляминъ видѣлъ его лысѣющій сивый затылокъ. Пальцы царя во снѣ оцарапали подушку. На губахъ вспыхнула и застыла иноземная рѣчь. Нерусскій, они всѣ нерусскіе. Панкратовъ говорилъ — они всѣ нѣмцы. Такъ зачѣмъ же они намъ? Все правильно, значитъ. Все справедливо.
А гдѣ же она? Она-то гдѣ?
Озирался. Туда, сюда вертѣлъ головой. Кровать одна, кровать другая. Дѣвицу Демидову, что ли, съ солдатами въ горницѣ спать положили? Подъ ногами мелькнуло бѣлое, сугробное. Онъ чуть не споткнулся, не полетѣлъ носомъ впередъ. Прямо передъ нимъ, на полу, на нищемъ, на доскахъ разстеленномъ матрацѣ, спала Марія.
Подложила руки подъ щеку. Двѣ сложенныхъ лодочкой руки. Щекой налегла на ладони. Тихо лежала. Будто и не дышала. Будто бы не спала, а притворялась.
Ляминъ облизнулъ губы. Сѣлъ на корточки. Когда присѣдалъ, въ колѣняхъ хрустнуло.
«Хрущу костями, какъ стариканъ запечный. Это все холодъ, сырость. Кости не желѣзныя».
Марія во снѣ разлѣпила губы. Зубы блеснули въ лунномъ свѣтѣ. Ляминъ представилъ рѣку при лунѣ. Ледоходъ, мрачный и страшный, съ шорохомъ, со свистомъ идетъ, мощно и неуклонно. Льдины наползаютъ другъ на дружку. Такъ люди въ любви другъ на друга наползаютъ. Другъ друга покрываютъ. А потомъ разламываются на-двое. А потомъ таютъ, таютъ. И растворяются во всеобщей водѣ. Исчезаютъ навсегда.
Онъ, дрожа, легъ на полъ рядомъ съ Маріей. «Только не проснись, прошу тебя, не проснись. Дай мнѣ…» Слова путались, молитва не получалась. Половицы сквозь гимнастерку холодили бокъ, ребра, плечо. Онъ согнулъ ноги. Колѣно уперлось въ Маріинъ матрацъ.
Ловилъ носомъ и ртомъ ея тихое дыханіе. Ея выдохъ — его вдохъ. Ея вдохъ — его выдохъ. Между ними протянулись тонкія веревки дыханія. Не веревки, а нити. Не нитки, а паутина. Михаилъ поднялъ надъ головой руку. На полъ легла пятипалая тѣнь. Луна слишкомъ ярко свѣтила въ окно. Грозно колотили въ стѣну. Срубъ трещалъ по швамъ. Это колотилось его сердце, онъ понялъ, да поздно.
Рука сама легла дѣвушкѣ на волосы. Легче пуха. Легче дыханья. Такъ держалъ руку, не смѣя гладить, боясь ею шевельнуть. Темнорусые, густые волосы Маріи слегка завились: отъ пота подъ зимней шапкой и платками. Да нѣтъ, они у ней вились отроду. Онъ зналъ.
Дыханье, вдохъ, выдохъ — одна связь. Рука и волосы — другая. И не разнять теперь.
«Сейчасъ всѣ проснутся, этотъ проснется, старуха тоже, и завизжитъ; солдаты ворвутся, насъ увидятъ, какъ мы лежимъ на полу. И попробуй кому докажи».
Что докажи? Онъ не понималъ. Онъ не могъ отнять руку, перекатиться на-бокъ и укатиться прочь изъ спальни — за шкапъ, за порогъ. А можетъ, вскочить, подхватить ее на руки, вскочить на подоконникъ, выбить ногою раму и вмѣстѣ съ ней выпрыгнуть въ окно? И въ конюшню. И коня отвязать. Пустое. Догонятъ. Объ этомъ смѣшно и думать.
«Да она такъ орать будетъ, что голосъ сорветъ. Она же тебя — ненавидитъ».
«Откуда ты знаешь?»
«Знаю».
«Нѣтъ, не знаешь. Провѣрь!»
Ладонь медленно, обреченно поползла внизъ. Съ волосъ — на високъ. Съ виска — на горячую скулу. Со скулы — на щеку. Со щеки…
Вотъ онѣ, ея губы. Чуть пріоткрытыя.
…И внезапно что-то сдѣлалось со временемъ, съ избой, со спальней. Съ тѣлами, спящими и медленно дышащими. Съ нимъ, сумасшедшимъ. Гимнастерка и портки запылали прямо на тѣлѣ, на ребрахъ и хребтѣ, и раскаленное тѣло сожгло одежку, онъ и охнуть не успѣлъ. Онъ лежалъ на полу передъ Маріей голый и стыдный. А она проснулась и смѣялась. Она смѣялась! И это было радостно и необидно. Отецъ и мать по обѣ стороны отъ нихъ не исчезли, нѣтъ; просто кровати, на которыхъ спали они, чуть приподнялись, оторвали ножки отъ пола и взлетѣли, и зависли въ воздухѣ. Марія сонно откинула одѣяло. Онъ смотрѣлъ, какія у нея торчатъ изъ-подъ ночной сорочки тонкія ноги, круглыя аккуратныя колѣнныя чашечки. Она дышала часто и глубоко, твердые треугольники грудей подпирали сладкую, приторную волну кружевъ. Кружева. Зимнія кружева. Въ Петроградѣ ей ту сорочку шили!
Мнѣ страшно, говорилъ онъ себѣ медленно, по слогамъ, мнѣ-страш-но, мнѣ-страш-но, я-не-бу-ду, но-я-о-чень-хочу. Ладонь сползла на Маріинъ подбородокъ, и большой палецъ самъ, ужасаясь себѣ, провелъ по нѣжной, согрѣтой частымъ дыханьемъ губѣ. Лицо ближе присунуть, да, вотъ такъ.
Внутри Лямина образовалась пустота. Онъ прыгнулъ въ нее. Самъ летѣлъ въ пустотѣ, а вокругъ свистѣло время. Такъ умираютъ, подумалъ онъ, и мѣсто мыслей властно и быстро занялъ свистящій вѣтеръ.
Онъ не зналъ и не помнилъ уже ничего. Паденіе прекратилось, онъ повисъ внутри радостнаго ужаса и медленно сталъ подниматься. Взлетать. Лица Маріи не было. Не было ея плечъ и его рукъ. Было одно неуклонное и тяжелое поднятіе, тяжкое, безуспѣшное. Гиря тянула внизъ и одновременно тянула вверхъ, и это было мучительно. Дойти до верха неба, а потомъ опять рухнуть?
Онъ приподнялъ самъ себя надо всѣмъ, что было въ его прошломъ. Надъ криками. Надъ воплями убиваемыхъ людей. Надъ желтками половицъ. Надъ хриплымъ дыханьемъ Пашки Бочаровой. Надъ синимъ, стынущимъ на морозѣ личикомъ той несчастной деревенской дѣвки въ зимнемъ лѣсу, которой онъ шепталъ въ ухо: не бойся… не бойся… Висѣлъ. Чуть качался. Тѣло замерло. А пустой ледяной вѣтеръ внутри метался, вздувая и разрывая реберную клѣть.
И — ребро взрѣзало плевру и кожу, и воздухъ весь вышелъ, выходилъ стремительно, онъ сталъ падать, все сильнѣе и быстрѣе, и что-то дикое случилось съ тѣломъ: кисть руки оторвалась и полетѣла прочь, другая рука — вкось и вверхъ, отрывались и падали ноги, брызгали ошметки живота, трескались и ломались кости, разлетались по волоску волосы, становясь небеснымъ вѣнцомъ, каждый палецъ отламывался и тоже летѣлъ, плылъ рыбой, бѣлымъ и кровавымъ малькомъ, убѣгалъ, ускальзывалъ — на свободу, въ просторъ.
И послѣдней взорвалась и покатилась сверкающими, слѣпящими осколками башка. Мозгъ кровавыми искрами орошалъ пустоту. Мыслить онъ уже не могъ. За него мыслило пронизанное имъ самимъ, его обломками и щепками холодное апрѣльское небо. Внизу подъ нимъ, далеко, плыла земля, сельцо Іевлево, изба, гдѣ они заночевали; Тура, Тоболъ, Иртышъ, отягченные ледоходомъ, торосы, плахи источенныхъ зубами весны льдинъ, на льдинахъ — собаки, медвѣди, одинокія птицы; плыла тайга, плыли прочь тропы и тракты, не было видно съ высоты лошадей и людей — такъ они были мелки, мельче блохъ. Синій, туманный просторъ раскидывался и стелился ковромъ подъ то, что осталось отъ Михаила.
Подъ брызги его, отломки, кровавую щебенку.
…Очнулся.
Рука его лежала на холодномъ полу. Самъ онъ лежалъ мертвымъ тюленемъ рядомъ съ Маріей. Дышалъ по-собачьи.
«Мокрый я весь, стыдный».
Вернулся. Воскресъ.
«Въ бога душу, какъ Христосъ».
Ничего не сознавалъ, кромѣ одного: надо встать и уйти. Утечь водой.
Медленно перевалился на спину. Потомъ на бокъ. Откатился къ порогу.
Вползъ въ щель между дверью и притолокой, головою впередъ. Просочился.
Всталъ на четвереньки. На ноги поднялся. Качнулся. Подтянулъ мокрые порты. Выругался шопотомъ.
Марія лежала на своемъ жесткомъ матрацѣ и ровно дышала.
Она такъ и не проснулась.
***
Били часы среди ночи. Смутно разсвѣтало, и часы мѣдно, тяжело пробили четыре раза.
Первой зашелестѣла лаптями по избѣ хозяйка. Такъ же одѣта, такъ же повязана чернымъ платомъ: какъ и не раздѣвалась для сна. Отлучилась. «Скотинѣ кормъ задавать пошла», — Ляминъ потянулся, разгибая сиротски согнутый позвоночникъ. На кровати, гдѣ они валетомъ спали вдвоемъ съ Андрусевичемъ, угнѣздился большой рыжій котъ. Онъ свернулся въ рыжій крендель и спалъ рядомъ со щекой Михаила, стало-быть, въ ногахъ у Андрусевича.
Ляминъ ткнулъ кота пальцами въ бокъ. Котъ противно мяукнулъ и, какъ куль съ мякиной, свалился на полъ.
Жгуче пахло гнилью портянокъ. Ляминъ спрыгнулъ съ кровати. И другіе вставали. Лѣниво бросали другъ другу тихія слова. Въ дверяхъ появился бородатый хозяинъ, поклонился ночевальщикамъ. Позолоченный пузатый шаръ закрывалъ рубаху, мускулистую, не по годамъ, грудь. Изъ трубы надъ шаромъ валилъ паръ.
— Чайку, господа…
— Господъ ужъ нѣтъ, запомни это.
— Товарищи, простите старика.
Мужикъ осторожно водрузилъ самоваръ на укрытый бѣленымъ холстомъ столъ. Солдаты разсаживались, терли неумытыя лица. Не до умыванья ужъ было.
Спѣшили, а вдругъ солнце днемъ пригрѣетъ, и черезъ рѣку не переберешься просто; хотѣли — пока разсвѣтъ, и морозомъ вода схвачена.
Хлебали чай громко. То-и-дѣло вертѣли самоварный краникъ — кипятка подливали. Подлилъ и Ляминъ. Чай у старика пахъ горечавкой и звѣробоемъ. Явно травы въ чай добавляетъ; а откуда тутъ индійскіе чаи? Чай, тутъ не столица.
Изъ спальни появились цари. Ляминъ боялся глаза поднять. Такъ и сидѣлъ, цѣпнымъ псомъ уставившись въ чашку. Чай покрывался коричневой тончайшей пленкой. Царямъ поднесли на блюдцѣ расколотый щипцами сахаръ. «Голову сахарную въ нѣдрахъ буфета держатъ, скупердяи. А намъ не дали угоститься».
— Я тоже сахару хочу, — сказалъ, не поднимая глазъ, и рѣзко, нахально протянулъ руку.
Ладонь ожгло холодное и острое. Будто сосульку положили. Глаза сами вскинулись. Марія держала надъ его рукой свою руку. Потомъ спокойно положила руку, какъ если бы это была брошка или ожерелье, рядомъ со своимъ дымящимся стаканомъ. Взяла ложку и стала ею мѣшать въ стаканѣ сахаръ.
— Берите, товарищъ.
Онъ сидѣлъ отупѣло, съ вытянутой рукой, съ сахаромъ въ кулакѣ. Зло бросилъ его въ ротъ. Запилъ горячимъ и чуть не захлебнулся. Поставилъ чашку на столъ. Продѣлъ палецъ въ вензель фаянсовой ручки.
— У васъ стаканъ. Вамъ неудобно. Вотъ, чашку возьмите.
Взялъ да переставилъ посуду: ея стаканъ подвинулъ себѣ, свою чашку — ей.
Марія не улыбнулась. Вѣжливо наклонила голову.
— Спасибо.
Старуха вскинулась.
— Мари, это просто кошмаръ! Такъ нельзя! Что ты позволяешь дѣлать съ собой этому мужлану! It’s a shame!
Марія смолчала. Всѣ пили чай въ молчаніи, и молчала она.
У царицы руки тряслись. Хозяинъ принесъ въ мискѣ пирожковъ.
— Звиняйте… на всѣхъ можетъ не хватить…
Солдаты нагло расхватали пирожки. Въ мискѣ лежали всего два.
«Ему и старухѣ, значитъ. А — ей?»
Рука сама протянулась и цапнула пирожокъ изъ блюдца Андрусевича.
Ляминъ положилъ пирожокъ передъ великой княжной.
— Ѣшь, — грубо, на «ты», сказалъ.
Видѣлъ, какъ ей была радостна, пріятна эта грубость.
Андрусевичъ зло сверкнулъ глазами. Бѣлки красные, какъ и не спалъ.
— А ты хлѣбца поѣшь, — миролюбиво сказалъ Ляминъ.
…Допили чай и стали собираться. Баулы, узлы понесли въ телѣги. Вошла хозяйка, ея каменное лицо слегка дрогнуло. Стала составлять на подносъ грязную посуду.
— Вода на Тоболѣ ужъ поверхъ льда идетъ. Поторопитесь.
— Спасибо, — вотъ тутъ Марія улыбнулась.
— На здоровьичко. Господь вамъ въ помощь. Авось переберетесь.
И больше ничего не сказала; вышла, выпрямивъ спину, высоко неся подносъ съ чашками и стаканами.
Лямину въ лицо прямо на крыльцѣ ударилъ мощный, наглый вѣтеръ.
«Ну ничего себѣ, вотъ это вѣтерокъ. Вѣтеръ, вѣтрило, не дуй мнѣ въ рыло! А дуй мнѣ въ задъ, чтобъ не воротился… назадъ…»
Помогалъ дотащить до возковъ поклажу. Царь глядѣлъ тускло, безнадежно. Усы обвисли. Онъ иногда подергивалъ ихъ пальцами и громко, какъ передъ длинной торжественной рѣчью, откашливался.
— Эй! Все забрали? Никто ни о чемъ не заплачетъ?!
Цари и дочка переглянулись. Мерзляковъ махнулъ рукой.
— Погружайся въ телѣги! Да поживѣе!
«Командуетъ ими, какъ скотиной».
Разсѣлись. Красноармейцы отвязали коней.
— Сашка! Кони кормлены?
— Кормлены, товарищъ командиръ! Ищо какъ! За ушами у ихъ трещало!
Бородатый мужикъ низко поклонился старухѣ.
— Все знаемъ, все знаемъ… — Шепталъ торопливо, косился, будто вотъ-вотъ разстрѣляютъ. — Дай Господи вамъ… Не обезсудьте… принимали бѣдно… бѣдные мы…
Старуха пошарила въ ридикюлѣ и дала хозяину длинную никчемную бумажку.
«На эти деньги ничего уже нельзя купить. Зря это она».
Мужикъ схватилъ, хотѣлъ къ рукѣ припасть, да не припалъ. Глядѣлъ слезливыми глазами. Шепталъ уже вовсе неслышно. Губы сложились въ птичій клювъ. Соленыя капли сверкали въ путаной бородѣ. Царица уже садилась въ возокъ; царь заботливо подбиралъ ей юбки, поправлялъ на груди крестъ-на-крестъ завязанную ангорскую шаль.
— Тебѣ не холодно, душа моя?
— Нѣтъ, солнце мое, мнѣ чудесно.
Подъ Михаиломъ уже танцовалъ конь. Сверху внизъ онъ смотрѣлъ на Марію. Она повязала поверхъ мерлушковой шапочки ажурный шарфикъ. «Такой шарфикъ смѣшной… отъ вѣтра затишье, отъ солнца холодокъ. А ты-то, ты чѣмъ ее согрѣешь? Такъ тебѣ и разрѣшили».
— Колесо у насъ сломалось, скажи комиссару!
— А запасного-то въ телѣгѣ нѣтъ?
— Да нѣтъ, я ужъ все обсмотрѣлъ!
— А ты въ сѣнѣ, въ сѣнѣ еще пошарь!
Вѣтеръ билъ въ грудь лошадей, валилъ ихъ съ ногъ. Еще немного, и ураганъ. Такіе тутъ внезапно налетаютъ по веснѣ. Тучи рѣзво, быстрѣе коней, мчались въ зенитѣ, слоились сѣрыми пирогами на горизонтѣ. Все ниже спускались къ землѣ, накрывали дрожащія крыши. Изъ трубъ навстрѣчу тучамъ поднимался сѣрый лисій, мохнатый дымъ: сельчане топили печи, холода вернулись.
— Чортова весна. Не весна, а тьма въ погребицѣ! — Мерзляковъ густо плюнулъ въ грязь. — И вода пошла, слышалъ, что хозяйка сказала! Потонемъ!
Ляминъ нарочно подставлялъ вѣтру щеки. Онѣ слишкомъ жарко горѣли.
Тронулись. Передній отрядъ, должно-быть, уже переправился; а задніе еще не подскакали. А можетъ, гдѣ-то рядомъ затаились и слѣдятъ за ними.
Выѣхали на берегъ. Посмотрѣли налѣво, направо. Молодой боецъ, затесавшійся къ нимъ изъ отряда Заславскаго, громко захохоталъ и поправилъ фуражку.
— Да мы што, ума лишились! Тутъ уже на долбленкахъ надо!
Изъ отрядовъ Заславскаго и Бусяцкаго къ ним, пока ѣхали, прибилось немного солдатъ, и Яковлевъ презрительно, хитро кривилъ губы: шпіонятъ и помогаютъ разомъ.
Издалека слѣва, едва видѣлъ глазъ, шла медленная, ужасающая громада ледохода. Здѣсь, гдѣ стояли они всѣ — люди, лошади, телѣги, — ледъ еще стоялъ; вода шла поверхъ льда, въ ней, сѣрой и мутной, отражалось бурное стылое небо. Ознобный вѣтеръ выдувалъ душу. Но сильный онъ былъ, радостный, весенній, хоть и жестокій.
Ляминъ потеръ лицо ладонью. Жесткіе заусенцы окарабяли щеку. Кинулъ воровскіе глаза вбокъ, на телѣгу съ Маріей. Марія сидѣла прямо, гордо. «Какъ на тронѣ сидитъ. Будто бы уже и царица. Язва!»
Почему язва, онъ и самъ не зналъ.
«Мнѣ все ночью привидѣлось. Дрыхъ я безъ заднихъ пятокъ, вотъ что».
За спиной молча ползли по землѣ приземистыя чернобревенныя избы Іевлева. Вѣтеръ нещадно сѣкъ щеки и голыя руки. «Даже ноги въ сапогахъ захолодали. На вѣтру-то что тебѣ зима. Сибирь, одно слово».
— Я не поѣду по водѣ! Я не могу! Лучше умереть!
Михаилъ оглядывался, откуда раздался голосъ. Изъ возка бывшей императрицы.
— Чортъ! Капризы! — Самъ Яковлевъ не выдержалъ. — Чепуха какая!
Конь подъ Яковлевымъ ходилъ ходуномъ. Ляминъ глядѣлъ исподлобья. «Норовистый, можетъ и сбросить». Царица закрыла лицо руками. Потомъ отняла руки. Ляминъ видѣлъ, какой складчатый, черепашій сталъ у нея подбородокъ. Баранья шапочка низко налѣзла на лобъ. Она была похожа на мужчину. Съ этими ясно обозначенными сѣдыми усиками — на командира полка.
«Она-то на дѣлѣ полковникъ, не мужъ. И то вѣрно, имъ вертѣла какъ хотѣла!»
— Я не поѣду! — возвысила голосъ царица. — Можете меня здѣсь…
Не договорила страшное слово. Замучить? Утопить? Разстрѣлять?
Яковлевъ раздраженно пощупалъ на боку кобуру. Сплюнулъ. Осадилъ коня. Повернулся къ отряду.
— Отрядъ, слушай мою команду! Привезти на телѣгѣ досокъ изъ села!
— На якой телѣгѣ, товарищъ командиръ?
Литовцевъ, сѣдоусый приземистый боецъ изъ-подъ Маріуполя, по-русски говорилъ съ хохлацкимъ акцентомъ. Прокуренъ былъ дожелта. Табакомъ отъ него несло за версту.
— На якой, на якой! — Повернулся къ царицѣ и Маріи. — Товарищи, а ну выходите!
— Мы вамъ не товарищи!
Яковлевъ рукой махнулъ. Михаилъ видѣлъ: не до препирательствъ ему. Марія, безотрывно глядя на револьверъ въ кобурѣ на боку командира, шагнула изъ телѣги первой и подала матери руку. Старуха цапнула руку жадно, будто кусокъ хлѣба. Ковыляя на больныхъ ногахъ, отошла отъ возка. Солдаты съ гиканьемъ попрыгали въ возокъ, натянули поводья, коняшка рванулъ впередъ, телѣга затарахтѣла вверхъ, къ селу, по весеннимъ ухабамъ. Грязное земное тѣсто. И они всѣ вѣдь лягутъ въ эту землю; лягутъ.
Мысль пронизала Лямина ржавой иглой, потянула за собой, дальше, нить невеселыхъ раздумій.
— Што ты, какъ коняга, башку всю дорогу опускашь, а? А може, ты предатель, а?
Ляминъ поднялъ взглядъ, разрѣзалъ имъ говорящаго.
— А можетъ, ты по шеѣ схлопочешь, а?
— Но, но, я жъ такъ просто… на холоду-то тольки шуточками и согрѣесси…
Вотъ она и телѣга съ бойцами, вернулась. Быстро они управились. На телѣгѣ — доски, деревянные хвосты по землѣ волочатся. Конь дышитъ тяжело, бока раздуваются, вспотѣлъ.
— Кто дощечки-то далъ?
Солдаты молчали, выгружали доски. Ухвативъ за два конца, несли къ рѣкѣ.
— Да все тотъ же мужикъ и далъ! У кого ночевали!
— Богатый, видать, мужикъ.
— Да если бъ не далъ! Зналъ, собака, что съ нимъ будетъ!
«Вотъ мужикъ уже и собака. Чаемъ насъ поилъ, пирожками кормилъ, спать уложилъ, постелилъ. И собаку — въ расходъ бы пустили».
Вѣтеръ усиливался. Срывалъ съ солдатъ кепки, фуражки, ушанки. Поперекъ рѣки бойцы клали доски. Изъ возка, кряхтя, вылезли докторъ Боткинъ и князь Василій Долгоруковъ. Старухино лицо посвѣтлѣло, будто его снизу подсвѣтили жалкой свѣчой, и пламя на вѣтру рвалось. Она крѣпко оперлась на руку князя Вали. Докторъ тутъ же подбѣжалъ съ другого боку и поддержалъ ее подъ локоть.
— Осторожнѣй, ваше величество… ножку правильно ставьте, не оступитесь…
«Величество. Уже давно не величество, а просто — старая тетка. Какъ всѣ. Какъ всѣ!»
Вѣтеръ билъ въ черепъ снаружи, а мысли — изнутри. Ляминъ поправилъ кепку. Мерзляковъ махнулъ рукой. Возки стали въѣзжать на ледъ. Вода поднималась до середины колесъ. Старуха выпученными свѣтлыми глазами смотрѣла на воду; въ глазахъ плавалъ ужасъ.
— Не доберемся… не доберемся… — скреблись другъ объ дружку на вѣтру выстывшія губы.
А солнце поднималось. Солнцу дѣла не было до людскихъ мукъ.
Старуха, черезъ плечо доктора Боткина, безпомощно обернулась къ Маріи.
— Darling, ты не споткнешься? Ради Бога!
Марія шла и даже юбки не подбирала. Такъ и мокли въ водѣ. Всплыли, вспучились, сырымъ колоколомъ стояли вокругъ ея ногъ.
— Мама, я всегда осторожна. Не волнуйтесь.
Царица, князь Валя и Боткинъ шли впереди, Марія за ними. Слѣдомъ осторожно, съ печальной лѣнивой граціей, переступали ногами армейскіе кони. Солдаты похлопывали ихъ по шеямъ: не балуй, не играй, не бойся. Не бойся, какъ людямъ, говорили звѣрямъ.
«Всѣ все понимаютъ. Все живое все понимаетъ. А звѣри-то и лучше насъ смерть чуютъ. Раньше, чѣмъ всѣ мы».
Царь и Яковлевъ шли послѣдними. «Если бъ Николай вооруженъ былъ — былъ бы шансъ убѣжать. Да нѣтъ, все равно подстрѣлили бы».
Царица шла по доскамъ такъ осторожно, какъ по набросанной на ледъ сѣрой вяленой тарани. И будто бы сушеная рыба подъ ногой уже плыла, уплывала, и надо было носкомъ, пяткой ее прижать, принакрыть. Остановить. Цесаревна точь-въ-точь повторяла выраженіе материнскаго лица. По лицу Маріи ходили хмурыя тучи. А шла — по-иному. Легко и весело. По лодыжки въ водѣ, а какъ на балу по паркету.
«Молодая дакъ. Движется гибко. Ночь, ты была или нѣтъ?»
Никто Лямину не отвѣчалъ на этотъ вопросъ. И онъ прекратилъ его себѣ задавать.
Сѣрыя доски просвѣчивали сквозь воду. Царица вскричала:
— Боже! Какъ у меня замерзли ноги!
Яковлевъ пустилъ царя впередъ себя. Царь шелъ по доскамъ, а казалось — идетъ по водѣ. Яковлевъ зажмурился и головой тряхнулъ: отваживалъ видѣнье. Теперь пошелъ странный участокъ переправы, самый опасный: плаха льда справа обрывалась, и подъ брюхами коней и сапогами солдатъ клубилась водяная тьма. Подъ ногой Михаилова коня прогнулась хлипкая доска. Конь едва не оскользнулся, чудомъ удержался копытомъ, громко и отчаянно заржалъ. Михаилъ обнялъ коня за шею, крѣпко прижался къ нему.
«Утонули, какъ пить дать, вмѣстѣ бы съ конемъ».
Мысли, на удивленіе, вдругъ понеслись вскачь, шальныя, озорныя.
Они всѣ были уже на серединѣ Тобола.
«Еще немного осталось. Ништо! Вотъ мы какіе!»
Выпятилъ гордо грудь. Конь шелъ теперь крайне медленно, нащупывая копытомъ узкую плашку доски.
Доски на льду. Поклали доски на ледъ, а подъ нимъ — вода и тьма.
«Вотъ такъ же и мы: переходимъ наше страшное время. Кто въ-бродъ, кто по дощатому настилу. Шатаемся, руками вѣтеръ ловимъ. И кто въ воду валится. И тонетъ, навѣки. А кого — на тѣхъ доскахъ — пуля находитъ, огонь жретъ! И обратнаго хода по той переправѣ нѣтъ».
Впереди Лямина конь съ бойцом сталъ заваливаться набокъ. Оба, конь и всадникъ, рухнули въ воду. Конь ржалъ тоскливо, голосомъ звалъ на помощь. Чѣмъ могли помочь люди? Имъ бы самимъ удержаться, все хрупко и смятенно, и доски прогибаются, и вѣтеръ шапки сноситъ. Боецъ тянулъ изъ ледяной воды руки. Андрусевичъ — рядомъ оказался — безуспѣшно тянулъ тонущему прикладъ винтовки.
— Держись! Держись, Антоша! Ну что же ты!
Боецъ выпучилъ глаза и хлебнулъ воды. Макушка скрылась подъ водой. Руки еще вздернулись. Уже не выплылъ. Ляминъ глядѣлъ, какъ изнутри, изъ черной глуби, идутъ кверху и лопаются серебряные пузыри.
— Эхъ, ну что же ты…
— Впередъ! Впередъ!
Конь плылъ, отфыркиваясь. Вотъ уже выбирался на берегъ, встряхивался. Оглядывался на рѣку. Тоскливо, коротко ржалъ. Не убѣгалъ: стоялъ и ждалъ людей.
Больше половины рѣки пройдено. А старуха-то, поди-жъ ты, даже и не оглянулась. Да для нея смерть краснаго бойца — радость неописуемая.
«Мы-жъ всѣ ея враги. Вражины. Если-бъ она могла — каждаго бы своими руками задушила. Змѣя нѣмецкая».
Думалъ такъ, а видѣлъ впереди себя старый затылокъ, укутанный въ пуховый платокъ и баранью шапку, старыя плечи, ежащіяся подъ старымъ пальто, похожимъ на солдатскую шинель, старыя руки, безпомощно хватающіяся за другія живыя руки.
И странной, ни на что не похожей болью истекало глупое сердце.
— Красноармейцы! Прибодрись! Вонъ онъ, берегъ-то, уже!
Мерзляковъ, для веселья, еще гикнулъ и свистнулъ, сложивъ пальцы кольцомъ.
— Берегъ, — шепнула царица доктору, словно въ забытьи, — и правда берегъ…
Докторъ Боткинъ плакалъ.
— Ну что вы!
Царица обернулась къ нему. И у нея по щекамъ катились мелкія, какъ мошки, слезы.
— Глаза на вѣтру слезятся…
— И у меня тоже.
Она вцѣпилась крѣпче въ руку князя Вали, и князь Валя сдавленно охнулъ и тихо разсмѣялся.
— Вы мнѣ такъ руку раздавите, ваше величество.
До берега досокъ не хватило, и шли по льду. Старухѣ вода налилась въ ботики. Царь высоко поднималъ ноги, спасая сапоги отъ воды. Маріи было все равно. Она вымокла почти по колѣно.
«А если бъ глубже было? И она бъ замочилась по самую… — Не додумалъ, только ощущалъ эту сладкую пугливую сырость, мокрость, жаръ. — И нашли бъ избу… И я бъ самъ раздѣлъ ее… самъ… сорвалъ всѣ юбки, подъ себя бы подложилъ, тѣломъ бы сушилъ… а ее — грѣлъ бы, грѣлъ губами, языкомъ… щеками… ладонями…»
— Всѣ на берегу?
— Всѣ, товарищъ командиръ!
— А точно всѣ?
— По головамъ насъ считай, какъ барановъ!
— Не барановъ, а коней.
— Да, лошадокъ-то сочти! Одна-то — вонъ, рядомъ бродитъ!
— Упокой, Господи, душу раба Твово Антона Солоницына…
— Но, ты не попъ на амвонѣ!
— Да всѣ, всѣ тута, и щитать не надоть!
— Не, Солоницынъ — утопъ!
— Мнѣ холодно, — однѣми губами сказала царица.
Марія подошла къ ней близко, близко, и руку ея взяла, перчатку стащила, дыханіемъ грѣла.
— Мамочка, вы потерпите. Мамочка, еще немного!
Ледяныя искры просверкнули подъ красными отъ вѣтра старыми вѣками.
— Что — немного? Ты хочешь сказать, все скоро кончится?
— Мы доберемся до теплой избы!
— До ледяной смерти мы доберемся.
Марія задрожала и сжала губы.
— Мама, вы не должны такъ говорить. И думать. Никто не знаетъ часа своего! И Господь…
Царица медленно перекрестилась на вѣтру.
— Ну что встали! — крикнулъ зло Мерзляковъ. — Устали?!
Яковлевъ подошелъ къ старухѣ и Маріи. Наклонился щека къ щекѣ царицы, чтобъ никто не слышалъ.
— Ваше величество. Ступайте впередъ. Я отвѣчаю за васъ.
Старуха и дѣвочка, медленно переставляя промокшія ноги, волоча за собою мокрыя юбки, побрели въ гору. Весело, глупо-радостно, будто закатилось сюда изъ другого міра, горѣло между рваными тучами солнце.
— Мнѣ одинъ солдатъ… — Марія замялась. Вѣтеръ крутилъ выскочившую изъ-подъ шапки нѣжную прядь. — Сказалъ, что уже Покровское недалеко! Наше — Покровское!
Мать преобразилась. Изъ старухи превратилась въ юницу. Шагъ измѣнился: сталъ легокъ, танцоваленъ, будто въ мазуркѣ. Глаза расширились: ужасъ въ нихъ смѣнился живымъ и настоящимъ счастьемъ.
— Я знала! — высоко, не стѣсняясь, воскликнула она. — Знала, что мы еще, до нашей смерти, увидимъ родные края нашего Друга!
Ляминъ гарцовалъ поодаль, но возгласъ царицы услыхалъ.
«Вотъ какъ она. Прямо рубитъ. Про смерть говоритъ — прямо. Уже не боится о ней говорить!»
Солдаты переговаривались, закуривали, спрыгивали съ коней, выжимали мокрые порты. Докторъ Боткинъ грязнымъ, обшитымъ фламандскими кружевами платкомъ тщательно вытиралъ глаза и очки. Валя Долгоруковъ держалъ себя руками за локти. Трясся въ ознобѣ.
— Докторъ… у меня будетъ… двустороннее крупозное…
— Вѣруйте, Валичка, и Богъ васъ милуетъ.
Князь Валя перекрестился негнущимися на вѣтру пальцами, похожими на мѣдные мясные крючья. Старуха тоже перекрестилась. Марія — тоже. Боткинъ — тоже. Демидова — тоже. Они всѣ стояли и крестились, и Боткинъ читалъ молитву.
— Да воскреснетъ Богъ и разыдутся врази Его! и да бѣжатъ отъ лица Его…
Яковлевъ отшагнулъ назадъ и помѣнялъ лицо, какъ одежду.
— Не останавливаться! Если не хотите околѣть! Впередъ!
— Ненавидящіи Его…
Вѣтеръ перерасталъ въ ураганъ. Люди гнулись ивовыми мерзлыми вѣтками, сгибались ниже, пригибались къ землѣ, едва не хватались за нее, еще немного — и поползли бы. Кони ржали, вставали на дыбы. Вѣтеръ толкалъ коней въ бока, пытался опрокинуть, они перебирали тонкими ногами и вскидывали бѣшеныя морды.
— Граждане арестованные! Въ телѣги!
Марія втащила мать въ возокъ. Усадила. Усѣлась рядомъ. Крѣпко взяла ее за руку. У матери мелко, тряпично дрожали губы. Она безсильно закрыла глаза. Марія поцѣловала матери голую руку. Вытащила у нея изъ кармана пальто перчатку, натягивала.
— Мама, согрѣйтесь… вамъ будетъ тепло…
— Трогай!
Яковлевъ вскочилъ на коня-сироту погибшаго бойца Солоницына. Разсерженно вкололъ шпоры въ худые, мокрые конскіе бока. Конь возмущенно заржалъ и выбѣжалъ въ самый авангардъ, передъ всѣмъ обозомъ. Командиръ поскакалъ быстро, всѣ за нимъ заторопились. Царя въ возокъ подсадилъ Мерзляковъ и самъ прыгнулъ вслѣдъ. Сѣли на солому рядомъ.
— Теперь я тебя буду стеречь. А чтобъ не убѣгъ, — Мерзляковъ ожегъ царя веселыми бѣшеными глазами и поправилъ ушанку. — А то убѣжишь невзначай. А я тутъ, вотъ.
Николай улыбнулся. Придерживалъ обѣими руками, чтобы ураганъ не сорвалъ, громоздкій треухъ.
— А можетъ, это ты отъ меня убѣжишь?
Мерзляковъ потерялъ даръ рѣчи. Ощупывалъ глазами гражданина Романова, будто впервые увидалъ.
— То-есть какъ это? Я?
Ткнулъ себя большимъ пальцемъ въ кожаную грудь.
Ротъ Николая былъ серьезнымъ, а глаза его смѣялись.
— Да, ты. Ты же мой подначальный.
— Я?!
На нихъ оглядывались. Обозъ быстро двигался вверхъ по пологому взгорку. Колеса увязали въ грязи. Въ лужахъ отражались умалишенныя небеса.
Мерзляковъ схватился за револьверъ. Телѣга тряслась, и стучали у людей зубы.
— Да у тебя даже оружія нѣтъ! Подначальный! — Сплюнулъ. — Это ты мой подначальный! Забудь то время, гражданинъ! Теперь — наше время! Не твое!
— Нѣтъ. Время всегда Богово.
— А! Ну да! Воздадите кесарю кесарево, или какъ тамъ?! Вотъ мы — тебѣ — сполна — и воздали! За все твое хорошее! Мерзляковъ уже оралъ не стѣсняясь. Весь отрядъ на него таращился. Но въ разговоръ не вмѣшивался никто.
Ляминъ ѣхалъ близко и все слышалъ. И тоже молчалъ. А что было встревать?
— За все?
— Ну да! За Ходынку! Съ чего царство началъ! Съ горы труповъ! За японскую войну! Сколько людей угрохалъ! За тюрьмы и ссылки! Гдѣ хорошихъ людей ни за что гноилъ! За Ленскій разстрѣлъ! За вѣшателя твоего, Побѣдоносцева! За кровавое твое, девятое января! Красное воскресенье! Христосъ воскресъ! Можетъ, для кого Онъ и воскресъ, только не для тебя! Кровопійца! Кровососъ!
Мерзляковъ побѣлѣлъ и уже брызгалъ слюной. Старался совладать съ собой, и не получалось. Все, что накопилось, выплескивалось наружу мощно, злобно.
«Онъ все справедливо вопитъ. Все это правда. Все!»
Ляминъ тоже начиналъ мелко, противно дрожать. Что-то сгущалось въ воздухѣ. Будто горѣло гдѣ-то рядомъ, и вѣтеръ доносилъ запахъ гиблаго пожара, чудовищной гари, криковъ заживо палимыхъ. Мерзляковъ оралъ объ убитыхъ, о разстрѣлянныхъ, о повѣшенныхъ, о взорванныхъ на корабляхъ русской эскадры, о замученныхъ въ застѣнкахъ, о голодныхъ дѣтяхъ.
— Ты! Царишка ты! Не зналъ, какъ въ твоей чортовой имперіи дѣти въ деревняхъ живутъ?! Какъ — съ голоду — на печи — помираютъ?! А мать на лавкѣ лежитъ, да не подымется, лежитъ, а рожа черная, а животъ вздутъ, а ротъ набитъ соломой! Такъ съ этой соломой и найдутъ! А въ ротъ сунула передъ смертью, чтобъ — жевать! Чтобы себя обмануть, что — ѣстъ! А подъ лавкой — другой младенчикъ валяется! И того ужъ мухи жрутъ! И крысы! Вотъ твое царство! Государство!
Обозъ двигался все такъ же быстро. Не останавливался.
Лошади шли, скакали, телѣги ѣхали, заплетались колеса о кочки, тонули во влажныхъ яминахъ. Ляминъ закусилъ губу. «Эхъ, покурить бы. Что жъ онъ такъ оретъ? Сорвался песъ съ цѣпи. Ну да, нагноился чирей. А кто взрѣзалъ? Теперь развѣ разберешь», — думалъ быстро, невнятно, морща лобъ.
Лицо Мерзлякова свела судорога. Вѣтеръ снесъ ему кепку. Махнулъ рукой.
Такъ и ѣхалъ дальше съ голой головой.
— Царишка! Проклятый! Ходынку давай вспомни! Сколько людей сгубилъ коронаціей своей! И тѣмъ, что — подачку имъ посулилъ! А на хрѣна имъ была твоя подачка! Не нуждался народъ въ твоей нищенской подачкѣ! Въ водкѣ твоей! Въ кружкѣ твоей! Въ пирогахъ твоихъ кровавыхъ! Всѣ давились и задавились, лишь бы изъ твоихъ рукъ милостыньку взять! Ахъ ты песъ! Да вѣдь сколько тамъ всѣхъ загинуло! Женъ! Дѣтокъ! Мужиковъ въ соку! Работниковъ! И за что?! За что, нѣтъ, ты мнѣ скажи?!
Руки Мерзлякова сами протянулись и схватили Николая за плечи. Вцѣпились въ сѣрое, сырое сукно шинели. Тряханули царя, какъ мѣшокъ съ картошкой.
— А! Молчишь! Да потому что сказать тебѣ нечего! А про Красное воскресенье — тоже ни слова?! Молчокъ, зубы на крючокъ?! Люди къ тебѣ пошли на поклонъ! На просьбу! Замучилъ ты народъ злобой своей! И народъ къ тебѣ, какъ къ человѣку, пошелъ! Чтобы ты, сволочь, всѣхъ политическихъ — на волю — выпустилъ! Люди шли — матери съ дѣтьми! Старики! Рабочіе! А ты противъ нихъ пѣхоту, кавалерію выставилъ! Казаковъ! А вожаки-то къ тебѣ шли — безоружные! А ты казакамъ приказалъ — нагайками людей! Шашками рубить! И рубили! И кровь лилась! Твоего, волкъ сѣрый ты зубастый, народа — кровь! Да не твой это народъ! И никогда имъ не былъ! И не будетъ! Ты — нѣмчура проклятая! Чужакъ ты! Какъ вы всѣ, въ дворцахъ этихъ ледяныхъ кто спрятался! Но мы сейчасъ-то васъ оттуда — и вытащили! И вотъ веземъ! А куда веземъ?! Самъ — ты — знаешь — куда!
Ляминъ поднаправилъ коня ближе къ телѣгѣ царя. Яковлевъ скакалъ далеко впереди, не слыхалъ дикихъ криковъ Мерзлякова.
«Ужъ больно рьяно кричитъ. Какъ бы чего съ царемъ не сдѣлалъ».
Вмѣсто рта у орущаго Мерзлякова глядѣла, шевелилась черная, кривая яма.
— Стрѣляли людямъ въ грудь! Безоружнымъ! Топтали лошадьми! Мостовая вся кровью была залита! И я! Я тамъ былъ! Медъ-пиво пилъ! По усамъ, кровавое, текло, а въ ротъ… Да не волкъ ты! Какой ты волкъ теперь! Сучонокъ ты теперь вонючій! Сапоги наши будешь лизать! Ноги мыть и воду пить! А мы стегать тебя будемъ! Такими же вотъ нагайками! И, если надо, шашками порубимъ! Чтобы ты сполна вкусилъ все свое! Чтобы — въ свой, сука, народъ поглядѣлъ, какъ въ зеркало! Ужъ мы тебя отразимъ! Во всей красѣ! Вѣкъ на небесахъ помнить будешь! А на небеса ты не попадешь… нѣ-е-е-етъ! Никогда! Ты — прямехонько — въ преисподнюю! Тамъ тебѣ и мѣсто! И покоя не обрѣтешь! Вѣкъ мучиться будешь! За все, что на землѣ надѣлалъ! Гадъ! Сволочь! Волкъ! У-би…
Мерзляковъ захрипѣлъ. Ляминъ подскакалъ совсѣмъ близко къ царской телѣгѣ. Вытащилъ изъ-за пазухи флягу и сунулъ Мерзлякову ко рту.
— Эй, слышь, товарищъ… давай охолонь… глотни…
Мерзляковъ слѣпой рукой нащупалъ флягу, крѣпко сжалъ. Припалъ ртомъ къ горлышку. Глоталъ.
Царь сидѣлъ ледяно, какъ аршинъ проглотилъ.
Вѣтеръ мялъ мѣхъ его треуха.
Тучи ошалѣло неслись надъ голой головой Мерзлякова.
Подъѣхалъ солдатъ, съ тучей глубокихъ рытвинъ-оспинъ по всему коричневому, какъ гречишный медъ, лицу. Кепку протянулъ.
— Вотъ, товарищъ командиръ. Кепка ваша!
Мерзляковъ вернулъ флягу Лямину и глубоко, туго, по самыя брови, натянулъ кепку.
Сзади донесся долгій и звонкій, трелью жаворонка, юношескій крикъ:
— Э-э-эй! Командиры! Колесо сковырнулось, мать его!
***
Поспѣшали. Яковлевъ гналъ лошадей. Доѣхали до новой рѣчной излучины.
— Паромъ! — закричала Марія, привставъ въ телѣгѣ и придерживая отъ вѣтра шапку. — Я вижу паромъ!
Царица осѣнила себя крестнымъ знаменіемъ, будто мелко, быстро, какъ поваръ — супъ, осолила.
— Слава Тебѣ, Господи силъ…
Медленно подплывалъ большой и плоскій паромъ.
— Братва! Мы всѣ тутъ не умѣстимся!
— Кто-то въ рѣчку синюю попрыгаетъ. Охъ и холодно тамъ, въ рѣчкѣ! Люто.
— Не люто, а любо! Я по веснѣ завсегда купаюсь! Въ любой водицѣ!
— Ну, крѣпокъ ты. Я бы сразу зачихалъ.
— А судоргой бы ножонку-ти не свело?!
— Лошадокъ-то мѣнять въ Покровскомъ будемъ?
— А то гдѣ же еще!
Старуха долго, солнечно глядѣла на дочь. Марія мяла, горячо тискала въ рукахъ ея руку.
— Мама, вы согрѣлись?
— Дѣтка… — Придвинула старое лицо къ румяному юному лицу. Говорила очень тихо, будто тайну какую. — Развѣ на вѣчномъ холоду можно согрѣться? Вокругъ насъ вѣчный холодъ. Замерзаетъ Россія. Уже замерзла. И мы… — Помолчала. — Вмерзнемъ въ ледъ. Я чувствую, мы рыбы. Мы всѣ окуни. И мы вмерзаемъ въ ледъ… какъ мухи… въ янтарь.
Марія прижалась щекой къ щекѣ матери.
— Мама, ну что вы такое думаете… Прошу, выбросьте такія мысли изъ головы! Какіе окуни? Какой ледъ?
Ляминъ видѣлъ, какъ она растерялась.
«О чемъ она шепчетъ ей? Что набалтываетъ? Какую ахинею? Она вся ажъ побѣлѣла. Ахъ ты!»
Чуть было не подъѣхалъ и не оходилъ старуху прикладомъ поперекъ спины.
— Всѣ на паромъ! Ловчѣй заходи! За конями гляди! Чтобъ въ рѣку не свалились!
— Да они сами, звѣри, осторожны… чо намъ коней-то остращивать…
— Давай, давай, быстрѣй! Не медли! Утро-то мгновенно минетъ! Въ Покровскомъ — чаю попьемъ!
Съ трудомъ, но всѣ умѣстились на широченномъ паромѣ.
— Мамочка, это какъ плотъ въ Потопѣ.
— О нѣтъ, душка, это вѣдь знаешь что? Это… ковчегъ…
Марія усмѣхнулась, дернула плечомъ.
— А вмѣсто Ноя — комиссаръ Яковлевъ? А мы, значитъ, скоты?
Старуха засмѣялась и заплакала вмѣстѣ.
— Ха, ха, душка, ахъ… Похоже на то!
Кони боялись воды, жались грязными крупами, боками другъ къ дружкѣ. Иные изъ солдатъ спѣшились, стояли возлѣ мордъ своихъ коней, оглаживали ихъ, успокаивали. Ледъ шумно, длинными грязными когтями, царапалъ борта парома. Рѣка катилась, катила на загривкѣ ледъ, мертвую зиму, и они катились вмѣстѣ съ зимой и рѣкой; плыли и плыли, наискось, отъ берега до берега — будто кухоннымъ тесакомъ, съ наклономъ, рѣзали колбасу; тишины не было — въ уши лѣзъ разноголосый гомонъ весны: шорохъ льда, свистъ веселаго, какъ отчаянный цыганъ, вѣтра, ржанье лошадей, буханье гигантскаго колеса парома, переругиванья солдатъ; и очень далеко, слишкомъ далеко, будто въ иной, забытой жизни, звонилъ колоколъ на призрачной, невидимой, выкрашенной въ цвѣтъ небесъ сельской церкви.
А можетъ, это съ небесъ и звонили?
Чухалъ и чихалъ паромъ, грохотали машины въ трюмѣ, переваливались и вертѣлись желѣзные валы, а они стояли на крѣпкихъ лиственничныхъ доскахъ, переглядывались, отдавались движенію, теченью рѣки. Тоболъ, что за названіе? Татарское, должно-быть. Много здѣсь татары повоевали. Да все равно казакъ Ермакъ всѣхъ положилъ. И русское царство здѣсь устроилъ.
…А теперь это царство — подъ ними. Какъ старая палуба подъ животами лошадей.
…Покровское показалось внезапно. Ляминъ думалъ — дольше добираться будутъ. Избы, какъ вездѣ въ Сибири, черными бобрами по землѣ пластаются. Низкія, будто въ землю вросшія. И то правда: погреба глубокіе, въ погребахъ множество семей можетъ схорониться, если вдругъ военная перепалка какая. Сараи отмѣнные. Сарай — что тебѣ заимка. Живутъ зажиточно. Бѣдняковъ мало. Ляминъ кусалъ губы.
«Вотъ бы у насъ такъ въ Новомъ-то Буянѣ. И вѣрны слухи эти, что въ Сибири жизнь лучше. Сытнѣе».
Онъ помнилъ вкусъ молока, что въ Тобольскѣ приносила царямъ торговка Василиса. Онъ самъ бралъ крынку у Василисы изъ рукъ, насмѣшливо кланялся: спасибо, молъ! — и шелъ по темному коридору съ крынкой въ рукахъ, крынка живымъ коровьимъ тепломъ грѣла ладони. Онъ чуялъ спиной — торговка ушла, заходилъ за шаткую пирамиду изъ двухъ сломанныхъ безногихъ креселъ, припадалъ ртомъ къ крынкѣ и дѣлалъ большой глотокъ, два, три, четыре. А иногда, обнаглѣвъ, и всю крынку выпивалъ. И ничего никакимъ царямъ не говорилъ. А зачѣмъ говорить. Все и такъ понятно.
И — да, они все понимали.
Товарищъ Ляминъ, сегодня Василиса для Бэби молочко приносила? Для кого-кого? Для ребенка. Ахъ, для ребенка. «Они его всѣ ребенкомъ называютъ. У насъ въ деревняхъ, да по всей Россіи, такихъ парнишекъ ужъ женятъ, а они уже и въ полѣ пашутъ, и на охоту ходятъ». Нѣтъ, не приносила. А почему отъ васъ молокомъ пахнетъ? Не молокомъ, гражданка Романова, а навозомъ.
И прикрывалъ ротъ ладонью, чтобы открытымъ настежь смѣхомъ не обидѣть.
И все равно старуха стояла красная до корней волосъ, разсерженная и слабая, такая слабая. Руки-плети, ноги-ухваты. И сама какъ сожженное бревно: еще лежитъ въ срубѣ, а ткни пальцемъ — и разсыплется въ золу.
— Товарищи! Покровское! Коней перепрягать!
Царица перевалилась черезъ край возка. Марія выпрыгнула первой и еле успѣла поймать ее.
— Мама, что…
— Да вотъ, чуть не выпала. Спина… не удержала…
— Мама, вы устали!
— Старая я стала, вотъ что, дѣтка.
Къ нимъ, на околицу, изъ села быстрымъ шагомъ шли мужики. Всѣ бородатые, и бороды — до пуповъ.
— Какъ у нашего Друга, гляди…
Старуха смотрѣла умильно.
Марія постаралась улыбнуться мужикамъ.
— Добрый день вамъ всѣмъ!
Комиссаръ Яковлевъ вышелъ впередъ и всталъ передъ Маріей, заслонивъ ее отъ щупающихъ взглядомъ своей чернокожаной статью.
— Здравствуйте, товарищи! Мы къ вамъ на постой. Веземъ драгоцѣнный грузъ въ Тюмень!
Обвелъ рукой въ кожаной перчаткѣ царя, жену, Марію, слугъ, доктора.
Мужики смекнули. Не шевельнулись ихъ лица. Ни бровь, ни губа не дрогнули.
— Милости просимъ гостей дорогихъ!
— Это Покровское?
— Такъ точно, оно самое! — по-военному отвѣтилъ высокій худой мужикъ съ желто-бѣлой мочальной бородищей. Одернулъ на себѣ бараній зипунъ.
«Старый солдатъ, какъ на плацу, рапортуетъ».
— Ну такъ ведите! Воля ваша!
Лошади пошли медленно, телѣги покатились. Люди двинулись: кто верхомъ, кто пѣшимъ.
Царь и Яковлевъ смотрѣли на пѣшихъ изъ возка. Щеки Николая надъ усами и бородой отсвѣчивали блѣдно, зелено, зеркально. Онъ былъ весь выпитъ дорогой.
— Это и есть Покровское? — Андрусевичъ подъѣхалъ на конѣ. Вороная шкура коня отблескивала болотной зеленью, будто конь только искупался въ заросшемъ ряской пруду. — Неказистое сельцо!
— Казистое, неказистое, — Ляминъ куснулъ ноготь. — Заколдованное это село. Это родина… одного человѣка.
Отчего-то рѣшилъ не говорить ничего, замолчать. Было чувство: сейчасъ все разболтаетъ — и этимъ Марію обидитъ.
— Да знаю, Гришки Распутина! Урода! — Андрусевичъ похлопалъ коня по черной холкѣ. Спрыгнулъ наземь. — Ни дна бы ему ни покрышки!
Марія оглянулась. Разслышала? Нѣтъ?
— Россію, какъ вошь, къ ногтю прижалъ! И — надавилъ! И сокъ брызнулъ! Кровь — брызнула. Кто жъ онъ опосля этого?
— А ты вправду думаешь, — Ляминъ старался говорить тихо и четко, — что именно онъ всю эту заваруху заварилъ? Гришка?
— А то кто! Кобель царицынъ! Сперва съ ней снюхался, а потомъ всю ея челядь перетопталъ! И всѣ довольны, всѣ счастливы! А онъ — на ушко ей: то-то, молъ, и то-то сдѣлай! А она — царю. Изъ уха въ ухо. Изъ спальни въ спальню! Такъ — Россію кромсали! Такъ они и войну-то начали… дамы, короли!
Андрусевичъ плюнулъ себѣ подъ сапоги, а попалъ точно на сапогъ. Выругался. Покаталъ сапогъ въ ноздреватомъ сугробѣ, почистилъ. Указалъ на сапогъ. Остро, жгуче глянулъ на Лямина.
— Вотъ. Сапогъ-отъ можно почистить. Тряпицей масленой потереть. А Россію въ грязи вымазать — теперь знаешь сколько чистки будетъ? Догадался?! Вотъ и я догадался. Давно ужъ.
Царица защищалась ладонью отъ солнца, какъ крестьянская баба въ поляхъ. Марія укутала ей горло концомъ вязанаго платка.
— Мама… простудитесь…
— Я и такъ простуженная. Горло болитъ все время. Чаю бы съ малиной. Спроси, душенька, кого-нибудь: гдѣ здѣсь домъ Распутиныхъ? Ты… потихоньку спроси… Чтобы они… не разгнѣвались…
…Красноармейцы мѣняли лошадей. Распрягали, отгоняли прочь отъ возковъ. Впрягали новыхъ, свѣжихъ. Съ весело косящими глазами; весело храпящихъ; роющихъ копытами талый снѣгъ и молодую, захолодавшую на вѣтру землю.
Бойцы смотрѣли на старую женщину и дѣвочку: онѣ стояли навытяжку, какъ солдаты, передъ окнами большого, во много оконъ, дома, обитаго сѣрыми, выцвѣтшими на дождяхъ и снѣгахъ досками.
— И што они тамъ нашли? Чаю, што ли, просятъ?
— Какъ нищенки, што ль?
— Да нѣтъ, ребята. Просто любуются!
— На што? На герань?
— На занавѣски вышитыя!
— Эка невидаль.
— Въ Губернаторскомъ домѣ — не вышитыя висѣли.
— Самихъ бы повѣсить вмѣсто тѣхъ занавѣсокъ.
— Очень ты злой, Касьянъ.
— Я не могу всѣхъ любить! Ихъ — пуще всѣхъ не могу!
— Ты слѣди за ними.
— Да смирно стоятъ, коровы. Никуда не убѣгутъ!
…Женщины стояли передъ окнами избы Григорія Распутина, и Ляминъ глядѣлъ имъ въ спины. Ему хотѣлось сдернуть шинель и набросить на плечи Маріи. А вотъ интересно, что бы было, если бъ онъ по правдѣ сдѣлалъ это? Кто бы его наказалъ? Комиссаръ приказалъ разстрѣлять? Или Мерзляковъ, безъ суда и слѣдствія, поставилъ къ стѣнкѣ? Къ стѣнкѣ какой избы?
«Да развѣ на войнѣ обязательно къ стенкѣ? Тебя пустить въ расходъ могутъ хоть въ чистомъ полѣ. Это неважно, гдѣ».
Зубы клацали. Замерзъ. А онѣ? Тоже. Какъ долго стоятъ! И въ домъ ихъ не пригласятъ. Боятся. Онъ прищурился. Изъ оконъ выглядывали люди. Семья. Семья этого чернаго волка, растерзавшаго Россію своими хищными крѣпкими сибирскими зубами.
Такъ, значитъ, они два волка? Царь — волкъ, и Распутинъ — волкъ? Тогда кто же такой Ленинъ, тамъ, въ далекой Москвѣ, въ непонятномъ чужомъ Кремлѣ, онъ сидитъ въ креслѣ, передъ нимъ газеты, сводки, военныя карты, онъ отдаетъ распоряженія — кого убить, кого вознаградить, кого — живьемъ закопать, — а можетъ, за нимъ тоже кто-то стоитъ, большой и невидимо-страшный, и ржетъ какъ конь, показываетъ всѣ зубы, показываетъ зажатый въ кулакѣ мѣшокъ съ кучей денегъ, и все на самомъ дѣлѣ куплено и продано уже тысячу разъ, — а они всѣ вѣрятъ, вѣрятъ въ то, что это — страна, а вотъ это — народъ, а вотъ это — Бога нѣтъ, царя нѣтъ, а это, люди, вашъ — кто? Новый царь?
«Ленинъ новый царь», — на сыромъ рѣчномъ вѣтру вылѣпили ужаснувшіяся губы.
И такъ всюду? И такъ навѣкъ и всегда? А народъ — опять подъ владыкой? Подъ правителемъ?
— Эй, Андрусевичъ, слышь, — досталъ изъ кармана куртки самокрутку, заранѣе изготовленную. — А міровую войну — и правда, кто началъ? Что, правда Гришка?
Андрусевичъ по-волчьи, маленькими желтыми глазками, слѣдилъ, какъ Ляминъ шаркаетъ отсырѣлыми спичками по коробкѣ, какъ наконецъ добываетъ пламя и куритъ.
— Война начинается всегда нипочему. И вродѣ бы никто не виноватъ! А оглянешься — у всѣхъ хвосты замараны. И рыльца въ пуху. Иванъ киваетъ на Петра, Петръ — на Ивана. Ты вѣришь въ эти розсказни, что какой-то тамъ студентикъ пальнулъ въ како-го-то аристократишку, и все загорѣлось? Да? Нѣтъ? Головой чо мотаешь, какъ быкъ подъ оводомъ? Вотъ и я не вѣрю. Дай огня!
Андрусевичъ протянулъ свою «козью ножку». Ляминъ долго чиркалъ спичкой. Огонь всегда появлялся между ладоней внезапно, пугалъ горячей рыжиной.
— Охъ, одна отрада — затянуться… Вродѣ какъ у печки погрѣлся. Слушай! А эти все стоятъ.
— Да, стоятъ, — съ виду равнодушно согласился Ляминъ, обнимая вдохомъ табачную струю.
Лошади отворачивали башки.
— Табакъ не любятъ, у, черти. Не бойсь! А такъ — клещей изъ тебя, дура, выкуримъ.
Андрусевичъ подергалъ лошадь за гриву. Намоталъ гриву на палецъ.
— Волосья какъ у бабы. Эхъ, Мишка! Дѣвку бы щасъ потискать. Я бъ не отказался! А ты? Что мрачный такой? Блиновъ тебѣ тутъ никто не разжарилъ! Не Масленая! Ну гляди, слѣди за ними.
Андрусевичъ отошелъ вразвалку, кривымъ, будто пьянымъ шагомъ; ноги ставилъ ухватами. Ляминъ потянулъ правую ногу вверхъ, сапогъ выскользнулъ изъ грязи неохотно, со смачнымъ чавканьемъ. Выпросталъ лѣвую. Такъ же вперевалку пошагалъ впередъ. Туда, къ избѣ. Ближе, все ближе.
Подходилъ и видѣлъ лица тѣхъ, кто толпился передъ распахнутымъ окномъ. И когда успѣли выставить зимнія рамы? Кажись, за стекломъ лица-то маячили. А теперь головы, какъ живые шары, круглятся, вываливаются; семья тщится разсмотрѣть тѣхъ двухъ, что стоятъ на вѣтру подъ окномъ.
«Какъ бы не передали имъ что! Если что опасное передадутъ и это потомъ вскроется — комиссаръ меня убьетъ! А потомъ, еще по разику, убьютъ и Заславскій, и Панкратовъ, и Хохряковъ!»
Ближе, быстрѣе! Ему казалось — вотъ имъ что-то тайное протягиваютъ изъ окна. Уже бѣжалъ! Глазами стрѣлялъ. Щурился. Это Марія подняла руки! И да, ей въ руки что-то кладутъ. Что? Ножъ? Револьверъ? Бомбу?!
— Чортова баба… чортова дѣвка… чертовки… я зналъ…
Подбѣгалъ къ дому, задыхаясь. Не помня себя, схватилъ Марію за руку. Вертѣлъ руку. Рука — пустая! Куда взятое спрятала? Въ шапку? Въ ботикъ? За пазуху?
— Отдай, хуже будетъ.
Духъ съ трудомъ переводилъ. Марія вырвала руку.
— Вы сдѣлали мнѣ больно!
«Ишь ты, и ноздри раздула. Царская порода! Кобыла!»
— Дай то, что тебѣ дали!
Въ окнѣ — никого. Всѣ поразбѣжались.
Онъ скользнулъ ослѣпшими отъ гнѣва и страха глазами по щекѣ царицы. Ея профиль таялъ въ апрѣльскомъ маревѣ. Солнце пригрѣвало. Старуха медленно поворачивала голову, и профиль превращался въ надменное лицо, разстрѣливающее его. Два глаза — два пулемета. Носъ — револьверный стволъ. Пріоткрытый ротъ — тамъ мина языка.
— Оставьте въ покоѣ мою дочь!
— Замолчи! — Въ ярости онъ ихъ обѣихъ называлъ на «ты». — Я видѣлъ, ей что-то передали!
Красная тьма застлала вѣки. Слѣпой, онъ вырвалъ револьверъ изъ кобуры.
Наставилъ на Марію.
Наставилъ на цесаревну оружіе, и ничего, земля не треснула подъ нимъ!
Онъ не видѣлъ, какъ мѣняется ея лицо. Плыветъ и заслоняется облакомъ. Расплываются и мерцаютъ черты, лѣпятся въ одинъ плотный, тяжелый и горячій комъ неодушевленной плоти. Человѣкъ — всего лишь кровавое тѣсто, напичканное горячими нитями и пузырями потроховъ; почему же именно это тѣло такъ любишь, именно эти губы тебѣ такъ хочется цѣловать? Не отникать отъ нихъ?
Не видѣть больше это лицо. Не тянуться къ нему. Она спрятала то, чего брать нельзя. Сховала за пазухой свою смерть! Но вѣдь и его, его смерть тоже!
— Дай!
Онъ схватилъ ее пятерней за шею, за затылокъ. Старуха не смѣла его оттолкнуть или ударить. Ей было разрѣшено только смотрѣть. Умри, но смотри!
— Товарищъ Ля… Ляминъ…
Одной рукой Ляминъ держалъ Марію за шею, какъ дохлаго цыпленка, другой приставилъ револьверъ къ ея потному подъ шапкой лбу.
— Отдавай! Быстро!
Маріины глаза слишкомъ близко. Умалишеніе таяло, и таяла слѣпота. Онъ снова видѣлъ. Видѣлъ стволъ револьвера, и Маріины густыя брови, и ея широкія крестьянскія скулы, и коричневыя мелкія, какъ просо, пятна на щекахъ, около носа. У нея же веснушки, а онъ не замѣчалъ! Веснушки! Чортъ!
Марія полѣзла за пазуху. Вынула свертокъ. Ему показалось, свертокъ шевелится. И тамъ что-то живое. Она развернула свертокъ. Одинъ слой промасленной бумаги, второй, третій. Бумага падала на землю бѣлыми отстрѣленными крыльями. Ляминъ глядѣлъ и не видѣлъ. Марія разворачивала бумагу: еще слой, еще, и нѣтъ конца. Наконецъ, въ ея рукахъ осталось это. То опасное. Смертельное.
Ляминъ изумленно глядѣлъ на кусокъ пирога. Пахло рыбой и лукомъ. Прекрасной рубленой рыбой и жаренымъ рѣпчатымъ лукомъ. И корочка у пирога была свѣжая, помазанная сливочнымъ масломъ: все какъ надо. Только-что изъ печи. Отмѣнный. И на вкусъ — языкъ проглотишь.
— Такъ ты…
Царица молчала презрительно, страшно.
Потомъ разлѣпила губы.
— Отдай ему. Онъ такъ этого добивался!
Марія вытянула руки и протянула Лямину еще теплый пирогъ.
— Они знали, что мы поѣдемъ. Они намъ нарочно испекли. Они… ждали…
— Что болтаешь! — Старуха поглядѣла сверху внизъ. — Откуда кто зналъ! Просто сегодня праздникъ! Лазарево воскресенье!
— Ну да… праздникъ…
Ляминъ, ничего не думая, только видя потный лобъ и завитокъ на лбу, на мокрой отъ слезъ веснушчатой щекѣ, взялъ пирогъ изъ рукъ Маріи, наклонился, глубоко вдохнулъ луковый запахъ, внезапно приложился къ пирогу губами, будто бы ко кресту въ рукѣ батюшки послѣ причастія, голову поднялъ, на Маріины глаза наткнулся, отпрянулъ, отшагнулъ, попятился, повернулся, побѣжалъ.
***
Вечеръ черной овечьей шерстью обвернулъ увалы, надъ головой робко выглядывали булавки звѣздъ изъ шевелящейся рваной тьмы. За околицей незнакомаго села высились двѣ мощныхъ старыхъ березы: на одной уже надувались почки, другая стояла мертвая, сухая и гордая. Солдаты разожгли два костра: одинъ — себѣ, другой — командирамъ. Огонь подлизывался къ ночи, упрашивалъ ее не приходить, на забивать ротъ и глаза почти землянымъ мракомъ. Днемъ проѣзжали мимо высокой кудрявой, въ соснахъ и еляхъ, горы; народъ не зналъ ея имени, Ляминъ про-себя назвалъ ее — Бабенка. Пашка незримо ѣхала впереди, онъ видѣлъ, какъ весело мотается, факеломъ взмываетъ хвостъ ея коня. Тьфу, опять накатило. Изыди, призракъ! Его баба. Его гиря. Держать тяжко, а бросить — ноги расплющишь.
«Да что тамъ ноги. Душу раздавишь въ кровь».
Видя ея качающійся надъ солдатскими фуражками и конскими мордами, смутно снящійся ему затылокъ, понималъ, какъ онъ къ ней присохъ.
«Какъ болячка. Сковырнуть бы. А кровища хлестнетъ».
Здѣсь, въ ночи, у огня, думы наѣхали грязными колесами мотора. Головой трепалъ по-собачьи, чтобы ихъ повытрясти. Не уходили. Что жъ, значитъ, курево, фляга. Ляминъ, одинъ изъ немногихъ въ отрядѣ, всегда имѣлъ при себѣ выпить. Въ Тобольскѣ въ аптеку ходилъ, тамъ аптекаря чуть не до смерти застращалъ: давай спиртъ, иначе хлопну! Аптекарь, малорослый еврей Штейнеръ, бормоталъ: да налью, налью, не убивайте, толечко у насъ разбавленный, аптекарскій, семьдесятъ процентовъ, таки да! Семьдесятъ такъ семьдесятъ, махалъ радостно рукой Ляминъ, лишь бы забирало. «Заберетъ, еще какъ заберетъ, молодой человѣкъ!»
Лопатками почуялъ — сзади кто-то выросъ. Оборачиваться? Или самъ окликнетъ? Вѣтки подъ чужими ногами хрустнули, огонь качнулся вбокъ, будто убоялся пришельца. Рядомъ сѣлъ Яковлевъ.
Ляминъ рванулся встать.
Командиръ положилъ руку ему на руку.
— Сиди… другъ.
«Другъ, ого! И языкъ повернулся?»
— Не стряслось ничего, товарищъ командиръ?
— А что, товарищъ Ляминъ, удивленъ, что я къ тебѣ подсѣлъ?
Михаилу ни къ чему было врать.
— Да, немного. Что это вы къ намъ… на огонекъ.
— Хочешь сказать, у насъ свой?
— Ну да.
— А у царей — свой?
Ляминъ вертѣлъ головой. Не видѣлъ рядомъ съ царскими телѣгами костра.
— Не видать ихъ костерка, товарищъ командиръ.
— Слушай, у меня есть имя. Вотъ ты — Михаилъ. А я…
Отчего-то замялся. Уши у Лямина выросли не хуже заячьихъ. Старался разслышать, понять такое внезапное довѣріе.
— Я — Василій.
— А вы пошто мое имя помните? Насъ же тутъ много.
— А памятливый я.
Еще помолчали. Ляминъ вытащилъ фляжку.
— Пейте, товарищъ… Василій.
— Ты сперва.
Михаилъ отпилъ, потомъ глотнулъ Яковлевъ.
Командиръ заговорилъ тихо, осторожно бросая слова, будто медленно, плавно сѣялъ зерно во влажную весеннюю, вспаханную почву.
— Одиноко мнѣ. И вижу, какъ все кругомъ горитъ. Вотъ какъ костеръ этотъ. — Боднулъ темный воздухъ. — Это вѣдь мои родныя мѣста. Недалеко тутъ мое село. Родился я тутъ. И думать не думалъ, что оно вотъ такъ все… обернется. Крестьяне мы. — Вытянулъ руки, разсматривалъ ихъ горько. — Земли руки просятъ. Земли. А въ нихъ — оружіе всунули. И держатъ руки эту чортову сталь, и — стрѣляютъ. Я себѣ давно ужъ душу прострѣлилъ. Мертвецъ я, Михаилъ, ходячій мертвецъ. Только никто объ этомъ не знаетъ. Я… какъ шпіонъ съ того свѣта.
Криво хохотнулъ. Ляминъ молчалъ.
— Отецъ меня рано изъ избы въ люди вытолкнулъ. Отвезъ въ Уфу. Тамъ мальчикомъ въ сапожный магазинъ опредѣлили. Бѣгалъ какъ челнокъ, туда-сюда, старался хозяевамъ услужить. Потомъ проштрафился. Избили меня сильно. Рожу всю расквасили. А кому пожалуешься? Господу Богу? Хозяинъ выгналъ меня. Я побирался. На рынкѣ меня часовщикъ подобралъ. Въ мастерскую привелъ: «Служить у меня будешь?» Опять на побѣгушкахъ. Выполняю указъ хозяина и думаю: міръ такъ устроенъ, одни въ немъ хозяева, другіе — слуги. Чортъ, думаю! Невѣрно это. А — какъ помѣнять? Если все такъ идетъ и идетъ уже тысячи лѣтъ?
Взялъ сухую вѣтку съ земли, пошевелилъ ею хворостъ въ кострѣ. Огонь выбухнулъ счастливо, свободно. Опалилъ лица.
— Убѣжалъ я отъ часовщика. Навѣкъ запомнилъ изобиліе часовъ въ его мастерской. И такіе, и сякіе. Круглые, квадратные, маленькіе, громадные, всякіе. По стѣнамъ висятъ, на шкафахъ, на лавкахъ стоятъ. Трюмо у хозяина было, такое изящное, говорилъ — изъ Венеціи. Такъ передъ трюмо этихъ часовъ горы высились. А я однажды трюмо разбилъ.
— Дыкъ случайно же…
— Нѣтъ. Не случайно. Нарочно. Взялъ самые тяжелые часы и въ трюмо кинулъ. И — вдребезги. Обидѣлъ онъ меня сильно. У него собачка была, онъ меня заставлялъ съ ней гулять. На собачку огромный песъ набѣжалъ и вмигъ ее загрызъ. Горло перекусилъ. Можетъ, бѣшеный былъ, не знаю. Можетъ, эту малявку за кошку принялъ. Я принесъ трупикъ въ мастерскую, кровь мнѣ на руки, на штаны капаетъ. Весь полъ измазалъ. Пытался спасти, перевязать. Она захрипѣла и сдохла. Часовщикъ пришелъ, видитъ картину… налилъ въ собачью миску на полу супа изъ костей, собачьяго супа… меня рожей въ тотъ супъ — тыкалъ… А самъ ревѣлъ и плакалъ. Вдовецъ онъ былъ, и бездѣтный. Собачка одной отрадой была.
Ляминъ смотрѣлъ въ огонь. Глубоко въ пасть пламени заглядывалъ.
— Я ужъ большенькій былъ. Взяли меня въ желѣзнодорожныя мастерскія слесарить. Ловко я управлялся. Среди рабочихъ своимъ сталъ. И мнѣ они стали родные. Это, братъ, была моя семья.
Бросилъ опаленную вѣтку въ огонь, глядѣлъ, какъ она горитъ и сгораетъ.
— И революція — стала семьей. Такъ вышло. А иначе и быть не могло.
Солдаты напротивъ, за безумными языками костра, переговаривались то невнятно, то въ полный голосъ, то замолкали, пытаясь услыхать, о чемъ Ляминъ съ командиромъ лясы точатъ. Но Яковлевъ говорилъ слишкомъ тихо. Не для публики.
Для одного Михаила.
— Вмѣстѣ съ рабочими противъ власти пошелъ. Противъ жирныхъ заводчиковъ. Противъ жандармовъ. Да противъ всѣхъ, кто давилъ насъ, какъ клоповъ. Молодъ былъ! И смѣлъ. И видѣлъ одинъ путь: убей того, кто притѣсняетъ тебя! Иначе онъ сожретъ тебя. Видѣлъ: жизнь — борьба, и цѣна жизни — смерть. Быстро, хорошо я это понялъ.
Ляминъ обнялъ руками острыя колѣни.
— Дровишекъ въ костерокъ подбросить?.. Василій…
— Да, подкинь, ежели не лѣнь.
Ляминъ всталъ упруго, живо, взялъ лежащій поодаль топорикъ, быстро нарубилъ тонкіе стволы сухостоя, приволокъ, одинъ за другимъ въ костеръ бросалъ. Пламя еще мигъ назадъ умирало и вотъ ожило. Разъярилось. Яковлевъ даже отодвинулся отъ огненнаго буйства, засмѣялся беззвучно.
— Вотъ спасибо. Уважилъ. Люблю огонь. Когда гляжу на огонь — всю жизнь свою вижу. Не только прошлое, но и… будущее.
— Ухъ ты! Какъ колдунъ?
— Былъ у насъ въ селѣ колдунъ. Онъ — на крестьянскія свадьбы ходилъ. Гульба въ избѣ идетъ, а онъ тутъ какъ тутъ, въ дверь стучитъ. Заходитъ, тутъ пироги, вино, а онъ все въ одной шапкѣ мохнатой — и зимой, и лѣтомъ. И въ собачьемъ зипунѣ. Руки вскидывалъ, хрипѣлъ: жить будете такъ-то и эдакъ! А то: жить не будете, а вотъ когда умрете! И день смерти молодымъ называлъ. Они — въ слезы! Невѣста, бывало, чувствъ лишалась.
— Вотъ бы къ намъ такой колдунъ явился, — вырвалось у Лямина. — Онъ бы намъ…
— Ну и что, узналъ бы ты свою смерть? Я вотъ не хочу. Богъ вѣрно положилъ: никто не знаетъ часа своего.
— А вы — въ Бога вѣрите?
— Я-то? — Усмѣхнулся, пламя украдливо выхватило изъ-подъ небритыхъ губъ хищный блескъ зубовъ. — А кто его знаетъ.
На другой сторонѣ огненнаго озера вскинулъ руку Андрусевичъ.
— Эй, товарищи! Табачку не надо? Я цигарки скрутилъ.
— Давай, — Ляминъ обошелъ костеръ, взялъ у Андрусевича самокрутки. Вернулся къ Яковлеву. Протянулъ ему цигарку.
— Курите, товарищъ… Василій.
Яковлевъ пытался прикурить отъ костра. Затлѣлъ рукавъ тужурки. Командиръ ладонью захлопалъ пламя. Ловилъ губами первую, самую сладкую затяжку.
— Я вѣдь, Михаилъ, поѣздъ ограбилъ. Почтовый вагонъ. Шашкой химической его подорвалъ. Оружіе у насъ было. Стрѣляли! Охрану перебили почти всю. Они отбивались. Наши ребята швыряли изъ вагона мѣшки съ купюрами. И золото мы взяли, полтора пуда. Героями себя ощущали! Мы — у богатыхъ — ихъ добришко стащили! Возстановили, стало-быть, справедливость. И что? Всю жандармерію Міасса тогда задѣйствовали. Приказъ былъ имъ — насъ всѣхъ отловить и повѣсить! А насъ-то, всѣхъ, было — ни много ни мало — семнадцать парней.
Замолчалъ надолго. Курилъ. Ляминъ ждалъ. Не выдержалъ.
— И что? Сбѣгли вы? Убереглись?
— Изъ семнадцати, — голосъ Яковлева былъ тихъ и сухъ, — только четверо спаслись отъ петли. Рябовъ, Кауровъ, Стожаровъ и я. Я отъ полиціи отстрѣлялся. Дворами ушелъ. Это было въ Самарѣ. А потомъ… потомъ вонъ изъ Россіи. Паспортъ чужой. Фа-милія, отчество — чужія. А вотъ имя совпало. Имя — мое.
Теперь Ляминъ всталъ, вѣтку нашелъ, ею возилъ головешки въ кострѣ, чтобы вспыхнули.
— Въ Швеціи оказался. Въ Стокгольмѣ. Стокгольмъ, знаешь, такой красивый городъ. Но — холодный. Дома какъ изо льда высѣчены. Строгіе, надменные. И людей на улицахъ мало. Сидятъ въ своихъ заносчивыхъ домахъ и грѣются. Камины топятъ. Тамъ я влюбился. Шведка эта была ростомъ выше меня. И у ней волосы были — что твой снѣгъ. Бѣлые-бѣлые!
— А она…
— Нѣтъ, до дѣла не дошло. Она изъ богатаго семейства. А я кто? Меня наши революціонеры пріютили. Я спалъ въ шведскомъ сараѣ. Онъ, скажу тебѣ, роскошнѣй, чѣмъ наши дворцы. — Хохотнулъ. — Тамъ жизнь другая. Слишкомъ чистая. Чистенькая. Меня въ Бельгію послали. Я въ поѣздѣ ѣду въ заграничномъ — и наши телячьи вагонишки вспоминаю. И принцемъ чувствую себя. И такое зло на сердцѣ. Все бы въ этомъ зеркальномъ вагончикѣ въ щепки разнесъ. Въ Брюсселѣ я, знаешь?.. пирогъ такой чудесный ѣлъ. Такъ и называется — брюссельскій пирогъ. Въ начинкѣ всего понемножку. И мясо, и лукъ, и помидоры, и чортъ-те что, но главное — кусочками — голубой сыръ. Ну да, голубой, цвѣта неба. М-м-м! Умъ отъѣшь.
— Эхъ, не надо… такихъ разсказовъ… слюни рѣкой потекутъ… Мы-то тутъ у костерка… по ржаному куску щасъ пожевали — и будя…
— Не буду, прости. Просто — вспомнилось. Долго я за границей торчалъ. Языкъ родной забывать сталъ. Да вѣдь не забудешь его. И Россію — тоже. Семнадцатый годъ грянулъ. И я вернулся. И сразу — головой въ омутъ — въ революцію. Назначили меня комиссаромъ на Центральную телефонную станцію. Я ее защищалъ отъ юнкеровъ. И защитилъ! Товарищъ Свердловъ меня къ себѣ вызвалъ. Благодарность мнѣ вынесъ. Юнкеровъ я тамъ положилъ — смерть… сме-е-е-ерть…
Передернулся. Будто мерзъ. Будто — видѣлъ эти трупы, этихъ безусыхъ юнцовъ, мальчишекъ, бревнами лежащихъ одинъ на другомъ.
— Свердловъ мнѣ говоритъ: товарищъ Яковлевъ, васъ самъ Ленинъ на замѣтку взялъ! Я ему — про васъ — разсказывалъ! Ну я тутъ вродѣ какъ возгордился. — Долгій вздохъ командира неслышно повторилъ Ляминъ. — А зря. Человѣкъ, не гордись ничѣмъ. Накажутъ тебя. И подѣломъ. Меня въ ЧеКа работать взяли. А это самъ знаешь что. У меня, братъ, руки… по локоть, нѣтъ, по плечи въ крови. По плечи, слышишь ты!
Выкрикнулъ это не полнымъ голосомъ, а свистящимъ шопотомъ. Ляминъ не шевельнулся.
— Я приказы подписывалъ… о разстрѣлахъ… сотенъ, тысячъ человѣкъ. Да что тамъ! Десятковъ тысячъ. Однажды… день былъ такой… сырой, сѣрый… на пустырь одинъ московскій, по моему приказу, десять тысячъ народу согнали. И всѣхъ — слышишь! всѣхъ! — изъ пулеметовъ положили. Палили въ красное крошево. Въ людское тѣсто. Смерть — мѣсили! Я, первый поваръ, самъ мѣсилъ. Языкомъ своимъ, вѣчнымъ перомъ своимъ, бумагами, криками — смерть раздавалъ. Направо-налѣво. Бери, мнѣ не жалко! И самъ на разстрѣлы пріѣзжалъ. Видѣлъ этотъ весь ужасъ. Народу тьма! Вопятъ, другъ друга обнимаютъ! Кто — ко мнѣ бросается. Валится мнѣ въ ноги, сапоги обнимаетъ. Кричитъ: ты командиръ тутъ, мы поняли, видимъ, ты! Отмѣни разстрѣлъ! Отведи нашу смерть, жить хотимъ! Такъ выли, какъ волки: жи-и-и-ить! Жи-и-и-ить! Солдаты на меня косятся. А я руку поднимаю и ору: пли! На томъ пустырѣ… такое море крови было… кровь вокругъ моихъ сапогъ текла… я — въ сапогахъ — въ красной лужѣ стоялъ… и видѣлъ, Ляминъ, видѣлъ, какъ еще живые — хрипятъ, руки крючатъ… есть бойня для скотовъ, а есть — для человѣковъ… и я — главный мясникъ… А сколько такихъ мясниковъ… по Россіи…
— Ты пей. Пей, легче станетъ.
Ляминъ протянулъ Яковлеву флягу. На боку фляжки красовалась глубокая вмятина.
— Стрѣляли, да фляга спасла? — Яковлевъ глотнулъ мощно, крупно. — Ахъ, благодать.
Утеръ ротъ тыломъ ладони.
Ляминъ глядѣлъ исподлобья. Такую исповѣдь онъ слыхалъ впервые.
Вечеръ обнялъ темной, шерстяной синевой, какъ въ господскій плэдъ закуталъ. Ляминъ молчалъ, боясь спугнуть откровенность командира.
«Я простой солдатъ, и вотъ онъ со мной какъ съ равнымъ. Онъ сколько всего видалъ, всѣми, кѣмъ ни попадя, командовалъ. А я тутъ, рядышкомъ. И онъ мнѣ — жизнь свою — чулкомъ выворачиваетъ».
Свернутый въ рулонъ мѣшокъ изъ-подъ картошки, на которомъ сидѣли, просырѣлъ на землѣ, только-что скинувшей съ себя старую шкуру плотнаго снѣга. Чирикнула подъ далекой стрѣхой бѣшеная безсонная птица, умолкла.
Тогда вновь заговорилъ Яковлевъ.
Флягу держалъ въ рукѣ; обратно Лямину не протягивалъ.
— Ну вотъ, наступилъ этотъ годъ. Адскій годъ, Михаилъ! Назначили меня военнымъ комиссаромъ Уральской области. Я — съ мандатомъ — ѣду въ Екатеринбургъ. Пріѣзжаю — и вотъ тебѣ разъ, Уралоблсовѣтъ уже назначилъ Голощекина. Двое на одно мѣсто? Это тебѣ не телячій вагонъ. Мандатъ мой аннулировали. Что дѣлать? Я въ Уфу подался. Она мнѣ все-таки родная. Городъ дѣтства. Думаю: что бы такое сотворить, чтобы всѣ ахнули? И придумалъ. Добылъ хлѣба, забилъ имъ составъ ажъ въ сорокъ вагоновъ! Гдѣ такое видано! Нигдѣ. Только безумецъ Яковлевъ такое могъ учудить. И — веду этотъ составъ на западъ! Въ Петроградъ. Въ умирающій съ голоду Питеръ! И довожу! Черезъ выстрѣлы, огонь, всю нашу заваруху… довожу… этотъ составъ съ хлѣбомъ… Кровью за него заплачено, Ляминъ. Кровью! И моей тоже.
«Щасъ раны покажетъ. Заголится!»
Не обнажился, нѣтъ. Только большимъ пальцемъ провелъ наискось себѣ по груди.
— Менжинскій далъ мнѣ денегъ. Я купилъ оружія вдоволь и набилъ имъ другой поѣздъ! И двинулся опять сюда, на Уралъ. Черезъ Москву. Я зналъ, что мнѣ дѣлать. Въ мозгу свербило: Свердловъ, Свердловъ. Онъ меня знаетъ, помнитъ. Онъ — мнѣ прикажетъ, что дѣлать. Въ кого — изъ этого оружія — палить. Видишь, Ляминъ! Мнѣ все равно нуженъ хозяинъ. Хозяинъ! — Тяжело задышалъ, сцѣпилъ зубы и стиснулъ кулаки. — Хозяинъ! Видишь, я не избавился отъ чувства слуги! Я — слуга! Только — кого?! Своего народа?! Моего… народа… обезумѣвшаго, очумѣвшаго…
Отдышался. Кулаки разжалъ.
Ляминъ на отлетѣ держалъ двумя пальцами окурокъ.
— И вотъ я встрѣтился съ хозяиномъ. Ну, со Свердловымъ. Свердловъ меня глазами насквозь просверлилъ. Стою противъ него и думаю: онъ думаетъ, а вдругъ я предатель. Сейчасъ вѣдь всѣ про всѣхъ такъ думаютъ! Говоритъ мнѣ тонкимъ голосомъ, мягко такъ: мнѣ нуженъ вѣрный человѣкъ. Слуга тебѣ нуженъ вѣрный, думаю. Чтобы не подвелъ. Не заложилъ. Свердловъ выдаетъ мнѣ бумагу. Тамъ двѣ подписи: его и Ленина. Я стоялъ ждалъ, а онъ на подпись — къ Ленину въ кабинетъ ходилъ. Быстро примчался. Улыбается, и бородка дергается: Ильичъ тебя помнитъ. Сердечно напутствуетъ. И знаешь, что еще Свердловъ сказалъ?
Ляминъ пожалъ плечами.
— Откуда мнѣ знать.
— Онъ сказалъ…
Яковлевъ очень близко придвинулъ щеку къ щекѣ Лямина. Бойцы косились на нихъ изъ-за потухающаго костра.
— Сказалъ: вывози Романовыхъ въ Екатеринбургъ, да гляди въ оба. На нихъ многіе будутъ охотиться. Всѣ хотятъ ими завладѣть. И что? Онъ какъ въ воду глядѣлъ. Изъ Омска послали отрядъ. Изъ Тюмени — послали. Изъ Екатеринбурга прибылъ Хохряковъ, у него въ отрядѣ — одни головорѣзы. Чуешь, что происходитъ? Насъ всѣ пасутъ. Омичи сторожатъ. Тюменцы — наизготовѣ. Уральцы спятъ и видятъ — заполучить Романовыхъ. Дѣлежъ! Романовы — пирогъ. Его разрѣзать не хотятъ, каждый хочетъ ухватить цѣленькимъ. А получается такъ, что — рѣжутъ! И каждый свой кусъ къ себѣ — тащитъ… Я удваивалъ караулъ, усиливалъ патрули. Безполезно! — Сжалъ слѣпой рукой запястье Лямина. — Разложеніе! Кто въ лѣсъ, кто по дрова. Вотъ скачемъ мы въ Екатеринбургъ. А что насъ тамъ ждетъ? Меня Голощекинъ разгромитъ впухъ. Перестрѣляетъ всѣхъ моихъ… и присвоитъ царей.
Ляминъ не зналъ, что сказать.
— Товарищъ… Василій! Ты это брось. Ты жъ тутъ надо всѣми — начальникъ.
— У насъ теперь каждый! Надо всѣми! Начальникъ! Каждый — самъ себѣ царь! И владыка! И приказы отдаетъ, пупъ земли! Я, видишь, сколько новаго народу взялъ этой зимой въ караулъ?! Полъ-Тобольска! Жалованье повысилъ! Ручныхъ гранатъ, пулеметовъ — вдосталь закупилъ! Изъ Москвы мнѣ — отъ Свердлова — обѣщано денегъ прислать, и еще пулеметовъ, и еще гранатъ! Я телеграмму изъ ВЦИКа получилъ! И все-таки я боюсь. Боюсь!
Лямина сталъ бить ознобъ.
— Брось, Василій… ты же безстрашный…
— Да. Я безстрашный! А найдутся безстрашнѣе меня. Или — хитрѣе. Или — гранатъ у нихъ окажется больше! Все такъ просто! У насъ сто человѣкъ до зубовъ вооружены. Пятнадцать лошадей. Кавалеристы отмѣнные. Я въ Екатеринбургѣ съ Голощекинымъ встрѣчался. Все вродѣ порѣшили, чинъ чинаремъ. Романовыхъ привозимъ въ Екатеринбургъ, а тамъ время покажетъ. Но болтовня — одно, а дѣло — другое! У него въ глазахъ такая жуть мелькнула.
— У Голощекина?
— У кого жъ еще! Я въ его глазахъ прочиталъ: не устережешь гадовъ, убьемъ мы ихъ все равно. Хохрякова и Заславскаго послали, насъ сопровождать. Что за сторожа, я тебя спрашиваю?! Это я-то, Яковлевъ, разбойникъ революціонный, шесть лѣтъ въ заграничномъ подпольѣ, самъ Свердловъ, самъ Ленинъ мнѣ мандаты подписываютъ — и я — подъ надзоромъ?!
Солдаты за гаснущимъ костромъ подобрали подъ зады шинели: холодало. Костеръ догоралъ.
— Унизительно, Ляминъ… позорно…
Михаилъ слышалъ чахоточные хрипы въ груди командира.
— Я всѣхъ, кого на пути увижу, подчиню себѣ. Пусть попробуютъ меня ослушаться! — Глаза Яковлева пьяно блестѣли. — Они всѣ хотятъ ихъ убить. Всѣ! А зачѣмъ хотятъ? Изъ ненависти великой? Или — чтобы присвоить славу? Молъ, мы тѣ, кто убилъ царя? Именно мы, и никто другой?!
Ляминъ смотрѣлъ на мерцающую лиловымъ и алымъ головню, и призрачныя вспышки выѣдали глаза не хуже лука.
— Ты… вы только не… кипятитесь…
— Что не кипятиться. — Вдругъ весь опалъ, утихъ, будто дырявый мячъ. — Они добьются своего. Увидишь! И я…
Замолкъ. Ляминъ ждалъ. И ночь — ждала.
— Я… хочу ихъ… увезти… въ Омскъ… спасти…
«Спасти? Спятилъ командиръ. Или лукавитъ? А резонъ ему со мной лукавить. Пьянъ? Съ одного-то глотка? Нѣтъ. Правду говоритъ?»
— Переправить… въ Симскій горный округъ… и тамъ… они будутъ… въ безопасности…
Лямина будто въ ледяную воду цѣликомъ, съ макушкой, окунули.
— Такъ ты… самъ хочешь ихъ… украсть?
«Украсть, плохое слово сказалъ. Обидится сейчасъ».
— Украсть! — горько повторилъ Яковлевъ. — Украсть… Да. Украсть. И вѣдь, — обернулъ пустое, плоское, выѣденное клювами тысячъ выстрѣловъ лицо къ Лямину, — они люди. Они — люди!
«Сколько людей утяпалъ, а этихъ — пожалѣлъ».
Пламя умирало. Еще дергалось. Еще сочилось краснымъ. Вотъ — умерло.
Тускло, мучительно вздрагивали головни.
Далеко, на краю лагеря, разносился крикъ часового:
— Кончай жечь костры! Отбо-о-о-ой!
***
Первая тройка въ обозѣ везла телѣгу съ пулеметомъ. Вторая — тоже. И третья пулеметъ тащила. Пулеметчики перекидывались шутками: «Если нападутъ — жаркую баню устроимъ!» Возокъ съ Яковлевымъ и царемъ теперь ѣхалъ не сзади, а за пулеметчиками. По слѣду возка съ Николаемъ катилась телѣга съ Маріей и царицей. За ними — тройка везла доктора Боткина и князя Валю Долгорукова. Дѣвушка Демидова, Чемодуровъ и Сѣдневъ ѣхали слѣдомъ. И замыкали обозъ, то ли царскій, то ли комиссарскій, телѣги съ красноармейцами. Въ солдатскихъ телѣгахъ стоялъ гоготъ и ропотъ, иной разъ заводили пѣсню, нестройно подхватывали, но пѣсня быстро, неловко гасла. Водки не хватало, пѣсню смочить. Да сейчасъ не до водки: Яковлевъ хмурый, красные отряды впереди и сзади, отсюда не видать, да чуется, если вдругъ что — сдавятъ желѣзными клешнями и задавятъ.
Впереди Заславскій, позади Бусяцкій. Изъ Тобольска выѣзжали — Бусяцкій шелъ впереди. Помѣнялись. Колоду перетасовали и иначе разложили. Зачѣмъ? Отрядъ Бусяцкаго, поверни голову, было чуть видать на горизонтѣ, среди степей.
— Эй, Сашка, это наши скачутъ! Куда скачутъ?
— Тише! — Люкинъ склонился къ Михаилу съ сѣдла. — Тс-с-с, тольки никому. Передаю, што знаю, а може, знаю-то невѣрно. Комиссаръ приказалъ арестовать помощника Бусяцкаго.
— Зачѣмъ это?
Ляминъ сдѣлалъ круглые совиные глаза.
— Не понимашь ни бельмеса. Да штобы оне не рыпались. Оне у насъ — царей отнять хотятъ, понялъ?
— Какъ отнять?
— Ну такъ, просто. Какъ пирогъ со стола схитить!
Ляминъ вспомнилъ рыбный курникъ Распутиныхъ. И веснушки Маріи, очень близко отъ его глазъ и рта.
— Отбить?
— Ну да. А потомъ, може… дорого, знашь, запродать!
— Ты, болтай, да не забалтывайся. Цари — не ковры и не самовары.
— Эхъ, дурень, да оне дороже алмазовъ таперя! Кругъ ихъ — у-у, какая свистопляска начинацца! Неужели самъ не чуешь! А вишь, у насъ въ отрядѣ рожи новыя? То-то. Энто комиссаръ спеціяльно свѣженькихъ набралъ! А кто свѣженькіе-то? А бусяцкіе! Комиссаръ хочетъ сводный отрядъ сбить, смекай!
— Смекнулъ.
Кони скакали. Телѣги тряслись и кренились. Въ дикой тряскѣ царица все-таки уснула — голову склонила Маріи на плечо, пріоткрыла жалкій впалый ротъ.
— Гузакова комиссаръ хочетъ направить тѣмъ отрядомъ командовать.
— А Бусяцкаго онъ куда жъ дѣнетъ? Застрѣлитъ?
— Тьфу, да ну тя къ едренѣ фенѣ! Застрѣлитъ! Энто будетъ вродѣ какъ его соратникъ! А Гузакову нашъ умница ищо и замѣстителя назначитъ!
— Ужъ не тебя ли?
— Я ростомъ не вышелъ! Вродѣ — Чудинова хотятъ!
— Хм, дѣла… — Ляминъ пощупалъ отросшіе усы. — Побриться бы.
Онъ все время думалъ о томъ пирогѣ. И какъ она, она его ѣла. И, можетъ-быть, облизывала пальцы, вѣдь съ рыбой пирогъ-то былъ.
— Ты не въ столичной цырюльнѣ. Оглядися, игдѣ мы!
— А Тюмень-то скоро?
— Дыкъ у насъ же съ тобой карты нѣтъ. Да и неучены мы въ ей. Баютъ — скоро!
…До Тюмени оставалось тридцать-пять верстъ.
***
— Вы неспокойны, товарищъ Яковлевъ. Вы тревожитесь. Я же вижу.
— Гражданинъ Романовъ, — размѣренно, раздумчиво сказалъ комиссаръ, а потомъ оглянулся и тихо вымолвилъ: — Дорогой Николай Александровичъ. Вы понимаете, что происходитъ.
Царь провелъ ладонью по бородѣ, сверху внизъ.
— Не совсѣмъ. Вѣрнѣе, я догадываюсь. Но мои догадки могутъ быть, мягко говоря, невѣрными. Фантазіи и жизнь — разныя вещи.
Телѣга ѣхала, вѣтеръ хлесталъ по щекамъ, хвосты коней развѣвались волосяными флагами; пристяжные лукаво и стыдливо отворачивались отъ горделиваго коренника.
— Да, я тревожусь. Насъ всѣхъ могутъ убить.
Николай, противъ ожиданія Яковлева, не ахнулъ, не вскрикнулъ. Чуть поблѣднѣлъ и слабо улыбнулся.
— Я къ этому готовъ ежечасно. Что тутъ удивительнаго?
— Вы правы. Въ смерти давно ничего удивительнаго нѣтъ. Вы такъ насолили Россіи, что люди хотятъ васъ уничтожить во что бы то ни стало. А я…
— Вы насъ спасаете, я понялъ давно.
Отвернулъ воротникъ, грѣлъ воротникомъ носъ.
Бараньи лопасти царскаго треуха были связаны шнурками на затылкѣ.
На мигъ Яковлеву показалось — у лошадей по десять ногъ, и тридцать ногъ, какъ золотыя живыя спицы, мелькаютъ, несутъ по воздуху возокъ.
— Скоро ли Тюмень?
— Черезъ пару-тройку часовъ, — Яковлевъ чуть не вымолвилъ это опасное: «ваше величество», — совсѣмъ ничего осталось.
— И что въ Тюмени?
Царь старался быть спокойнымъ. И ему это удавалось.
— Мы должны сѣсть на поѣздъ. Вы, — комиссаръ перевелъ духъ, — должны.
— А вы?
— Вы будете безъ меня скучать? Я разучился шутить. Да нѣтъ, я къ вамъ тоже привыкъ. Я все, все понимаю! Но я…
— Вы подневольный.
— Я на службѣ!
— Вы правы. Простите меня.
Николай вздохнулъ такъ длинно и непрерывно, что Яковлевъ испугался — не разорвутся ли у царя легкія.
…Ляминъ скакалъ рядомъ съ повозкой царя. Онъ не поручился бы, что разобралъ все до слова. Но что не разслышалъ — о томъ догадался. Почему-то его преслѣдовали пронзительные дѣтскіе крики. Крики убиваемыхъ младенцевъ. Они висѣли у него въ ушахъ, залѣпляли дикимъ воскомъ слухъ. Вотъ и разговоръ комиссара и царя, рваный, невнятный, онъ слышалъ сквозь эти крики, эти поросячьи, ребячьи визги. Дѣти кричали, будто ихъ рѣзали. Гдѣ находились эти дѣти, Ляминъ не могъ бы сказать; онъ ихъ не видѣлъ, только слышалъ. «Вотъ я уже и схожу съ ума, немудрено, столько смертей видалъ. А сколько — самъ сотворилъ!» Посмотрѣлъ на свои руки, вцѣпившіяся въ поводья. Руки крѣпкія, косточки, если сжать кулакъ, высоко выдаются, острыми ракушками; пальцы чуть опухли, черезъ правую ладонь летитъ бѣлый узкій шрамъ — это ему по рукѣ саблей рубанули, на войнѣ. Эти, вотъ эти руки убивали. И не медлили, если надо было убить, зарѣзать, выстрѣлить. Все это было для рукъ въ порядкѣ вещей.
Но крики! Отчего они такъ ввинчиваются въ уши, въ мозгъ? Зачѣмъ они?
Все медленнѣй скакали. Все лѣнивѣе двигались. Глядѣли по сторонамъ. Ждали нападенія. Солнце закатилось. Въ небѣ висѣла круглымъ рыжимъ яблокомъ весенняя сумасшедшая, крупная Луна. Вдали высились дома. Этотъ городъ зовется Тюмень. Ощущеніе, что дома пусты, въ нихъ давно никто не живетъ. А люди затаились, прикинулись мертвыми; прикинулись пустотой. Вотъ царь опять и опять спрашиваетъ Яковлева: а мы останемся живы? Яковлевъ ему отвѣчаетъ. Каковъ отвѣтъ, Ляминъ не слышитъ. Его перекрываютъ ужасные дѣтскіе крики. Крики виснутъ надъ головой, залетаютъ впередъ, передъ мордой коня, охватываютъ голову желѣзнымъ колючимъ обручемъ.
Криковъ слишкомъ много, отъ нихъ не отобьешься такъ просто. Крики могутъ убить. Запросто. Надежнѣй револьвера и шашки, сабли и петли.
И Ляминъ зажимаетъ уши ладонями, качаясь на медленно бредущемъ конѣ, и тихо кричитъ:
— Замолчите!
Тюмень встрѣтила ихъ такъ: кони, кони, и на коняхъ люди, люди. Красные всадники окружили ихъ, взяли въ кольцо, какъ волковъ. Кошевы ѣхали, а красные люди скакали, и такъ добрались до вокзала. Вокзалъ какъ вокзалъ, вездѣ такіе: грязное зданіе, большія окна, ножевой блескъ рельсовъ, змѣиная путаница путей. Вылѣзли сами, сгрузили вещи, шли къ поѣзду, — и вещи грязны, и они грязны, а души, чисты ли онѣ? Тѣсный и грязный вагонъ, запахи гнили и грязи, запахи весны и распутицы, и колеи, въ которой вязнетъ колесо съ расписными спицами, и ржаного хлѣба, что вкуснѣе райскаго яблока. Жесткія и шершавыя, какъ терки, полки сиротьяго купэ. Жена внизу, мужъ по-военному бодро вспрыгнулъ наверхъ; легъ на полку животомъ, пряжка ремня вдавилась въ пупокъ, смотрѣлъ на жену сверху внизъ. Онъ ей улыбался напрасно: она закрыла глаза. Дочь и комнатная дѣвушка лежали на полкахъ напротивъ, и Марія блаженно выстанывала: о, какъ хорошо вытянуть ноги! А онъ, отецъ, даже не стащилъ сапоги. Слѣзть, что ли, и снять?
Поѣздъ еще стоялъ, когда Ляминъ подошелъ къ Яковлеву.
— Товарищъ Василій. Вода тутъ есть? Воды бы попить.
— На, пей.
Яковлевъ сдернулъ съ пояса флягу. Ляминъ отвинтилъ пробку. Поднесъ сначала къ носу. Нюхнулъ.
— Какая жъ это вода.
— Пей, говорятъ.
Глотнулъ. Коньякъ огненнымъ комомъ покатился черезъ зубы въ глотку и краснымъ огнемъ залилъ потроха.
— Экій крѣпкій.
По всему вагону располагались, гудѣли бойцы.
— А скоро тронемся-то?
Ляминъ отдалъ флягу. Съ тоской поглядѣлъ на нее.
Яковлевъ засмѣялся.
— Еще хочешь?
— Да хоть бы весь выпилъ. Неудобно.
— Да пей, не жалко мнѣ.
Глоталъ, и стыдился, и уши алѣли, и бойцы, завидуя, въ спину глядѣли; и пробѣжалъ по вагону проводникъ съ желтой снулой рыбой отъѣздного сигнальнаго флажка. Марія лежала на верхней полкѣ. Дверь купэ была отворена. Она видѣла, какъ Ляминъ пьетъ коньякъ изъ чужой фляги. Яковлевъ смотрѣлъ въ окно, его губы радовались, а глаза наливались злой чернотой.
Царь уже сидѣлъ на нижней полкѣ, рядомъ съ сомкнувшей вѣки, блѣдной женой, и съ трудомъ снималъ сапоги. Снялъ, пошевелилъ ногами, онѣ затекли и запарились въ портянкахъ, и счистилъ съ юбки царицы налипшую чернымъ медомъ грязь.
***
Домъ Свободы жилъ по расписанію — точно такъ же, какъ до отъѣзда царя, царицы и Маріи. Вставали рано, къ девяти утра собирались къ большому столу на скудный завтракъ. Потомъ великія княжны занимались чѣмъ хотѣли; читали, вязали, вышивали, играли въ шахматы съ цесаревичем, — а Пашка въ это время мыла на кухнѣ посуду: помогала кухоннымъ бабамъ.
Караулъ карауломъ, и посуда посудой. Двухъ поварихъ разсчитали, одинъ Харитоновъ остался; ему подмога нужна.
…не только въ этомъ дѣло было. Она хотѣла, чтобы руки ея все время были заняты.
Когда руки мыли тарелки, протирали полотенцами чашки, — голова переставала думать, и дышать становилось чуть легче.
Теперь Пашка понимала, почему бабы поютъ, когда стряпаютъ; мурлычутъ, когда полощутъ бѣлье. Онѣ въ это время нисколько не думаютъ. Бездумная, пустая голова преисполняется небесной легкости, ангельской кротости.
Мыльной рукой зажимала себѣ ротъ, сотрясаясь въ грубомъ смѣхѣ надъ кухонной лоханью съ горячей водой.
Это она-то — кроткій ангелъ?! Ангела такого — еще поискать!
…Пашка, сколько жъ тобой убито…
…а сколько — тобой спасено…
Все равно. Слышишь, все равно. Теперь уже все равно, и нѣтъ спасенья, а есть гора тарелокъ, и голодный на конюшнѣ конь, ждетъ овса, и голодные по бабамъ солдаты, на нее глядятъ и глазами ѣдятъ; а она опять и опять думаетъ объ этомъ проклятомъ рыжемъ, бѣшеномъ солдатишкѣ, а изъ мыслей — ни отбивную, ни голубецъ, ни разсыпчатую кашу не сдѣлаешь.
Волной, стѣной вставала давняя ночь, и широкая сѣверная рѣка, блескъ черной воды, сколы крупнаго перваго, тонкаго льда, Зимній дворецъ, озаренный дикими огнями, — то красногвардейцы жгли вокругъ дворца костры; пачка папиросъ «Тары-бары» въ карманѣ, и она, солдатъ, все тискаетъ ихъ, сминаетъ, сжимаетъ, а потомъ зло, рывкомъ вытаскиваетъ, вынимаетъ папиросу и куритъ.
У нихъ — костры, а у нея — свой огонь. Маленькій, малый.
Кто къ ней тогда подошелъ и закурить попросилъ? Многіе — подходили, видя, какъ куритъ она.
…ни солдатъ, ни офицеръ, кому теперь нужны твои серебряные, а можетъ, нищіе латунные Георгіи. Ты — просто жалкая баба, не отрядъ, не рота и не полкъ, и не дивизія, и не армія. Тебѣ потребна посуда на кухнѣ, и пирогъ въ печи, и картошка въ мундирахъ въ кипящемъ чанѣ. Ты баба, и что ты о себѣ возомнила! Ну и что, что ты многихъ убила!
Ты — убила многихъ, а онъ — убилъ тебя…
…любовью своею ошалѣлой, глупой, дрянной.
…какая сейчасъ любовь, окстись, когда всюду кровь.
И смерть. И землю, землю спасать надо, не себя.
Руки тупо возили тряпкой по блюдамъ и блюдцамъ, по супницамъ и салатницамъ. Въ супницѣ давеча булькалъ солдатскій гороховый супъ, въ салатницу вмѣсто салата давно уже клали тонко нарѣзанный ржаной хлѣбъ. И великія княжны брали куски нѣжно, испуганно подносили ко рту, откусывали мелко, мышино жевали — экономили. Пусть лучше остатки хлѣба уберутъ въ шкапъ. На ужинъ — хватитъ.
Стояла въ караулѣ. Задавала кормъ коню. Опять шла на кухню и мыла посуду.
Мыла, полоскала въ горячей водѣ свои большія, крѣпкія, красивыя руки.
Подходила къ зеркалу, брала ножницы: себя стричь.
Взмахивала ножницами, онѣ холодно клацали, Пашка оттяпывала себѣ на затылкѣ прядь за прядью, больно тянула пальцами свои густые сивые, съ прожилками темнаго золота, волосы, — и круглѣла, оголялась голова, становилась смѣшной и беззащитной, а потомъ вдругъ — боевой, бойцовской, будто бы она была боксеръ на рингѣ, да покамѣстъ безъ кровоподтековъ на лицѣ; и вдругъ голова отрывалась отъ туловища, катилась въ зеркалѣ деревяннымъ шаромъ, укатывалась далеко, подъ шкапъ, перекатывалась черезъ порогъ и со стукомъ катилась внизъ по каменной лѣстницѣ, — а безголовая Пашка стояла въ зеркалѣ, а настоящая Пашка видѣла и слышала все это, и губы ея кривилъ страшный смѣхъ, и она громко, зло лязгала ножницами, чтобы вернуть голову на плечи, а себѣ — разсудокъ.
Выстригала короткую челку, съ грохотомъ роняла ножницы на полъ.
Въ сосѣдней комнатѣ отъ этого грохота вздрагивали цесаревны.
Пашка поднимала ножницы, проводила ихъ лезвіями себѣ по горлу.
Уже въ голосъ хохотала и бросала сама себѣ, въ засиженное мухами зеркало, презрительно:
— Тифозная прическа.
…Она словомъ не перемолвилась съ великими княжнами послѣ отъѣзда ихъ родителей и сестры. А о чемъ было говорить? Ей — съ ними? Ей онѣ были противны, омерзительны даже, какъ противна приторная сладость или густая, слоями, соль человѣку, умирающему отъ жажды.
Она видѣла въ нихъ міръ, что жестоко пригибалъ книзу, билъ по головѣ, разстрѣливалъ навылетъ — въ грудь — ея міръ; и двумъ мірамъ этимъ было не жить вмѣстѣ на свѣтѣ.
Ночами Пашка видѣла во снѣ Михаила. Просыпалась — на подушкѣ сырыя пятна.
Она ненавидѣла себя за эти слезы.
***
Ляминъ стоялъ въ вагонномъ коридорѣ. Яковлевъ сказалъ ему, какъ псу: стереги.
Онъ, за долгіе годы войны, научился такъ быстро сдергивать винтовку съ плеча, если что, и взводить затворъ, что тотъ, кто напротивъ, врагъ, не успѣвалъ понять, что происходитъ, — пуля уже уходила вглубь чужого тѣла.
«А ну какъ остановимся на какомъ полустанкѣ, и полѣзутъ».
«Да кому тутъ лѣзть! Идетъ себѣ поѣздъ и идетъ».
«Бываютъ и остановки. Насъ навѣрняка гдѣ-то ждутъ. Яковлевъ сказалъ — опасенъ каждый кустъ».
Весь вечеръ семья и слуги спали: натряслись досыта въ кошевахъ. Такъ и ушли въ ночь, спящіе сладко и горько. Составъ перестукнулъ колесами и всталъ — Лямину показалось, въ чистомъ полѣ. Высунулся въ открытое окно. Нѣтъ, разъѣздъ. Онъ поймалъ глазами бѣгущаго вдоль вагоновъ Яковлева. Комиссаръ бѣжалъ къ паровозу.
Дверь въ купэ царей чуть пріоткрыта. Царь храпитъ, царица спитъ тихо. А можетъ, не спитъ; ея рука лежитъ у нея на лбу. Опять болитъ голова. Поѣздъ тронулся.
«Вродѣ бы ѣхали въ одну сторону, а сейчасъ двинулись въ другую».
«Тебѣ чудится. Придумываешь все».
«Нѣтъ, нельзя ошибиться. Обратно шпаримъ».
«Да брось! Тутъ просто разъѣздъ такой! Разошлись пути…»
Ляминъ понялъ: все равно ѣдутъ обратно.
Онъ понялъ по звѣздамъ.
Ѣхали на западъ, а сейчасъ мчатъ на востокъ.
— Куда мчимся?
Авдеевъ стоялъ передъ Яковлевымъ и прокалывалъ его глазами.
Яковлевъ спокойно вынималъ изъ коробки папиросу.
Не закуривалъ; въ пальцахъ мялъ.
— Не кипятись, товарищъ. Пойми.
— Не понимаю! Объясните!
— Мнѣ передали, что въ дорогѣ на насъ нападутъ.
— Идемъ на Омскъ! И — съ потушенными огнями!
— Я боюсь ѣхать въ Екатеринбургъ по старой дорогѣ. Надо въ объѣздъ.
— Черезъ Омскъ?!
— Черезъ Омскъ. Чѣмъ Омскъ хуже любой другой станціи?
— Ничѣмъ! Но я не вѣрю вамъ.
— Въ какомъ смыслѣ?
— Въ прямомъ. Вы врете мнѣ!
— Побожиться? Или поклясться краснымъ знаменемъ!
— Ого, да вы умѣете издѣваться, товарищъ комиссаръ.
Яковлевъ вытащилъ спички и долго чиркалъ спичкой.
— Зажигалка приказала долго жить, — сказалъ весело, извиняющимся голосомъ.
…Цари проснулись. Умылись изъ кружки надъ миской: у Маріи въ сумкѣ была припасена большая бутылка съ водой и кружка, еще въ Покровскомъ запаслась. Старуха хрустѣла суставами пальцевъ. Марія намочила носовой платокъ и положила ей на лобъ. Царь теръ переносицу, пытался разсмотрѣть мелькающія названія станцій. Машинька, мнѣ кажется, мы ѣдемъ на Омскъ, или мнѣ чудится? Папа, и правда! Ты правъ, мы ѣдемъ на востокъ! Глядите-ка, солнце-то гдѣ!
Прислоняли носы, лбы къ стеклу и жадно глядѣли на льющійся сквозь пластъ мороза чистый свѣтъ. Вѣрно, на востокъ! Солнце выкатывалось яйцомъ на синій яркій коверъ небесной кошевы. Съ воскресеньемъ васъ, родные! А куда насъ везутъ? Въ Омскъ? А потомъ? Куда насъ потомъ повезутъ? Въ Москву? Яковлева надо спросить! Онъ все равно тебѣ ничего не скажетъ, доченька. Ему запрещено. И всѣмъ запрещено, всѣмъ краснымъ комиссарамъ; имъ дано заданіе, и они его выполняютъ, и молчатъ про него. Но это же безчеловѣчно! Мы же тоже люди! Это только безсловесныхъ лошадей возятъ въ скотьихъ вагонахъ, и онѣ молчатъ и ничего не спрашиваютъ, потому что — лошади!
— Машинька, мы не лошади, да. Но мы не имѣемъ права ихъ трясти: скажите да скажите. Сами скажутъ, когда надо.
— Папа! О чемъ ты говоришь! Это ты… ты же…
— Дитя мое, пойми: я уже не царь.
— Нѣтъ! Ты царь!
Выбѣгала изъ купэ въ коридоръ. Царица возила мокрымъ платкомъ по лбу въ сѣткѣ морщинъ.
— Побѣжала плакать. Зачѣмъ ты такъ ей сказалъ!
— Потому что это правда.
— Но ей не все равно, кто ты! Ты для нея всегда будешь царемъ!
Николай усмѣхнулся уже открыто, не щадя жену.
— Я — никто. И ты объ этомъ знаешь лучше всѣхъ. Но мнѣ… — Помедлилъ. Поглядѣлъ въ окно. — Все равно.
…Бойцы сидѣли на полкахъ, кто въ сапогахъ, кто безъ сапогъ, вытягивали ноги, разматывали портянки, курили въ открытое окно. Воззрились на дѣвушку въ сѣромъ дорожномъ платьѣ съ бѣлымъ гимназическимъ воротникомъ; дѣвушка стояла рядомъ съ ними, смотрѣла, что они дѣлаютъ, и не боялась, и не стѣснялась. Ея глаза смѣялись. У нея широкія скулы и крѣпкая гордая шея; сильными руками она держится, чтобы не упасть — вагонъ шатаетъ, — за мѣдную, красную ручку вагонной двери.
— Доброе утро, товарищи солдаты!
— Ишь ты, царская дочь, — Сашка Люкинъ свистнулъ нахально, будто подзывалъ собаку, — и не стѣсняцца! А ну кышъ, пошла отсюдова!
Андрусевичъ ткнулъ Люкина въ бокъ кулакомъ.
— Заткнись, рыло. Это жъ наша Маша!
И всѣ бойцы дружно загалдѣли:
— Маша, Маша!
— Здравствуй, Маша!
— Здрасте, Марья Николавна…
— Вашъ папаша не такъ съ нами здоровался!
— А какъ онъ здоровался?
— Здравія желаю, вотъ какъ!
Марія улыбалась, слушая эти слова. Вытянулась во фрунтъ. Сдвинула сапожки. Вздернула крѣпкій и круглый, какъ яблоко, подбородокъ.
— Здравія желаю, товарищи солдаты!
Бойцы зачастили, посыпали быстро, четко, разноголосо:
— Здра… жла… здра… жла!..
И потомъ кто-то, въ разорвашуюся крикливую ткань, въ дыру молчанья, бросилъ:
— Товарищъ царевна!
И всѣ захохотали такъ густо, плотно и такъ громко, что Марія, сама хохоча, заткнула уши.
Утихли. Марія искала глазами. Лямина среди бойцовъ не было.
— А что у васъ, солдаты, окна занавѣшены?
— Солнце дыкъ въ глаза бьетъ, барышня!
— Вретъ онъ все. Приказъ мы получили. Окна завѣсить, штобъ не видать было, кто тутъ ѣдетъ.
— Самъ комиссаръ Яковлевъ приказъ отдалъ!
— А у васъ, Марья Николавна, крестикъ на груди православный? А то намъ тутъ говорили, вы нѣмка.
Марія, не задумываясь, разстегнула пуговицу на воротникѣ. Распахнула воротникъ. Солдаты жадно бросили туда, подъ нѣжный подбородокъ, на бѣлую молочную шею, за ухо, за крутящуюся живую шелковую прядь, свои голодные глаза и мысли.
Она вынула своими сильными теплыми пальцами цѣпочку изъ-подъ воротника и исподней рубашки, выпростала крестъ. Бойцы смотрѣли на крестъ. Настала тишина. Только колеса неистово стучали — подъ ногами, подъ несущимся прочь отъ прошлаго вагоннымъ желѣзомъ.
— Нашъ вродѣ… — раздался слабый прокуренный голосъ.
И тутъ дверь раскрылась, и въ отдѣленіе бойцовъ вошелъ Ляминъ.
…Онъ сразу увидѣлъ и нагую шею Маріи, и ея распахнутый воротъ, и жадные, волчьи глаза красноармейцевъ. Не понялъ, что происходитъ; но понялъ опасность. И видѣлъ золотую блесну креста въ ея пальцахъ.
«Снимаютъ. Снять золотой крестъ приказали! Грабятъ. Я имъ!»
Двумя шагами достигъ Маріи. Развелъ руки въ стороны, отталкивая лбы, щеки, макушки, плечи бойцовъ.
— Не троньте ее!
Закричалъ такъ — стекла изъ вагонныхъ оконъ чуть не повылетѣли.
— Да ну тебя, Мишка, што ты такъ блажишь-то… никто ее тутъ не укуситъ…
Марія смотрѣла на широкую спину Лямина. Спина была слишкомъ близко. Она чуть не утыкалась въ нее носомъ.
Михаилъ чувствовалъ ея близость.
…внезапно и страшно вспомнилъ ту дѣвчонку. Въ зимнемъ лѣсу.
…и то, какъ онъ ее рвалъ и мучилъ — волкомъ, грызущимъ кусокъ орущаго мяса.
«Неужели это я былъ… я…»
…сномъ пронеслось: вотъ сейчасъ онъ оборачивается, и крѣпко обнимаетъ ее, и бѣжитъ съ ней къ тамбуру, и — составъ идетъ медленнымъ ходомъ — выталкиваетъ ее на грязный апрѣльскій снѣгъ, самъ прыгаетъ вослѣдъ…
— Мишка! Злючій ты какой! Да мы тута просто балакали… попросту… царевна, а простая…
— Мишкъ, да мы вить Марью Николавну-то… полюбили…
— Оченно даже! Любимъ!
— А ты, видать, тоже…
— Какъ защищатъ-то! Какъ пѣтухъ курицу…
— А игдѣ яво Прасковья?
— А у своимъ закуткѣ. У Тобольску. Ей — комиссаръ отдѣльну залу предоставилъ.
— Правильно, принимай кого хочу…
На плечо Лямина легла легкая рука, и онъ рѣзко, съ шумомъ, выдохнулъ.
И, не оборачиваясь къ Маріи, шагнулъ впередъ и сѣлъ на полку.
Солдаты стояли, сидѣли, смѣялись, острили, подзуживали. Онъ не слушалъ и — не слышалъ. Ему нужно было отдышаться. И — спросить ее.
Не оборачиваясь, спросилъ — она все еще стояла за его спиной:
— Ты имъ… зачѣмъ — крестикъ показывала?
Вотъ теперь она обогнула его и встала передъ нимъ. Лицо ея было веселое, румяное, радостное, свѣжее. По всему было видно — она выспалась, отдохнула. И ее радовало то, что они ѣдутъ не на западъ, а на востокъ. И радовали эти солдаты, они такъ благожелательно къ ней относились, они сегодня привѣтствовали ее, какъ полководца, генерала… какъ ея отца. Ее радовало все; и этотъ молодой солдатъ, этотъ Михаилъ, она чувствовала, что онъ неспроста тянется къ ней, но приказывала себѣ по-военному — не думать! не гадать! не открывать ничего себѣ и не открываться ему! — и это было лучше всего: это была тайна, и ее надо было лелѣять и улыбаться надъ ней, какъ надъ рождественскимъ подаркомъ подъ подушкой. Дѣтство летало такъ рядомъ. У него еще были крылья, и оно еще пѣло. А этотъ солдатъ, онъ такой рыжій, а въ рыжинѣ — сѣдина, онъ говорилъ ей, онъ былъ на войнѣ, на западномъ фронтѣ, онъ билъ нѣмцевъ, и онъ остался живъ. Немного сильнѣе бьется сердце, когда по ней вдругъ хлестнутъ его глаза, но это ничего; это просто у нея такое чувствительное сердечко, а надо быть ледяной, какъ Ольга, или хулиганкой, какъ Настя. Или — лучше всего — разумницей, какъ Тата. Она ни то, ни другое, ни третье. Она… слишкомъ живая…
…вдругъ ощутила себя живой птицей, живымъ нѣжнымъ комкомъ въ этой большой, крѣпкой и твердой, какъ лопата, мужской ладони. Ощутила себя — внутри мужицкой крѣпкой силы — какъ внутри бури — былинкой, голой, на вѣтру, вѣткой.
…и это было такъ чисто, такъ правильно и сладко. И такъ никогда еще не было.
— Они попросили.
— По кой?
— Хотѣли узнать, не нѣмка ли я.
И засмѣялась.
Михаилъ растерялся.
— Нѣмка? При чемъ тутъ…
— Ну, они говорятъ, что у насъ нѣмецкая семья. Что папа — нѣмецъ, мама — нѣмка, а мы всѣ — русскіе. И смѣются.
— А ты-то что смѣешься?
— Весело мнѣ. А ты что грустный?
Солдатское мазутное, потное море вокругъ нихъ колыхалось, качало ихъ на волнахъ, составъ гремѣлъ и рубилъ чернымъ топоромъ паровоза боль и тоску пути, отрубалъ — кусокъ за кускомъ — время, разрѣзалъ дорогу на-двое: на пройденную и непройденную. А они оба стояли посрединѣ. Нигдѣ. И ѣхали въ никуда.
— А я развѣ грустный?
Они не слышали криковъ и смѣшковъ. Ихъ трогали, они не ощущали. Среди людей они были одни. Имъ было все равно, гдѣ они — въ поѣздѣ, въ домѣ, на землѣ, въ небѣ. Они мчались между небомъ и землей, ихъ несли и качали страшныя желѣзныя колеса и селедочно блестящіе, безсмертные рельсы, а они стояли и не падали, хоть держаться было уже не за что.
Вокругъ нихъ вился дымъ, звякало оружіе, сверкали въ улыбкахъ зубы, мелькали красныя ленты на рукавахъ и папахахъ, отваливалась грязь съ сапогъ, — а они все стояли и глядѣли другъ на друга, и времени на самомъ дѣлѣ прошло ничтожно мало, какая-нибудь минута, другая, а имъ казалось: сто лѣтъ.
***
Ночь и огни. Безымянный разъѣздъ, и будка сторожа, какъ въ черномъ яйцѣ — уродливый, жалкій зародышъ золотого дворца.
Яковлевъ не спалъ. Онъ не спалъ которую уже ночь. Ночи перестали быть для сна. Онѣ остались для прислушиванья, опасеній, тревоги, для холода нагана въ крѣпко сжатой рукѣ.
Поэтому уши такъ быстро поймали топотъ шаговъ по перрону.
Еще не вбѣжали въ вагонъ, еще никто не выкрикнулъ его фамилію, — а онъ уже зналъ, что произойдетъ.
— Комиссаръ Яковлевъ тутъ?!
— Я! — сказалъ Яковлевъ, выходя изъ купэ.
Послушалъ. Въ купэ царя тишина.
По вагону бѣжалъ почтовый работникъ. Въ рукѣ сжималъ бумагу.
— Комиссаръ Яковлевъ, телеграмма вамъ! Распишитесь! Что это вы получили! А то меня убьютъ на почтѣ!
— Тебя все равно убьютъ, — беззвучно бормотнулъ Яковлевъ, ставя подпись подсунутымъ карандашомъ.
А громко сказалъ:
— Спасибо! Можете итти!
Работникъ, сутулый парень съ громадными плечищами и маленькой, какъ неспѣлая тыковка, головенкой ссутулился еще больше и глянулъ котенкомъ, исподлобья.
— А то подожду? Вдругъ вы сразу и отвѣтите!
— А что? — Яковлевъ сдѣлалъ видъ, что задумался. — Это вѣрно!
— Вы прочитайте, потомъ продиктуйте, я запишу.
Комиссаръ разорвалъ ленту, которой была заклеена телеграмма.
«КОМИССАРЪ ЯКОВЛЕВЪ ИЗМѢННИКЪ РЕВОЛЮЦІИ ТЧК ЕГО ЖЕЛАНІЕ ВЫВЕЗТИ ЦАРЯ ИЗЪ ПРЕДѢЛОВЪ РЕВОЛЮЦІОННАГО УРАЛА СТАВИТЪ ЕГО ВНѢ РЯДОВЪ РЕВОЛЮЦІОНЕРОВЪ ТЧК ВЪ ОТНОШЕНІИ КОМИССАРА ЯКОВЛЕВА РАЗРѢШЕНО ПРИНИМАТЬ ЭКСТРЕННЫЯ МѢРЫ ЗПТ ВКЛЮЧАЯ ВООРУЖЕННУЮ СИЛУ ЗПТ ДЛЯ ОСТАНОВКИ ПОѢЗДА ТЧК КОМИССАРА ЯКОВЛЕВА АРЕСТОВАТЬ И ДОСТАВИТЬ ВМѢСТѢ СЪ ГРАЖДАНИНОМЪ РОМАНОВЫМЪ ВЪ РЕВОЛЮЦІОННЫЙ ЕКАТЕРИНБУРГЪ ТЧК ПОДПИСЬ КОМИССАРЪ ФИЛИППЪ ГОЛОЩЕКИНЪ»
Щека Яковлева дрогнула, будто онъ брился и неловко порѣзалъ ее острымъ лезвіемъ.
— Такъ. Я прочиталъ.
Тыквоголовый почтарь молча ждалъ, уже вынувъ карандашъ и прислонивъ листокъ бумаги къ стѣнѣ вагона.
Яковлевъ, глядя въ одну точку — въ грязное пятно на оклеенной полосатыми обоями вагонной стѣнѣ, диктовалъ:
— Комиссару Филиппу Голощекину, въ Екатеринбургъ. Уважаемый товарищъ Голощекинъ!
«ГОЛОЩЕКИНЪ ВСКЛ», — карябалъ по бумагѣ почтарь.
— Считаю полученную отъ васъ телеграмму полнымъ бредомъ! Я революціонеръ и стою подъ знаменемъ революціи! Судьбу гражданина Романова и его семьи мы обсуждали вмѣстѣ съ руководителями Совѣтскаго государства! Я уполномоченъ выполнять только приказы товарищей Ленина и Свердлова и никого другого!
— Какъ вы кричите…
Почтарь записывалъ быстро, время отъ времени слюнявя карандашъ.
— Я не подчинюсь рѣшенію объ арестѣ!
«…АРЕСТѢ ВСКЛ», — строчилъ почтарь.
— Я буду отстрѣливаться! Чрезвычайный уполномоченный ВЦИК комиссаръ Василій Яковлевъ!
«ЯКОВЛЕВЪ ВСКЛ», — послушно писалъ сутулый почтарь.
Изъ отдѣленія красныхъ бойцовъ, въ хвостѣ вагона, стали высовываться всклокоченныя, сонныя головы.
— Все?
— Все!
Почтарь, втянувъ въ плечи тыквенную голову, жукомъ побѣжалъ по вагону и выбѣжалъ изъ поѣзда, когда онъ уже трогался.
Яковлевъ крупными бѣшеными шагами достигъ купэ Авдеева. Грубо потянулъ дверь. Она сухо, выстрѣломъ, хлопнула.
— Это что?! Что они всѣ у васъ, въ этомъ вашемъ поганомъ Екатеринбургѣ, съ ума спятили?!
Авдеевъ сидѣлъ у окна. О снѣ и помину не было. Одѣтъ, обутъ. Оружіе на боку. Готовился.
Онъ спокойно обернулъ къ Яковлеву голову.
— Вы кричите, значитъ, вы неправы.
— Я — не правъ?! Это Ленинъ — не правъ?!
На лицѣ Авдеева Яковлевъ читалъ радость, торжество.
— Вы думаете, вы меня обманули?! Вы — себя обманули!
— Я подчиняюсь приказу Голощекина.
— А я — телеграфирую Ленину въ Кремль!
— Вы не успѣете.
Составъ набиралъ ходъ, все громче и безповоротнѣй стучали колеса.
***
Михаилъ стоялъ крѣпко, напружинивъ ноги; вагонъ колыхало. «Шатаетъ, будто корабль въ океанѣ. Вотъ-вотъ перевернетъ. Ну и рельсы! Кривые, что ли».
Одной рукой держался за поручень, другой чесалъ носъ. «Къ чему носъ чешется? Къ выпивкѣ. А ладонь тогда къ чему? Тоже вродѣ къ выпивкѣ. А — ухо? Да все оно, чортъ дери, къ выпивкѣ».
Поѣздъ все замедлялъ, замедлялъ ходъ. Лѣниво перестукивалъ колесами. Ляминъ дышалъ съ трудомъ. «Вродѣ и не накурено, а до того томно. И холодно, не тепло. Пахнетъ мазутомъ. Устали всѣ какъ, донельзя, въ этой желѣзной мышеловкѣ».
Прищурился, глядѣлъ въ мельканіе рельсовъ, вѣтокъ, фонарей. Мысли давно уже не текли, а рвались. Одинъ лоскутъ, другой. Обрывки не сошьешь. Куда ѣдутъ? Зачѣмъ? Вродѣ впередъ ѣхали. А теперь назадъ. Пути помѣняли? Или, опять же, рельсы кривые?
Онъ стоялъ какъ-разъ напротивъ купэ царя, царицы и Маріи. Дверь слега отъѣхала, и сердце превратилось въ послушнаго зайца. Заяцъ поднялъ лапки, сидѣлъ и ждалъ.
Не дождался. Дверь захлопнулась плотно, притерто. Зеркально блестѣло любовно отполированное дерево. «Поручни серебромъ обиты. Роскошь, роскошь. Всюду роскошь. А народъ всю жизнь очистки, оглодки жралъ. Вы теперь — ржаного черстваго съ народомъ погрызите!»
Нарочно злилъ себя, науськивалъ: ненавидь, презирай. Тамъ, за дверью, ѣхала, глядѣла въ окно, отщипывала тонкими пальцами отъ чернаго хлѣба птичьи кусочки, расчесывала густые темные волосы дѣвочка, которую можно ему было видѣть и сквозь закрытыя двери.
Изъ купэ рядомъ вышелъ комиссаръ Яковлевъ. Шагнулъ къ Лямину. Похожимъ жестомъ вцѣпился въ поручень.
Ляминъ, какъ на добытаго на охотѣ, со связанными передними и задними лапами, и палка — сквозь зубы пропущена, стараго обреченнаго волка, глядѣлъ на него.
Ляминъ сегодня былъ — сильнѣе.
Ляминъ былъ — народъ.
Хотя Яковлевъ вродѣ бы и тоже былъ народъ; и еще какой народъ. Низы видѣлъ, битье видѣлъ, голодъ, нищету. А вотъ сегодня, Ляминъ всей кожей чувствовалъ это, Яковлевъ былъ никакой не народъ. А вотъ онъ, Мишка, — народъ.
А почему? Ляминъ ощущалъ — отъ Яковлева идетъ неслышный токъ жалости, желанія спасти и охранить ихъ. Царей. Надоѣвшій до смерти грузъ. Да, спасти; можетъ-быть, пересадить на другой паровозъ и приказать машинисту: «Шпарь по Транссибиркѣ, да прямо до самаго Владивостока!» И — стволъ къ виску. Любой помчится.
«Неужели онъ такъ хочетъ? Все мои выдумки».
— Куда ѣдемъ-то, командиръ?
Старался, чтобы голосъ звучалъ равнодушно. Ноздри звѣремъ раздувалъ.
Яковлевъ вродѣ на него смотрѣлъ, и вродѣ не на него. Такъ медленно, въ сторону уплывалъ его косящій взглядъ. Снялъ фуражку, пригладилъ гущину черныхъ бѣшеныхъ вихровъ.
— Какъ куда? Въ Екатеринбургъ. Маршрутъ не мѣняли.
— А! Ясно. А то мнѣ показалось.
— Что тебѣ показалось?
«Вздернулся. Не можетъ скрыть тревоги».
Ляминъ широко улыбнулся. Неулыбчатые его глаза продолжали сторожко, и правда какъ за звѣремъ, слѣдить за Яковлевымъ.
— Да ничего такого. Что мы обратно ѣдемъ. На востокъ.
Комиссаръ молчалъ, и Ляминъ шагнулъ къ нему и придвинулъ лицо къ его лицу.
— На востокъ, — тихо и жестко вымолвилъ, — слышишь?
Фонарь мелькнулъ и высвѣтилъ бѣлое, будто мѣломъ обмазанное лицо Яковлева. Ляминъ заглянулъ подъ его набрякшія вѣки, и изъ комиссаровыхъ зрачковъ на него пахнула черная, дымная пустота.
— Слышу.
Теперь Яковлевъ подался впередъ. Колючая протабаченная щека касалась другой колючей прокуренной щеки. Составъ тряхануло, и Михаилъ обѣими руками впился въ осеребренный поручень.
— Ну слушай ты. Мы ѣдемъ въ Омскъ.
— Такъ я и…
Чуть не стукнулъ себя кулакомъ по колѣну. Яковлевъ поймалъ его руку и крѣпко приложилъ табачные пальцы къ его рту. Подъ губами Лямина вздувался старый комиссаровъ шрамъ: прострѣленная ладонь была сведена жилистой уродливой контрактурой.
— Никакихъ криковъ и аховъ. Тутъ командую я. Вѣрнѣе, товарищъ Свердловъ. А еще вѣрнѣе — товарищъ Ленинъ. Понялъ?
— Такъ точно.
— Скоро станція Люблинская. Я остановлю поѣздъ. Я одинъ поѣду въ Омскъ. Мнѣ надо поѣхать въ Омскъ. Вы всѣ будете тутъ ждать меня. — Окинулъ Лямина съ темечка до голенищъ злымъ и острымъ взглядомъ. — Пока я не вернусь.
Ляминъ отодвинулъ голову. Закрылъ глаза. Кровь въ ушахъ стучала.
Не слышалъ свой голосъ, спросилъ:
— А на кой вамъ одному въ Омскъ? Васъ тамъ стрѣльнутъ. Къ гадалкѣ не ходи.
— Я поѣду не одинъ. Съ телеграфистомъ.
— А, понятное дѣло.
Стояли, качались, молчали. Яковлевъ разлѣпилъ губы.
— Ты будешь за старшаго, пока меня не будетъ.
— Я?
Ляминъ округлилъ глаза.
— Не корчь рожи. Ты не обезьяна. Просто у меня… — Яковлевъ двинулъ кадыкомъ. — Никого тутъ больше нѣтъ.
— А… Гузаковъ? А Мерзляковъ?
— Гузаковъ будетъ командовать поѣздомъ. Ты — людьми. Мерзлякова твоего къ чорту.
«Такой одинокій волкъ. Черный волкъ. Пристрѣлятъ его, за первымъ же угломъ, на этомъ же омскомъ вокзалѣ».
— Развѣдка донесла, что… На вокзалѣ море народу. На рельсахъ, начиная отъ пригородныхъ станцій, — народъ. Онъ плохо настроенъ. На убійство. Не только царей, но и… насъ всѣхъ. Ты понялъ? Всѣхъ насъ.
— Куда ужъ яснѣй.
Тоже сглотнулъ, густо, царапая горькой слюной, какъ наждакомъ, вмигъ осушенную волненіемъ глотку.
— Такъ-то.
— А скоро Люблинская?
— Да черезъ десять минутъ. Рядомъ мы. Все. Прощай.
Яковлевъ огладилъ на боку кобуру, какъ башку норовистой лошади, и, не оглядываясь, пошелъ впередъ по вагону, даже не цѣпляясь ладонями за двери и поручни. Твердо и тяжело.
Ляминъ потеръ ладонью о колючій подбородокъ. «Скоро стану бородатый козелъ. А кто мнѣ бритву тутъ дастъ? Царь-государь? Ему-то хорошо, борода и усы, какъ у митрополита. А что, ему бы святымъ отцомъ стать пошло бъ. Исповѣди бы у насъ принималъ… причащалъ бы».
«Ха! Причащалъ! Его самого, и всѣхъ его клушекъ, скоро — кровью причастятъ».
«А можетъ, улизнетъ».
«Яковлевъ поможетъ?! Да Яковлева самого сейчасъ…»
Составъ дрогнулъ всѣми желѣзными ребрами и рѣзко всталъ. Далеко въ купэ зазвенѣло: то ли ложка брякнула въ стаканѣ, то ли зеркало разбилось.
…Онъ пробрался въ тамбуръ и выглянулъ въ дверь. Валилъ снѣгъ съ дождемъ. Мокрый снѣгъ залѣплялъ вагонныя окна, заваливалъ пути. Рельсы извивались синими змѣями, изгибались не хуже худыхъ танцовщицъ варьете. Ляминъ смотрѣлъ въ спину Яковлеву. Комиссаръ быстро, осанисто шелъ по перрону. За нимъ смѣшно, по-бабьи сѣменилъ телеграфистъ Ѳадеевъ. «Вотъ мужикъ комиссаръ, ничего не боится. Разбойникъ! Или полоумный. Скорѣе спятилъ. Или очень усталъ. И хочетъ, чтобы — скорѣе». Впереди маячилъ мостъ. Ляминъ сощурился сильнѣе. Глядѣлъ въ лезвійныя щелки. Всѣ рельсы, всѣ пути, перегоны, перроны были усѣяны вооруженными людьми. Всѣ одѣты въ черное и похожи на таракановъ. Въ вечерней тьмѣ приклады винтовокъ глядѣлись бѣлыми, желтыми крупными рыбами. Люди колыхались и молчали. Молчали и колыхались. Перетаптывались. Ежились подъ хлещущими мокрыми веревками густого снѣга. Снѣгъ лѣпилъ и залѣплялъ стекла моторовъ, окна состава, телячьи вагоны, черные паровозы съ ярко-красными кровавыми колесами. Лямину стало страшно. Онъ вдругъ увидѣлъ: смерть — черная и тяжелая, чугунная, прямоугольная, надъ ней цилиндръ трубы, изъ трубы валитъ сажа, черный дымъ, сажевые хлопья летятъ по вѣтру, по забитой злыми людьми сырой ночи. Смерть гудитъ и трогается съ мѣста, и разгоняется, и ѣдетъ впередъ. Вращается тяжелое колесо съ густо-алымъ, слѣпящимъ ободомъ. Мелькаютъ поршни. Ускоряютъ ритмъ рычаги. Гудокъ, еще гудокъ, длинный, пронзительный. Смерть радостно гудитъ людямъ: не убѣжите, я ѣду, я настигаю, я тутъ. И сейчасъ, вотъ сейчасъ мое колесо переѣдетъ васъ.
***
…Стояли у открытаго въ ночь окна. Курили.
— Ты молодецъ. Усмотрѣлъ за всѣми.
— А что тутъ хитрого. Всѣ по купэ сидѣли тихо, какъ мыши. Таились. Я ничего не дѣлалъ, только ходилъ и глядѣлъ.
— Ходилъ и глядѣлъ. Это уже очень много.
Яковлевъ ловилъ губами дымъ, какъ забытое молоко изъ наклоненной крынки.
— А вы тамъ какъ?
— Видишь, живой, стою съ тобой курю.
Смѣхъ не вышелъ у обоихъ. Рыбьей костью въ глоткѣ застрялъ.
— Я машинисту приказалъ отцѣпить паровозъ. Ѳадеевъ присѣдаетъ отъ ужаса. Машинистъ приказываетъ помощнику подбросить въ топку угля. Ѣдемъ. Вотъ оно, пекло. Людей, братъ, столько — я въ жизни столько народищу не видалъ на вокзалѣ. Ѳадеевъ блеетъ: можетъ, вернемся, пока не поздно? Я смѣюсь. Иду. Онъ за мной, какъ утенокъ за утицей. Я ему: если бъ я телеграммы самъ могъ отбивать, я бы тебя ни за что съ собой, труса, не взялъ. Сквозь людей не пробраться, такая масса. Каша! Какъ-то они ухитрились разступиться. Мы — какъ сквозь строй движемся, только безъ палокъ. Да у нихъ глаза вмѣсто палокъ. Бьютъ по плечамъ, по спинамъ. Всѣ вооружены. У всѣхъ ружья, карабины, берданки, наганы. У кого-то даже колья и вилы. А на платформѣ — пушки стоятъ! Пулеметы… Идемъ по узкой тропѣ посреди черной толпы. И вдругъ толпа начала вокругъ насъ смыкаться. Все, думаю, это все. Все, прощай, жизнь! А тутъ Ѳадеевъ дѣлаетъ умильную рожу. Кричитъ: вотъ это встрѣча, мы и не ожидали! Кольцо вокругъ насъ сжимается. Надвигается толпа. Все очень просто: и стрѣлять не надо, подъ ноги себѣ швырнутъ и затопчутъ, задавятъ. Остановился я. Въ глаза людямъ смотрю. Глазами — ихъ всѣхъ — обвожу.
Искурилъ самокрутку до послѣдняго пепла. Отряхнулъ пальцы. Плюнулъ въ ночь.
— Морды звѣрьи. Уже не лица, а рыла. Человѣкъ, когда чуетъ добычу, чуетъ кровь, себя какъ звѣрь ведетъ. Я самъ охотникъ, я знаю. Тутъ важно опередить звѣря. Взять его на мушку. Звѣрь, когда сильный противъ него стоитъ, — тоже, знаешь, чуетъ. Тутъ меня осѣнило. Это точно свыше. Когда смерть рядомъ, тебя можетъ какъ молніей ударить… и вспомнишь то, что было, и чего не было. И кричу: я! Чрезвычайный комиссаръ ВЦИКа Яковлевъ! Мнѣ надо видѣть вашего начальника! Предсѣдателя Омскаго Совѣта товарища Косарева! Звѣри насторожились. Что-то въ воздухѣ надломилось. Гни, гни, я себѣ шепчу, гни, сгибай ихъ, Василій! Тутъ важно дожать, а можно и пережать, горя не будетъ! И голоса доносятся: здѣсь онъ! Тутъ! Я когда это услышалъ… ты не представляешь, Ляминъ, что со мной сталось.
Фонарь выплылъ изъ тьмы и ударилъ мертвеннымъ голубымъ свѣтомъ, сквозь пелену сырого снѣга, имъ въ голодныя лица.
— Все, спасенъ. Косаревъ мой давній другъ. Я зналъ, что онъ въ Омскѣ. Но я не зналъ, на вокзалѣ онъ или гдѣ. Если бъ его на вокзалѣ не случилось — не балакали бы мы съ тобой теперь. Косаревъ вразвалку ко мнѣ движется. Толпа колышется. Онъ ближе подходитъ, меня разглядываетъ, какъ жука въ коллекціи, и кричитъ: Антонъ, это ты, что ли?! Ѳадеевъ рядомъ трясется: товарищъ командиръ, а вы развѣ Антонъ? Дуракъ, шепчу, это же партійная кличка. Ляминъ! мы съ Косаревымъ когда-то были… знаешь гдѣ?.. не знаешь… на Капри…
Михаилъ растерянно ловилъ зрачками убѣгающіе фонари.
— А что такое Капри?
— Капри — это, братъ, островъ… Въ морѣ. Около Италіи.
— А что такое… Италья?
— Это… — Опять смѣхъ клокотнулъ въ горлѣ и умеръ. — Это такое чудо. Море, горы, оливы. Женщины по воду идутъ и поютъ пѣсни! Абрикосы — въ корзинахъ несутъ… Въ церквяхъ — фрески разноцвѣтныя во всю стѣну… Люди тамъ разслаблены, веселы. Тамъ очень много солнца. И… тамъ нѣтъ революцій, крови, снѣговъ… Мокраго снѣга вотъ — никогда нѣтъ…
— А вы тамъ были, товарищъ командиръ?
— Я тамъ — въ партійной школѣ былъ. У Максима Горькаго. Знаешь, кто такой?
— Знаю. Слышалъ.
— А я напротивъ него сидѣлъ. И стоялъ, какъ вотъ рядомъ съ тобой. И вино съ нимъ пилъ. Кьянти называется.
У Лямина голова шла кругомъ.
— Счастливый вы.
— Да. Столько счастья, въ рукахъ не унесу.
— Ну что дальше-то, дальше-то что.
— Толпа качнулась вправо, потомъ влѣво. Косаревъ меня крѣпко за руку беретъ и руку мою вверхъ подымаетъ. Кричитъ: это мой другъ! Онъ вѣренъ революціи! Его нельзя казнить! Кто его тронетъ — того товарищъ Ленинъ самолично прикажетъ прострочить изъ пулемета! Замолкли. Шире разступились. Мы прошли съ Косаревымъ черезъ людское море. И оно не сомкнулось надъ нами. Переплыли. Бредемъ какъ сквозь мокрый занавѣсъ, сквозь этотъ дьявольный снѣгъ. Доходимъ до мотора. Косаревъ за руль садится. Я — рядомъ. Ѳадеевъ — на заднее сидѣнье. Вопросъ задаю: скажи, старый другъ, отчего это противъ меня даже пушки выставили? Онъ ведетъ моторъ, хохочетъ. Да потому, говоритъ, что тебя Уральскій Совѣтъ объявилъ за увозъ Романовыхъ изъ Тобольска — измѣнникомъ революціи! Я въ тонъ ему хохочу. Ну не плакать же мнѣ, вѣрно?
Ляминъ ошалѣло кивалъ.
— Вѣрно…
— Я Косареву: двигай на телеграфъ! Со мной телеграфистъ. Сейчасъ съ Москвой свяжемся! Мнѣ надо получить отъ товарища Свердлова дальнѣйшія распоряженія, какъ дѣйствовать и куда мнѣ податься съ царями. Ѣдемъ по городу. Всюду — сколько хватаетъ глазъ — вооруженные люди, пѣшіе и конные отряды. Война. Это война съ нами, понимаешь?!
— Это война, выходитъ такъ, съ самими собой? — брякнулъ Ляминъ.
И Яковлевъ захохоталъ.
— Ну да! Въ точку! Именно! Мы — сами съ собой воюемъ. И еще будемъ воевать! И еще много сами себѣ головъ снесемъ, и сами себѣ — въ грудь, въ високъ — будемъ палить! Мы — самоубійцы, Ляминъ. Я только сейчасъ понялъ это!
Михаилъ обернулъ къ Яковлеву невидящее, ослѣпшее отъ фонарныхъ хлесткихъ огней лицо.
— Но это же…
— Подло я говорю? Преступно, да? Я — измѣнникъ революціи? — Опять слишкомъ близко моталось его угластое, пихтово-колючее темное лицо. — Да. Пусть я сволочь. Предатель. Измѣнникъ. Но я понялъ правду. И правда эта, она страшнѣе всѣхъ на свѣтѣ казней. Съ ней жить — хуже волка выть. А мы — живемъ! Видишь, мы живемъ! Кто жъ скажетъ послѣ этого, что мы слабые люди?!
— Успокойтесь, товарищъ комиссаръ.
— Нѣтъ. Поздно успокаиваться. — Трясся, стучалъ зубами. Желтые, синіе огни наискось разрѣзали ему лобъ, скулы. — Мы всѣ передрались. И дальше — больше въ крови увязнемъ. Знаешь, что дальше начнется? По законамъ всѣхъ революцій? Кровавый терроръ.
— А что такое, извиняйте… тер…
— Массовыя казни.
— А развѣ ихъ сейчасъ нѣтъ?
— Да, на каждомъ шагу. Но терроръ — это когда всю нашу землю зальютъ кровью. Всю! И спасенья не будетъ.
Лямину въ глаза хлестнулъ сырой снѣговой веревкой вѣтеръ. Онъ зажмурился и отеръ мокрое лицо. Проморгался.
— А вы — Свердлову-то телеграфировали?
— Еще какъ. Цѣлыхъ два часа стояли у провода. Ленту ловили. Ѳадеевъ читалъ, губы бѣлыя. Въ голодный обморокъ чуть не упалъ. Косаревъ ему кусокъ сахара изъ кармана вынулъ и далъ, какъ собакѣ. Косаревъ ухо склонилъ, слушалъ лепетъ Ѳадеева. Свердловъ отбивалъ: Яковлевъ дѣйствуетъ по моему приказу! Все, что дѣлаетъ Яковлевъ, правильно! Ему — не мѣшать! Косаревъ менялся въ лицѣ. Вижу, смотритъ на меня подозрительно. И на Ѳадеева тоже. Ты, спрашиваетъ, и правда съ Кремлемъ разговариваешь? Я ему: ты телеграфиста пытай, не меня. Онъ прощенья попросилъ потомъ. Когда мы съ телеграфа вышли. Косаревъ меня до вокзала довезъ. Моторъ у него знатный. Большой, какъ слонъ. Необъятный. Косаревъ жалуется: горючаго много жретъ. Но зато быстрый конь. Накорми вдоволь керосиномъ — и поскачетъ хоть въ Индію.
— Или въ эту… въ твою… Италью.
— Я видѣлъ міръ, — тоскливыми пересохшими губами вылѣпилъ Яковлевъ. — Я мотался по свѣту. Я видѣлъ богатыхъ и бѣдныхъ. Кто замерзаетъ подъ заборомъ, кто щеголяетъ въ мѣхахъ и бархатахъ. Каждому свое. Но я только теперь понимаю: не одѣнешь всѣхъ въ шелка и бархаты. Всѣхъ! Никогда не одѣнешь. Какъ бы ты ни старался.
У Лямина дрожали руки. «А ежели насъ кто-нибудь тутъ, рядомъ, подслушиваетъ. И я же буду предатель, пособникъ!»
Онъ понималъ: комиссаръ выговариваетъ ему свою самую главную тайну. И правда, больше некому; вотъ онъ, Ляминъ, подвернулся. И стоитъ, и молчитъ, и запоминаетъ. Зачѣмъ? Завтра Яковлева схватятъ и разстрѣляютъ, и всѣмъ, и ему тоже, прикажутъ его забыть.
— А куда же мы сейчасъ ѣдемъ, товарищъ…
— Вотъ опять ты: вы, товарищъ, комиссаръ, Яковлевъ. Василій я! Только теперь и вспомню — мать Васяткой звала… На полати залѣзалъ — она протягивала такой кисетикъ холщовый… тамъ кашица, хлѣбъ ржаной нажеванный… вмѣсто игрушки, забавки… Такъ лежишь… и сосешь… вкусно…
— Такъ куда же мы…
— На Уралъ. Въ Екатеринбургъ.
— Такъ вы же…
— Что я? Что — я?! Это приказъ Свердлова.
— Вотъ какъ.
— Онъ отбилъ мнѣ: уральцы предъявили ультиматумъ. Они считаютъ, Николаю негоже бродить по Сибири, а надо запереть его подъ строгимъ надзоромъ въ хорошей уральской тюрьмѣ.
— Что же, уральцы Свердлову — приказываютъ?
— Я же тебѣ уже объяснялъ: это мы сами себѣ приказываемъ. ВЦИК — это мы, и уральцы — это мы. И омичи — это мы.
— И цари — это мы?
На темныхъ, будто ржавыхъ щекахъ Яковлева странно, густо вспыхивали яркія желтыя искры.
Ляминъ думалъ — фонари такъ ошалѣлые лучи швыряютъ.
Потомъ вглядѣлся — и понялъ.
Яковлевъ, глядя въ ночь, тихо плакалъ.
…За ихъ спинами, за толстой полированной деревянной, съ широкимъ зеркаломъ, дверью, въ пахнущемъ сушенымъ чебакомъ купэ сидѣли старуха и дѣвушка. Старуха крѣпко, нервно гладила дѣвушку по гладко причесанной головѣ. Волосы все равно рѣзво, неслушно вились около шеи, выскальзывали изъ-за ушей играющими рыбами, катились кольцами. Дѣвушка время отъ времени поднимала блѣдное широкоскулое лицо къ старухѣ. Онѣ обѣ слышали бормотаніе за дверью. Несло это бормотанье миръ или опасность, онѣ не знали. Теперь онѣ уже ничего и никогда не знали. Теперь было такъ: ты знаешь одно, а тебѣ преподносятъ совсѣмъ другое. Ты заказывалъ на обѣдъ севрюгу съ хрѣномъ, а тебѣ принесли на мѣдномъ, залитомъ живой кровью блюдѣ голову Іоканаана.
…— Они мнѣ не только телеграмму Свердлова передали. Они… показали, что Голощекинъ изъ Екатеринбурга прислалъ. Я у нихъ этого не просилъ. Сами дали. Насильно въ руки всунули… вотъ, ухмыляются, посмотри. Читай внимательнѣй! Я читалъ. Буквы прыгали. Я видывал виды. Но тутъ я… изо всѣхъ силъ старался быть спокойнымъ. Не сорваться! Не избить ихъ въ кровь. Въ… лепешку, братъ. Слышишь? Въ лепешку. Они всѣ вооружены, да. Спору нѣтъ. Но вѣдь и я вооруженъ. Оружіе, братъ, — это у насъ продолженіе… насъ. А Голощекинъ, онъ… оказался крѣпкій орѣхъ. Я не ожидалъ отъ него такой… настырности. Давитъ и давитъ. Жметъ… какъ жмыхъ. Но я — не жмыхъ! Я…
— Тихо, тихо…
Мишка держалъ Яковлева, какъ ребенка, обхвативъ руками, жаромъ дыша ему въ горячее ухо.
— Если бы они хотѣли… они бы мнѣ брюхо разрѣзали… и кишки выпустили. А потомъ опять зашили. И пнули: бѣги! Вези своихъ нѣмцевъ, куда тебѣ приказано! Но они… боялись вотъ эдакъ. А я уже — ничего не боялся. Мнѣ телеграмму Шаи зачитываютъ, а я — не боюсь! Стою крѣпче башни кремлевской. Не срушишь меня. Читаютъ: «Насъ удивило рѣшеніе Свердлова! Оказалось, предатель Яковлевъ гонитъ составъ на востокъ… согласно его приказу! Яковлеву — дать полную свободу! Яковлеву — не чинить препятствій! Яковлеву…»
Бился рыбой. Невидимая сѣть душила. Рвалъ ее грязными ногтями со лба, со щекъ.
— Утихомирься… слышишь…
— Да къ лѣшему мнѣ тишина! Они мнѣ долдонятъ: тебѣ сейчасъ Свердловъ другой приказъ вдогонъ вышлетъ! Другой! Онъ тебѣ пропишетъ: направляй составъ, куда тебѣ было изначально сказано! На Красный Уралъ! Они меня… пальцами въ глаза тыкали… передъ носомъ — наганы вертѣли… кричали: ты гнида, предатель! Сволочь, кричали… сволочь…
Колеса грохали, составъ клонился на-бокъ. Тѣни летѣли, стегали по стекламъ и лицамъ, зачеркивали прежнее, прошлое.
— Вопили: ты его пытаешься спасти… а мы все равно убьемъ его! Пришьемъ мы твоего драгоцѣннаго Николашку! И — по членамъ растащимъ. Всю его поганую семейку — расклюемъ! Со всѣми ихъ брильянтами, со всѣмъ золотишкомъ… они ихъ — въ дѣвкиныхъ панталонахъ прячутъ… въ тайныхъ котомкахъ на животѣ… въ тайныхъ сундукахъ, въ кухонныхъ кастрюляхъ… Разрѣжемъ, разрѣжемъ красную рыбку… распотрошимъ… и икру — засолимъ!.. крупной солью, жестокой, чтобы — до мельчайшей икринки кровавой — просолить, прожечь…
Паровозъ загудѣлъ тягуче, отчаянно. Какъ завылъ убиваемый человѣкъ.
Яковлевъ зажалъ руками уши.
— Не будетъ, скалятся, не будетъ Николай Кровавый по сибирскимъ деревнямъ да заимкамъ ховаться… и въ литерный, что мчитъ на востокъ, къ Японскому морю, тоже не сядетъ. Никогда! Мы всѣ, кричатъ, трупами ляжемъ — а Николашку во Владикъ не пустимъ! А знаемъ, зна-а-а-аемъ, что ты удумалъ. Ты спишь и видишь — семейку во Владикъ переправить, тамъ на японскій корабль посадить, да хоть на китайскій, да хоть — на американскій! на французскій! на англійскій! на чей угодно! И впередъ, носомъ волны разрѣзать… носомъ… волны… И такой козырь Антантѣ дадутъ! Такого громаднаго, жирнаго туза! И съ туза онъ, Западъ, подъ Россію и походитъ!
Тѣло Яковлева все сотрясалось, будто къ нему, голому, прислонили оголенный проводъ и такъ держали.
— Подъ надзоръ… подъ строгую охрану… въ тюрьму… за рѣшетку! За рѣшетку, кричатъ…
Ляминъ самъ вытеръ Яковлеву ладонью мокрое лицо. Слезы и потъ.
— Ты погодь. Не сокрушайся такъ. Что они тебѣ, родные, что ли?
Комиссаръ такъ низко опустилъ голову, что Ляминъ видѣлъ беззащитный затылокъ, колтуномъ спутанные нефтяно-черные волосы и ямку на шеѣ, подъ волосами.
— Родные… родные… Не родные, а — просто люди! Человѣки. А ихъ, какъ скотъ, хотятъ — на бойню!
— Да не на бойню… въ застѣнокъ…
— Въ застѣнокъ! Тамъ, гдѣ рѣшетка, тамъ рядомъ же и пуля. Много ты видѣлъ выбѣжавшихъ на волю — изъ совѣтской тюрьмы? Изъ ЧеКа?! Я самъ чекистъ. Я — знаешь? не знаешь! — сколько людей самъ угрохалъ.
— Самъ?
— Я жъ говорилъ тебѣ… Приказомъ — на тотъ свѣтъ — толпы отправилъ! Посчитать, такъ цѣлые города. Сколько бабъ мнѣ въ ноги кидалось: пощади насъ! Мужей — пощади! А я — ногами ихъ отпинывалъ. Кричалъ: своей подписи подъ приказомъ не стираю! А онѣ… по полу катались… валялись… И мой помощникъ ихъ на снѣгъ за волосы вытаскивалъ… и — изъ револьвера, изъ револьвера… Не всѣ умирали сразу… Крики у меня въ ушахъ, Мишка. Крики!
Крѣпче притиснулъ ладони къ ушнымъ раковинамъ.
— Такъ ты… — Ляминъ не могъ это вымолвить сразу, легко. — Хочешь ихъ спасти… и обѣлиться?
— Передъ кѣмъ, братъ?
— Ну… Передъ Богомъ… Передъ — собой…
— Передъ собой, можетъ, и хочу. Въ Бога давно не вѣрю. Да нѣтъ, глупо это все. Не хочу каяться. Я хотѣлъ ихъ уберечь… просто — отъ муки…
Вцѣпился въ плечи Лямина подъ латаной курткой.
— Ты! Ты понимаешь — ихъ будутъ пытать?! Терзать?! Дѣвчонокъ — изнасилуютъ… испоганятъ… прежде чѣмъ зарубить… Ты видишь, видишь это?!
Ляминъ отворачивалъ лицо. На вагонномъ столѣ мелко дрожалъ, звенѣлъ подстаканникъ.
— Ну…
— Ну, что ты какъ быкъ мірской, все ну да ну! Шая угрожалъ Омску! Омскъ меня вилами приперъ къ стѣнкѣ! Они всѣ вокругъ меня стоятъ, а я самъ какъ быкъ! Дѣлать мнѣ нечего. Загнанъ я въ уголъ. И сейчасъ со всѣхъ четырехъ сторонъ… подпалятъ мой сарай. А сарай-то… Мишка… это жъ вся моя жизнь. Моя! Какъ у тебя — твоя…
Ляминъ протянулъ руку и коснулся его всклокоченныхъ, страшныхъ, словно расхлестанныя вѣтромъ черныя грозовыя тучи, дикихъ волосъ.
— Твоя жизнь… моя… сейчасъ всѣ наши жизни варятся въ одномъ котлѣ. А наваръ — кровь. Кровь, Мишка! Да вѣдь въ этомъ моемъ сараѣ… въ закутѣ… у меня есть свой уголъ… свой клокъ душистаго сѣна… своя… любовь…
Мишка смолкъ, вжалъ животъ внутрь, весь сжался.
— Вотъ у тебя есть любовь? Есть, я знаю. Пашка это Бочарова! Громъ-баба… жестковата она для тебя, другъ… черствовата… тебѣ бы — не съ войны взять бабу, не изъ-подъ пушки, а — нѣжную, добрую, женщину… настоящую женщину…
— Пашка тоже женщина.
— Я про другое…
— И то правда.
— Любишь?
— Это у меня не любовь. — Горло высохло, и невидимый песокъ царапалъ языкъ и десны. — Это — такъ… чтобы сырость скинуть…
— Ишь ты какъ! — Комиссаръ вздернулъ кудлатую собачью башку, прочертилъ по Мишкѣ глазами сабельный жгучій слѣдъ. — Вотъ оно что! Сырость… И всего-то? А я-то думалъ… Значитъ, любишь кого другого?
Ляминъ снова сжался въ комъ. «Не вытянетъ онъ изъ меня ничего».
— А я — люблю. Она… далеко. Очень далеко отсюда! Въ Кіевѣ. Она изъ простой семьи. Изъ рабочей. Она… такая высокая, губы пухлыя, косы на затылкѣ носитъ… безтолковое дѣло, не могу сказать… Тамъ сейчасъ въ Кіевѣ рѣзня. Гетманъ Скоропадскій… Всѣхъ, кто за революцію, изъ-подъ земли достаютъ… и казнятъ, казнятъ на площадяхъ… да что на площадяхъ… за каждымъ каштаномъ… въ каждомъ дворѣ… И я не знаю… что съ ней. У ней отецъ — стачки на кіевскихъ заводахъ устраивалъ! мать безъ руки… спускалась съ горняками въ шахту, газъ взорвался, руку оторвало… Она такъ мать любитъ… а мать — ее… онѣ какъ двѣ голубицы… Братъ, я не переживу, если что.
— А письма-то отъ нея были какія?
— Письма… Куда къ намъ сюда писульки бы приходили? Вотъ въ этотъ нашъ составъ?
— Да въ Тобольскъ… Когда мы тамъ обитали…
— Обитали… Тоже обитель нашелъ… Были, да сплыли. И гдѣ будемъ — не понять.
— Гдѣ, гдѣ! На Уралѣ.
Уралъ… У-ралъ… — Вдохнулъ густо, съ прихлюпомъ, тяжко, будто не воздухъ ноздрями пилъ — вишневый взваръ. — Ура-а-а-алъ… Ура-а-а-а… Урра-а-а-а!..
— Ну тише, тише… Весь вагонъ перебудишь…
— Тря-а-а-аско… И они, они вокругъ меня. Всѣ, кого убилъ! Это жъ невозможно такъ жить, Мишка. Чѣмъ я отработаю? Отмолю? Бога-то вѣдь нѣтъ! Нѣ-е-е-етъ! Все сказки для малышей. Чтобы — слушались, кашку ѣли, засыпали во-время и тихо… Я, Мишка, къ морю все равно проберусь. Къ любому! Хоть къ Тихому океану, хоть къ Ледовитому. Хоть къ Черному морю. Въ Новороссійскъ… въ Керчь… въ Одессу. Уплыву. Къ едренѣ фенѣ, опять за границу! Только сперва до Кіева добреду. И ее найду. И ее… съ собой захвачу…
— Да хоть какъ зовутъ-то ее?
— А тебѣ зачѣмъ?
Рука Яковлева всползла на колѣно къ Михаилу, нашла его руку.
И Михаилъ отвѣтилъ крѣпкимъ, жесткимъ и жаркимъ пожатіемъ.
— Имя хочу услыхать.
Яковлевъ выдохнулъ одной тишайшей лаской, однимъ подледнымъ плескомъ зимней рыбы:
— Марія…
И вздрогнулъ Михаилъ.
Чтобы скрыть вздрогъ, утаить отъ самого себя, а тѣмъ паче отъ комиссара, промямлилъ неясно, бормотливо:
— Какъ Богоматерь, ишь ты…
…— Ну ты поспи? Поспи немного, а? Скоро Тюмень…
— Тюмень, пропади она пропадомъ.
— А тамъ?
— А что тамъ?
— На другой составъ не пересядемъ?
— А смыслъ? Какъ ѣдемъ, такъ и ѣдемъ. Миша, я вѣдь пытался тамъ, въ Омскѣ… съ Ленинымъ… договориться.
— Съ самимъ Ленинымъ?
— Черезъ Свердлова. Я велѣлъ телеграфисту отбить: Свердлову — для Вэ И Ленина.
— И что ты… ему… Ленину — послалъ?
— Я такъ Ѳадееву диктовалъ: я, молъ, вашимъ приказамъ всѣмъ подчиняюсь. Преданъ вамъ всецѣло. Но повторю еще и еще разъ, что… въ опасности цари. Къ нимъ смерть можетъ подступиться въ любую минуту. Въ особенности на Уралѣ. Уралъ весь красный и настроенъ жестко. Да что Уралъ! Ты самъ видѣлъ, что творилось въ Омскѣ. А что будетъ въ Екатеринбургѣ? Догадайся.
— Догадался.
— А я давно знаю. Ѳадеевъ скорчился, скрючился, отбиваетъ ледяными пальцами, а они не гнутся, спицами торчатъ: товарищъ Ленинъ и всѣ главные товарищи!.. хорошо подумайте. Я васъ предупреждаю. Если вы прикажете отправить багажъ въ Уфу, я обѣщаюсь изъ Уфы увезти багажъ въ Симскій горный округъ. Это, Мишка, моя родина. Родина моя! Я тамъ каждый камень знаю…
— Вѣрю…
— И я… тамъ самъ его буду охранять… А потомъ вы… товарищи… можете перевезти багажъ куда хотите… хоть въ Москву… хоть въ Петроградъ… хоть въ Парижъ… хоть…
— Экъ, хватанулъ — въ Парижъ…
— Да хоть въ Токіо… земля большая… а смерть — смерть очень маленькая… меньше клопа… меньше клеща…
Стучали молоты подъ брюхами вагоновъ. Стучали желѣзныя клепки ночи.
— И послѣднія слова Ѳадеевъ отбилъ уже задубѣлой рукой… Въ послѣдній разъ предупреждаю васъ… и все, я снимаю съ себя всѣ полномочія… и больше не отвѣтственный за все, что теперь можетъ случиться…
Яковлевъ приклонилъ обезсиленную голову на плечо Михаила. Ляминъ удивился — какая же тяжелая, какъ бочка съ банной водой, голова у комиссара.
Уже засыпая, Яковлевъ бормоталъ, языкъ его плелъ бредовые кружевные узоры, пальцы шевелились, будто бы спускали курокъ:
— Куранты… куранты…
— Какіе куранты?
— Ты слышишь… куранты… съ башни… со Спасской…
Ляминъ понялъ: комиссаръ уже видитъ сны.
Онъ осторожно, осторожнѣй, чѣмъ мѣшокъ съ порохомъ, положилъ на вагонную скамью сначала голову Яковлева, умостилъ ее на жесткой верблюжьей казенной подушкѣ, потомъ взгромоздилъ на деревянное ложе ноги. Съ сомнѣніемъ, угрюмо поглядѣлъ на обляпанные присохлой грязью комиссарскіе сапоги. Стащилъ съ ноги сначала одинъ, потомъ другой. Аккуратно положилъ на полъ. За окномъ вспыхивали синіе вѣдьмины огни разъѣзда.
***
Разсвѣтъ сочился сквозь шторы царскаго купэ кислымъ молокомъ. Александра Ѳедоровна мелкими глотками попивала остылый чай изъ высокаго граненаго, въ латунномъ подстаканникѣ, стакана.
— Ники, кажется, мы ѣдемъ обратно.
Царь медленно намазывалъ тонкій кусокъ ржаного хлѣба яблочнымъ повидломъ. Повидло онъ добывалъ узкимъ, фамильнаго серебра, ножомъ изъ фарфоровой, еще дворцовой, масленки. Корзина съ провизіей была развязана, и Марія рылась въ ней. Вынула пачку галетъ, протянула отцу.
— Папа, возьмите.
— Это откуда такое роскошество?
— Это… — Скулы Маріи стали цвѣта зари. — Господинъ Яковлевъ подарилъ. Вчера.
— Не господинъ, а товарищъ.
— Простите, папа. Я все никакъ не привыкну.
— Пора бы.
Только Николай хотѣлъ взять галеты — рука старухи протянулась и схватила пачку.
Она нервно разрѣзала бумагу маленькими ножницами. Раскрытый несессеръ валялся подлѣ, около складокъ юбки.
Царица высыпала галеты на разстеленную на столѣ салфетку. Царь, жена и дочь смотрѣли на разложенную на столѣ ѣду. Долго, медленно скользили по ней глазами.
— У англійскихъ королей, — тихо сказалъ царь, — былъ такой обычай. Прежде чѣмъ приступить къ кушаньямъ, они давали отпробовать отъ яствъ — по кусочку — мальчику. Иногда, бывало, мальчикъ умиралъ.
— У меня юбка такая грязная, — беззвучно сказала царица. — И негдѣ постирать. И неизвѣстно, когда.
Марія медленно перекрестилась, не касаясь пальцами лба, груди и плечъ. Рука плыла въ душномъ воздухѣ купэ бѣлымъ крыломъ.
Осторожно, испуганно взяла сухую, въ дыркахъ, галету. Посмотрѣла на повидло, вздохнула.
— Чай совсѣмъ остылъ, — безцвѣтнымъ, метельнымъ голосомъ сказала царица.
Николай хотѣлъ погладить плечо дочери. Его рука замерла въ зазорѣ отъ холщоваго буфа.
— Ѣшь, Мари. И пей. Какой есть. Я не пойду никого просить налить намъ горячаго.
— Они же топятъ котелъ, котелъ горячій, тамъ кипятокъ, — голосъ старухи сходилъ на нѣтъ.
Поѣздъ качало, и ложка утомительно звенѣла въ стаканѣ.
Ѣли. Жевали. Запивали. Не глядѣли другъ на друга.
Потомъ взглянула первой — на мужа и дочь — Александра. Въ ея глазахъ стояла стылая вода. Двѣ лужи посреди грязной, сморщенной дороги, избитой шинами и сапогами земли; и мерцаютъ, и чернѣютъ, а то неистово, дико свѣтлѣютъ.
— Что ты, солнце мое, милая?
Марія давно не слышала въ голосѣ отца такой прощальной нѣжности.
Поѣздъ качнуло, и царица ухватилась за край стола. Не удержалась и повалилась на-бокъ. Стукнулась головой о вагонную стѣнку. Въ окнѣ летѣли поля, сбрасывавшія тяжелыя одѣяла снѣговъ, деревья съ сидящими на голыхъ верхушкахъ птицами, солнце то выпрыгивало изъ облаковъ, то опять ныряло въ ихъ рваную, какъ корпія на войнѣ, вату.
— О мама!
Марія бросила недоѣденную галету на столъ и подхватила мать. Старуха, тяжело опираясь локтемъ на руку дочери, выпрямилась. Николай смотрѣлъ печально, не двинулся. Все говорилъ глазами.
И Марія смотрѣла, какъ они говорятъ глазами.
Потомъ, округливъ ротъ, царица вдохнула легкій солнечный воздухъ.
— Почему мы ѣдемъ обратно?
— Обратно — это на востокъ или на западъ?
— Обратно — на западъ, душа моя.
Царь положилъ на ладонь, будто хотѣлъ покормить птицъ, недоѣденный ржаной кусокъ и задумчиво глядѣлъ на него. А можетъ, рѣшалъ, доѣсть или приберечь.
— Правда на западъ?
— Мари, ну посмотри, гдѣ востокъ? Гдѣ солнце?
Марія посмотрѣла на отца прямо и печально. Точь-въ-точь, какъ он.
Вернула ему его печаль.
— Мама, правильно. Папа, все такъ. Мы ѣдемъ на западъ.
Старуха прерывисто вздохнула. Разъ, другой, третій, четвертый.
— А куда мы теперь ѣдемъ?
— Это неважно. Мы теперь все время будемъ куда-то ѣхать.
Николай отправилъ кусокъ хлѣба въ ротъ. Ѣлъ, закрывъ глаза. Прихлебнулъ чаю.
— Господи, совсѣмъ остылъ.
— Папа, смотрите, какая птица!
Ѣхали мимо высокаго столба. На столбѣ сидѣла огромная птица, хлопала крыльями. У нея была странная синяя грудка, розовыя перья по ободу крыльевъ. Марія смотрѣла во всѣ глаза.
— Папа, она красавица!
Поѣздъ замедлилъ ходъ. И вдругъ птица сложила крылья и, какъ давеча царица, стала валиться, заваливаться набокъ, закинувъ голову. Лапы разжались, и птица падала внизъ со столба.
Валялась на таломъ снѣгу.
— Зачѣмъ… почему…
Марія обернула къ родителямъ подернутое влагой слезъ, уже кривящееся въ рыданіи лицо.
— Скорѣй всего, ее кто-то подстрѣлилъ, — спокойно произнесъ Николай.
Царица вынула изъ ридикюля носовой платокъ и вытерла губы, потомъ громко высморкалась.
— Вы про какую птицу?
— Солнышко, ты же сидишь спиной къ окну. Тамъ на столбѣ сидѣла птичка, а ее убили.
Царь терпеливо и ласково разъяснялъ все женѣ, какъ ребенку на урокѣ.
— Убили?
— Ну, можетъ, она просто устала сидѣть на столбѣ, обезсилѣла и упала на землю.
Марія спросила:
— Мама, вамъ намазать галету повидломъ?
— Нѣтъ, душенька. Ахъ, душенька, да. Вѣдь еще остался чай.
— Это не чай, — поморщился царь, — это помои.
— Свѣтъ мой, приходится терпѣть. Все, что суждено, вытерпимъ. Господь терпѣлъ, и мы потерпимъ!
Марія нѣжно мазала галету повидломъ.
Искоса взглядывала въ окно. Столбы мелькали въ окнѣ. Точно такіе же, какъ тотъ, на которомъ птица сидѣла. Только всѣ стояли пустые. Безъ птицъ. Похожіе на дреколье.
Узкій серебряный ножъ вспыхивалъ подъ острыми лучами солнца. Вата облаковъ разошлась, и изъ огромной раны неба полилась свѣтлая, голубая кровь. И безполезно на землѣ лежали грязные, размотанные снѣжные бинты.
Царица сгорбилась. Царь глядѣлъ въ окно и повторялъ молитву шопотомъ.
— Живый въ помощи Вышняго, въ кровѣ Бога Небеснаго водворится, речетъ Господеви… Заступникъ мой еси и Прибѣжище мое, Богъ мой… и уповаю на Него…
…Ляминъ стоялъ рядомъ съ дверью купэ. Винтовка на плечѣ.
Дверь была чуть пріотворена, и онъ слышалъ все до слова, до вздоха.
***
Поѣздъ всталъ среди полей. Уже развиднѣлось и разогрѣло. Солнце мощнымъ бѣлымъ, прозрачнымъ яблокомъ катилось по широкому блюду неба.
Яковлевъ появился въ вагонномъ коридорѣ. Только-что умылся. Свѣжій, вихры приглажены мокрыми ладонями. Какъ и не выбалтывалъ ночь напролетъ Михаилу всю свою подноготную.
Постучалъ въ дверь царскаго купэ. Самъ же и открылъ.
— Доброе утро, Николай Александрычъ! вѣрнѣе сказать, добрый день уже. Видите, встали? Ѣду, ѣду въ чистомъ полѣ, колокольчикъ динъ-динъ-динъ…
— О, господинъ… товарищъ комиссаръ, да вы знаете Пушкина?
— Не желаете ли прогуляться? Я вамъ составлю компанію.
Николай весело оглянулся на царицу. Она нервными опухшими руками повязывала вокругъ сѣдой головы теплый ажурный платокъ.
— Ники, у меня голова мерзнетъ. Я вся мерзну.
— Душенька, на улицѣ такое солнышко. Поди, поди! Бери Мари подъ ручку и поди съ нами прогуляйся. А сколько времени составъ стоять будетъ?
Яковлевъ вздѣлъ на щеки тупо-радостную, ненастоящую улыбку.
— Не знаю, Николай Александрычъ. Пока стоитъ — ловите моментъ.
…Вышли въ коридоръ оба. Царь смущенно одергивалъ рукава гимнастерки, выпрастывая ихъ изъ-подъ кителя. Фуражка налѣзала ему на лобъ.
— Велика, — извиняющимся голосомъ говорилъ онъ, то снимая фуражку, то опять неловко надѣвая ее.
Яковлевъ дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчалъ.
…Онъ первымъ спрыгнулъ съ вагонной подножки, подалъ царю крѣпкую, цѣпкую руку. Царь, почти не опираясь на руку комиссара, шагнулъ внизъ легко, невѣсомо.
Вслѣдъ за ними съ подножки спрыгнулъ Ляминъ. Такъ, на всякій случай. И наготовѣ — крѣпко, плотно — руку на разстегнутой кобурѣ держалъ.
«А надо бы вынуть револьверъ. Вдругъ что невзначай».
Но — не вынималъ.
Царь съ Яковлевымъ пошли впередъ, утопая сапогами въ веселой грязи. Ляминъ — поодаль.
Слишкомъ стеклянная, пустая тишина стояла въ поляхъ. Ни жаворонка, ни иной птицы. Только одно солнце, да оно безшумно. И смачное чавканье грязи подъ ногами.
— Николай Александрычъ, вы…
Можетъ, хотѣлъ спросить: «Вы какъ сегодня спали?» А можетъ: «Вы поняли, куда мы ѣдемъ?» А можетъ, вотъ такъ: «Вы можете сейчасъ убѣжать. И я въ васъ не стану стрѣлять!»
— Вы давно видѣли такое солнце?
Николай закинулъ голову. Медленно велъ глазами по распахнувшемуся окоему. Небо было такое прозрачное, что опусти въ него руки, какъ въ бадью съ синей холодной водой, — и тони, тони.
Опустилъ голову. По-военному, рѣзко развернулся къ комиссару.
— Давно. Я ужъ и забылъ, что оно такое бываетъ.
— Да я, если честно, тоже.
Пошли рядомъ, странно близко. Касаясь другъ друга рукавами. Царь въ кителѣ, Яковлевъ въ кожаной тужуркѣ. Яковлевъ выше ростомъ. Сапоги глубоко уходили въ грязь.
— Давайте вотъ сюда подымемся, на взгорокъ. Здѣсь уже подсохло. Солнышко подсушило. И подобье тропы.
— Давайте.
Царь соглашался со всѣмъ легко и просто. Яковлевъ глянулъ косо и осторожно. Кажется, царь улыбался. Губы еще печалились, а вотъ вокругъ глазъ уже побѣжали смѣющіяся птичьи лапки.
— Мы въ Москву ѣдемъ, Василій Васильевичъ?
Вѣтеръ донесъ до Лямина: «…въ Москву…»
Яковлевъ хотѣлъ сказать правду, да не смогъ.
— Въ Москву, ваше… величество.
— Въ Москву, — царь уже открыто улыбался, — разгонять тоску.
— Да, — пошутилъ Яковлевъ, — тамъ теперь только тоску и разгонять.
Хотѣлъ — весело, а получилось — свирѣпо.
Ляминъ глядѣлъ имъ въ спины. Спины качались, плечи переваливались туда-сюда. Ноги шагали. Царь идетъ съ комиссаромъ. Царь идетъ со своимъ народомъ. «Бывшій царь, ты что, Мишка, пойми, нѣтъ царя уже, нѣтъ!»
«Ну какъ же нѣтъ, вонъ, впереди идетъ».
«Это не царь. Это гражданинъ Романовъ».
«А что, гражданинъ Романовъ — не человѣкъ развѣ?»
И тутъ изъ-подъ ногъ идущихъ что-то порскнуло, порхнуло, взлетѣло. Кануло въ синюю небесную бадью. Ляминъ велъ глазами вослѣдъ. И далеко, въ неистовой дали, зависнувъ крохотной нѣжной точкой, дрожа крылышками и всѣмъ малымъ тѣльцемъ, живой, весенній, единственный, такой безумный и смертный, пѣлъ — жаворонокъ.
— Вотъ онъ! — крикнулъ Яковлевъ и приставилъ ладонь ко лбу, вглядываясь въ синь.
И они оба, царь и Ляминъ, остановились и, увязая въ крошевѣ снѣга и черноземной грязи, стали смотрѣть ввысь, ловя зрачками ускользающую музыку.
А музыка лилась сверху, имъ на головы, сверкающимъ водопадомъ, рулады и трели разсыпались въ голубизнѣ на тысячи осколковъ, — не собрать. Только лицо подставить, ладони. Пить эту музыку, этотъ свѣтъ. Этотъ — свѣтъ! На томъ-то такъ жаворонка ужъ не послушать.
Царь и комиссаръ одновременно глянули другъ на друга.
И комиссаръ глядѣлъ въ лицо царю съ тревогой и надеждой, и царь глядѣлъ въ лицо комиссару съ надеждой и любовью.
И Ляминъ увидалъ вдругъ: они — похожи.
«Что самъ себя дурю… всякій человѣкъ — на сосѣда своего, на ближняго — похожъ…»
«Люди — братья, сказано было. А ты забылъ! Люди — не волки другъ другу, нѣтъ. Такъ что жъ люди другъ друга скопомъ перебили, и все бьютъ, и бьютъ, и лупятъ? Косятъ другъ друга подъ корень? Цѣлые площади, деревни, города — выкашиваютъ? Въ крови другъ друга — топятъ?»
«А за идею… За идею, ты же понимаешь…»
«За идею — какую?»
«А міровой революціи!»
«Что себѣ-то врать. За власть люди убиваются. За власть. За то, кто будетъ владѣть этой землей. Этой страной. И землю рѣжутъ, а вмѣстѣ съ ней — людей».
— Жавороночекъ… — ласково выдохнулъ царь, не отрывая глазъ отъ глазъ Яковлева.
И Яковлевъ даже кивнуть не смогъ — горло петлей стыда захлестнуло.
Ляминъ видѣлъ, какъ закраснѣлась щека комиссара.
«Стоятъ, птицу слушаютъ. Весной наслаждаются. И поѣздъ стоитъ. И все встало. И больше никуда не пойдетъ, не поѣдетъ. Время стоитъ».
Ему тоже стало чего-то мучительно, остро стыдно. Будто онъ нашкодилъ, какъ котъ, и его — мордой — въ его же паскудство — тыкаютъ.
— Поетъ… — вернулъ царю выдохъ Яковлевъ.
И тоже — глаза въ глаза. И не отводитъ взглядъ.
А Ляминъ, издали, на нихъ обоихъ смотритъ, какъ въ синема.
…Яковлевъ глядѣлъ и думалъ: догадался или не догадался?
Царь глядѣлъ и думалъ: запомнитъ или не запомнитъ?
Этотъ день, это солнце, жаворонка этого? Звучащую жемчужину, захлебывающееся въ восторгѣ горло?
…А на нихъ глядѣло необхватное, спокойное небо. Слишкомъ спокойное. Равнодушное. Земля и небо носятъ насъ, качаютъ въ ладоняхъ, изъ руки въ руку перекидываютъ — то съ неба на землю, то съ земли въ небо. Но къ намъ равнодушны они. Къ нашимъ крикамъ и ужасамъ. Къ нашей любви, къ слезамъ. Хоть уплачься, земля, смѣясь, повернетъ ладонь — и ты упадешь съ нея въ ямину, а она обратится синей ямой неба. И ты будешь въ нее летѣть, орать отъ страха, и не за что будетъ уцѣпиться.
— Да, сладко поетъ.
— Я раньше, — холодными губами сказалъ Яковлевъ, — когда на Уралѣ жилъ, въ поле весной на пашню выбѣгалъ — жаворонка слушать.
— А, Василій Васильевичъ, вы съ Урала?
— Да.
— Значитъ, скоро ваши родныя мѣста?
Жаворонокъ пѣлъ неутолимо, неутомимо. Онъ метался изъ угла въ уголъ синей небесной клѣти, и онъ былъ въ ней свободенъ. Всѣ мы не свободны отъ жизни. Если ужъ мы родимся и попадемъ въ ея тиски — мы не вырвемся до самаго конца. Но и тамъ, за кончиной, еще неизвѣстно, нѣтъ тюрьмы или есть; можетъ, самая главная рѣшетка — именно тамъ. И будешь биться, пытаться взмыть — а никакъ. И будешь трепыхаться и плакать, а эти далекіе всхлипы и слезы тѣ, кто остались на землѣ, примутъ за жавороночью, за небесную пѣсню.
— Да. Скоро. Можетъ, сутки дороги.
— А все же, почему вы мнѣ раньше не сказали, что мы на Москву повернули?
Ляминъ сорвалъ сухую прошлогоднюю травинку, жевалъ. Засунулъ между рѣзцовъ. Едва слышно посвистывалъ.
— Да что жъ васъ зря тревожить. Вы спите и спите. И дѣвочка спитъ.
— Вы же сказали — мы поѣдемъ на востокъ.
— Да. Сказалъ.
— Я такъ понялъ — черезъ Омскъ — на Красноярскъ, Иркутскъ, Читу.
— Да. Я тоже такъ думалъ.
— А потомъ на Хабаровскъ и Владивостокъ.
Глаза царя отвердѣли. Блескъ въ нихъ погасъ. Сейчасъ это былъ полковникъ, безжалостно изучавшій глазами лицо вруна-подчиненнаго.
Ляминъ навострилъ уши. Выплюнулъ травинку. Стащилъ фуражку, открывая рѣзкому и теплому апрѣльскому вѣтру взмокшій лобъ.
— Да. Совершенно вѣрно.
«Что это съ нимъ? Какъ онъ кривитъ брови!»
Лицо Яковлева странно исказилось.
— Все вѣрно. Мы двигались на востокъ. Какъ я вамъ и говорилъ.
Яковлевъ мгновенно обернулся и кинулъ быстрый взглядъ на Лямина — слышитъ ли.
Ляминъ чуть отвернулся. Задралъ голову. Разсматривалъ облака. Дѣлалъ видъ, что не слышитъ.
Но Яковлевъ все равно понизилъ голосъ.
«Что онъ передо мной-то? Я жъ все понимаю. Все уже знаю. А онъ — опять таится! Будто я сожру его съ потрохами, я, солдатъ простой. Или труситъ, выдамъ?»
— А теперь ѣдемъ на западъ.
— Почему? — Царь разрѣзалъ глазами твердое, какъ кирпичъ, лицо Яковлева. — Вы договорились съ Москвой? Вы насъ отправляете прямо въ пасть Ленину?
— Николай Алекс…
— Вы лучше меня знаете, какъ дѣйствуютъ сейчасъ пламенные революціонеры. Насъ всѣхъ поставятъ къ стѣнкѣ.
— Николай…
— Почему?
Царь вытащилъ увязшій въ грязи сапогъ и сдѣлалъ крупный, злой шагъ къ комиссару. Стоялъ слишкомъ близко. Ляминъ глядѣлъ, какъ мужики, дыша осипло и тяжело, глядятъ, въ кулакахъ деньгу зажимая, на пѣтушиные бои.
«Сейчасъ одинъ — другого — заклюетъ».
— Мы повернули потому, что мостъ былъ поврежденъ.
Ляминъ чуть не присвистнулъ.
«Мостъ! Какой это мостъ?! Гдѣ — мостъ?! За дурачка Романова-то держитъ!»
Глаза царя, до дна просвѣченные шальнымъ солнцемъ, глядѣли понимающе.
— А, ну да, мостъ. Мостъ, Василій Васильевичъ, это серьезно!
— Николай Александрычъ, вы же понимаете, въ поѣздѣ нѣтъ телеграфа.
— Я все понимаю.
— Развѣ вамъ не нравится вотъ такъ гулять со мной въ поляхъ? Развѣ вы сейчасъ не на волѣ?
Царь наклонилъ голову, словно благодаря за волю.
— Мнѣ вотъ нравится бесѣдовать съ вами.
— Мнѣ тоже, Василій Васильевичъ.
— А о чемъ мы съ вами еще не бесѣдовали за долгій нашъ путь?
Невинный вопросъ. Но на него можетъ быть множество злобныхъ, постыдныхъ, преступныхъ отвѣтовъ.
— О томъ, что слова «власть» и «пасть» — риѳмуются.
— О да! А толпа и народъ — вѣдь не риѳмуются?
— Нѣтъ.
— И вы думаете, революцію сдѣлала толпа?
Николай молчалъ и слушалъ жаворонка.
— Сейчасъ онъ умолкнетъ, — прошепталъ царь.
— Не слышу!
— Да. Я думаю, революцію сдѣлала толпа. Толпа невѣждъ, захотѣвшихъ изъ грязи — въ князи.
— Вы весь свой народъ, Николай Александрычъ, считаете грязью? Или — только избранныхъ?
— Я васъ не понимаю.
— Нѣтъ. Прекрасно понимаете. Я спрашиваю, весь ли народъ — толпа, или внутри народа кроется самъ народъ? Великій народъ? Вѣдь нашу имперію сдѣлали не цари. Ее — народъ сдѣлалъ!
— Подъ водительствомъ царей.
Комиссаръ думалъ съ минуту.
— Согласенъ. А цари? Они развѣ другъ съ другомъ за власть не грызлись, ваши князья? Предки ваши славные?
Въ бородѣ Николая путалось, шевелилось солнце.
— Я вамъ вотъ что скажу, добрѣйшій…
— Я не добрѣйшій. Я — очень злой.
— Не перебивайте! Люди убиваютъ другъ друга. За все что угодно: за деньги, за власть, за… любовь. И просто изъ ненависти. И — изъ-за земли, завоевывая новыя земли. Изъ-за чего угодно! И будутъ убивать. Всегда. Дьяволъ, какъ и Богъ, рядомъ всегда. Онъ никуда не исчезаетъ. Но вотъ убиваютъ другъ дружку люди… а вокругъ — гляньте! — Царь раскинулъ руки, будто хотѣлъ обнять Яковлева. — Дивная земля! Дивное небо! Весна! Все расцвѣтаетъ! Жаворонки надъ полями поютъ! Развѣ не счастье намъ дано при жизни? Развѣ не чудную землю намъ далъ Богъ въ пользованіе? А мы и ее, и себя изничтожаемъ. И будемъ убивать! Вотъ гдѣ загадка. А вы: толпа, народъ… Мы-то съ вами — вѣдь тоже народъ. Я — народъ!
Постучалъ себя пальцами въ китель. Пустой, безъ крестовъ, безъ орденовъ.
Ляминъ подошелъ близко. Слыхалъ теперь все до слова.
«Только бъ не сцѣпились, такъ всерьезъ схватились. Царь вонъ какъ разрумянился. Какъ изъ бани».
— Это вы-то — народъ?
Яковлевъ не смогъ скрыть насмѣшки. Царь осѣлъ, поникъ, потухъ. Внутри него сломалась пружина спора.
— И вы тоже.
— Я — да. Вы — нѣтъ.
— Это почему?
— Иноземецъ вы. Въ васъ русской крови — съ комариный клювъ.
— Въ любомъ башкиринѣ или чувашинѣ ея не больше. Вотъ вы, вы вѣдь раскосы! Издалека видать — Азія! Фамилія-то русская, а мать, видимо, татарка?
— Удмуртка.
Яковлевъ обернулся и посмотрѣлъ на составъ. Изъ трубы паровоза повалилъ дымъ.
— О, топка ожила. Пора въ вагонъ.
— Уже?
Въ голосѣ царя прозвучало столько сожалѣнія, что Лямину захотѣлось крикнуть ему, какъ вспугнутому зайцу: «У-лю-лю-лю! Бѣги! Бѣги шибчѣй!»
— Видите, намъ даютъ знакъ.
На подножкѣ стоялъ Андрусевичъ, зазывно махалъ красной тряпкой.
— Это… краснымъ флагомъ машетъ?
— Флагомъ не флагомъ, а алую тряпицу гдѣ-то, шельмецъ, раздобылъ.
— Кровавый у васъ флагъ, друзья мои. Очень точный.
— Подъ этимъ флагомъ, Николай Александрычъ, люди умирали за свободу.
— За… свободу? А что она такое? Вы — знаете?
— Я — нѣтъ.
— Спасибо за честность. Да вѣдь и я тоже не знаю. Зато я, милый, знаю, что такое — Божій страхъ.
— И что жъ онъ такое?
— А это когда нельзя дѣлать того, что вы дѣлаете. Потому что страшно. И не людей страшно, это полбѣды, а — Бога.
Пошагали обратно. Яковлевъ поднялъ руки, помоталъ ими: молъ, идемъ, погодите тамъ! Царь шелъ первымъ. Ляминъ сбѣжалъ съ пригорка. Ноги обтекали мутные ручьи, вода больно блестѣла на солнцѣ, выкатившемся въ самый зенитъ.
Подошли къ вагону. Ловко попрыгали на ступеньки. Царь крѣпкими костлявыми руками ухватился за поручни.
— Охъ, и исхудали вы, гражданинъ Романовъ, — вырвалось у Михаила, — кожа да кости!
Яковлевъ фальшиво разсмѣялся.
— Не огорчайтесь, Николай Александровичъ. Это солдатскій комплиментъ.
— Что я, солдатскаго юмора не знаю? — почти сердито бросилъ Николай.
…По вагону еще шли, а поѣздъ уже тронулся. Николай держался за стѣнки. Пахло копотью. Свѣжезавареннымъ чаемъ. И отчего-то — вербой.
…Ночь отгремѣла колесами. Что тамъ за окнами? Солнце?
Старуха проснулась первой. За ней — Марія.
Марія постучала кулачкомъ въ стѣнку соседняго купэ.
— Папа, вставай, — шопотъ растаялъ нагаромъ свѣчи.
Марія раздвинула шторы. Мелькали названія станцій.
— Мама, мнѣ кажется, мы здѣсь уже проѣзжали!
Царица лежала въ подушкахъ и глядѣла строго и пристально, будто бы и не спала.
— Мама, я папа́ уже постучала.
— А отвѣтный стукъ былъ?
— Нѣтъ.
Царица повернулась на-бокъ. Кружевная накидка сползла съ плеча, валилась съ подушки на вагонный коврикъ. На столикѣ яйцо Фаберже, въ видѣ часовъ, показывало точное время, и время это было петроградскимъ.
Они просто забыли перевести часы.
— Доченька, у насъ въ Петроградѣ сейчасъ глубокая ночь. И въ Зимнемъ… фрейлины юбками шуршатъ по паркету…
— Что ты, мама, какія фрейлины…
…Ляминъ, не постучавъ, отворилъ дверь въ купэ Николая.
— Гражданинъ…
Смолкъ. Никого. Вотъ странность. Не спрыгнулъ же онъ наземь.
«А почему нѣтъ? Крѣпкій, здоровый мужчина, даромъ что отощалъ на пролетарскихъ харчахъ. Военная косточка. Гимнастикѣ наученъ. Въ сраженіяхъ бывалъ. Полкомъ командовалъ. Что бы ему на ходу изъ вагона не сигануть?»
Дверь прикрылъ. Въ коридорѣ стоялъ Петръ Матвѣевъ. Гимнастерка весело выбивалась, топорщилась у него изъ-подъ заляпаннаго жиромъ ремня.
— Здравія желаю, Петръ Матвѣевичъ!
— Тебѣ того же, — Матвѣевъ лѣниво махнулъ рукой. — Что, царя потерялъ?
И оба увидѣли. И изумились. Дверь купэ Матвѣева тихо открылась, и изъ двери вышелъ Николай. Онъ что-то съ аппетитомъ жевалъ.
— Что это у него въ рукѣ?
— Горбушка, — удивленно воззрился на Матвѣева Михаилъ.
Царь увидѣлъ ихъ обоихъ. Подходилъ къ нимъ черезъ весь тряскій вагонъ, какъ подгребалъ, подплывалъ.
— Простите великодушно, Петръ Матвѣевичъ. Я у васъ безъ спросу… ржаного отломилъ. Да, знаете, черствоватъ! А у меня уже — зубы… старый я…
Царь развелъ руками. Приблизилъ ротъ къ сухому лунному выгибу горбушки. Прежде чѣмъ откусить, пососалъ.
Жевалъ, жевалъ. Челюсти двигались. На лбу собрались складки. Михаилъ хорошо видѣлъ: царь сильно взволнованъ, съ трудомъ сдерживаетъ, чтобы стороннимъ не выказать, тревогу.
«Боится. Сильно боится».
— Какой же вы старый, — Матвѣевъ самъ смутился сверхъ мѣры, — вы… очень даже еще… Вы ѣшьте, ѣшьте, угощайтесь… Да что жъ вы взяли-то горбушку какую, возьмите вонъ булки у меня свѣжія, солдаты на станціи купили… Они свѣжіе, колачи, только изъ печи, прижмешь — сами расправятся… а эту черствятину я хотѣлъ нынче утромъ — въ окошко — собакамъ бросить… А вы… Эхъ, вы…
— Нѣтъ-нѣтъ, благодарствую, — царь прижималъ горбушку къ груди, — очень даже великолѣпный хлѣбецъ… вполнѣ пригодный въ пищу… я не только жую, но даже и нюхаю… какъ, простите, цвѣтокъ…
Ляминъ и Матвѣевъ смотрѣли царю въ спину. Лопатки шевелились подъ гимнастеркой. А затылокъ-то лысый. Сколько ему? Пятьдесятъ-пять? Шестьдесятъ? Нѣтъ, меньше. Всяко меньше. Полтинникъ, навѣрное, стукнуло.
…Царь вошелъ въ купэ. На столѣ лежала записка, нацарапанная на клочкѣ питерской желтой газеты рукою дочери. «МИЛЫЙ ПАПА, КУДА ВЫ ПРОПАЛИ? Я И МАМА ЖДЕМЪ ВАСЪ КЪ ЧАЮ. У НАСЪ КЪ ЧАЮ СЕГОДНЯ КРЕНДЕЛЬ. МНѢ СОЛДАТЪ СЕРГѢЙ ПУШКАРЕВЪ ПОДАРИЛЪ».
Кинулъ взглядъ въ окно. Онъ превосходно зналъ карту Россіи.
Эти станціи, онѣ рядомъ съ Екатеринбургомъ.
Мельтешили, сновали мелкія рыбки вѣтокъ. Медленно шевелились плоско лежащія, умирающія камбалы снѣговыхъ пятенъ. Прочерчивали влажный воздухъ крупныя щуки станціонныхъ названій. Все плыло, мелькало, неслось, проносилось, уплывало. Иногда смѣшно и мгновенно становилось съ ногъ на голову, какъ въ соленой слезной линзѣ подзорной трубы.
Подзорная мѣдная труба съ чернымъ винтикомъ. Увеличивала, уменьшала. Съ яхты «Штандартъ» онъ смотрѣлъ въ нее на далекія корабельныя трубы. Давалъ цесаревичу въ слабыя руки; цесаревичъ приставлялъ окуляръ къ глазу и глядѣлъ, не моргая.
Что тамъ видѣлъ? Море крови?
Онъ вспомнилъ атласъ. И громадныя скатерти военныхъ картъ. И значки, коими обозначалась дислокація войскъ и рекогносцировка.
Одинокій стукъ. Дверь открывается, и опять безъ его согласія.
Вся его жизнь — безъ тайны, на виду.
— Николай Александрычъ! Опустите занавѣски на окнахъ.
— Зачѣмъ?
— Это военный приказъ.
— Ну да, вы теперь начальникъ надо мной. Слушаюсь.
Царь горько, шутливо отдалъ честь и задернулъ атласныя вагонныя шторы съ кистями.
— Вы уже попили чай? — Яковлевъ поправилъ на груди портупею.
— Нѣтъ. Я вотъ хлѣбца пожевалъ. Вы простите, эта кража впервые въ жизни. Зашелъ въ чужое купэ, хлѣбъ слямзилъ…
— Почему же впервые. Вы у народа — цѣлую страну своровали.
Царь заледенѣлъ. Отъ словъ Яковлева дохнуло ямой.
Яковлевъ вышелъ.
У царя дрожали руки.
Онъ опять вышелъ въ коридоръ. Поѣздъ мотался чучеломъ на колу въ вѣтреный день. Матвѣевъ стоялъ въ коридорѣ; дернувъ внизъ оконную раму, курилъ, дышалъ табакомъ и весной.
Николай уткой, на чуть кривыхъ кавалерійскихъ ногахъ, подковылялъ къ Матвѣеву.
— Хотите покурить, гражданинъ Романовъ?
Матвѣевъ не смотрѣлъ на него. Смотрѣлъ вдаль.
Царь повторилъ его прищуръ.
— Я бы отправился куда угодно. Лишь бы не Уралъ. И вотъ мы прибыли на Уралъ. Я вѣдь читаю газеты, Петръ Матвѣевичъ. И я знаю, Уралъ обозленъ на меня сверхъ мѣры. Мы прибудемъ въ Екатеринбургъ скоро. Тамъ насъ ждетъ…
Матвѣевъ обернулся. Окурокъ жегъ ему желтые пальцы.
Царь натужно, будто его на колъ сажали, выдавилъ это слово.
— Ужасъ…
***
Ляминъ опять курилъ, у другого распахнутаго окна. Онъ слышалъ сдавленный голосъ царя. Вѣтеръ остужалъ, а солнце жгло щеки. Онъ провелъ ладонью по наждаку подбородка.
«Какъ тамъ Пашка, — хлестнула ненужная мысль, — безъ меня…»
«Я о ней, какъ о женѣ, думаю».
«Военная жена! Тоже думку удумалъ!»
«А развѣ это не правда?»
Матвѣевъ вышагнулъ изъ купэ царя.
— Солдатъ Ляминъ!
— Такъ точно, товарищъ командиръ!
— Отставить курить!
— Слушаюсь!
Утро, какое пылающее. Нѣжное. Какъ щека дѣвушки.
«У Пашки щека твердая. Плотная кожа, грубая. Какъ наваксенный сапогъ. Но — горячая. Она сама горячая».
Внутри заныло, задвигалось. Остервенѣло швырнулъ недокуренную самокрутку на летящіе рельсы.
Матвѣевъ смотрѣлъ, будто замерзъ до посинѣнія. У него въ радужкахъ плыли странные зрачки. Подернутые сизымъ инеемъ. Онъ прижалъ ладонь къ глазамъ и крѣпко помялъ ихъ. Отфыркнулся.
— Ничего не вижу, Ляминъ. Доктора мнѣ бы. Не ровенъ часъ, ослѣпну.
— Не надо слѣпнуть, товарищъ командиръ! Подлѣчитесь!
— Ляминъ, гдѣ, когда? Пуля подлѣчитъ.
Снялъ фуражку и растиралъ ладонью покраснѣвшій лобъ, сивую лысину. Маленькій, облѣзлый, сторожевой звѣрь революціи. Любого загрызетъ, кто близко къ ней подойдетъ.
«А вѣдь при царѣ былъ — фельдфебель. Мерзляковъ говорилъ».
…Мерзляковъ взялъ изъ Тобольска въ дорогу не только Лямина и Андрусевича. Здѣсь еще были тобольскіе стрѣлки. Ихъ лица царь хорошо запомнилъ. Остальныхъ не зналъ. Ихъ было слишкомъ много. Хищныя рыбы плавали съ прицѣломъ вокругъ рыбы драгоцѣнной; и царская рыба остановилась, пошевеливая хвостомъ, пучила свѣтлые жемчуга глазъ, пыталась изучить, разглядѣть. Безтолково: морды у рыбьей стаи были всѣ одинаковыя. Всѣ — взаимозаменяемы: убьютъ одного, на его мѣсто встанутъ десятеро.
Это и есть народъ?
Да, это и есть твой народъ, царь; онъ стащилъ тебя съ трона и теперь возитъ по твоей землѣ, возитъ и сторожитъ. Ты — вещь. Тебя сейчасъ можно разбить, украсть. И выгодно продать.
— Я — вещь, Аликсъ. Просто вещь. Я фигурка Фаберже.
Старуха погладила, какъ кошку, его лежащую на колѣнѣ руку. Рука тонула въ болотѣ армейскаго сукна. Колѣно торчало сухимъ пнемъ.
— Успокойся, солнце. Ты не вещь. Я не вещь.
— Гдѣ Мари?
— Въ коридорѣ. Глядитъ въ окно. Ей любопытно. Съ ней Анна Степановна.
Царь трудно скрывалъ отчаяніе. Жена все видѣла.
И тоже скрывала, что она все видитъ и чувствуетъ.
Таились оба другъ отъ друга.
— Родная! Рядомъ съ нами наши старые друзья.
— Кто? — Старуха надменно покривила губы. — Не сходи съ ума, my dear.
— Наша старая охрана. Прекрасные стрѣлки. Хорошіе солдаты.
— Хорошіе солдаты Красной Гвардіи?
— Они къ намъ благоволятъ.
— Знаютъ ли они, что такое благоволить? Благоволители!
— Тише, тише. Это такъ. Я вижу по ихъ глазамъ.
— Боже, ты сталъ совсѣмъ какъ лѣкарь Бадмаевъ! Тотъ тоже видѣлъ намѣренія и слышалъ мысли.
— Прежде всего я ихъ самихъ вижу. Вотъ посмотри. Андрусевичъ. Завьяловъ-старшій. Ляминъ…
— Ляминъ? Это тотъ, что на Марію заглядывается?
— Вотъ даже какъ?
— Если онъ къ ней приблизится хоть на шагъ, я сама убью его!
— Чѣмъ, Аликсъ? Столовымъ ножомъ? Я надѣюсь, что…
Оба слушали стукъ колесъ.
— Мнѣ удастся переговорить съ ними. Съ нашими старыми. Тобольскими. И они смогутъ намъ помочь.
Царица отвернулась къ окну. Царь видѣлъ ея затылокъ. Сѣрые волосы змѣями, хитро, ползли изъ пучка на макушкѣ на шею. Шея беззащитно торчала изъ кружевного воротничка. Беззащитно и горделиво. Сѣрыя змѣи стекали на воротникъ, затекали подъ него, ползли по спинѣ. Затылокъ императрицы говорилъ морозно и ясно: «Не вѣрю ничему и никому и тебѣ не совѣтую».
…Рельсы, рельсы. У Лямина болѣли глаза отъ ихъ потоковъ и скрещиваній, и онъ, стоя у раскрытаго въ весну окна, закрывалъ глаза. Потомъ опять открывалъ. Рельсы свивались въ клубокъ. Онъ таращился на сѣрыхъ змѣй. Хотѣлъ растащить ихъ руками, ногтями. Его чудовищно увеличенныя руки высовывались изъ окна, тянулись къ стальнымъ удавамъ. Мигъ — и поѣздъ проскакивалъ ихъ, слипшихся то ли въ борьбѣ, то ли въ любви, они расцѣплялись и ползли теперь уже въ разныя стороны. Поѣздъ подходилъ къ Екатеринбургу. Ляминъ улыбнулся. Это былъ новый городъ, и это былъ Уралъ. Яковлевъ разсказывалъ ему про Уралъ. Про то, какъ здѣсь въ горахъ можно найти настоящій крупный изумрудъ. Неограненный, онъ похожъ на зеленый мертвый рыбій глазъ. Яковлевъ складывалъ пальцы въ кольцо и показывалъ: вотъ такущій. Ляминъ не вѣрилъ, смѣялся.
Колеса перестукивали все медленнѣй. Паровозъ страшно, какъ скотъ на бойнѣ, закричалъ. Вслѣдъ за гудкомъ изъ паровозной трубы повалилъ густой дымъ и заволокъ окна и крыши вагоновъ, полѣзъ людямъ въ ноздри. Ляминъ не задраивалъ окно. Закрылъ ладонью носъ и ротъ. Дымъ вползъ въ вагонъ и растекся по коридору, заползалъ въ купэ.
Въ купэ, гдѣ ѣхали слуги, закашлялась женщина.
«Дѣвка Демидова. Поднесла, небось, платочекъ къ носику, и кхекаетъ. Графья, князья».
Дверь въ купэ, гдѣ ночевалъ Ляминъ, отворилась настежь.
Съ верхней полки слѣзъ Андрусевичъ. Стоялъ въ дверяхъ, жмурился, щурился, зѣвалъ. Старался разлѣпить замазанные сластью сна глаза. Вытащилъ изъ кармана огромные наградные, офицерскіе часы. «Хороши часики. У бѣляка какого взялъ, не иначе. Или — у бывшаго. Красивыя вещицы умѣли бывшіе дѣлать! Ну ничего, и мы научимся. Искусство переймемъ».
— Эхъ ты, Мишка. Мишка-коврижка! Прибыли. Восемь сорокъ! Плюхали, плюхали — и доплюхали!
Ляминъ протянулъ руку.
— Дай часы.
— А что, завидно?
Нехотя далъ. Михаилъ разглядывалъ, цокалъ языкомъ.
— Отличная вещь. Да сдается, не такая ужъ новая. Старая. И идутъ?
— Ха-га-а-а-а, какъ часы!
Андрусевичъ приглаживалъ вихры.
— Дай сюда!
Какъ мальчишки, боролись за часы, возились въ коридорѣ.
— Ты, тихо… Подъѣхали ужъ… А ты рѣзвишься… Чай, не порося…
Составъ громко, разомъ, ударилъ всѣми колесами, лязгнулъ ими, какъ зубами, сотрясся и всталъ.
Въ коридорѣ, вдали, какъ размытый миражъ, появился комиссаръ Яковлевъ.
Крикъ побѣжалъ по коридору колючимъ, мохнатымъ шаромъ перекати-поля.
— Слушай мою команду! Всѣмъ собраться въ тамбурѣ! Въ купэ ничего не забыть! Оружіе — провѣрить! Запасы — взять съ собой! Съ груза — глазъ не спускать!
…Николай обернулся къ женѣ. Губы его прыгали.
— Вотъ мы уже и грузъ.
— Какой грузъ?
Царь осторожно, будто боясь увидѣть подъ кускомъ ткани мертвый, засиженный мухами ликъ, отогнулъ занавѣску и поглядѣлъ въ треугольникъ вагоннаго стекла. Передъ составомъ лежало еще четыре пути. Пустые, серебрящіеся подъ утреннимъ солнцемъ рельсы. Длинные острые ножи. Ими легко, походя обрубили пространство и время. За путями высилась платформа. Царь глядѣлъ уже не въ треугольникъ — въ щель между занавѣсками. Опускалъ, опускалъ и не могъ опустить шелковый пологъ. Губы его пересыхали такъ быстро, будто онъ стоялъ на палящемъ солнцѣ, въ голой степи. Глаза темнѣли. Зрачки сливались съ радужками, и въ шелковую щелку глядѣли двѣ черныхъ, вырытыхъ грязной и быстрой лопатой ямы.
— Что тамъ, Ники? Почему ты молчишь?
Его старая жена поднялась, тяжело перетащила весь пышный, въ робронахъ и потертыхъ бархатныхъ нашлепкахъ, задъ поближе къ окошку.
На платформѣ бушевала толпа.
Охъ нѣтъ, не толпа, а народъ.
Бушевалъ и ярился его, его народъ.
— Мой народъ, — шепталъ онъ высохшими черствыми губами, — мой народъ. Мой родной народъ.
Еще что-то шепталъ, что — и самъ не понималъ.
— Милый! Что ты?
Онъ скосилъ глаза на ея пышный атласъ. Такая дорога, такъ они умотались, а она ухитрилась старую юбку сохранить блестящей и чистой, хоть сейчасъ въ парадный Александровскій залъ Зимняго дворца. Грязь — невидима.
За опущенной занавѣской, за стальными путями, то прямыми и смѣлыми, то кривыми и подлыми, оралъ, размахивалъ кулаками, взрывался и гасъ ужасъ.
— Вонъ онъ, ужасъ. Вотъ онъ… какой…
— Ники, ты не захворалъ?
Царица вытянула наискось и впередъ старую обвисшую руку и нѣжно пощупала его лобъ. Лобъ былъ липкій и потный отъ ужаса. Царь почти грубо стряхнулъ ея руку, какъ ужа или ящерицу. Занавѣски сомкнулись. Атласныя кисти безсильно свисали. Свисали, около губъ, на лицѣ царицы складки черепашьей бѣдной кожи. Когда-то онъ такъ любилъ цѣловать эти губы.
Онъ наклонился и припалъ губами къ беззащитному, скорбному углу ея рта. Она давно уже не мазала тонкогубый печальный ротъ англійскимъ губнымъ карандашомъ.
— Нѣтъ.
— На тебѣ лица нѣтъ.
— Это ничего. Это пройдетъ, — утѣшающе бормоталъ онъ, ловя и цѣлуя ея руку, уже въ старческихъ коричневыхъ, какъ гречишныя зерна, нашлепкахъ-бородавкахъ.
Жена прижалась теплымъ плечомъ къ его плечу. Китель безъ эполетовъ. И кинжалъ отняли.
— Да что ты тамъ увидѣлъ?
Царь обернулъ къ ней лицо и заставилъ себя нарисовать на лицѣ улыбку.
— Тамъ? Тамъ люди, милая. Много людей.
Подумалъ и тихо, насмѣшливо сказалъ:
— Толпа.
Эта легкая поддѣльная насмѣшка пахла пьяной, разгульной горечью.
Потомъ еще подумалъ, судорожно вздохнулъ и выдохнулъ:
— Они — насъ… встрѣчаютъ.
***
Раннее свѣтлое, золотое утро. Въ такое утро монахи въ монастыряхъ встаютъ рано и идутъ къ заутренѣ, еще не отойдя ото сна. И первыя молитвы, и первые стихиры и кондаки поютъ тихими, слишкомъ нѣжными, слабыми, и чуть хриплыми голосами.
Шоферъ гаража Уралсовѣта Ѳедоръ Самохваловъ хмурилъ брови. Онъ не успѣлъ какъ слѣдуетъ почистить моторъ. А ѣздить въ грязномъ моторѣ — это плохой тонъ.
Его спозаранку вызвали въ Уралсовѣтъ. По зданію ходили люди, какъ тѣни; они, сдается, и не спали совсѣмъ. Человѣкъ въ черной кожѣ поставилъ Самохвалова передъ собой, какъ куклу, и молча подалъ ему бумагу съ адресомъ. Ѳедоръ Самохваловъ прочиталъ по слогамъ: «Домъ Ипать-е-ва, уголъ Воз-не-сен-скаго проспекта и Воз-не-сен-скаго пере-ул-ка».
— Да знаю я, гдѣ это! Кто жъ не знаетъ!
— Туда пригонишь моторъ.
— А что, инженера Ипатьева куда перевозить, или какъ?
— Инженеръ Ипатьевъ больше въ этомъ домѣ не живетъ. По приказу Уралсовѣта онъ освободилъ домъ. Они всѣ уже переѣхали. Это не твоя забота.
…Шоферъ Самохваловъ, какъ приказали, прикатилъ къ дому Ипатьева. Воззрился на новый, слишкомъ высокій заборъ. Черезъ такой не перелѣзешь такъ просто. Вокругъ дома стояли люди. За плечами — винтовки.
Это полбѣды. Былъ и второй людской кругъ.
Пострашнѣе.
Домъ обнимала толпа, она клубилась и вздрагивала. Но молчала.
Толпа дышала, темно качалась и не говорила ничего. Ждала.
— Эй, а вы-то что тутъ всѣ дѣлаете? — самъ себя напуганно вопросилъ Самохваловъ.
Узкими, съ сибиринкой, колючими глазами шоферъ слѣдилъ, какъ изъ дома выходитъ и къ нему приближается, переваливаясь съ ноги на ногу темнымъ селезнемъ, человѣкъ съ гладкимъ, красивымъ лицомъ: усы, бородка, ротъ сложенъ краснымъ бантомъ. Похожъ на художника или на артиста; да кожаная куртка на немъ, какъ у нихъ у всѣхъ, у комиссаровъ.
Самохваловъ сидѣлъ въ моторѣ, а комиссаръ стоялъ снаружи. Комиссаръ вытянулъ указательный палецъ и показалъ на землю у себя подъ ногами. Жестъ этотъ означалъ: выходи.
Самохваловъ не вышелъ. Такъ и сидѣлъ въ моторѣ.
Комиссаръ пожалъ плечами. Шоферъ отворилъ стекло. Выставилъ локоть. Комиссаръ засмѣялся.
— Эхе-хе, да вы съ юморомъ. Вы не военный? Приказовъ не понимаете?
— Шоферъ я, — сказалъ Самохваловъ.
— Ладно. Не буду васъ наказывать. Сидите, вертите руль. И я сяду рядомъ. — Комиссаръ рванулъ дверцу, усѣлся на заднее сидѣнье. — Вези меня на вокзалъ!
— А, васъ къ поѣзду, понятно. — Моторъ стронулся съ мѣста плавно и умѣло. — Встрѣчаете кого? Или провожаете?
— Встрѣчаю.
Шоферъ велъ авто и тайкомъ косился на комиссара. Онъ не представился. Не назвалъ Самохвалову свою фамилію. А зачѣмъ называть-то; человѣкъ, да и все.
Вокзалъ встрѣтилъ ихъ гомономъ и гудомъ. Отчего-то здѣсь нынче, въ ранній часъ, клубилась такая тьма народу, что шоферу стало не по себѣ.
— Что они всѣ тутъ дѣлаютъ?
— Жди въ моторѣ.
Комиссаръ выскочилъ изъ авто и ввинтился въ толпу. Самохваловъ сладко и длинно зѣвнулъ.
***
…Люди увидѣли поѣздъ. Увидѣли — ихъ.
Толпа увидала ихъ въ окнахъ, зеркала и деревянная полировка наѣзжали другъ на друга отраженіями и скосами, фигуры стояли, перемѣщались, исчезали, пытались спрятаться, но ихъ все равно видѣли; и нечего было таиться, поѣздъ просвѣчивался тысячами ненавидящихъ глазъ.
— Выведите Николая! Сюда намъ Николая!
Царь, въ накинутой на плечи длинной, какъ у кавалериста, бьющей по пяткамъ шинели стоялъ безпомощно и понуро, словно голодная лошадь, и голову по-лошадиному опустилъ. Борода его касалась груди, мѣдныхъ пуговицъ подъ воротникомъ. Жена нашла и слабо пожала его руку.
— Они требуютъ меня, — сказалъ Николай. Грудь его мѣрно поднималась подъ кителемъ.
Ляминъ стоялъ за спинами царей. Почти-что за плечомъ Маріи. Ея круглое плечо выпячивалось подъ сѣрымъ мышинымъ плащомъ. «Плащикъ на мѣху, вонъ какіе они у княжонъ. И — въ талію». До его ноздрей долеталъ странный, полынный ароматъ ея волосъ. «Горькими духами душится. Или это ея собственный запахъ?»
Горечь, горечь и степь. Горькая сибирская, уральская хвоя.
Хвою можно жевать, если умираешь съ голоду.
— Покажите намъ Николашку!
— Николая — на перронъ!
— Подъ ноги намъ! Затоптать его!
— Да что его! Всѣхъ!
— Задушить ихъ мало! Сжечь живьемъ!
— Все, ихъ привезли! Наконецъ-то! Они у насъ!
— Они въ нашихъ рукахъ! Ужъ не уйдутъ, дряни!
Кровь медленно отливала отъ лица царя. Онъ поднесъ ко рту руки и грѣлъ ихъ дыханіемъ.
— Ты замерзъ, папа… На муфточку…
Марія совала отцу въ руки круглую бѣличью муфту.
— Зачѣмъ мнѣ муфта… Не зима же… И я — не дама…
— Но ты согрѣйся… Все равно…
— Все равно. Все… равно…
Яковлевъ и Матвѣевъ быстро прошагали по вагону. Вагонный коверъ скомкался и неудачно попалъ подъ носокъ сапога Матвѣева. Онъ чуть не растянулся въ коридорѣ. Яковлевъ подхватилъ его и тихо, желѣзно вычеканилъ:
— На ногахъ — стоять. Еще належимся.
Матвѣевъ отряхивалъ колѣно, гладилъ его, морщился.
— Ушиблись?
— Наплевать.
Ляминъ видѣлъ, какъ охрана на платформѣ взялась за руки, всѣ солдаты взялись за руки и грудью отталкивали напиравшій народъ, изо всѣхъ силъ пытались сдержать налѣзавшую, разъяренную многоглавую толпу, а люди все лѣзли, все давили, орали и трясли кулаками. Видно было, что охрана можетъ не справиться съ яростнымъ, злымъ натискомъ людей.
«Они хотятъ убить царя. Растерзать. Вотъ какъ царь всѣмъ насолилъ. А самъ-то, небось, гадаетъ, чѣмъ и когда. Когда мы его возненавидѣли? Во время девятьсотъ пятаго года? Послѣ Кроваваго воскресенья? Послѣ Ленскаго разстрѣла? Въ японскую войну?
На другой день послѣ Ходынки? Москва выла и хоронила задавленныхъ, а цари съ французскими гостями — во дворцѣ — мазурку плясали!»
Дѣвица Демидова крѣпко прижала руки къ лицу. Пальцы ея побѣлѣли. Кожа толстыхъ щекъ просовывалась, розовая и сытая, между пальцами. Видимо, она хотѣла подавить крикъ, а онъ бился у нея подъ ладонями, выскакивалъ наружу, и она ладонью безуспѣшно заталкивала его внутрь. Докторъ Боткинъ возился за ея спиной съ корзинами и большимъ бауломъ.
Яковлевъ зычно, гулко крикнулъ на весь вагонъ:
— Отрядъ! Выходи къ поѣзду! Приготовить пулеметы!
Михаилъ вытеръ потныя ладони о штаны. «Ну вотъ, оно и началось. Потѣха. Толпа на тебя напретъ, а ты ее что, давай разстрѣливай?! Э, мы такъ не договаривались!»
«Дурень, остолопъ, это же война. У нея свои законы. Надо стрѣлять — значитъ, стрѣляй. Иначе выстрѣлятъ въ тебя».
«Ну, пулеметы-то они не снесутъ! Это мы ихъ покосимъ!»
«Люди — это не трава. Они налѣзутъ и тебя — собой задавятъ. Всѣ пулеметы заглохнутъ. Ты же видишь — имъ не страшно умирать. Они наплюютъ на смерть одного, двухъ, десяти. Толпа не считаетъ своихъ отломанныхъ, оторванныхъ рукъ и ногъ. Ей надо сохранить тулово. И башку. Кто у нихъ голова?»
«А вотъ и голова!»
Солдаты тащили пулеметы. Вытаскивали ихъ изъ вагона. Устанавливали передъ составомъ. Наводили пулеметы на толпу. А она, вопя, двигалась впередъ, напирала, и вотъ уже два охранника, тѣ, кто стоялъ ближе всѣхъ къ поѣзду, разомкнули руки. Толпѣ удалось разорвать огражденіе. Люди хлынули, падая, давя другъ друга, прямо къ вагонамъ. Передъ ними, размахивая руками надъ голой головой съ длинными, развѣвающимися на вѣтру сѣдыми волосами, бѣжалъ высокій, выше всѣхъ, человѣкъ въ желѣзнодорожной формѣ.
Яковлевъ высунулся изъ вагона и прокричалъ пулеметчикамъ:
— Не стрѣлять! Я знаю его!
Высокій человѣкъ все махалъ руками.
— Это Зиновьевъ, — прошепталъ комиссаръ. — Митя Зиновьевъ. Я его по Уфѣ помню.
И опять крикнулъ громко, раскатисто:
— Зиновьевъ! Это я, Василій! Изъ Уфы! Вася Яковлевъ!
Вокзальный комиссаръ Дмитрій Зиновьевъ остановился. Руками замахалъ на кипящую за его спиной толпу: стой, стой! Напиравшіе люди нехотя встали. Сквернословили, рычали. Толпа качалась сырымъ чернымъ тѣстомъ. Теплый вѣтеръ крѣпчалъ, дышалъ на тополиныя почки, срывалъ ржавую жесть со старыхъ крышъ.
— Яковлевъ! Эй! Я узналъ тебя! Яковлевъ! Слушай меня! Выводи Романовыхъ изъ вагона! Выводи царя! Дай я ему въ рожу плюну!
Толпа радостно завопила, услышавъ это. Опять надвинулась. Люди шли стѣной. Въ рукахъ иныхъ Ляминъ различилъ топоры, молотки. Потъ текъ у него подъ лопатками, по переносицѣ. «Да это жъ казнь сейчасъ будетъ. Казнь! Берегли-берегли мы царей, да не уберегли».
Вотъ первые люди уже, переваливъ черезъ стальные ручьи путей, добѣжали до поѣзда. За ними бѣжали другіе.
— Мама, почему они такъ кричатъ?
Голосъ Маріи Ляминъ услыхалъ какъ сквозь вату. Свистъ вѣтра. Паровозные гудки. Гулъ толпы.
«Я оглохъ. Оглохъ».
— Приготовить пулеметы! — неистово взвопилъ Яковлевъ.
Пулеметчики нацѣлились. Яковлевъ угрожающе поднялъ руку. Толпа остановилась и попятилась. Яковлевъ уже близко видѣлъ ошалѣлое лицо вокзальнаго комиссара. Онъ кричалъ натужно, хрипло:
— Васька! Не боюсь я твоихъ вшивыхъ пулеметовъ! Я противъ тебя и твоихъ царей — пушки приготовилъ! Что, не видишь?! Ослѣпъ?! Вонъ стоятъ! На платформѣ! Тебя ждутъ! И твоихъ вѣнценосцевъ!
Набралъ въ грудь воздуху и снова заоралъ:
— Мы тебя такъ долго тутъ ждали! Выдай намъ царя, его курицу и всѣ его отродья! Мы утопимъ ихъ въ крови! Наконецъ! Наконецъ-то!
Сквозь головы, локти, груди, ладони торчали и вздрагивали жерла трехдюймовокъ. Возлѣ пушекъ возились люди. Яковлевъ оглянулся на стоявшихъ въ вагонѣ Романовыхъ. Царь крѣпко обхватилъ руками плечи. Марія стояла прямо, глаза ея расширились, брови сдвинулись. Сюда, въ вагон, доносился пчелиный, адскій шумъ, производимый разсвирѣпѣвшей толпой. Словно бы земля разступилась, и сталъ слышенъ древній, огненный подземный гулъ.
Мы всѣ ходимъ по огню, да онъ запрятанъ далеко и глубоко подъ ногами. И только внутри толпы прячется этотъ забытый огонь, молится толпа, неистовствуетъ или казнитъ. Скопище людей — хранилище пламени. Когда гнѣвъ зажигается, его невозможно потушить, какъ ни старайся.
И вдругъ пушки на перронѣ заслонились деревянной движущейся, безконечной стѣной. Вагоны, вагоны, дощатые, заколоченные досками крестъ-на-крестъ, шли и шли и шли. Это откуда ни возьмись появился товарнякъ и грохоталъ, медленно и неуклонно катясь съ запада на востокъ.
Стоящіе въ вагонѣ слышали страшные, возмущенные крики людей, у которыхъ внезапно украли добычу. Люди дико, безстыдно ругались. Марія медленно поднесла руки къ щекамъ и закрыла ладонями въ тонкихъ перчаткахъ уши подъ сѣрой бараньей шапкой.
— Суки! Гады, язви ихъ!
— Ахъ, чортъ задери, машинистъ, въ ротъ ему дышло!
— Откуда этотъ товарнякъ наѣхалъ, мать его за ногу!
— Въ бога душу! Теперь что, черезъ составъ прыгай?!
— Ахъ они всѣ суки! Это нарошно все сдѣлано!
— Ребята! Стрѣляй все одно!
— Ну что, что стрѣляй?! Стрѣльнешь — а въ кого попадешь?! Въ доски?!
— Братцы, въ товарномъ — коровъ везутъ! Что, мы скотъ перебьемъ?!
— Романовы — хуже скотовъ!
— Эка какой длинный, сучонокъ блохастый! Мать его перемать! Сто вагоновъ!
— Тыща!
— Всталъ! Ей-Богу, всталъ!
— Жми, братва! Перебирайся черезъ буфера!
— Настигнемъ ихъ все равно!
— Все равно!
— Не уйдете, сволочи, кровопивцы!
Люди полѣзли черезъ буфера. Яковлевъ, безъ кровинки въ лицѣ, махнулъ рукой пулеметчикамъ. Поѣздъ уже пошелъ, когда на ходу втаскивали въ вагонъ послѣдній пулеметъ.
— Паровозъ не отцѣпляли, — бѣлыми губами прошелестѣлъ Яковлевъ, — товарнякъ насъ всѣхъ спасъ.
Ляминъ косился въ окно. Рельсы сплетались и расплетались. Пути путались и заплетались въ узкую, длинную стальную косу. Составъ набиралъ ходъ. Вопли толпы оставались позади. Отдалялись, и отъ этого становились еще страшнѣе.
«Товарнякъ, спасибо тебѣ. Товарнякъ, какъ же во-время появился. Откуда? Шелъ по расписанію. Расписаніе, и все тутъ. Никакая не судьба, и не Божій промыселъ. А цари сейчасъ подумаютъ, да и она… тоже подумаетъ, — промыселъ Божій».
— Умный машинистъ, догадливый, — Яковлевъ обернулся къ Лямину, — не гудитъ.
— А чего ему гудѣть? Улизнуть надо тихо.
— Вѣрно.
Колеса стучали сильнѣе, ритмичнѣй. Быстрѣй, быстрѣй. Михаилъ притиснулъ лицо къ стеклу. Вокзала уже не видать. И перрона тоже. И дикой толпы. Это были люди? Нѣтъ. А кто же тогда?
«А эти, которыхъ веземъ и надъ которыми трясемся, какъ надъ писаной торбой, — что, люди?»
Скорѣй, скорѣй. Стукъ и грюкъ. Молотъ стучитъ. Коса коситъ. Топоръ рубитъ. Ножъ рѣжетъ. Сталь стрѣляетъ. Каждому свое. Всякъ дѣлаетъ свое дѣло.
…Черезъ четверть часа они ловили глазами въ окнѣ другую платформу, и другой вокзалъ, и другіе фонари. Лишь рельсы были все тѣ же. Длинныя мертвыя сельди, ледяная чехонь, заботливо уложенная великимъ и злымъ рыбакомъ въ огромный земной чанъ; но не придавили еще тяжелымъ булыжникомъ, и еще не дала горькій сокъ, соленый, слезный тузлукъ.
***
ИНТЕРЛЮДІЯ
…не дай Богъ мнѣ могилу, могилу мою безъ креста.
И все равно, растутъ тамъ три лиліи, и трава безвинно чиста.
И все равно, тамъ клонятъ три лиліи главы святыя свои:
Вѣдь нѣтъ тамъ креста, а значитъ — нѣтъ и Божьей, одной любви.
Моей любви, великой любви тамъ не было, не будетъ и нѣтъ.
Зимою тянется къ могилѣ моей пустой, одинокій слѣдъ.
И вижу: несетъ человѣкъ на плечахъ крестъ, мнѣ Божій крестъ несетъ.
И вижу, какъ плачетъ и кривится, чернѣетъ его рыдающій ротъ.
Вотъ ближе онъ подошелъ. Вотъ крестъ въ морозную землю врылъ.
Лопату бросилъ. И руки раскинулъ — наподобье креста и крылъ.
А послѣ упалъ предъ моей могилой — и такъ сильно плакать сталъ,
Что я изъ могилы моей чуть утѣшить его не возсталъ!
Я плачу, и плачетъ онъ, и плачетъ Богъ въ небесахъ,
А это уже радости слезы, и радости соль на устахъ;
На черепѣ звонкомъ, на звонкихъ моихъ, разстрѣлянныхъ, желтыхъ костяхъ,
На всѣхъ людскихъ обманахъ, войнахъ, страстяхъ, любовяхъ, смертяхъ.
И… кто тамъ шепчетъ… не слышу… ближе… за тѣмъ вонъ, снѣжнымъ кустомъ:
«Три снѣжныхъ лиліи, лиліи, за тѣмъ холмомъ, за крестомъ».
…я не знаю, почему я все время вспоминаю и твержу стихи этого забытаго поэта. Я не знаю, мужчина это или женщина — человѣкъ жилъ такъ давно, что время стерло и съ камней, и съ папирусовъ, и съ пергаментовъ, и съ тонкой бумаги строки о немъ самомъ, оставило только немного его строкъ; и ихъ перевираютъ на разные лады, варьируютъ, слагаютъ заново, жонглируютъ ими, — а кто-то вѣдь и молится ими; я такъ думаю, что эта древняя пѣсня о тѣхъ, кто былъ когда-то убитъ и безъ креста, безъ молитвы и безъ панихиды зарытъ въ лѣсу, въ темномъ урочищѣ.
Мои цари? А можетъ, это тотъ красноармеецъ, что упалъ возлѣ ногъ вороного коня и закрылъ свои карія очи? И кто же, кто, наконецъ, вспомнилъ это затерянное въ лѣсахъ захороненіе, эту страшную тайную могилу, безъ креста черную яму, — у ямы было имя, а у того, кто тамъ зарытъ, имени не было, — и рѣшилъ поставить тамъ крестъ, а потомъ приходить и молиться тамъ, а потомъ возвести и деревянный, нѣжный храмъ — въ память, для слезъ и любви?
Кто вспомнилъ эти страшные и нѣжные стихи?
…деревянный храмъ сгорѣлъ. Возвели — каменный.
…сгорѣть ничто не можетъ, вы же прекрасно знаете это; ни ду́ши, ни церкви, ни камни, ни письмена, ни слезы.
Иконы — внутри пожаровъ — выживаютъ, невредимыя сіяютъ.
Ну да, конечно, надъ выжившей въ огнѣ иконой можно во все горло смѣяться: чушь, блажь, такъ не бываетъ!
И возможенъ, да еще какъ возможенъ міръ безъ Бога, и только онъ одинъ, такой міръ, и ждетъ насъ въ будущемъ!
Не надо намъ предразсудковъ! Не надо намъ итти назадъ! Всѣ эти ваши боги — бредъ! А вашъ Христосъ — мой личный врагъ!
Такъ кричалъ мнѣ въ лицо одинъ человѣкъ, трезвый, не пьяный, и слюна брызгала у него изо рта.
И я подумала тогда: да, приведи тебѣ Господа на бичеваніе — ты первый въ руки бичъ возьмешь.
…надо мной смѣются еще одни люди. О, это особые, особенные люди. Хорошо воспитанные. Не пьютъ, не курятъ, не сквернословятъ. Я не считаю ихъ злыми: они всѣ навѣрняка добряки, и навѣрняка у нихъ хорошія семьи, и ужъ точно, они порядочные, усердные труженики, и многіе изъ нихъ за ихъ трудъ вознаграждаются. Но эти люди очень не любятъ, когда книга говоритъ имъ о святомъ. Передергиваютъ плечами. Фыркаютъ, какъ коты.
Поэтому, знаете ли, о святомъ впрямую говорить не надо; святое — это не звонкіе крики: храмъ! крестъ! икона! молитва! — святое — вездѣ: въ полевомъ цвѣткѣ на холмѣ, въ земляникѣ на могилѣ, въ слюдяномъ блескѣ рѣчной излучины, въ ѣдкомъ дымѣ самосада, царапающемъ глотку.
Сейчасъ такое время, когда о святомъ надлежитъ говорить иносказаніемъ, притчей.
Впрочемъ, Іисусъ тоже притчами говорилъ.
Во всякой мелочи міра — святое.
Но развѣ святое — въ свистѣ пули?
Развѣ святое — въ лужѣ крови, гдѣ лежитъ застрѣленный, безвѣстный солдатъ?
И развѣ святое — въ оголтѣлыхъ рѣчахъ, когда, брызгая слюной, всѣ кричатъ и кричатъ о новой войнѣ, о новой революціи, о томъ, что наново надо изувѣчить страну, землю и людей на ней, а потомъ засѣять кровавую ниву золотымъ зерномъ?
…гдѣ зерно-то золотое взять. Въ какихъ закромахъ.
…три лиліи, вы, однѣ только вы и помнили всѣ эти годы о затерянной могилѣ, о замученныхъ жизняхъ; о бокалѣ краснаго бургундскаго, что держали въ забытомъ, разграбленномъ дворцѣ еще живыя, царственныя руки.
***
Ляминъ выглянулъ въ окно. Потомъ пробѣжалъ и выглянулъ въ другое. Чужіе бойцы не дремали — окружили составъ.
«Ясно какъ день. Сейчасъ и разстрѣляютъ насъ всѣхъ, если что не по ихъ».
«Но и у насъ оружія довольно!»
«Это какъ карта выпадетъ».
— Братцы, оцѣплены мы. Въ кольцо взяли!
Мерзляковъ цѣдилъ:
— Всѣ умре-о-о-омъ… Всѣ умре-о-о-омъ…
И смѣялся, скалилъ гнилые зубы.
Яковлевъ бѣжалъ по вагону.
— Всѣмъ держаться спокойно, что бы ни случилось!
— А што случицца-то, товарищъ комиссаръ? Тольки стрѣльба, больше ничо!
Люкинъ щипалъ себя за губу.
Яковлевъ глянулъ въ окошко. На перронѣ, передъ бойцами, стояли трое мужчинъ. Одинъ въ бѣлой бараньей папахѣ, другой въ очкахъ, благороднаго вида, третій — въ фуражкѣ, въ пенснэ, и носъ виситъ кривой соплей, и ухмылка на губахъ.
— Такъ, ясно, — пробормоталъ Яковлевъ, — весь Уралсовѣтъ въ сборѣ.
Обернулся къ стрѣлкамъ.
— Держаться! Первыми — не стрѣлять!
Царь вышелъ изъ купэ въ коридоръ.
За нимъ — Марія. И держала отца за руку, какъ ребенка.
— Что, что тутъ?
— Папа, не волнуйся!
Ляминъ подошелъ къ царю и Маріи. За Ляминымъ встали и шли Ереминъ, Андрусевичъ, Мерзляковъ. Сашка Люкинъ сдернулъ съ плеча и сцѣпилъ въ рукѣ винтовку. И всѣ остальные сдергивали винтовки съ плечъ. Игнатъ Завьяловъ крикнулъ:
— Не отдадимъ!
Для нихъ всѣхъ цари вдругъ стали не враги, а безцѣнныя сокровища, и ихъ надо какъ зѣницу ока охранять; и все зависитъ отъ того, кому сокровища достанутся; а можетъ, никому; но долгъ надлежитъ до конца исполнить.
— Точно! Не отдадимъ васъ!
Павелъ Ереминъ тоже сжималъ винтовку. Ляминъ смотрѣлъ на его чрезмерно крупный, какъ тыква, кулакъ.
— Не отдадите — это значитъ, не дадите убить?
Голосъ царя былъ такъ холоденъ и спокоенъ, что бойцы выпрямились и тоже ледяно застыли.
«Правду говоритъ».
Марія молча держала за руку царя, и Ляминъ видѣлъ, какъ крѣпко царь сжималъ ея руку.
— Вродѣ того, — бросилъ Люкинъ.
Мерзляковъ, Андрусевичъ и Игнатъ Завьяловъ уже бѣжали къ двери вагона и открывали ее.
Встали въ дверяхъ.
Выставили штыки.
Стукнула дверь купэ.
Царица вышла, зѣвая.
«Отдыхала. Всегда спитъ, чуть свободная минутка. А ночи напролетъ можетъ не спать; въ старости люди становятся безсонны, это жъ извѣстное дѣло».
— Что, пріѣхали, darling? Екатеринбургъ? А я уже готова.
Одѣта, въ верхнемъ платьѣ и въ ботикахъ, и шаль повязана поверхъ шапки, и опять зѣваетъ во всю пасть.
«Вотъ чудеса такъ чудеса. Не слыхала она, что-ли, какъ всѣ здѣсь орали? Крѣпко спала… утомилась…»
— Что за шумъ? Насъ встрѣчаетъ народъ? Гдѣ мы?
Поправила сѣдую прядь, затолкала подъ шерстяные завитки шапки.
Яковлевъ сухо сказалъ:
— Прибыли.
Старуха качнулась. Задѣла плечомъ Марію. Оскалила въ мучительной улыбкѣ зубы — на мигъ — царю.
Ляминъ видѣлъ ея сутулую спину и узелъ козьей шали сзади на шеѣ.
Двинулся къ выходу изъ вагона.
Надо было пройти мимо Маріи и царя. Онъ не смогъ пройти, не коснувшись ея, — узокъ былъ коридоръ. За нимъ прошелъ къ выходу Ереминъ и тихо сказалъ царю, царицѣ и ихъ дочери:
— Здравствуйте, граждане.
Съ перрона не доносилось ни звука. Чужіе стрѣлки молчали, винтовки наизготовѣ, замерли. Желѣзный червь поѣзда подъ прицѣломъ, и его внутренности, живые люди, шевелятся, бьются и наливаются кровью.
Въ тамбуръ уже набились бойцы. И тоже выставляли стволы винтовокъ въ открытую дверь. Отверстіе двери ощетинилось штыками. Ляминъ слышалъ частое дыханіе Сашки Люкина. Сашка дышалъ какъ больная собака.
Къ дверямъ подошли чужіе.
«Тоже красные, а — чужіе».
Ляминъ чуть ли не впервые ощутилъ ужасъ великой красной каши, въ которой варились всѣ, разные и несчастные, — а думали, что они одинаковые и счастливые.
— Давай Романовыхъ! — крикнули снизу.
Голова Яковлева, въ черной папахѣ съ красной лентой поперекъ, закачалась надъ частоколомъ штыковъ.
— Не имѣю права! Я комиссаръ Яковлевъ! Подчиняюсь Москвѣ!
— У насъ тутъ своя Москва! — крикнулъ другой голосъ, молодой и рѣзкій, наглый.
Человѣкъ въ бѣлой папахѣ непріязненно смотрѣлъ на черную папаху Яковлева. Раздвинулъ слипшіяся губы.
— Выводите Романовыхъ, — произнесъ онъ спокойно, съ силой, съ нажимомъ.
Яковлевъ молчалъ. Папаха качалась надъ фуражками, ушанками и шапками бойцовъ.
Ляминъ чуялъ его вѣрное, надежное тепло, сочащееся изъ-подъ куртки, отъ близкаго лица.
— Я все равно такъ просто не сдамся, — прошепталъ Яковлевъ; и Ляминъ такъ понялъ, что — ему.
И кивнулъ.
За ихъ спинами стояли цари. Они такъ долго сторожили ихъ. Такъ мучительно везли сюда.
Яковлевъ крикнулъ надъ головами охранниковъ:
— Требую отвезти меня на телеграфъ! Я свяжусь съ Москвой! И буду дѣлать только то, что мнѣ прикажетъ Москва! Если прикажутъ — повезу Романовыхъ въ Москву!
— Въ Москву, въ Москву, разгонять тоску, — надменно улыбнулся человѣкъ въ пенснэ, съ кривымъ попугайскимъ носомъ.
— Мы сейчасъ васъ всѣхъ тутъ перебьемъ! — крикнули издалека, съ утыканнаго вооруженными людьми перрона.
Охранники въ тамбурѣ посторонились и пропустили Яковлева впередъ. Онъ всталъ въ дверяхъ вагона. Былъ весь на виду. Стрѣляй не хочу.
«Ничего ужъ не боится. Помирать, такъ съ музыкой».
— Отведите меня на телеграфъ!
— Телеграфъ ему, графъ! Давай царя!
Яковлевъ сжалъ кулакъ и выбросилъ кулакъ надъ головой.
— Я отвѣчаю за нихъ! Передъ Ленинымъ!
Чужіе бойцы молчали.
Имя Ленина повисло надъ людьми и незримо моталось въ воздухѣ на холодномъ вѣтру.
…И еще долго кричали, перекрикивались, переругивались, молчали, трясли винтовками, наставляли штыки. Но уже всѣмъ, и Лямину тоже, стало ясно, что — стрѣлять такъ просто не будутъ; что будутъ ждать, тянуть время, орать, требовать, соглашаться, не соглашаться.
Цари тихо сидѣли въ своемъ купэ. Такъ тихо, будто умерли.
И надоѣло первому ждать комиссару въ высокой бѣлой папахѣ; онъ выступилъ впередъ и уже не крикнулъ, а спокойно и даже весело сказалъ:
— Если вы насъ немедленно не впустите въ вагонъ, мои красногвардейцы разстрѣляютъ вашъ составъ!
Яковлевъ оглянулся на Лямина. Будто испрашивалъ у него совѣта, подсказки какой.
«А чѣмъ я ему помогу? Вотъ оно сейчасъ и начнется».
Охранники крѣпче сжали въ рукахъ винтовки. Сашка Люкинъ бросилъ кричащіе глаза, какъ два жесткихъ снѣжка, въ Игната Завьялова.
— Игнатка… энто… помолицца-то надоть? Аль не надоть?
— Ерунду не пори…
— Какъ же энто не пори… смерть щасъ будетъ гремѣть…
— Ты чо, никогда не воевалъ?
— Ужъ навоевалси…
Чужіе красноармейцы вскинули оружіе. Штыки, надъ ними лица, надъ лицами — небо.
Яковлевъ спрыгнулъ съ подножки. Повернулся къ бойцам.
— Слушай мою команду! Винтовки — на плечо! Разойдись!
— Пусть сюда спускаются!
Человѣкъ въ пенснэ клюнулъ кривымъ носомъ воздухъ. Онъ сально улыбался, стекла пенснэ сверкали двумя серебряными жалкими карасями въ черномъ смоляномъ пруду.
— Спускайтесь на перронъ, — глухо и жестко кинулъ Яковлевъ.
Бойцы переглянулись. Сашка Люкинъ громко шмыгнулъ носомъ.
Спрыгнулъ на перронъ. За нимъ попрыгали остальные.
Ляминъ, прежде чѣмъ прыгнуть, выбѣжалъ изъ тамбура и быстро оглядѣлъ вагонъ. Двери царскаго купэ плотно закрыты. Коридоръ пустъ.
«Сидятъ и ждутъ. Уши прижали».
«А что, имъ волосы на себѣ рвать?»
«А ты что, надѣялся — ее въ коридорѣ увидать?»
Пробѣжалъ обратно. Спрыгнулъ послѣднимъ.
— Сдавай оружіе! — кричали имъ.
Они, вся охрана, сдергивали съ плечъ винтовки и клали на сѣрыя плиты перрона.
— Садись въ грузовикъ! Всѣ арестованы!
— Куда насъ? — коротко спросилъ Мерзляковъ.
— Въ тюрьму!
Ляминъ оглянулся на Яковлева. Яковлевъ не смотрѣлъ на него, а онъ не смогъ его окликнуть.
Яковлева плотно окружили люди: эти трое, что главные тутъ были, и чужіе бойцы.
«Въ тюрьму, а тамъ чортъ знаетъ, что будетъ».
Уже подошелъ къ грузовику и готовился въ арестантскій кузовъ залѣзть — раздался рѣзкій голосъ Яковлева:
— Этого — оставьте! Не арестовывайте!
— Приказано — всѣхъ!
— А мнѣ приказано — этого — при семьѣ оставить!
— Какъ фамиліе?
— Эй ты, слышь, воды набралъ въ ротъ!
Ляминъ вздохнулъ и крикнулъ:
— Ляминъ!
— Ну, Ляминъ, останься! Но оружіе все одно у тебя заберемъ!
На угрюмомъ скучномъ вокзальномъ зданіи, длинномъ, какъ кишка, криво висѣло намалеванное бѣлой краской на красномъ полотнищѣ названіе: «ЕКАТЕРИНБУРГЪ-2».
ГЛАВА ПЯТАЯ
«Съ добрымъ утромъ, дорогія мои. Только-что встали и затопили печь, т. к. въ комнатахъ стало холодно. Дрова уютно трещатъ, напоминаетъ морозный день въ Тобольскѣ. Сегодня отдали наше грязное бѣлье прачкѣ. Нюта тоже сдѣлалась прачкой, выстирала Мамѣ платокъ, очень хорошо, и тряпки для пыли. У насъ въ караулѣ уже нѣсколько дней латыши. У васъ, навѣрное, неуютно, все уложено. Уложили ли мои вещи, если не уложили книжку дня рожденія, то попроси Н. Т. написать. Если не выйдетъ, то ничего. Теперь ужъ, навѣрное, скоро пріѣдете. Мы о васъ ничего не знаемъ, очень ждемъ письма. Я продолжаю рисовать все изъ книжки Бӭмъ. Можетъ-быть, можете купить бѣлой краски. Ея у насъ очень мало. Осенью Жиликъ гдѣ-то досталъ хорошую, плоскую и круглую. Кто знаетъ, можетъ-быть, это письмо дойдетъ къ вамъ наканунѣ вашего отъѣзда. Благослови Господь вашъ путь и да сохранитъ Онъ васъ отъ всякаго зла. Ужасно хочется знать, кто будетъ васъ сопровождать. Нѣжныя мысли и молитвы васъ окружаютъ — только чтобы скорѣе быть опять вмѣстѣ. Крѣпко васъ цѣлую, милыя, дорогія мои и благословляю +.
Пойдемъ сегодня утромъ погулять, т.к. тепло. Навѣрное, вамъ будетъ ужасно грустно покинуть тобольскій уютный домъ. Вспоминаю всѣ уютныя комнаты и садъ. Качаетесь ли вы на качелѣ или доска уже сломалась?
Папа и я горячо васъ милыхъ цѣлуемъ. Храни Васъ Богъ +.
Всѣмъ въ домѣ шлю привѣтъ. Приходитъ ли Толя играть? Всего хорошаго и счастливаго пути, если уже выѣзжаете.
Ваша М.».
Изъ письма Великой Княжны Маріи Николаевны
сестрамъ въ Тобольскъ. 28 апрѣля 1918 года
— Грузъ по-лу-ченъ… И подпись. Здѣсь? Вижу.
Подписывая бумагу, Бѣлобородовъ высунулъ языкъ отъ усердія.
— Возьмите.
Яковлевъ взялъ бумагу и затолкалъ за пазуху.
Повернулся, прошелъ по вагону и постучалъ въ купэ царя.
— Гражданинъ Романовъ!
Дверь отворилась. Царь стоялъ передъ нимъ, но смотрѣлъ не на него, а на свое отраженіе въ зеркальной двери.
— Да.
— Ваше величество, — тихо сказалъ Яковлевъ, — идемте.
Старуха уже сидѣла въ дохѣ. Марія, тоже въ пальто, стояла у вагоннаго стола. Дѣвица Демидова поправляла мѣховой воротникъ дергающимися пальцами.
— Слуги готовы?
— Да.
— Мнѣ ихъ позвать или сами позовете?
— Можете позвать.
Яковлевъ протянулъ руку царю.
— Вы блѣдны. Можете итти? У васъ сердце какъ?
— Благодарю.
Отвѣчалъ сухо, но руку Яковлева принялъ.
Прошли по вагону вмѣстѣ. Старуха тяжело ступала слѣдомъ. Марія семенила въ своихъ натертыхъ лондонскимъ кремомъ сапожкахъ.
Яковлевъ спрыгнулъ и протянулъ руку царю. Царь, опираясь на руку комиссара, вышелъ изъ вагона.
Стоялъ въ фуражкѣ. Холодный вѣтеръ трогалъ его солнечную бороду.
Яковлевъ подалъ руку царицѣ. Она руки не приняла. Вышла сама, тяжело цѣпляясь за перила.
Марія сошла легко и невѣсомо. Кажется, она не видѣла подъ собой ступеней.
Ляминъ стоялъ передъ составомъ.
«Яковлевъ, спасибо тебѣ. Ты меня — съ ней — оставилъ».
Грузовикъ съ арестованными охранниками тронулся, и Сашка Люкинъ, перегнувшись черезъ бортъ кузова, крикнулъ во всю мочь, на весь перронъ:
— Мишка! Ежели што, не поминай лихомъ!
Онъ не отвѣтилъ.
***
«И почему города на Руси всегда строили кругами, да на холмахъ, да близъ рѣки? Ну, рѣка — оно понятно. Сплавляться по ней можно, зимой — на саняхъ мчаться. Дорога, земли связываетъ. На холмѣ, на горѣ — тоже вродѣ понятно: врагъ полѣзетъ, а на горѣ Кремль, крѣпость, и жители отобьются отъ непріятеля. А — кругами? Кольцами, вокругъ единаго центра? И въ центрѣ обязательно храмъ Божій. Точка въ кругѣ — святое мѣсто, что ли?»
Ему сказали чужіе бойцы: видишь куполъ? Это Вознесенская церковь. Наша любимая. И въ горѣ-бѣдѣ, и въ радости жители туда бѣгутъ. Бога благодарятъ, Бога просятъ.
«И такъ всю дорогу: отъ горя избавь, за счастье спасибо. И болѣ нѣтъ другихъ словъ. Бѣдный нашъ языкъ. А Богъ — бѣдный? Если Онъ есть, какъ же Ему печально глядѣть на всѣ наши ужимки и прыжки».
Ляминъ ѣхалъ въ грузовикѣ вмѣстѣ съ пѣшими. Другіе здѣшніе солдаты, ихъ было немного, скакали на лошадяхъ; цари и слуги и комиссары тряслись въ авто. Отъ вокзала до дома инженера Ипатьева, сказали, не такъ далеко. На моторахъ да верхомъ, оно быстрѣй не придумать.
Ляминъ видѣлъ эту церковь, она возвышалась надъ каменными сотами домовъ. Трубы дымили. Екатеринбургъ, рабочій городъ. Самый, можетъ, бѣшеный изъ всѣхъ возставшихъ городовъ. Сильно здѣсь люди страдали. Спину горбили передъ богачами. Теперь насталъ чередъ заплатить народу сполна за его муки, сдавленные стоны, нищету, когда въ кулакѣ грошъ сжимаешь и не знаешь, что на него купить; за свинячье, безмозглое валяніе въ лужахъ на Пасху да на Рождество, за вѣчное гиблое пьянство, за самоубійцъ въ петляхъ и подъ колесами, за пропахшіе дешевой водкой бабьи рты, за крики дѣвчонокъ, истязаемыхъ въ подворотняхъ. Простой народъ? Жилъ какъ нельзя проще. Проще ужъ некуда.
А богатеи — плясали.
Пускай теперь попляшутъ иной танецъ. Поживѣе вздергиваютъ ножками. Крутятъ, крутятъ ногами и руками колесо времени. Рѣзвѣй! Шибче! А, не хочешь?! Такъ мы тебѣ пулю въ самую мякоть! Какъ оно, больно? кровь течетъ? кричать охота? кричи, а пляши!
«Больно ножки хороши, больно ножки хороши», — пока трясся въ кузовѣ, повторялъ Михаилъ невѣсть откуда всплывшую и запомненную попѣвку. Изъ пѣсни, что ли, народной?
«Какъ давно мы не пѣли! Не до пѣсенъ».
Моторы тарахтѣли. Въ первомъ моторѣ ѣхали царь, Авдеевъ и Бѣлобородовъ въ бѣлой папахѣ съ красной лентой. Во второмъ — Марія, царица, Голощекинъ въ рыбьемъ пенснэ и Дидковскій съ лицомъ благороднаго дворянина. Дѣвица Демидова и докторъ Боткинъ ѣхали слѣдомъ. Съ ними — Яковлевъ. Авто, черныя, глазастыя, чихали и клокотали, безпрерывно тормазя и издавая глупые пронзительные сигналы. За автомобилями трясся грузовикъ съ солдатами. Конница сопровождала машины — кони рѣзво, сыто скакали передъ фарами царскаго авто и позади машинъ, замыкая кортежъ.
Церковь источала странный свѣтъ. Ея стѣны свѣтились. Вокругъ храмоваго камня стояло непонятное марево. А можетъ, виной всему жара. Ляминъ вытеръ лобъ, приподнявъ фуражку. Жаркое лѣто будетъ. По всѣмъ примѣтамъ. А вѣдь до Троицы еще палкой не добросить.
Доѣхали до храма. Ляминъ видѣлъ: старуха поднесла руку въ бѣлой перчаткѣ ко лбу и перекрестилась. Перекрестились и Николай, и Марія.
«Великая княжна, цесаревна Марья Николавна, и еще три курочки прибудутъ. И цыпленокъ. Какъ же я усталъ отъ васъ».
Думалъ съ нежданной злобой, стервенѣя.
Ѣхалъ, рядомъ тряслись чужіе солдаты. Смотрѣли на него, и мракомъ налиты глаза. «Чушь какая, я же свой, тоже красный!» Грузовикъ, какъ конь, подбрасывалъ все его полегчавшее отъ голодухи тѣло. Онъ глядѣлъ на игривые шелковые крупы чужихъ коней, и вдругъ надъ лошадиной холкой стало мотаться лицо Пашки. Ея плечи. Ея голая грудь. Онъ пошлепалъ губами, какъ конь, повертѣлъ головой, стараясь прогнать бредъ. Пашка не уходила. Она странно, вродѣ какъ святая на обшарпанной фрескѣ въ разрушенной церкви, рѣяла рядомъ, моргала, пыталась улыбнуться, у нея не получалось.
— Пашка, уйди, чортъ, — сказалъ онъ вслухъ. Самъ себѣ засмѣялся и самъ на себя озлился.
Отвернулъ голову, согнулъ шею. Глядѣлъ на уши, на морды чужихъ лошадей. Царскій моторъ внезапно заглохъ. Всѣ притормазили. Комиссаръ Голощекинъ вышелъ изъ авто, обвелъ глазами всадниковъ, поигралъ наганомъ.
— Эй! Слазь! Толкните моторъ!
Изъ кузова попрыгали наземь солдаты. Спрыгнулъ и Ляминъ. Навалились сзади на авто. Шоферъ Самохваловъ пытался завести машину. Она хрюкала и захлебывалась.
— Ахъ, етить твою, и на самомъ подъѣздѣ! — Голощекинъ хлопнулъ ладонью по бедру. — Толкай еще, еще!
Моторъ особо громко чихнулъ и завелся. Голощекинъ тяжело втиснулъ увѣсистое тѣло на сидѣнье. Царица что-то спросила; Ляминъ не слышалъ вопроса.
Пока возились, призракъ Пашки исчезъ.
«Сегодня ночью опять придетъ. Она меня въ слабости, въ дремѣ настигаетъ. Что это значитъ? Тоскуетъ она по мнѣ. А я по ней?»
Не было отвѣта на этотъ вопросъ.
Моторы объѣхали Вознесенскую площадь. Церковь, бѣлая жирная свѣча, продолжала бросать косые лучи на сѣрые, какъ вываренное мясо, камни мостовой.
— Гдѣ этотъ чортовъ домъ?! — весело и раздраженно крикнулъ одинъ изъ конныхъ.
— Говорять, тута близко, — немедленно отозвался бѣловолосый, не космы — путаная февральская метель, бѣлоглазый всадникъ.
— А ты, Патрушевъ, что такой кислый?
— Да палецъ болить! У меня портупея порвалась, я нынче утромъ сапожной иглой зашивалъ, да иглу въ палецъ всадилъ, палецъ — вотъ онъ! — Боецъ показалъ палецъ. — Болить! Распухъ не хуже сытой піявки!
— Да, Ванька, съ иголками только бабы умѣютъ…
Ванька Патрушевъ пососалъ больной палецъ и сплюнулъ на дорогу, въ бѣлую пыль.
— Тута! — передразнилъ Ваньку другой конный и по-собачьи высунулъ языкъ. — Я ужъ отъ жарищи сморился! Въ баньку бы! На Троицу березоньку заломаемъ, а, хлопцы?!
— Что ты такъ орешь-то, — миролюбиво бросилъ, оглаживая коня по холкѣ, чуть раскосый красноармеецъ въ короткомъ разстегнутомъ полушубкѣ.
Голощекинъ поднялъ руку. Все. Прибыли.
…Круглая тарелка площади. Выжженный бѣлымъ бѣшенымъ солнцемъ асфальтъ. Майская жара. Свѣжіе листья. Тополемъ пахнетъ. Въ синемъ воздухѣ густо, мощно жужжатъ майскіе жуки, они похожи на летающіе жолуди. Крѣпкій, широколицый и широкозадый домъ бѣлаго кирпича, могучей старой кладки. Пушкой не разобьешь. Крѣпче военной крѣпости. Низкій, къ землѣ жмется, по землѣ распластанъ, вродѣ лягушки. Гигантская лягушка, бѣлая жаба. Стѣны толщиной въ тысячелѣтній дубъ. Кто строилъ? Навѣки строили. Никто и никогда его не порушитъ, въ осколки взрывомъ не разнесетъ. Ни огонь его не возьметъ, ни землетрясъ.
— Эхъ, ребята, рѣзьба какая! Заглядѣнье.
Кудрявый, какъ ангелъ на церковной росписи, солдатъ Лавричевъ водилъ глазами по искусной каменной рѣзьбѣ, обѣгавшей квадраты оконъ. Рѣзьба ускальзывала узорчатой ящеркой подъ крышу и широкой снѣжной, кружевной лентой обнимала домъ.
— Экая красотища! Ну, какъ разъ для царей, ха, ха.
Кавалерія спѣшилась. Солдаты выпрыгнули изъ грузовика. Голощекинъ и красноармейцы распахивали двери царскихъ машинъ, нагло играя въ учтивость и галантность. Бѣлобородовъ презрительно курилъ трубку, созерцая похожія на свѣжій творогъ облака.
Низкій, вросшій въ землю фасадъ глядѣлъ на церковь Вознесенія. Если домъ обойти, увидишь — онъ массивной боковой стѣной падаетъ, валится внизъ по крутояру. Стекла горятъ подъ солнцемъ. Кто-то на краткій, призрачный мигъ открылъ и закрылъ ворота. Ага, есть и подвалъ. Вонъ подвальныя окна изъ-подъ земли торчатъ. Они тоже жизни хотятъ. Видѣть небо хотятъ; да никогда не увидятъ.
— Бывшій царь!
Царь вышелъ. Сапогъ его тяжело наступилъ на прокаленную, голубино-сизую мостовую.
— Бывшая царица Александра! Нынѣ гражданка Романова!
Голощекинъ отвернулся въ строну и тихо выцѣдилъ — но такъ, чтобы услыхали:
— Проклятая старая нѣмка. Измѣнница.
Старуха вышла. Она все слышала. Ея щеки мгновенно стали цвѣта флага Совдепіи. Царь вцѣпился въ ея руку.
— Тихо, прошу тебя, Аликсъ. Учись прощать. И забывать.
— Нѣтъ, я не смогу!
Она почти кричала.
— Бывшая великая княжна, хмъ, да, Марія Николаевна!
Голощекинъ игралъ, жонглировалъ титулами, издѣвался.
Марія выставила ногу изъ двери авто и нашаривала землю. Будто ослѣпла.
Ляминъ еле удержалъ себя, чтобы не рвануться впередъ и не подать ей руку.
«Собака! Ты могъ бы быть ея собакой».
Ей такъ никто и не подалъ руку. Она съ трудомъ вылѣзла изъ машины сама. Голощекинъ, смѣясь, глядѣлъ на это. У него на щекахъ вспрыгнули ямочки. Отъ удовольствія.
Онъ такъ доволенъ былъ, что хочетъ и можетъ унижать самихъ царей.
Марія подошла вплотную къ высокому забору. Всѣ взрослые люди — солдаты въ гимнастеркахъ и портупеяхъ, кожаные черные жуки-комиссары, царь, царица, слуги, — и даже всѣ лошади смотрѣли на нее.
…И еще смотрѣли — люди.
Людей-то они, вылѣзши, и не увидѣли. Они были слишкомъ заняты единоборствомъ со смѣющимся надъ ними Голощекинымъ.
А люди стояли передъ заборомъ, куда подошла Марія; вокругъ авто и лошадей; у воротъ; на мостовой; обтекали домъ; притекали, появлялись изъ переулковъ, съ площади, между домами, заполняя фигурами, запахами, угрожающимъ молчаньемъ жаркій свѣтлый воздухъ.
Ляминъ сжалъ кулаки. Пошевеливалъ пальцами, вдавливая концы пальцевъ въ потныя ладони.
«Если полѣзутъ — нечѣмъ стрѣлять».
Призракъ винтовки давилъ на плечо. А что гнать истерику. Люди молчатъ, ну и ты молчи.
Да вѣдь и цари молчатъ тоже.
И деревья молчатъ; вѣтеръ угасъ, и не шевельнутъ ни единымъ листомъ.
Комиссаръ Бѣлобородовъ тихо и гадко выругался.
Филиппъ Голощекинъ вздернулъ остроугольную бородку.
— Товарищи! Попрошу всѣхъ разойтись. Здѣсь вамъ не циркъ!
Люди глядѣли мрачно, насупленно.
А иные — любопытствуя, искрясь и кося веселыми глазами.
А кое-кто — жалѣючи, скорбно. И тутъ же жалѣльщики отворачивались. Чтобы не замѣтили ихъ ненужной, преступной жалости.
Товарищи не расходились.
Лошади переступали ногами на мостовой, и подковы издавали тонкій нѣжный звякъ, ударяя о булыжники. Окна подвальнаго этажа вставали на цыпочки, чтобы выглянуть изъ-подъ земли, но земля всасывала, глотала ихъ, ихъ тусклый свѣтъ и пыльный блескъ. Люди не видѣли этихъ оконъ и этой безполезной борьбы. Ее заслонялъ заборъ. Огромное дерево росло передъ заборомъ. Оно побѣдило заборъ, его крона летѣла по вѣтру, на свободѣ.
— То-ва-ри-щи! Я кому говорю! Меня не слышно?!
Крикъ Голощекина сошелъ на противный щенячій, бабій визгъ.
И тогда всѣ увидѣли, что за толпящимися людьми въ ситцевыхъ платьяхъ и плисовыхъ кофтахъ, въ пиджакахъ и кепи, въ картузахъ и жилеткахъ, въ рубахахъ, заправленныхъ подъ ремни, и въ марлевой кисеѣ, стоятъ еще люди. Рядами стоятъ.
— Охрана, — выдохнулъ сквозь прокуренные зубы Ванька Патрушевъ.
Ляминъ смотрѣлъ поверхъ людскихъ головъ на охрану. Солдаты молчали.
«Солдаты Голощекина, кого же еще».
И онъ, солдатъ Яковлева, молчалъ.
Солдаты противъ солдатъ. И вродѣ всѣ родные, красные. И вродѣ всѣ свои. Свои, да не свои. И у тѣхъ, и у этихъ, и у третьихъ, и у сотыхъ одинаковые волчьи, настороженные глаза, да думки разныя. Кто кого сторожитъ? Отъ кого защищаетъ?
«Правду Яковлевъ говорилъ тогда у костра. И Хохряковъ, и Бусяцкій, и Авдеевъ, и Бѣлобородовъ, и Голощекинъ — всѣ хотятъ на насъ напасть. И перебить».
«Кого это насъ? Ты что, уже заодно съ царями?»
«Ни съ кѣмъ я. Я самъ по себѣ».
«Ври, да не завирайся! Ты выполняешь приказъ! И ты съ тѣми, кто этотъ приказъ отдаетъ! Подъ тѣми…»
Охранники Ипатьевскаго дома пошевелились, мялись, переминались съ ноги на ногу. Давно тутъ стояли, видно. Кое-кто и по нуждѣ захотѣлъ.
Голощекинъ вскидывалъ бороду, вздергивалъ носъ. По-крысиному скалилъ зубы. Такъ смѣялся. Царь смотрѣлъ на него съ сожалѣніемъ. Марія сдѣлала два шага къ отцу и встала. И подойти боялась, и двигаться не хотѣла. Оторопь ее взяла.
«Морокъ, какой морокъ». Лямину захотѣлось бросить фуражку о землю. Взвихрить волосы жесткими кольями пальцевъ. «Что мы тутъ дѣлаемъ всѣ, а?! Другъ за дружкой охотимся?! Какъ намъ всѣмъ не стыдно! Какъ насъ молнія съ небесъ не убьетъ всѣхъ, скопомъ! Человѣкъ привезъ человѣковъ въ каменную клѣть, сейчасъ замкнетъ ее, будетъ привезенныхъ стеречь, какъ кроликовъ, потомъ забьетъ и освѣжуетъ. Вѣдь мы — ихъ всѣхъ — точно — убьемъ! Мы?! Кто это мы?! Ты?!»
Онъ почуялъ, а не увидѣлъ, около себя Марію. Что-то теплое, комъ тепла, едва не жара, не огня. Иное существо. Рожденное въ иномъ, блестящемъ и жемчужномъ мірѣ. Она и пѣсни другія пѣла, не то что онъ въ Жигуляхъ, въ Новомъ-Буянѣ. И на иныхъ языкахъ трещала. Что она сейчасъ скажетъ ему, когда онъ все разомъ, жутко, какъ на негативѣ въ фотоательѣ, увидалъ?
— На васъ лица нѣтъ, товарищъ Ляминъ. Вамъ плохо?
Оглянулась на отца. Уже никого не стѣснялась. Крикнула высоко, чистымъ и яснымъ голосомъ:
— Воды! Кто-нибудь!
Михаилъ моргалъ. Передъ глазами растекался и таялъ туманъ. Онъ презиралъ себя и свое тѣло. Тѣло сплоховало, не дало ему выстоять.
Охрана выставила штыки противъ людей. Люди не уходили. Ихъ становилось все больше, и Ляминъ испугался — сейчасъ толпа разрастется, и всѣ смѣшаются, невозможно будетъ отличить своихъ отъ нашихъ, прохожихъ отъ чекистовъ. «Только эти, главные, ихъ всегда узнаешь. У нихъ походка особая. И одежда получше. И носъ дерутъ».
— Куда смотритъ мѣстная ЧеКа?! Идіоты! Что стоите, олухи! Разогнать зѣвакъ! Быстро!
— Вишь какъ оретъ, глотку надсаживатъ, — прохрипѣлъ свѣтлоусый старый, съ тяжелыми бородавками на носу, охранникъ, — глотка казенная.
Уже всѣ взяли ружья наперевѣсъ. Стояли, лица равнодушныя, кто-то даже странно, неприлично улыбался надъ торчащимъ впереди штыкомъ. Люди топтались, шарили взглядами по Николаю, старухѣ и дѣвочкѣ.
— Это вотъ они и есть?
— Царь и царица?
— А дѣвица хто?
— А дѣвица, вѣрно, прислуга.
— Ты! Не видишь, што ль! Барышня ето. Царевна, мабудь!
— Красивенькая.
— Да у нихъ же погуще дѣтишекъ-то. А остатніе идѣ жъ?
— Можетъ, ужъ поубивали… а-а-а-а…
— Што ноешь! Царь, малорослый, однако, у-у-у… Пожиже меня будетъ. Я его одной лѣвой!
— Бѣдненькіе… Какъ глядятъ… Какъ на паперти нищіе…
— Иди ты! Нищіе! У этой, нѣмки, не глаза, а огни на болотѣ! Подожжетъ глазенками и сожжетъ! Въ пепелъ! Вотъ какъ насъ ненавидитъ!
— Это она, баба эта, насъ предала. Продала.
— Она, змѣюка! Съ Гришкой этимъ Распутинымъ, въ гробу ему перевернуться! Со Святымъ Чортомъ!
— Она съ нимъ снюхалась.
— Товарищи, ну какъ такъ можно… развѣ такъ можно… они же слышатъ…
— Слышатъ, слышатъ! Пущай слышатъ! За Кровавое воскресенье, за кровь братьевъ нашихъ — пущай слышатъ!
Жаръ подъ мышкой, около груди, не проходилъ. Дѣвочка стояла слишкомъ рядомъ. Лямину захотѣлось крѣпко ее обнять и прижать къ себѣ. И, никого не стыдясь, поплакать надъ ней.
«Я очумѣлъ. Превратился въ мальчонку. Такъ я лежалъ и плакалъ въ зыбкѣ, а мать подходила и качала меня. А если я ее обниму, она меня тоже обниметъ?»
«Царь тебя тогда еще какъ обниметъ. Обниметъ, сожметъ, сдавитъ, кости въ хрустъ сомнетъ. И задушитъ. Кинжала у него нѣтъ, нагана нѣтъ, но у него же есть руки».
Марія стояла къ нему бокомъ, и медленно наливалась алымъ ея бѣлая, будто замазанная известкой, щека.
— Товарищъ Ляминъ. Вы же не такой, какъ они?
Кивнула на народъ.
«Я не могу тебѣ соврать. Я такой же, какъ они. Я — народъ».
Михаилъ потрясъ головой. Не поймешь, да или нѣтъ.
— Вы ихъ не слушайте. Ты…
Его будто мокрой веревкой хлестнули поперекъ голыхъ тѣлесъ отъ этого непонятнаго, безсознательно-судорожнаго «ты».
Онъ схватилъ ея руку и тутъ же выпустилъ.
Голощекинъ кричалъ козлинымъ, мемекающимъ фальцетомъ:
— Очистить площадь передъ домомъ! Прочь всѣ! Прочь! Эти, — вскинулъ руку и ткнулъ пальцемъ въ царя, — привезены сюда не для смотринъ! Это живые люди, и имъ надо отдохнуть!
«Ишь ты. Въ сердобольнаго играетъ».
Тепло рядомъ исчезло. Марія отшагнула. Спряталась за спину матери. Выглядывала оттуда. Что-то заячье, затравленно-убѣгающее появилось въ ея лицѣ. Охранники тыкали штыками публику. Народъ нехотя пятился, лѣниво расходился, понимая: не будутъ стрѣлять, все спектакль, все понарошку. Голощекинъ приглаживалъ рукой крутыя, густыя сѣдѣющія кудри.
«Красивый жидъ. Портретъ съ него писать. И самъ себѣ нравится. И что въ комиссары пошелъ? Пошелъ бы въ коммерсанты. Ему тамъ самое мѣсто. Жиденята это дѣло любятъ».
— Впередъ, граждане Романовы. Не мнитесь тутъ! Охрана, открыть ворота!
Царь стоялъ, какъ влитой въ землю. Царица тоже. Марія двинулась къ воротамъ.
— Маша, — глухо произнесла старуха, — Машинька…
Первой въ ворота вошла Марія. За ней — Голощекинъ. За нимъ — Авдеевъ. Яковлевъ подошелъ къ царю и Александрѣ.
— Ваше величество…
— Не надо, — царь смотрѣлъ не лицомъ — черепомъ, съ обтянутыми блѣдной жалкой кожей скулами.
— Хорошо. Товарищъ Романовъ. Пройдемте въ домъ. Не стойте тутъ.
Царь безпомощно, просяще оглянулся на уходящихъ людей. Люди уходили и оглядывались. Его люди. Его народъ. Еще вчера — народъ, и еще вчера — его.
Передвигалъ чугунными ногами. Поддерживалъ подъ руку старуху.
— Аликсъ, мужайся. Мы очень устали. Мы отдохнемъ.
— О да, Ники. Мы отдохнемъ.
На мигъ Лямину показалось: не царь поддерживаетъ жену, а она его. Она стала мужчиной, а онъ женщиной. И плакалъ, слабый, и стоналъ, а она называла его ласковыми именами, держала за локоть все крѣпче, все больнѣе вцѣплялась, все жесточе дергала: впередъ! впередъ!
Они вмѣстѣ, бокъ-о-бокъ, вошли въ ворота. За ними вошли слуги и докторъ. Царица все оглядывалась. Кого-то искала глазами.
За людьми въ ворота въѣхали машины. Оба авто, громко кашляя выхлопами горючаго, протряслись по булыжникамъ и вкатились во дворъ.
Тесовыя ворота скрипло, натужно закрылись. Люди ихъ закрыли, ихъ живыя, властныя руки. Живые закрыли за воротами живыхъ. Сегодняшній день закрылся, захлопнулся, и никто не могъ бы сказать, кто и когда откроетъ ворота завтра. А можетъ, ихъ уже никто никогда не откроетъ.
…Дворъ тоже былъ вымощенъ, какъ и площадь.
Робкія, усталыя, испуганныя ноги шли по камнямъ, по уральскимъ булыжникамъ.
Лица глядѣли впередъ — на домъ, гдѣ теперь предстояло жить.
Солдатскія руки открыли имъ двери. Не услужливо, а сурово. Они всѣ хорошо чувствовали: другой воздухъ, другіе кирпичи, другая кладка. Иное отношеніе. Иные глаза подъ иными лбами. Все вродѣ вѣжливо, а на дѣлѣ — лучше бы наорали.
— Мнѣ страшно, — поймала Марія летящую бабочку молчанья, ставшаго словами, вспорхнувшаго съ морщинистыхъ губъ матери.
— Мама, ничего. Это мы просто всѣ очень устали. Дорога долгая была, и нелегкая. Мы поспимъ… тутъ вѣдь есть постели?
Они уже поднимались на второй этажъ по деревянной лѣстницѣ съ рѣзными перилами. Деревянныя ступени длинно, тонко скрипѣли подъ ногами, подъ солдатскими сапогами, подъ женскими сапожками — разношенными Аликсъ и намазанными англійскимъ кремомъ Маріи.
Бѣлобородовъ стоялъ внизу. Цари остановились и оглянулись. И растерянно переглянулись, все трое, между собой.
Голощекинъ, широко разставивъ ноги въ густо наваксенныхъ сапогахъ, стоялъ за спиной Бѣлобородова, въ его тѣни. Ляминъ разглядывалъ лицо Бѣлобородова. Глаза Лямина метались, ощупывали, шарахались въ сторону, будто кто-то могъ застать его за постыднымъ занятіемъ; всѣ молчали, давя другъ друга молчаніемъ, колотя молчаніемъ по головамъ, какъ молотомъ. «Какое открытое, ясное, душевное лицо. Даже нѣжное. Острые внимательные глаза, нѣжный складъ губъ. Высокій лобъ. Папаха эта бѣлая, веселая. Живой какой, веселый! Душа-человѣкъ. И, навѣрное, хорошо поетъ. И пьетъ. Такія добрыя лица у пьющихъ бываютъ».
Николай положилъ руку на перила. Медленно смыкались пальцы, беря перила въ клещи. «А сильная рука-то у царя, армейская хватка. Такой поводья лошади схватитъ — не выпуститъ. Даже если его на лошади той — застрѣлятъ. Такъ и поскачетъ: мертвый, въ кулакѣ — поводья».
Бѣлобородовъ поднялъ руку. Царица шумно вздохнула.
Марія быстро обняла ее за талію.
«Боится, безъ чувствъ грянется».
— По постановленію ВЦИК бывшій царь Николай Романовъ и все его семейство, включая нынѣ проживающихъ въ Тобольскѣ трехъ дочерей и сына, переходятъ въ вѣдѣніе Уралсовѣта… и будутъ впредь находиться въ Екатеринбургѣ… — Набралъ воздуху въ грудь. — На положеніи арестованныхъ. Вплоть до суда. Судъ надъ гражданиномъ Романовымъ будетъ въ обязательномъ порядкѣ.
— Но почему?!
Гнѣвный крикъ старухи тутъ же превратился въ частое, хриплое, какъ у чахоточныхъ, дыханье.
Бѣлобородовъ стоялъ внизу, передъ лѣстницей, и смотрѣлъ на старуху снизу вверхъ, какъ будто сверху внизъ.
— На совѣсти гражданина Романова слишкомъ много преступленій, включая убійства отдѣльныхъ гражданъ, разжиганіе войны, уничтоженіе собственнаго народа и предательство интересовъ своего государства, — четко, какъ заученный урокъ, вычеканилъ Бѣлобородовъ. — Комендантомъ дома назначается товарищъ Авдеевъ. Всѣ просьбы и жалобы приказываю подавать черезъ коменданта въ Уралисполкомъ. На этомъ все.
Повернулся и пошелъ. За нимъ Голощекинъ. Они всѣ, стоя на лѣстницѣ, услышали во дворѣ гулъ и рыкъ моторовъ. Авдеевъ подошелъ къ лѣстницѣ и быстро, гремя сапогами, поднялся на второй этажъ. За Авдеевымъ шелъ еще одинъ человѣкъ. Тотъ, благородный, утонченный.
— Товарищъ Дидковскій, — поднялъ Авдеевъ руку ладонью впередъ. — Предлагаю вамъ осмотрѣть помѣщеніе. Вашимъ… питомцамъ… здѣсь жить все-таки.
Смѣшокъ, непріятный, короткій. Ляминъ поправилъ ремень на животѣ. Пряжка больно врѣзалась въ кожу. Урчало въ желудкѣ. Судорогой, какъ при морозѣ, сводило правую ногу. Хотѣлось искупаться въ рѣкѣ, въ озерѣ. Хотѣлось простора и чистой воды. Здѣсь пахло затхлымъ. Гнилымъ лукомъ, слежалой овечьей шерстью. Распахнулась входная дверь, и дикій веселый голосъ взахлебъ, какъ тостъ на пирушкѣ, прокричалъ:
— Вещички прибыли! И съ ними еще народъ! Встрѣчай!
Марія крѣпко обняла доктора Боткина.
— Евгеній Сергѣичъ! Миленькій! Идемте!
Уже плакала. Мокрое лицо, мокрое до того, что въ него можно глядѣться, какъ въ зеркало.
«Всѣ мы зеркала другъ другу. А еще — всѣ мы другъ другу наганы. Другъ въ друга цѣлимся… и не промахиваемся, вотъ вѣдь бѣда. А какъ на докторѣ повисла! Обняла. Вотъ если бы она меня такъ».
Ляминъ повернулся и быстро вышелъ на крыльцо. Дышалъ жарой. Потѣшался надъ собой.
Изъ мотора выгружали вещи. За спиной Ляминъ услышалъ вздохи. На крыльцѣ, за его плечомъ, стояла царица. У нея было лицо, какъ покусанный собаками хлѣбъ.
— Куда вещи нести? — кричали солдаты.
Старуха махнула рукой.
— Туда!
Она коснулась пальцами, обтянутыми телячьей нѣжнѣйшей кожей, грубаго, кочергой, локтя Михаила.
— Товарищъ Ляминъ. Докторъ пріѣхалъ, и наши люди съ нами. Но гдѣ генералъ Татищевъ… и гдѣ Валя?
— Какой Валя?
— Князь Василій Александровичъ. Гдѣ онъ?
Голосъ Александры Ѳедоровны превратился въ сѣдую мышиную муку, плывущую сквозь безвозвратное сито.
Ляминъ дергалъ глазными яблоками, какъ конь.
— На вокзалѣ вродѣ былъ… Долгоруковъ?.. я видѣлъ…
Старуха прикрыла глаза, и Ляминъ видѣлъ — подъ полузакрытымъ вѣкомъ коситъ, уплываетъ далеко влажный угольный зрачокъ. Глазъ — бездна. Въ него иногда нельзя смотрѣть.
— Его схватили на вокзалѣ. О майнъ Готтъ! Я все поняла. — Оттолкнула его, хотя онъ не сдѣлал и шага къ ней. — Только не надо меня утѣшать.
***
Всѣхъ тобольскихъ бойцовъ, схваченныхъ на вокзалѣ, выпустили изъ каталажки.
Они прибыли въ домъ Ипатьева, весело и нагло стучали сапогами по лѣстницѣ, заглядывали въ каждую комнату, кричали царямъ: «Здорово, граждане!» — хлопали по плечамъ Лямина: «Ну, ты тутъ безъ насъ не отощалъ, братъ!»
Красноармейцевъ выпустили, а князя — нѣтъ.
Авдеевъ, оглядѣвъ стрѣлковъ, сказалъ, какъ отрубилъ: Люкину и младшему Завьялову — тутъ, въ домѣ Ипатьева, послѣ пребыванья въ тюрьмѣ немного побывъ, вернуться въ Тобольскъ, надзирать за великими княжнами и сопровождать ихъ на пути въ Екатеринбургъ. «Ишь, я надзиратель какой, я такъ тамъ за ними понадзираю, што миня потомъ за это надзираніе — какъ бы вы, товарищъ командиръ, первый къ стѣнкѣ не поставили!» — заблажилъ-было Люкинъ, да Авдеевъ оборвалъ его смѣшки: «Отставить зубоскалить! Выполнять приказъ!»
А вечеромъ, при волчьемъ, таежномъ огнѣ керосиновой лампы, въ дыму папиросъ, и курили одну за другой, искуривали и опять щелкали спичками, огонь добывая, Сашка Люкинъ, приставивъ губы къ уху Лямина, баялъ ему всякія небылицы въ лицахъ: и про тюрягу разсказывалъ, гдѣ они содержались послѣ ареста на вокзалѣ, и про комиссаровъ, что отрѣзали носы и уши арестованнымъ, а несчастные орали такъ, что на небесахъ слыхать было, и про дѣтство свое, и про маманьку съ папанькой, и про любовь свою деревенскую, какъ онъ ее обрюхатилъ подъ ивовымъ кустомъ, на рѣкѣ, на желтенькомъ пескѣ, — и Мишка, уставъ отъ этихъ безсвязныхъ розсказней, взялъ да оборвалъ его: Сашка, ты что, пьяный, мелешь и мелешь языкомъ?! И Сашка обидѣлся очень, лампу керосиновую погасилъ, отвернулся отъ Лямина, а потомъ опять обернулся къ нему, и слезы въ глазахъ блестятъ, въ лунномъ заоконномъ свѣтѣ хорошо ихъ видать, какъ по скуламъ катятся: ты, говоритъ, мнѣ, Мишка, единственный дружокъ расхорошій, а ты взялъ меня да пнулъ, негоже это.
И Михаилъ, растрогавшись, крѣпко обнялъ его за шею и шепталъ ему на ухо: брось, Сашка, что выдумалъ, ревѣть какъ баба, да развѣ сейчасъ ревутъ, сейчасъ не ревутъ, а бьютъ да стрѣляютъ, сражаются, за лучшую жизнь, за всемірное счастье.
А Сашка хлюпалъ носомъ и выговаривалъ — не ему, Мишкѣ, а вродѣ какъ цѣлому свѣту: эй, а гдѣ ты, это самое счастье? гдѣ? эгей, отзовись! Нѣтъ да нѣтъ тебя! А мы все гонимся и гонимся за тобой! Никогда не догонимъ!
***
— Эй, эй, ты! Ну стой, чо сказалъ, повтори.
— Да што слышалъ.
— Тише, ты. Гудишь, какъ паровозъ.
— Глотка луженая.
— Ищо разъ валяй. Два пистолета, говоришь, у него нашли?
— Да, вотъ те крестъ. Скумекай, пистоли съ собой таскалъ! И насъ могъ вѣдь положить.
— Ну не положилъ же.
— Во-время мы его.
— Это не мы, а комиссаръ. Умный дакъ.
— А ищо знашь што нашли при емъ? Ну, угадай-ка.
— Деньги.
— Точно. Цѣлую кучу!
— Куча, это сколь же?
— Антошка баялъ — много тыщъ.
— Много тыщъ? Да, это важно. Важнецкій князекъ-то оказался. И хитрюкъ.
— Иванъ и Петька седня поскачутъ въ Тобольскъ. Тамъ нашимъ тоже разскажутъ.
— Слухай, а много тутъ насъ. Ну, Домъ сторожитъ. Цѣльная толпа. Ищо немного — и рота.
— Да што рота, ужъ рота и есть. Бойцовъ тутъ пейсятъ? шейсятъ?
— Ха, ха, ха-а-а! Спроси чо полегше. Я въ арихметикѣ не силенъ.
— А ты по головамъ сочти.
— Какъ скотовъ?
— Ну навродѣ!
Ляминъ шагнулъ къ солдатамъ.
— Обсужденіе — отставить! Слухи распускать — отставить!
Смородяковъ и Путиловъ, новенькіе, одинъ уралецъ, другой вятичъ, отпрянули другъ отъ друга. Смѣрили Лямина горячими взглядами. Но подобрались, выпрямились.
— Слушаюсь!.. юсь!..
— Вотъ такъ-то, — не по-уставному выдохнулъ Ляминъ.
…На крыльцѣ стоялъ Мишка Кудринъ, тезка, жадно курилъ. Ляминъ подошелъ неслышно. Хлопнулъ Кудрина по локтю.
— Фу, — вздрогнулъ Кудринъ и разсмѣялся тихо, — что ты какъ тать въ нощи.
— Какой я тать, хожу какъ медвѣдь.
— Это я медвѣдь, а ты на меня… лямку накинешь, — похохатывалъ Кудринъ, обсасывая папиросу. — Мы щасъ съ Гришкой Никулинымъ только-что съ работенки вернулись. Руки у меня не дрожатъ?
— Нѣтъ вродѣ. — Ляминъ съ сомнѣніемъ оглядѣлъ кургузыя, волосатыя, съ короткими пальцами одинаковой длины, будто подрубленными шашкой, бородавчатыя руки Кудрина. — Да нѣтъ, не дрожатъ, брось! Папироски еще не найдешь?
Кудринъ поковырялся въ карманѣ штановъ, вынулъ расплющенную папиросу, изъ нея сыпался табакъ, какъ грязное пшено изъ крупнаго сита.
— На. Такую будешь, увѣчную?
— Давай.
Ляминъ раскурилъ папиросу и уставился на Кудрина.
— Такъ что за работенка?
— Намъ приказали. — Кудринъ покривилъ ротъ. — Никулину и мнѣ. Лучше бъ я больнымъ сказался.
Ляминъ втянулъ воздухъ.
— Отъ тебя несетъ горючимъ.
— Правильно, на моторѣ ѣздили. Въ поле.
— Въ поле? На сѣнокосъ? Трава густая ужъ.
— Язви тя въ сѣнокосъ. Если бы. Убивать ѣздили.
Теперь Ляминъ старался, чтобы руки не дрожали.
«Сколько ни иди война, а убивать все одно не привыкнешь. Никогда. А кто-то, можетъ, и обвыкаетъ. Имъ легче».
— Кого?
— Князя.
— Какого, едрить, князя?
— Какого-какого. Долгорукова, вѣстимо.
— Я не всезнайка. Ты успокойся.
— А что волноваться? Все ужъ сдѣлалось. Послѣ драки кулаками не машутъ. — Кудринъ впился въ папиросу, какъ мужикъ въ сиську бабы; сосалъ, мялъ, искурилъ, сплюнулъ. Тяжело поглядѣлъ на Лямина. — Намъ приказали, отрядили авто съ шоферомъ. Вывели изъ камеры Долгорукова. Онъ трясется, бѣлый весь. Издали видать, хворый. Моторъ увидѣлъ — еще больше посинѣлъ. Понялъ. Мы затолкали его въ авто. За нимъ Никулинъ вынесъ его чемоданы. Что въ чемоданахъ? А чортъ знаетъ. Намъ не говорятъ. Князекъ чемоданы свои примѣтилъ — и затрясся, теперь уже отъ радости. Ну, вродѣ какъ съ чемоданами поѣдутъ, значитъ, не на смерть. А можетъ, на вокзалъ, куда переправлять. Шоферъ моторъ завелъ. Князекъ насъ такъ тоненько спрашиваетъ: въ Москву меня отправите? И слезы по щекамъ. Никулинъ хмыкаетъ: Москва слезамъ не вѣритъ. Ѣдемъ. Я Никулину: куда мы? Гришка рукой машетъ: молъ, впередъ! И наганъ на боку щупаетъ.
Замолчалъ. Ляминъ его не торопилъ. Понималъ: человѣку надо высказаться. Вывернуться наизнанку, старымъ медвѣжьимъ тулупомъ.
— Отъѣхали отъ города прилично. Поле оно и есть поле. Широкое. Ржаное. Рожь въ этомъ году родится отмѣнная. Жара и грозы. Самое то. Все спѣетъ… зрѣетъ… — Кудринъ повелъ плечами. Отвернулся къ периламъ. На его гимнастеркѣ межъ лопатокъ медленно расплывалось темное пятно: зеленый хлопокъ пропитывался потомъ. Такъ и говорилъ дальше, не оборачиваясь. — Солнце палитъ. Мы задыхаемся. Я ужъ все понялъ. Никулинъ велитъ шоферу вынести чемоданы. Князекъ вертитъ головой и дико спрашиваетъ: а гдѣ же тутъ вокзалъ? Я — ржать. Гришка на меня цыкнулъ.
На перила сѣла маленькая трясогузка. Мелко-мелко трясла сѣро-чернымъ, узкимъ перламутровымъ хвостомъ. Косила чечевичнымъ глазомъ.
— Ну и… стали убивать.
Ляминъ вздохнулъ.
— Не надо, не разсказывай.
Кудринъ этого не услышалъ.
— Гришка оретъ: впередъ! Иди впередъ! Долгоруковъ развелъ руками… и пошелъ. По межѣ. Колосья вокругъ него. Вѣтеръ ихъ треплетъ. У князя вся шея потная. Мокрая. Отъ жары. Отъ страха! Идетъ, медленно, ногами загребаетъ. Гришка вытащилъ наганъ и цѣлится. Цѣлится! И все не стрѣляетъ. Не стрѣляетъ! Шоферъ опустилъ башку на руль. Чтобы не видѣть. Я кричу Гришкѣ: цѣлься въ голову! Въ голову! Или въ сердце! Князь мои крики услыхалъ. Замеръ. Стоитъ. И не идетъ никуда. Я ору Гришкѣ: дуракъ, ты жъ такъ далеко не попадешь! Князь… обернулся. Поворотился къ намъ! И руки раскинулъ. Вѣтеръ волосы его отросшіе мотаетъ. Рожь клонитъ. Горячій такой вѣтеръ, Мишка! Обжигаетъ рожу! Я, видишь… весь обгорѣлъ…
Помазалъ себя ладонью по лицу. Стеръ потъ, а можетъ, слезы.
— Ты… Не надо…
— Гришка выше поднялъ наганъ. И — жахнулъ! Въ поляхъ далеко раскатилось. Землеройки всѣ… козодои… спужались… — Еще потеръ щеки, брови. Выдохнулъ, какъ пьяный. — Князь стоитъ. Руки раскинуты. Прямо намъ въ глаза смотритъ. Прямо! А надъ нимъ — высоко — птица летаетъ. Хищная. Можетъ, коршунъ, можетъ… ястребокъ… Добычу чуетъ… Ну, думаю, какъ поляжетъ онъ тутъ, безъ погребенья, коршунята вмигъ налетятъ, глаза выклюютъ, это для нихъ самое лакомство…
Михаилъ слышалъ клокочущее табачное дыханіе у Кудрина въ широкой, какъ у циркового борца, груди.
— Гришка палитъ! Стоитъ. Еще палитъ! Князь стоитъ. Я кричу: мазила, дай мнѣ! — и у него наганъ пытаюсь выхватить. Онъ не даетъ. Мнѣ локтемъ — въ грудь — заѣхалъ! Синякъ посадилъ, хуже кулака, костью же. Опять наганъ подымаетъ. Цѣлится. И тутъ князь на землю осѣдаетъ. Еще и Гришка выстрѣлить не успѣлъ. Значитъ, раненъ! Подбѣгаемъ. Лежитъ навзничь, колосья вокругъ него шуршатъ. Еще живъ! Никулинъ ко мнѣ обернулся… и бѣлыми губами мнѣ лѣпитъ: ну что, дострѣливать или такъ умирать кинемъ?.. а ну какъ не помретъ?.. отлежится, очухается, въ городъ явится… Такъ насъ тогда разстрѣляютъ! Давай, Мишка, ты же хотѣлъ!.. и тыкаетъ мнѣ въ руку наганъ…
Трясогузка напослѣдокъ особо граціозно потрясла хвостомъ, порхнула сначала на вѣтку березы, потомъ исчезла навсегда.
— Я наганъ взялъ. Нацѣлился! Князю въ лобъ. Гришка кричитъ: не въ лобъ! Черепъ не пробьешь такъ просто! Пуля можетъ въ кости застрять! Въ ухо! Я цѣлюсь въ ухо. А князекъ тутъ поворачиваетъ голову! Кровью истекаетъ. Мы ему въ ребра попали, думаю, навылетъ. Земля кровь вбираетъ. Земля, она жадная до нашей крови. Сколько уже… выпила…
Птицы пѣли въ вѣтвяхъ и на стрѣхахъ, заливались.
— Я стрѣльнулъ… ему въ ухо…
Ляминъ, не сознавая, что дѣлаетъ, крѣпко погладилъ перила и больно, глубоко занозилъ ладонь.
Кудринъ кусалъ колючія губы.
— Стрѣльнулъ… и онъ… пересталъ двигаться. А глаза-то открыты. И смотрятъ, знаешь, въ небо. По-живому — смотрятъ! Я и думаю: а можетъ, смерть это не смерть, а тоже какая-то, язви ее, жизнь? Ну какъ живые глаза-то глядятъ, Мишка! Какъ живые!
Опять растеръ лицо, уже обѣими руками. Ляминъ положилъ ему на плечо кулакъ. Надавилъ.
— Ты поплачь, солдатъ, и вправду поплачь. Оно легче станетъ.
— Я не баба, — Кудринъ вздернулъ губу надъ зубами, какъ песъ.
— Не баба, понятно.
— Возвернулись къ мотору. Шоферъ башку отъ руля поднялъ: все, закруглились? А чемоданы, спрашиваетъ, куда дѣвать? Тутъ кинуть? Никулинъ морщится: обратно повеземъ! Начальство обыщетъ. Да оно ужъ ихъ сто разъ обыскало! Небось, костюмчики тамъ англійскіе… книжки любимыя… фотографіи семейныя… кому нужно это барахло… Заволокъ я ихъ обратно въ моторъ. До города доѣхали. Шоферъ заартачился: въ тюрьму не поѣду, обѣдать хочу! Отъ жары сдохъ уже! И — фюить, умоталъ. Я чемоданы подхватилъ. Они тяжеленные. Никулинъ морду воротитъ: не потащу, у меня… рука въ локтѣ сломана, недавно шины сняли! Ишь, хитрожопый… Ну и волокъ я ихъ до тюрьмы… и что, думаешь, тамъ было?
Ляминъ глядѣлъ вдаль съ крыльца, далеко, далеко.
Въ то поле — глядѣлъ.
— Банки… съ вареньемъ… домашнимъ… въ зимнюю старую одежу — укутанныя…
***
Вещи. И тутъ вещи. Вездѣ вещи, вещь — это то, изъ чего состоитъ міръ.
«А развѣ онъ состоитъ еще изъ чего-то другого? Какъ называется это другое? Если бы мнѣ кто хоть слово подсказалъ! Я бъ ему спасибо сказалъ».
Вещи смирно, будто собаки спали въ рядъ, лежали въ коридорѣ. И не надоѣстъ имъ таскать за собой всю эту поклажу. Какъ немного надо человѣку на землѣ! Чистая рубаха, кусокъ хлѣба, кружка воды. Ну, правда, иногда водка, мыло и баня.
Дидковскій и Авдеевъ еще не рылись въ вещахъ. Еще смотрѣли на царей, а цари — на нихъ. По лицу Александры расходились круги, какъ по водѣ отъ брошеннаго камня. Она хотѣла что-то произнести и не могла. Видно было, какъ она силилась выдавить слово, а потомъ махнула рукой и просто судорожно, поспѣшно, молча глотала слова.
Слова, мусоръ, шелуха мелкихъ сѣмечекъ. Бросовыя сѣмечки, ты на рынкѣ такія не покупай.
Царь стоялъ, тяжело разставивъ ноги, словно ногами хотѣлъ продавить полъ и достать до живой земли. Время отъ времени онъ громко вздыхалъ. Жена смиренно положила ему руку на обшлагъ. Онъ напрягся, какъ для прыжка. Потомъ выдохнулъ, плечи его опустились, онъ опалъ весь, сталъ меньше ростомъ, и ноги такъ тяжело уже не давили на чужія половицы.
Ляминъ стоялъ навытяжку, ожидая команды. Дидковскій былъ строже и злѣе, чѣмъ Авдеевъ.
«Военная косточка этотъ Дидковскій. Бывшій кадетъ. Всѣ — бывшіе! Только я настоящій».
Ему сказали про то, что Дидковскій — изъ кадетовъ; и онъ все равно смотрѣлъ на него, какъ на бѣлую кость, на обманщика народа, — «а при случаѣ и предастъ, и не охнетъ», — думалъ иной разъ о немъ презрительно. Вотъ въ Авдеевѣ онъ чуялъ своего: простого. Не зналъ до сегодня, что Авдеевъ бывшій слесарь. Утромъ ему зачѣмъ-то объ этомъ Бабичъ сказалъ. «Рукомойникъ не работаетъ! Кранъ заклинило. Надо коменданта попросить, онъ слесарь, починитъ».
— Это всѣ ваши вещи, граждане арестованные? — Дидковскій кашлянулъ въ кулакъ. Дышалъ съ присвистомъ.
«То ли простылъ крѣпко, а то ли чахоточный». Ляминъ поскребъ ногтемъ щетину на подбородкѣ.
Старуха стояла какъ столбъ. Молчала. Царь наклонилъ голову:
— Да.
Это «да» прозвучало какъ «пошелъ вонъ». Авдеевъ почуялъ этотъ хлесткій потягъ царской плети и вскинулся.
— Спросить нельзя?! Цацы!
Марія шагнула впередъ. Ляминъ видѣлъ — она волнуется.
— Всѣ вещи наши. Сестры, когда пріѣдутъ къ намъ изъ Тобольска, привезутъ свои.
Авдеевъ, склонивъ голову, разглядывалъ Марію, становился похожимъ на собаку, дѣлающую стойку на дичь. Михаила затошнило. Онъ вцѣпился въ кобуру, будто держался за нее, чтобы не упасть.
— Начинай осмотръ! — поднялъ и опустилъ руку Дидковскій.
Охранники ринулись къ чемоданамъ — открывать.
Иные чемоданы были закрыты на замки. Дидковскій протянулъ руку въ перчаткѣ.
— Ключи мнѣ отъ чемодановъ! Живѣй!
Царица перебирала пальцами въ ридикюлѣ. Кровь медленно и вѣрно отливала отъ ея сморщенныхъ щекъ.
Нашла связку маленькихъ, игрушечныхъ ключиковъ, протянула Дидковскому. Михаилъ думалъ — сейчасъ дастъ ему пощчину.
Не дала. Дидковскій бросилъ ключи Ивану Логинову, тотъ ловко поймалъ. Въ уже открытыхъ чемоданахъ копошились солдаты.
— Тщательнѣй доглядывайте! — рявкнулъ Авдеевъ.
— Есть, товарищъ комендантъ!
Сначала перебирали царскія тряпки прямо въ чемоданахъ, потомъ, подъ пристальнымъ и колючимъ взглядомъ Авдеева, стали все вываливать на полъ. Марія закусила губу. Все-таки вырвалось у нея это, господское, сверху внизъ:
— Вы испачкаете мое платье. Извольте положить обратно.
На полу лежало бѣлое, изъ тонкой ткани, а можетъ, марли, Ляминъ не разбирался въ этомъ, дѣвичье платье съ круглымъ вырѣзомъ по вороту, съ нашитыми на рукавахъ, груди и бедрахъ маленькими, меньше голубинаго клюва, атласными розочками.
Митя Пастуховъ, не оборачиваясь, копаясь въ вещахъ и поглядывая на разложенное на полу платье, выпалилъ:
— Положимъ, гражданка Романова! Еще какъ положимъ!
Что-то прозвучало въ этомъ выкрикѣ Пастухова пошлое, подлое. Лямину захотѣлось заѣхать Пастухову по затылку.
Онъ самъ, сверху внизъ, смотрѣлъ на это беззащитное платье, будто бы это не марлевая тряпка, а сама Марія вотъ такъ лежала на полу. Раскинувъ ноги. Раскинувъ руки. Ожидая. Кого? Что? Его? Поцѣлуевъ? Насилія? Ужаса? Пули?
«Вотъ такъ бы… лечь на нее», — смятенно, почти безъ словъ, подъ череду своихъ хриплыхъ вдоховъ и выдоховъ, думалъ онъ.
Пастуховъ выпрямился и носкомъ сапога наступилъ на это бѣлое, будто невѣстино, платье. Будто случайно, хотя — нарочно. Наклонился надъ слѣдующимъ чемоданомъ.
— Хорошо какъ пахнутъ одежонки, въ бога мать!
Бабичъ издалъ смѣшокъ, похожій на клекотъ птицы.
— Да ужъ. Духами сбрызгиваютъ.
— Да, это тебѣ не пижма.
— Пижма шибче всѣхъ духовъ воняетъ.
— Пижма — отъ моли хороша.
Ляминъ нагнулся и уцѣпилъ подолъ платья. Потянулъ на себя.
— Эй, Митька, подними-ка лапу. Медвѣжья она у тебя. Барышнину кисею потопчешь.
Нарочно грубо сказалъ, съ ухмылкой.
Пастуховъ оглядѣлся.
— А? Что?
Ляминъ потянулъ еще. Нѣжная марля надорвалась, затрещала.
— Сойди, говорятъ!
Митька уже въ голосъ, не стѣсняясь, хохоталъ.
— А ты попробуй выдерни! Выдерни!
Ляминъ тянулъ. Ткань рвалась въ поясѣ, по шву.
Пастуховъ съ платья ногу не убиралъ.
— А то мы сами дернемъ! Подернемъ, подернемъ… да ухнемъ!
Марія стояла не шелохнувшись.
Ляминъ скомкалъ марлевку въ рукѣ и отбросилъ прочь отъ себя.
«Твоя взяла, поганецъ».
Но хорошо, хоть кусокъ ея ткани, ея матеріи, прикасавшейся къ ней, въ руки бралъ, мялъ, — въ рукахъ подержалъ. Будто ее самое пообнималъ. Потискалъ, потискалъ — и прочь отшвырнулъ.
…— Отставить шалости! — Авдеевъ брезгливо дрогнулъ выбритыми губами. — Продолжить досмотръ! — Самъ наклонился надъ саквояжемъ царицы. — Откройте!
Ляминъ колупался въ саквояжномъ замкѣ. Открылъ. Авдеевъ низко наклонился надъ саквояжемъ. Самъ окунулъ туда руки, перебиралъ тамъ ими.
— А это что тутъ у насъ такое спрятано? А? — Вытащилъ фотоаппаратъ. — Никакъ фотографическая камера? Да самоновѣйшая. Нѣмецкая! — Посмотрѣлъ въ окуляръ. — Цейсовская оптика, а? Отличная вещица, я вамъ скажу!
«Кому это „намъ“, кому это… намъ? Или — имъ?»
Вертѣлъ аппаратъ въ рукахъ, любовно разсматривалъ. Видно было — рѣдко такія вещи въ рукахъ держалъ. И еще видно было: положилъ на нее глазъ.
«Себѣ забрать — недорого взять. Конфискуетъ сейчасъ, и дѣлу конецъ».
— А тутъ… что же? И пленка есть? И — снимки на ней?
У Александры не было ни силъ, ни желанія послушно, утвердительно наклонять голову.
— Не прикидывайтесь солянымъ столбомъ, — назидательно и ласково сказалъ Авдеевъ и повернулся къ Дидковскому. Дидковскій то натягивалъ на руку черную кожаную перчатку, то стаскивалъ ее зубами. — Понимаете, меня раздражаетъ, когда эти господа… начинаютъ прикидываться. — Опять развернулся къ царицѣ. — Фотографировали что запрещенное?
— А что — запрещено?
Это спросила Марія, и Ляминъ дернулся весь, будто къ нему прикоснулись голымъ электрическимъ проводомъ.
Авдеевъ, не оборачиваясь къ Маріи, крикнулъ:
— Много чего! Расположеніе нашихъ войскъ! Расположеніе Совѣтовъ, гдѣ квартируютъ! Оружейные склады! Красныя казармы! Да… объяснять вамъ! Вы сами знаете!
Смотрѣлъ на царицу. Потомъ сталъ ходить вокругъ нея, молча и прямо стоящей.
«Такъ паукъ обматываетъ муху».
Авдеевъ прекратилъ вертѣть въ рукахъ камеру, крѣпко сжалъ ее: закогтилъ.
— Мы у васъ конфискуемъ камеру въ пользу Красной Арміи! Понятно?
И только тогда царица повела полнымъ, подъ сѣрымъ сукномъ, плечомъ и улыбнулась.
Да, она улыбалась. Вѣжливо, холодно, какъ на балу — надменная мамаша взрослой дочери, увлеченно танцующей съ офицеромъ въ золотыхъ пышныхъ эполетахъ.
— Куда понятнѣе. Пожалуйста!
И сдѣлала книксенъ. Какъ дѣвица Демидова.
Авдеевъ передалъ камеру Дидковскому, снова рылся въ саквояжѣ.
— Такъ, такъ… Сорочки ночныя. Кофта шерстяная… съ золотыми пуговицами. А пуговицы точно золотыя? Или не точно?.. Не знаете?.. Ай-яй… Золотыя — срѣжемъ. Драгоцѣнные металлы съ собой возить не дозволено. Зимніе носки, теплые… семь паръ…
«Носки? Деревенскіе? Крупная вязка, толстая шерсть, поярковая… Видать, кто-то добросердый имъ связалъ… на сибирскія зимы…»
— Въ Тобольскѣ связали.
Опять Марія. Онъ старался не глядѣть на нее, и у него получалось.
— Сами вязали? Да вы мастерица.
Насмѣшничалъ.
— У насъ мама и правда мастерица. Она вышиваетъ гладью! Она… нижетъ ожерелья! А эти носки намъ связала тетя Клавдія Шевченко. Ее съ Украины… въ Тобольскъ выслали…
— Ссыльная, значитъ, и связала носки царямъ?
Марія не опустила глазъ.
— Да!
— И вамъ не стыдно было брать подарокъ изъ рукъ женщины, которую вы же сами въ Сибирь и сослали?
Бросилъ носки обратно въ саквояжъ.
— А это еще что? Карта?!
Со дна саквояжа добылъ сложенную вчетверо большую географическую карту. Развернулъ. Всѣ притихли. Царь смотрѣлъ спокойно, ясно.
— Планъ города Екатеринбурга! Подробный. Прекрасная картографія. Изго-тов-лено… въ типо-гра-фіи города… Петрограда… Пет-ро-града… — Авдеевъ читалъ, спотыкаясь. — Ясно какъ день! Шпіоны не дремлютъ! Зачѣмъ вамъ карта Екатеринбурга? Молчите? Зачѣмъ?!
Царь переглянулся съ женой. Марія нашла рукой руку матери.
— Я не знаю, откуда у насъ эта карта, — просто и достойно отвѣтилъ Николай.
— Но она на днѣ вашего баула!
— Это саквояжъ.
— Ваше объясненіе меня не удовлетворяетъ!
— Ваше обвиненіе, — уголъ рта царя пошелъ вбокъ въ легкой презрительной улыбкѣ, — меня не удовлетворяетъ тоже.
— Мнѣ плевать! — Авдеевъ свернулъ карту еще и еще по сгибу, затолкалъ въ карманъ гимнастерки. — Вамъ же сказалъ товарищъ Яковлевъ, что васъ везутъ въ Москву! Въ Мос-к-ву! — прооралъ онъ почти по буквамъ. — Такъ откуда же карта Екатеринбурга?!
— Я уже вамъ сказалъ, что…
Авдеевъ сѣлъ на корточки у настежь распахнутаго огромнаго кожанаго чемодана. Ляминъ не зналъ, что чемоданъ англійскій, изъ самого Лондона, и подаренъ Николаю королемъ Георгомъ. Комендантъ похлопалъ чемоданъ по кожаному боку, какъ коня по крупу.
— Знатный чемоданишко. Что въ немъ? Коробка. Красный крестъ! Аптечка?
— Да, — Марія чуть было не сказала «сэръ», — походная аптечка.
— Поглядимъ! А можетъ, тутъ взрывчатыя вещества! Или — яды! У царей всегда съ этимъ дѣломъ было неплохо, съ ядами, да?
Изъ аптечки прямо на полъ вытряхнули всѣ флаконы, коробочки и пузырьки. Одинъ пузырекъ разбился. Стеклянная пробка покатилась по полу. Сильно запахло анисомъ.
— Мои анисовыя капли, отъ горла, — прошептала Марія. Такъ, никому, въ воздухъ.
«У нея когда-нибудь болитъ горло. Неужели у нея что-то можетъ болѣть? Ну да, она такая же, какъ всѣ люди. Такая же! И въ нужникъ она такъ же ходитъ. И пучитъ ее. И рветъ, коли отравится. И… наступитъ пора… такъ же, какъ всѣ, какъ всѣ дѣвки, раздеретъ ноги передъ… кѣмъ-то… а можетъ, и на плечи кому задеретъ…»
Обыскъ не кончался. У Александры подгибались ноги, но она стояла все еще съ прямой спиной, какъ на военномъ смотрѣ на Дворцовой площади.
— Да что же вы все-таки ищете?!
Не выдержала Марія. Сорвалась на звонкій, короткій крикъ.
Авдеевъ обернулся, потный, красный. Тяжело ему было стоять на корточкахъ. Онъ перебиралъ флаконы и тщательно, придирчиво разсматривалъ ихъ.
Лямина осѣнило.
«Никакую взрывчатку не ищутъ. Ищутъ — алмазы. Жемчуга. Сокровища шукаютъ. Вотъ гады!»
Но ему самому очень бы хотѣлось поглядѣть на сокровища.
«А какіе они, царскіе клады? Ожерелья тамъ разныя, перстни… алмазы величиной съ голубиное яйцо…»
— Горчичники! — выкликалъ Авдеевъ. Виссаріонъ Двеняниновъ записывалъ, что комендантъ крикнетъ, въ большую желтую бумагу. Бумагу и чернильницу примостилъ на перилахъ, бумага то-и-дѣло съѣзжала, изъ-подъ пера чернила брызгали Двенянинову въ лицо. — Бутыль съ облепиховымъ масломъ! Вазелинъ, круглая банка!
У царя мелко дергались усы. Ляминъ видѣлъ — закипаетъ.
— Пузырекъ съ… съ чѣмъ, съ чѣмъ?! Тутъ только по-ненашему!
Дидковскій обернулся, взялъ изъ рукъ у Авдеева пузырекъ и прочиталъ:
— Спиритусъ вини. Великолѣпно! То, что надо.
Отодралъ пробку. Нюхнулъ. Блаженно закатилъ глаза.
— Чистый спиртъ. Девяносто шесть градусовъ.
Солдаты оживились.
— А спиртяга-то имъ зачѣмъ?
— А все затѣмъ! Гдѣ подранятся — ранку прижечь!
— Такъ то ёдомъ можно.
— Ёдомъ, ёдомъ! Спиртъ, онъ какъ лимонъ, отъ всѣхъ скорбей!
— Да врешь ты все. Внутрь принимали!
— А хто жъ отъ ево откажецца-то. Самое оно, особливо ежели въ морозъ.
— Морозъ, красный носъ! Вотъ енто дѣло — конфискуй, начальникъ!
Авдеевъ, не вставая съ корточекъ, протянулъ пузырекъ Николаю.
— Возьмите. — Глаза коменданта нехорошо смѣялись. Лямину почудилось, что подъ рѣсницами Авдеева внезапно заскакали мелкіе, размѣромъ съ муху, черные и гадостные черти. — Приложитесь, гражданинъ! Выпейте за наше здоровье! И за свое.
Взглядомъ царь давилъ коменданта, какъ блоху. Изъ послѣднихъ силъ, сколько позволяла выдержка, вымолвилъ:
— Вы не имѣете права насмѣшничать, даже надъ арестованными. Этого и въ вашихъ красныхъ реестрахъ не записано.
Авдеевъ разогнулся. Шагнулъ къ Аликсъ. Стоялъ передъ ней, и нарочно качнулся, какъ пьяный. Теперь ей протягивалъ пузырекъ со спиртомъ.
— Тогда ты… вы! За мое здоровье! А то у меня сегодня что-то… поясницу прихватило…
Царица, внѣ себя, взяла изъ заскорузлыхъ рукъ Авдеева пузырекъ.
— Фы не имѣете прафа ни на что! Фы… не мошете… истѣфаться надъ бессащитными!
Когда старуха волновалась, по ея рѣчи становилось понятно, что она нѣмка изъ нѣмокъ.
Царь вышагнулъ впередъ, какъ гусакъ-вожакъ, и заслонилъ собой разгнѣванную жену. Онъ бросалъ слова, будто рубилъ тяпкой капусту, и куски летѣли вбокъ, ввысь, въ лица тѣмъ, кто теперь смѣлъ ихъ обыскивать и смѣяться надъ ними во весь ротъ.
— Это подлость! — Ляминъ увидѣлъ: въ его бородѣ, въ гущинѣ усовъ, въ волосахъ надъ лысѣющимъ лбомъ — новыя, яркія бѣлыя нити. — Вы ведете себя какъ подлецы, не какъ солдаты! Я, какъ полковникъ, требую, я приказываю вамъ: прекратить эту комедію! Вы лучше другихъ знаете, что у насъ съ собою ни взрывчатки, ни оружія, ни Богъ знаетъ чего, о чемъ вы предполагаете! Кончайте мучить людей!
Авдеевъ, по мѣрѣ того какъ Николай говорилъ, наливался алой краской — лобъ, щеки, переносье, шея.
Николай задохнулся, и тогда Авдеевъ подалъ голосъ. Тихій и жесткій.
— А вамъ? Вамъ, когда вы мучили людей… насъ! Насъ всѣхъ!.. когда вы замучили и убили полстраны… вздернули на висѣлицы… сгноили въ тюремныхъ подвалахъ… разстрѣляли… уничтожили на этой вашей… — Рѣзко, жутко перешелъ на «ты». — На этой твоей войнѣ, ты ее, дерьмо, и развязалъ! Никто ее не хотѣлъ! Мы — ее не хотѣли! А ты… подъ знамена! Подъ штандарты! Ура, впередъ! На поля сраженій! Подъ ипритъ и люизитъ! Подъ взрывы бомбъ, подъ танки! Полъ-Россіи погибло! Полъ-Россіи! И что?! Это мы — надъ тобой — издѣваемся?!
— Фы некотяй!
Крикъ Александры, и всѣ охранники разулыбались. Ихъ смѣшилъ ея нѣмецкій акцентъ.
Михаилъ сжалъ кулаки. «Ну, Авдеевъ сорвался… Какъ бы не ударилъ царицу».
Сунулъ руки въ карманы штановъ и съ видимымъ безразличіемъ пододвинулся ближе, ближе къ царю.
— Вы… не надо такъ. Не давайте волю гнѣву. Онъ… сожретъ васъ…
«Чортъ, я балакаю какъ попъ!»
Николай изумленно воззрился на Лямина.
— Гнѣвъ?! Я уже не имѣю права на собственныя чувства?!
Ляминъ хотѣлъ откашляться. Онъ самъ не зналъ, что сейчасъ скажетъ.
Но сказалъ такое, отъ чего Николай замолчалъ, и надолго.
— Вы на все имѣете право. Но ваше время закончилось. Кончилось, и все. И всѣмъ все равно, что будетъ съ вами.
Михаилъ вдохнулъ глубоко и повторилъ еще разъ, тихо и внятно, какъ для глухого:
— Все равно.
Царь молчалъ. Зато говорила царица. За двоихъ. Сыпала и сыпала словами безъ перерыва. Марія прижала ладони къ щекамъ. Зажмурилась. Солдаты стояли вокругъ распотрошенныхъ чемодановъ и сумокъ и переглядывались: мели, Емеля, твоя недѣля.
— Что фы сепѣ посволяете! Фы, русскій наротъ! Наротъ-поконосецъ! Фотъ фо что фы превратились! Фы таже не понимаете, что фы тѣлаете съ лютьми! Фы префратили насъ въ скотофъ… но фы — сами скоты! Скотины? — Повернулась къ Николаю, ища слово: можетъ, нѣверно по-русски сказала. Царь молчалъ. Отвернулся. — Скотины! Фы — хуше пыкофъ, корофъ! Фы никокта не уснаете, что такое честь! Совѣсть! Вотъ каспадинъ Керенскій. Онъ рефолюціонеръ, та! Та! Но онъ сналъ, что такое вѣшлифость… что такое тостоинстфо! И теликатность! И… калантность!
— Што, што? — уже не выдержавъ, хрюкнулъ въ кулакъ Ванька Логиновъ. — Што? Какая кала… какъ тамъ?.. охъ, не могу…
Охрана хохотала, уже не стѣсняясь.
— Молчать! — хриплымъ, какъ у плохого пѣтуха, фальцетомъ крикнулъ Дидковскій.
Замолчали.
— Онъ пылъ… тшентльменъ!
И теперь, въ тишинѣ, взорвался смѣхомъ Авдеевъ. Онъ не зналъ, что это за слово такое заморское, но оно такъ разсмѣшило его, что онъ гукалъ и булькалъ, какъ младенецъ въ люлькѣ, завидѣвшій звонкую погремушку.
— А-ха-ха-ха! Ха, ха, га… Пельмень?! Пельмень?!
Солдаты, разсмѣлѣвъ, потихоньку стали вторить, и разгудѣлись, раскочегарились. Хохотали откровенно, со смакомъ, будто вѣкъ не хохотали. А хорошій поводъ былъ: постоять рядомъ съ бывшими царемъ и царицей, гадами ползучими земли Русской, и насмѣяться надъ ними, имъ въ глаза. Если бъ имъ въ глаза можно было кровавымъ солдатскимъ бѣльемъ потыкать! Оторванными взрывомъ ногами, руками моряковъ съ Цусимы! Крестиками съ шей убитыхъ въ Красное воскресенье дѣтишекъ!
— Пельмень господинъ Керенскій, говоришь?! А можетъ… ремень?! Я не разслышалъ!
Въ Николаѣ все дрожало. Пряжка ремня. Воротникъ гимнастерки. Пуговицы у ворота. Волосы надо лбомъ. Губы. Брови. Усы. Борода. Дрожало сердце подъ ряской сукна. Дрожали сморщенныя запыленныя, голубино-сизыя голенища. Сѣдыя рѣсницы. Морщины, медленно стекающія изъ подглазій къ угламъ рта.
— До сихъ поръ мы имѣли дѣло съ порядочными людьми!
Царь противъ слесаря. Слесарь противъ царя. Кто тутъ главный? Всѣ тутъ главные. Къ кому ни обратись — къ самому распослѣднему охраннику, къ коменданту, къ комиссару — все равно: любой — царь. И больше нѣтъ на нихъ царя.
Есть человѣкъ, а толку ли имъ въ человѣкѣ? Столько человѣковъ уже убито за послѣднія двадцать лѣтъ, что и во снѣ никому не приснится такая гора костей, череповъ, мертваго мяса.
Авдеевъ, непонятно почему, кукольно поклонился. Какъ Петрушка на ярмаркѣ надъ красной ширмой. Только дѣти не хлопали въ ладоши. А втихаря матерились за спиной, пересмѣивались солдаты.
— Обыскъ оконченъ. Можете пройти въ ваши комнаты.
Охранники гулко топали, гремѣли сапогами, сбѣгая по лѣстницѣ. Стукъ эхомъ отдавался подъ крышей.
***
— Ники. Любимый. Страстная недѣля.
— Да, любимая. Страсти Господни.
— И никто насъ въ храмъ не поведетъ тутъ.
— Да. Никто.
— Значитъ, надо самимъ, въ Домѣ, всѣ страстныя службы служить. Ты вѣдь помнишь? Сможешь? Я тебѣ подпою.
— Я все помню.
…Быстро соорудили домашній аналой. Конечно, не такой, какъ въ Царскомъ Селѣ у царицы былъ — тамъ отъ иконъ ломилась спальня, и за чернымъ пологомъ — отпахни его — пряталась настоящая монастырская келья: кіотъ, образа, огромный аналой, на немъ запросто умѣщалась Библія in folio, Цвѣтная и Постная Тріоди, громоздкія Четьи-Минеи.
Съ собой изъ Тобольска иконы привезли, какія смогли; разложили на столѣ, вмѣсто аналоя — стулъ, укрыли его вишневымъ бархатнымъ жилетомъ царицы. Вмѣсто требника и Евангелія Александра положила на темный бархатъ худыя морщинистыя руки. И царь смотрѣлъ на эти руки и думалъ: Боже, какъ же она состарилась. А ей всего лишь только сорокъ пять лѣтъ.
О, нѣтъ, совсѣмъ скоро — сорокъ шесть.
Ее эти мрази называютъ старухой…
…старуха то, старуха се…
…нѣтъ, нѣтъ, не надо такъ думать о людяхъ — «мрази»; это недостойно христіанина, всѣ люди братья, всѣ…
Царица огромными, просящими глазами глубоко глянула на мужа, и въ этихъ глазахъ онъ прочиталъ: «Прости меня, я женщина, а никакой не священникъ, я не могу, нѣтъ, я могу, на самомъ дѣлѣ я все могу по службѣ, я все помню, все знаю, я съ радостью сейчасъ все сдѣлаю!» — а потомъ онъ посмотрѣлъ на ея руки, лежащія на аналоѣ одна съ другой рядомъ, тѣсно, ладонями внизъ, на эту бѣлую истонченную родную кожу, и эти руки показались ему желанной раскрытой книгой, книгой облачной и небесной, и вдругъ она и правда повернула ихъ ладонями вверхъ, будто принимала невѣдомый даръ, и онъ падалъ съ потолка, съ неба прямо ей въ раскрытыя ладони.
И на ладоняхъ тоже были начертаны письмена.
Потъ потекъ по спинѣ царя. Письмена, ихъ можно прочитать!
Читаютъ же толковые люди… хироманты…
Широко перекрестился, отгоняя наважденіе. Дьяволъ рядомъ. Рядомъ хироманты, спириты, сплетники. За окномъ, за стѣной — вся Россія, великая сплетница, и оретъ нынче отъ боли, ибо сгораетъ на кострѣ.
— Вонмемъ! — протяжно пропѣла царица.
…Въ коридорѣ Михаилъ слышалъ пѣнье. «Поютъ, мелодично какъ. И женщина бормочетъ. Церковное».
…Въ другой комнатѣ Марія сложила руки у груди и наложила на себя крестъ.
«Страна тонетъ въ крови, а они поютъ», — думалъ Ляминъ.
«Наша родина умираетъ, и мама съ папа́ за нее молятся», — думала Марія.
…Въ комендантской Авдеевъ услышалъ кондаки и тропари.
«Чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало». Авдеевъ пошарилъ по столу, нашарилъ ручку, подвинулъ къ себѣ по столу жесткую бумагу. У бумаги заворачивались концы, она смахивала на берестяную лодочку въ мальчишьей лужѣ.
«Ни телеграфа тутъ, ни телефона. Связи съ міромъ никакой. Начнутъ стрѣлять, и то не сообщишь; гонца надо посылать».
Быстро, крупно писалъ на бумажной берестѣ:
«ВЪ УРАЛСОВѢТЪ. ПРИСЛАТЬ ДЛЯ КУХНИ ТРИ БОЛЬШИХЪ ЧАЙНИКА, ЯЩИКИ ДЛЯ РАЗМѢЩЕНІЯ КАРТОФЕЛЯ, ЛУКА И МОРКОВИ, А ТАКЖЕ ЗАПАСЪ ПАТРОНОВЪ ДЛЯ НАХОДЯЩАГОСЯ У КРАСНОАРМЕЙЦЕВЪ ОРУЖІЯ. ОТДѢЛЬНАЯ ПРОСЬБА ПРО ПУЛЕМЕТЪ. ЕСЛИ ПОЛУЧИТСЯ. СЪ КРАСНОАРМЕЙСКИМЪ ПРИВѢТОМЪ КОМЕНДАНТЪ АВДЕЕВЪ».
***
День сѣрый и холодный. День — голубиное крыло. Это Пасха, и это солнце за тучами взошло. Оно взошло за тучами, и мы не видимъ его свѣтъ. Тучи его заслоняютъ, но это совсѣмъ не значитъ, что его — нѣтъ! Мама, мама, Христосъ воскресе! Машинька, воистину воскресе! Папа, Христосъ воскресе! Машинька, воистину воскресе! Поцѣлуемся крѣпко, троекратно и свѣтло. Мама, день сѣрый, и снѣгъ мететъ, но вѣдь все равно солнце взошло! А солдатъ можно поцѣловать? Похристосоваться съ ними? Можно. Нынче все можно. Возлюби врага своего, сказалъ Господь, и подставь, если тебя по правой щекѣ ударятъ, лѣвую щеку. А нынче праздникъ великій! Въ этотъ великій праздникъ никто не одинокій! А вдругъ я ему: Христосъ воскресе! — а онъ меня толкнетъ въ грудь? Ничего, дѣтка, поклонись ему и скажи спасибо, это ничего, мы… ничего… мы какъ-нибудь…
День сѣрый и волглый. И мокрый снѣгъ. И метель, и грязь. Мама, а вѣдь любовь это совсѣмъ не страсть. Мама, страсть — это плохо, это очень плохо и тяжело! Папа, папочка, не плачь, сегодня Пасха, сегодня все равно солнце взошло!
…можетъ-быть, и не такъ все оно было. А можетъ, совсѣмъ и точно такъ. Жизнь мнѣ такъ спѣть положила, жизнь сама зажала меня въ кулак. Они всѣ меня обступили, они глядятъ на меня и стоятъ вокругъ. Они всѣ руки сцѣпили — и не разрываютъ, не разнимаютъ рукъ.
***
Конь подъ ней шелъ быстро и жарко, далеко выкидывая впередъ сухія крѣпкія ноги, скакалъ наметомъ, и она пригибалась къ конской шеѣ, обнимала ее, шептала коню въ ухо: ну давай, давай, живѣй, скоро село, тамъ отдохнемъ, я тебя накормлю и напою, милый, быстрѣй.
Копыта коня взрывали снѣгъ и грязь по обочинамъ дороги, расплескивали черными искрами лужи, конь въ-бродъ переходилъ ручьи и малыя рѣчки, что разлились и весело, гомонливо бурлили подъ дерзкимъ, мощнымъ солнечнымъ огнемъ.
— Скачи… милый… скачи…
Кто привезъ ей изъ Екатеринбурга въ Тобольскъ вѣсть, которую не надо было слушать? Надо было заклеить уши воскомъ, забить солдатской корпіей.
— Скачи… давай…
Она поднималась и опускалась на ходящей ходуномъ конской спинѣ, ударяла задъ о сѣдло, пригибалась ниже, приникала крѣпче, но скачку не останавливала. Посѣщала горькая мысль: загонитъ она коня. А другого взять неоткуда. Негдѣ? Въ любую избу зайди, револьверомъ пригрози: тутъ же тебѣ, присѣдая отъ страха, лошадь и выведутъ. Подъ-уздцы.
«Твой Ляминъ… съ царской дочкой…»
Нѣтъ! Вранье. Обманъ! Чтобы ей больно сдѣлать. Кто ее хотѣлъ эдакъ вздѣть на вилы? Онъ? Или кто другой? Кому она дорогу перешла? Кто ее захотѣлъ, а она отказала?
«Я убью его! Прискачу — и убью!»
Щекой чуяла жаръ, исходящій отъ конской холки.
По обѣ стороны отъ конскаго крѣпкаго тѣла, отъ этой скачки, — грязь и блескъ и вода, и мокрая земля, и запахи ея, теплые, счастливые, какъ отъ пирога, отъ хлѣбовъ въ материной печи.
— Я убью тебя.
Она выдохнула, надъ холкой коня, это — буднично и просто, и увидѣла, какъ это можетъ быть: онъ валяется у ея ногъ, у сапогъ ея грязныхъ, дорожныхъ, и онъ не сразу убитъ, онъ еще умираетъ, она выстрѣлила ему въ грудь, разъ, другой, — и она подойдетъ и спроситъ: а ты что, зачѣмъ съ царской дочкой, она что, лучше меня?
И онъ будетъ молчать и мычать, ползая у нея подъ ногами, и полъ кровью вымажется.
И она выстрѣлитъ третій разъ — ему въ башку: добьетъ.
— Скачи… давай!..
Земля вокругъ отдавала тепло, и земля хотѣла тепла. Все жило, и земля жила. И конь подъ ней жилъ. И молодая она была. Молодая и сильная. И не было удержу горю. И, сходя съ ума, она сама вырывала изъ горла у себя крикъ, чтобы въ крикѣ утонуть, крикомъ изойти и уже ни о чемъ не думать:
— Скачи-и-и-и-и!
Конь, запаленный, всталъ.
Пашка легла грудью на его холку. Бока коня вздымались и опадали.
Она, обнявъ шею коня, сидѣла мертво, и тоже, какъ конь, глубоко, тяжело дышала.
…Ей изъ Екатеринбурга прислали письмо. Почеркъ незнакомый. Она близко подносила мелко исписанный листокъ къ глазамъ. На что ужъ сама неважнецки была грамотѣ учена, а тутъ видѣла — раскорячливыя каракули, искаженныя до жуткой кривизны слова; вродѣ по-русски писано, а въ то же время не по-русски; и съ трудомъ доходилъ до нея смыслъ этихъ кривыхъ и торопливыхъ, гадкихъ словъ, и уже некогда было гадать, кто же это все сочинилъ, а можетъ, это была правда, самая вѣрная, самая горькая и святая правда.
«ПАРАСКОВЬИ БАЧАРОВОЙ У ДОМЪ СВАБОДЫ У СОПСТВЕННЫИ РУКИ. ПАРАСКОВЬЯ ДУРА ТЫ НЕ ЗНАШЬ ШТО ТВОЙ МИШКА ЛЯМИНЬ СЪ ЦАРСКАЙ ДОЧЬКАЙ ЛУБОФЪ КРУТИТЪ ВАВСЮ ИВАНАФСКУ ОТЪ НІЕ НИ АТХОДИТЪ НЕНА ШАКЪ. А ВСРѢЧАЮЦА АНИ У КЛАДОВКИ И ТАКЪ АРУТЪ СЛЫХАТЬ НА УВЕСЬ ЕПАТИСКАЙ ДОМЪ. ПРІИЖЖАЙ ЕЖЛИ ХОЧИШЬ НАБЛЮСТИ КАКЪ АНИ ЛЮБЯЦА. НА ТВАЕМЪ МѢСТѢ Я БА ЗАРУБИЛЪ ТВОВО ЛЯМИНА ПРОСТА САБЛЕЙ. ПРИМАЙ КЪ СВѢДИНІЮ. ПИШУ ТИБѢ ЧИСТАЮ ПРАВДУ. ДАБРАЖИЛАТИЛЬ».
Она еще и еще разъ читала, перечитывала, вѣрила и не вѣрила, хотѣла порвать грязную записку — да пальцы сами застыли, и не порвала; чего испугалась? Того, что правда, — или того, что безъ этихъ каракулей не найдетъ ту сволочь, что ихъ писала? Носомъ — въ эту вонючую писанину — его не ткнетъ?
Но грудь занялась огнемъ, и трудно было дышать, и уже собирала вещи, и взнуздывала коня, и рапортовала Родіонову: должна сегодня же, сейчасъ, отправиться верхомъ въ Екатеринбургъ, — и командиръ смотрѣлъ подозрительно, всю ее общупывая глазами — гдѣ тамъ у ней вранье затаилось, подъ-мышкой, подъ воротникомъ, въ сапогѣ? — но такъ ясно, жестко и чисто, катая желваки подъ скулами, смотрѣла она глаза въ глаза командиру, и такъ быстро и непреложно онъ повѣрилъ ей, ея честности и тому, что на Уралѣ именно ее Авдеевъ къ себѣ требуетъ и ожидаетъ, — что махнулъ разрѣшающей рукой: «Ступай! Ѣзжай!»
Садилась на коня, сцѣпивъ зубы. Ни съ кѣмъ не попрощалась.
Молча ѣхала по городу. Не видала ничего по сторонамъ. Ни людей, ни домовъ.
И лишь когда выѣхала изъ Тобольска на Тюменскій трактъ — вотъ тутъ уже дала волю и крикамъ, и слезамъ, и била и била коня пятками по худымъ бокамъ, и скакала бѣшено, и въ огромныхъ, на полземли, весеннихъ поляхъ громко, въ голосъ, трясясь въ сѣдлѣ, плакала — уже безъ слезъ: ревѣла раненой, дикою звѣрью.
***
Этотъ день наступилъ, Михаилъ неотступно думалъ о немъ: какъ увидятся? когда пріѣдетъ? а можетъ, не пріѣдетъ ужъ никогда? да нѣтъ, явится, куда дѣнется! — и вотъ — день этотъ пришелъ, а можетъ, онъ самъ придумалъ его. Какъ коня, время — плеткой хлестнулъ.
У воротъ послышались крики, свистъ, смѣхъ. Ляминъ стоялъ на деревянной лѣстницѣ внутри дома. Онъ шелъ наверхъ, но услышалъ голосъ, — и сердце оторвалось и покатилось вонъ изъ него, вовнѣ, въ кромѣшную тьму.
Стуча сапогами, онъ выбѣжалъ на крыльцо.
Пашка стояла напротивъ. Они чуть не стукнулись лбами.
Онъ глядѣлъ ей въ обвѣтренное, красное, схваченное жаднымъ весеннимъ солнцемъ лицо.
Слишкомъ выпирали скулы.
«Истощала… плохо ѣла…»
Близъ воротъ заржалъ конь.
«Скакала… одна…»
Загудѣлъ клаксонъ авто.
«А можетъ, кто на моторѣ подвезъ».
Ледяные, стальные глаза смотрѣли прямо въ его глаза, выжигая ихъ, и онъ ощущалъ: вмѣсто глазныхъ яблокъ, живой зрячей дрожи — пустыя черныя глазницы.
Онъ видѣлъ ее не глазами — чуялъ нюхомъ, звѣринымъ сердцемъ, внезапно ставшимъ горячимъ и жгучимъ пахомъ, видѣлъ памятью и неизлитой злобой, несбывшимися объятьями.
— Пашка!
И вмѣсто: «Здравствуй, Мишка», — она быстро, незамѣтно, но сильно, по-мужицки размахнулась и ударила его по щекѣ кулакомъ такъ, что онъ едва не упалъ.
— Ты! Что ты…
Солдаты, стоящіе у воротъ, гоготали.
Настойчиво, гнусаво гудѣлъ клаксонъ авто на улицѣ.
У Михаила гудѣло въ головѣ, и сильно болѣли глаза.
— Ты мнѣ зубъ выбила.
Онъ плюнулъ и выплюнулъ на крыльцо зубъ вмѣстѣ съ кровью.
Она вытерла кулакъ о штанину, отодвинула Лямина ненавидящимъ, жесткимъ плечомъ, толкнула кулакомъ дверь и стала подниматься по лѣстницѣ, тутъ же цѣпко, жадно, колюче схватывая острыми, какъ у дикой кошки, зрачками все, что подворачивалось подъ локти, подъ кулаки, подъ тѣнь рѣсницъ: перила, деревянныя балюстрады, бутыли и ящики вдоль стѣнъ, выкрашенныя бѣлой, чуть желтоватой масляной краской, высокія двери, корзины съ прошлогодними, уже высохшими тыквами, съ рѣпчатымъ лукомъ, и бѣлымъ и лиловымъ, вбитые между кирпичей мощные четырехгранные, огромные, будто корабельные, гвозди и длинные цвѣтные вязаные половики. Домъ какъ домъ, какъ всѣ дома. И люди живутъ. И пахнетъ людскимъ: съѣстнымъ, духами, крахмальными тряпками.
Ляминъ, слѣпой, шелъ вслѣдъ за ней, хватался невидящей рукой за перила, вминалъ въ нихъ пальцы и ладонь, поднимался по лѣстницѣ, съ трудомъ воздымая ставшіе вдругъ необыкновенно тяжелыми сапоги; онъ прослѣдовалъ за Пашкой въ комнату, куда она безошибочно, на запахъ табака и мужика, шла — въ комендантскую.
Пашка рванула дверь на себя. Закрыто.
Въ комендантской никого не было.
— Гдѣ Авдеевъ?
Она кусала губы.
— Откуда я знаю.
Онъ попрежнему не видѣлъ ничего. Въ полутьмѣ коридора еле различалъ бѣлую мотающуюся тряпку ея лица.
— А гдѣ эта?
Пашка плевала въ него словами, будто онъ былъ пригвожденъ къ позорному столбу на рынкѣ, и его долженъ былъ сейчасъ излупить палачъ, привести въ исполненіе приговоръ, а она грызла сѣмечки словъ и плевала въ него, плевала черную, пеструю кожуру.
— Кто — эта?
Ляминъ изо всѣхъ силъ старался не протянуть впередъ руки, не схватить ее, не смять, не притиснуть къ себѣ, не изломать, не искусать.
— Самъ знаешь кто.
— Не знаю!
— Врешь!
Она не кричала. Но ея слова, быстрыя, рѣзкія, били больнѣе крика.
— Честное слово. Пашка…
Она рѣзко и быстро повернулась. Ея сапоги затопали по коридору. Она уходила.
«Сейчасъ уйдетъ прочь. Отъ меня. Навсегда».
— Эй, Пашка! — крикнулъ ей вслѣдъ. — Догадался я! Ты — это изъ головы выбрось! Кто тебѣ объ этомъ сказалъ?! Да вѣдь нѣтъ же, нѣтъ… ничего!
Крикнулъ ей въ спину это: «Ничего!» — и самъ испугался черной, безглазой пустоты, разъѣхавшейся по обѣ стороны этого такого простого слова.
И Пашка — остановилась.
И, пока она стояла, онъ подходилъ къ ней — медленно, осторожно, боясь, что вотъ сейчасъ она сорвется, или опять крѣпко, зло его ударитъ, или побѣжитъ прочь, скатится по лѣстницѣ, дверь распахнетъ, выскочитъ вонъ. Сядетъ въ авто, крикнетъ шоферу: гони! — какъ ямщику прежде. И поминай какъ звали.
Но она — стояла. Стояла!
И онъ не сталъ ждать; еще не подошелъ вплотную, а уже хваталъ и обнималъ; не получилъ еще разъ по мордѣ, а уже шепталъ, горячо и темно: «Бей! Бей еще! Бей меня, дурака!» — уже лапалъ, тискалъ и цѣловалъ, и мялъ и сгибалъ, и смѣялся отъ радости, и шепталъ еще и еще это горячее, настоящее, другого и быть не могло: «Пашка, прости, прости меня», — и ея рука вздернулась, легла ему на плечо, пальцы вмялись въ плечо, вцѣпились, вкогтились, безжалостно и хищно царапали его, процарапывали кожу сквозь гимнастерку, а губы уже раскрывались, влажно круглились, дрожали подъ его губами, — цѣловали.
Пашку Авдеевъ встрѣтилъ ни радушно, ни холодно, — равнодушно. Вписалъ въ реестръ: «ПРИБЫЛА ИЗЪ ТОБОЛЬСКА БОЕЦЪ КРАСНОЙ АРМІИ ПРАСКОВЬЯ БОЧАРОВА». По расписанію она вставала въ караулъ. Когда натыкалась глазами на Марію — вздергивала губой, будто видѣла раздавленную крысу или на куриный пометъ ногой наступила.
Авдеевъ отряжалъ Пашку и на кухню работать: бойкія бабенки, солдатскія жонки, не всегда приходили въ полномъ составѣ ѣду стряпать и посуду мыть. Требовались женскія руки.
Пашка зубами скрипѣла, да на кухнѣ торчала. Она дѣлала всю работу быстро, ловко и зло.
…Авдеевъ все-таки сжалился. Онъ перевелъ охрану внизъ. Ближе къ странной подвальной комнатѣ, оклеенной полосатыми обоями. Пашка въ этой комнатѣ чистила картошку. Велѣла внести туда мѣшки съ картошкой, садилась и чистила. Шелуха валилась на полъ изъ быстрыхъ рукъ. Ножъ игралъ и вспыхивалъ. Ляминъ увидалъ ее за этимъ занятіемъ и попытался пошутить: ай, хозяйка, ловкая, не зарѣжь бѣдную картошку! Пашка быстро встала, подскочила къ нему съ ножомъ, глаза горѣли, и тоже вродѣ бы шутила. «Хочешь, тебя зарѣжу?» Онъ тогда отступилъ, нарочно весело свистнулъ: «Попробуй!»
…Солдаты острили: ну теперь цари запляшутъ на просторѣ. Шутка ли, охрану съ этажа сняли! Подъ ихъ началомъ были дворцы и залы съ дикимъ блескомъ громадныхъ свѣтильниковъ. Земли и пастбища. Деревни и города. Они проживали то въ Зимнемъ дворцѣ, то въ Царскомъ Селѣ, и передъ ними вѣеромъ раскладывались комнаты, залы, зальчики, анфилады и палаты.
…и халупы, и дощатые сараи…
…а теперь они рады тому, что у нихъ есть свободный отъ солдатъ — коридоръ. Всего лишь коридоръ.
Теперь имъ не стыдно. И ей — не стыдно. Человѣческія отправленія — дѣло ежедневное, и по многу разъ, бываетъ, человѣкъ на горшокъ бѣгаетъ. Какъ она… кусала губы, навѣрное, когда туда… входила! И запиралась на задвижку. И губы, и кулакъ. Вотъ тебѣ твой дворецъ! Вотъ — апартаменты!
Стоялъ внизу, и все слышалъ, что наверху, въ коридорѣ, говорили. На этотъ разъ — по-русски.
— Господи, какъ прекрасно! Больше я не буду нюхать эти адскіе запахи!
— Какіе запахи, солнышко?
— Солдатскую махорку! Они же курятъ въ столовой, любимый! Курятъ — тамъ, гдѣ ѣдятъ! И скоро будутъ — гадить тамъ, гдѣ ѣдятъ… это такой народъ!
— Это мой народъ, Аликсъ.
Ляминъ поймалъ ушами ужасную паузу: пустоту и ненависть.
— Это не твой народъ! Онъ пересталъ быть твоимъ. И… самое страшное…
Еще одинъ прогалъ пустоты.
— Он пересталъ быть народомъ.
***
Старуха, Марія и царь поселились въ спальнѣ.
«Имъ бы, конечно, каждому — по спальнѣ, и не по такой… замурзанной. Инженеръ Ипатьевъ, сказали, женатый… а спаленка, какъ у холостяка. Тѣснѣе можно, да некуда».
Когда цари гуляли, Ляминъ воровато заходилъ въ спальню. Перебиралъ вещички Маріи, разложенныя на тумбочкѣ у изголовья, и ему его пальцы казались черными, дикими, грязными. Мраморный слоникъ. Гжельская собачка. Забавная, стоитъ на заднихъ лапкахъ: служитъ. А иконъ-то, иконъ! Опять иконы. Всюду возятъ съ собой. Вотъ изъ Тобольска иконы пропутешествовали въ Екатеринбургъ; и зачѣмъ? Зачѣмъ имъ эти золоченые образа въ такомъ количествѣ?
«Этими ихними иконами голубей можно кормить, воробьевъ. Что воробьевъ, и на куръ, и на свиней хватитъ».
Разсматривалъ образа. На столѣ, укрытомъ не камчатной скатеркой — простой клеенкой, царица разложила иконы, лю́быя ея сердцу. Святитель Николай Мирликійскій. Святая равноапостольная княгиня Ольга. Алексій, Божій человѣкъ. «Экъ какой Алексій-то голый. Лишь повязка на животѣ. А такъ нагишомъ, не хуже нашего Василья Блаженнаго. Что, тоже голякомъ круглый годъ ходилъ? И на морозѣ? Какіе у нихъ, на югѣ-то, морозы. Тамъ и избъ рубить не надо. Поселись подъ абрикосомъ и живи».
О, Богородица.
Ляминъ не особенно разбирался, какая: Владимірская, Донская, Тихвинская. Взялъ икону въ руки, любовался. Отъ головы Богородицы исходили звѣздчатые лучи. Руки Она сложила на груди, будто сама молилась: кому? Собственному Сыну? А вотъ интересно, какъ это мать понимала: ея сынокъ — Богъ?
Ляминъ смотрѣлъ, смотрѣлъ на икону, и до него вдругъ дошло: а Ребенка-то и нѣтъ.
«Ребенокъ? Гдѣ же Ребенокъ?»
Онъ вертѣлъ икону въ рукахъ. Гдѣ Младенецъ? Ни сзади, ни спереди Младенца нѣтъ. Нигдѣ нѣтъ. Мать безъ Дитяти. А вѣдь всегда съ Дитемъ малюютъ.
— Э-эй, — тихо сказалъ Ляминъ иконѣ, — Младенецъ, выходи.
Богоматерь все такъ же прижимала къ груди смиренно сложенныя руки: просила, благодарила? Или кому-то кланялась?
«Хоть бы разъ Пашка меня о чемъ-то попросила. Или поблагодарила меня за что-нибудь хорошее. Я бъ ее… — Внезапно чуть ли не слеза прошибла его. — На рукахъ носилъ…»
Осторожно опустилъ икону на столъ. Отъ клеенки пахло затхло, вонюче. Михаилъ потрогалъ клеенку пальцемъ. Палецъ прилипъ. Да развѣ тутъ горничныя есть? Бабъ разъ въ недѣлю присылаютъ, женъ рабочихъ, онѣ полы моютъ, а пыль вытирать забываютъ.
Онъ такъ и не узналъ, что держалъ въ рукахъ Богородицу Умиленіе.
«Сирота Ты, — сказалъ онъ Богородицѣ, — сирота, сирота. Убили у Тебя Ребенка».
За дверью стукнуло. Ляминъ попятился отъ стола. Слышны были крики, они вспыхивали, отдалялись. Смолкли. Бабьи голоса, а среди нихъ и мужской.
«Кухонныя бабы о чемъ-то повздорили. Пашка, должно, на кого-то набросилась. Она такая».
Ляминъ вышелъ изъ спальни, въ дверяхъ оглянулся. На полу остались слѣды грязныхъ сапогъ.
«Ерунда. Я имѣю право досматривать помѣщенія… арестантовъ».
…Спустился во дворъ, набралъ воды въ ведро, снялъ сапоги и мылъ ихъ. Пашку увидѣлъ краемъ глаза. Она подошла и глядѣла, какъ онъ съ сапогами возится. Губы ея изгибались насмѣшливо, ухмылисто. Щеки розовѣли на солнцѣ. Подбоченилась, будто въ плясъ собралась. Ея галифэ глядѣлись будто бы французскіе штаны изъ модной лавки — чистые, отглаженные.
— Ну и… что зыришь?
Теръ рукой сапогъ. Лилъ воду изъ ковша. Сапогъ уже блестѣлъ.
Пашка жестко разсмѣялась. Кусала губы.
— Хочу и смотрю. Мои глаза.
— На кого давеча шумнула въ кухнѣ?
— Шумнула? Когда это?
— Получаса не прошло.
Натянулъ сапогъ, повертѣлъ ногой. Солнце заплясало на черномъ носкѣ, на голенищѣ.
— Не знаю, про что ты.
Натянулъ другой. Стояли другъ противъ друга.
«Какъ два пѣтуха. Пѣтухъ и курица. Что мы всегда вотъ такъ? Что не подѣлили?»
Съ ужасомъ чувствовалъ всегдашнюю, адскую и сладкую тягу.
«Я какъ олень, а она важенка. Сладу мнѣ съ собой нѣтъ».
— Ты… кричала на кого-то.
Пашка заправила за ухо выгорѣвшую прядь.
— А что? Ревнуешь? И на тебя, хочешь, покричу.
Выхватила у него изъ-подъ ногъ ведро съ грязной водой, выплеснула воду вбокъ, и пыльная земля живо свалялась въ катышки грязнаго тѣста.
«Будто мы съ ней двадцать лѣтъ прожили. И уже другъ другу смерть надоѣли».
Повернулась и пошла прочь съ пустымъ ведромъ. Ведро легко и сиротливо качалось на гнутой ручкѣ, Пашка ступала легко и размашисто, какъ всегда, но нѣчто странное уловилъ Лямин въ ея походкѣ. И въ томъ, какъ она, пройдя полдвора, въ тѣни забора обернулась и коротко, жгуче поглядѣла на Лямина черезъ плечо.
…Уборной пользовались всѣ, кому не лѣнь. И цари, и кухонныя бабы, и охрана. Бабъ заставляли чистить уборную, устанавливали очередь, списокъ фамилій уборщицъ и числа мѣсяца старательно карябали на листѣ бумаги и на двери уборной вывѣшивали. Въ столовой, на продавленномъ диванѣ, спала дѣвушка Демидова. Диванъ на ночь вносили изъ кухни въ столовую. На день — убирали. Внося диванъ, охранники нечестиво шутили. Глумились. Ахъ, дѣвушка, да можетъ, ты уже и не дѣвушка давно! Провѣримъ! Вотъ нынче ночью и провѣримъ. А самой, небось, охота, чтобъ провѣрили? Ага?
***
…Сестра Царицы сейчасъ рядомъ. Въ этомъ же уральскомъ городѣ. Какъ это прекрасно, какъ ужасно, что Эллу сюда привезли. Идетъ пасхальная недѣля, но красные люди не празднуютъ Пасху. А люди другого цвѣта — старыхъ, презираемыхъ цвѣтовъ — все равно празднуютъ. Все равно. Куда дѣнутся отъ Пасхи русскіе люди? Да никуда.
Элла, ты рядомъ, я тебя чувствую. Аликсъ, я въ Новотихвинскомъ монастырѣ. Монашки прелестныя. Каждый день пасхальная служба. Радость переполняетъ сердце. Ты еще не знаешь, душенька, я послала тебѣ посылку. Немножко порадуйся моимъ подаркамъ. Аликсъ, я еще не знаю, что изъ этого моего монастыря скоро тебѣ монашки будутъ носить ѣду. Молоко, творогъ, яйца — чудесные! Я забыла вкусъ настоящаго творога. И я тоже забыла. А какую пасху монашки изъ этого творога сдѣлали! Положили въ нее настоящій сахаръ, настоящій изюмъ и посыпали настоящимъ ванильнымъ порошкомъ. И растерли яичный желтокъ и тоже вмѣшали. Пасха благоухала, какъ ливанскіе кедры! Сестрица, я бы хотѣла побывать на Святой Землѣ. И ощутить страданія Господа; вѣдь наши страданія — ничто рядомъ съ Его страстною мукой. Сестрица, и я бы желала попасть въ Іерусалимъ! И я еще не знаю, что ты тутъ, рядышкомъ, будешь недолго: тебя отправятъ дальше, по этапу, вѣдь ты теперь каторжанка. Ты провинилась лишь тѣмъ, что ты моя сестра. Сестра! Я отъ тебя не отрекусь никогда. Я вѣдь монахиня, и я молюсь за тебя, Ники и всѣхъ дѣтей. Господь съ вами всѣми! Я еще не знаю, когда увезутъ и куда увезутъ; но смутно вижу яму, глубокую, черную, дна у нея нѣтъ. И вижу лица сыновей великаго князя Константина, вижу юношу, это юный князь Палей, и вижу еще чье-то лицо, родное, знакомое, но разобрать не могу. Мнѣ тяжело, и сердце бьется очень сильно. Я пишу тебѣ это письмо мысленно, сестра. Да я и читаю его тоже мысленно, сестра! Но вѣдь мы съ тобою не спириты, мы никогда не вызывали духовъ, и мы не медіумы, не читаемъ на разстояніи ни книги, ни мысли. Тогда что же это такое?
Да, что же это такое?
Что бы это ни было — благословенье этому; и я крѣпко цѣлую тебя, сестра, какъ въ послѣдній разъ, ибо никто не знаетъ часа своего и мукъ и благостей, сужденныхъ ему. Помнишь, какъ училъ насъ нашъ святой, блаженный Іоаннъ Кронштадтскій? Я стояла въ толпѣ и плакала, когда онъ проповѣдывалъ. Какъ онъ говорилъ: «Да принесетъ каждый человѣкъ своего Исаака въ жертву Богу». Я принесла свою жизнь въ жертву Богу, принеси и ты!
Да, сестра. А скоро Ники исполнится полвѣка. Мы уже двадцать два года вмѣстѣ! Цѣлая вѣчность.
Вѣчность или мигъ, сестра. Всѣ мы мгновенныя искры, мотыльки однодневные рядомъ съ вѣчностью.
…Пятьдесятъ. Они уже исполнились. Они, всѣ пятьдесятъ — прожиты — цѣликомъ, безъ остатка.
Перо скрипитъ. Царь пишетъ дневникъ.
Онъ пишетъ его всегда, всю жизнь, сызмальства; онъ привыкъ къ дневнику, какъ привыкъ къ сапогамъ и гимнастеркѣ и кителю. Богъ видитъ, какъ и что онъ пишетъ. Ему отъ небесъ ничего не надо скрывать. Но небогатъ земной языкъ; и не надо нарочно украшать его, обрамлять виньетками, приставлять къ нему картонныя ручки и ножки, обшивать кружевами. Языкъ Библіи простъ и суровъ. Шестое мая, день Іова Многострадальнаго. Перечитать Книгу Іова? Онъ помнитъ ее наизусть. Да это же его собственная жизнь. Все отнято у него, какъ у Іова, — дворцы, дома, челядь, скотъ, пастбища, лѣса, угодья, друзья; даже честь отнята. Спороты эполеты. Оболгана семья. Аликсъ превратили въ распутницу, вздергивавшую ноги въ постели съ мужикомъ Распутинымъ. Когда онъ впервые увидѣлъ эту дикую карикатуру на Аликсъ и ихъ Друга — въ бульварномъ питерскомъ журналишкѣ, ему на подносѣ услужливо принесли, и затаились, и ждали, что скажетъ, какъ поступитъ, — да просто чтобы причинить боль, — онъ ощутилъ эту боль, рѣзкую, сильную, по ходу всѣхъ крупныхъ нервовъ, по хребту и поясницѣ; боль ударила въ ноги, и у него отнялись ноги. Онъ чуть не упалъ. Устыдился и разсердился. Это онъ, полковникъ! Растянуться среди залы?
Унесите прочь. Я не хочу, чтобы царица видѣла эту грязь.
Унесли, такъ же съ поклономъ. А передъ глазами все стояли: черная борода Гришки, его лапти около алькова, безобразно вскинутыя вверхъ палки въ кружевахъ, онъ только потомъ догадался, что это — женскія ноги.
Пятьдесятъ. Здравствуй, Іовъ. Я пришелъ къ тебѣ. Или это ты пришелъ ко мнѣ?
Или ты — это я самъ?
— Сколько мнѣ осталось? — тихо спросилъ самъ себя, вслухъ. — Сколько? Родина разодрана на клочки. Всѣ грызутъ другъ друга. Жгутъ. Рубятъ. Нѣтъ путеводной звѣзды. Они нацѣпили красную звѣзду. Но развѣ это путь? Гдѣ же тутъ — любовь?
…Ляминъ проходилъ мимо царской комнаты по коридору. Несъ въ рукахъ кастрюлю съ прошлогодними солеными грибами — въ гостиную. Гостиную уже прокурили насквозь. Охрана рѣшила отобѣдать сегодня не въ столовой, съ царями, не въ кухнѣ и не въ караульной: въ гостиной, такъ многіе пожелали, и велѣли все туда стащить — и кастрюли съ супомъ, и закуски, и бутылки. Онъ услышалъ голосъ и въ первый моментъ не понялъ, откуда; потомъ дошло.
«Это царь говоритъ. Съ женой или самъ съ собой?»
Онъ не разслышалъ ничего, уши поймали лишь голосъ, горестный, заупокойный.
«Должно-быть, опять молится. Они все время молятся».
И уловилъ послѣднее слово — «любовь».
Ноги не остановились. Прошелъ мимо. Кастрюля съ грибами оттягивала руки.
«Тяжелая какая, стерва».
Толкнулъ дверь ногой, внесъ кастрюлю въ гостиную. Всюду окурки. «Надо заставить Пашку подмести».
Поставилъ кастрюлю на столъ. Приподнялъ крышку. Рыжіе огромные грузди, каждый груздь величиной со шляпу, плотно набивали кастрюльный зѣвъ.
«Экіе грузди знатные, хоть сейчасъ на ярмарку».
Не удержался, стибрилъ одинъ груздь, помельче, засовывалъ въ ротъ, смѣясь и давясь. Проглотилъ, почти не прожевавъ.
— Ухъ, до чего же вкусно. И даже безъ водки.
Кинулъ глаза вбокъ. Въ углу стояла метла.
«А, это Пашка приготовила. Мести хочетъ! Ну такъ вотъ я ей устрою подарочекъ».
Подошелъ медвѣдемъ къ метлѣ, ухватилъ, сталъ мести — грубо и неуклюже, будто косу держалъ на сѣнокосѣ. И косой отмахивалъ крупные пласты бѣдной, обреченной травы.
А пока мелъ, въ темени все билось: любовь… любовь…
«Какой любовью бредилъ царь? Что за любовь далась ему?»
Мелъ, выметалъ мусоръ. Обрывки газетъ для самокрутокъ, окурки, разсыпанный табакъ, клочки гнилыхъ портянокъ, вотъ мѣдная оторванная отъ гимнастерки пуговица — кто-то, задыхаясь, воротъ неловко рванулъ, — яичная скорлупа, красная, крашеная вареной луковой шелухой — отъ пасхальныхъ яицъ осталась. Тутъ всѣ христосовались: и солдаты, и цари. Только цари сами съ собой, а солдаты — сами съ собой.
Ни одинъ изъ царей не подошелъ похристосоваться съ охраной.
«И вотъ вся ихъ любовь! Вся!»
Брезговали? Ненавидѣли? Или просто — не ихъ поля ягода?
Метла мела, сметала въ кучу человѣческій мусоръ.
«Ну вотъ подмелъ. А гдѣ совокъ?»
Поставилъ метлу снова въ уголъ. Мусоръ колючимъ муравейникомъ затихъ у порога. Грузди пахли такъ соблазнительно, что Михаилъ не удержался — шагнулъ къ столу, грязными пальцами уцѣпилъ еще одинъ и съѣлъ.
На сей разъ жевалъ долго, вдумчиво. Наслаждался соленымъ сокомъ, грибнымъ духомъ.
«Эхъ, въ Жигуляхъ у насъ лѣтомъ грибовъ — страсть… Смерть сколько… По лѣсу идешь — а они сами подъ ноги бросаются…»
Крышку на кастрюлю надвинулъ плотно. На метлу посмотрѣлъ уничтожающе. Замазанному бѣлой краской окну — усмѣхнулся. Люстрѣ взялъ подъ козырекъ.
«Вотъ жизнь людская. Насыщеніе, питье, спанье. И — нужникъ. А любовь? Любовь, къ чему она?»
Вышелъ въ коридоръ. Прошелъ мимо комнаты царя. Голосъ молчалъ.
***
…Ляминъ чистилъ во дворѣ коня плотной и густой щеткой. На крыльцѣ курили Авдеевъ и охранникъ Ереминъ. Ереминъ, крѣпкій низкорослый мужикъ, скулы высоко приподнимаются, таща за собою все лицо, смуглое, то ли отроду, то ли солнцемъ спаленное, раскосый, глаза узкими вороньими перьями подо лбомъ приклеены, Ляминъ все гадалъ: чувашъ? мордвинъ? удмуртъ? — запросто болталъ съ комендантомъ. Ереминъ прибился къ отряду Яковлева въ Тобольскѣ; въ Тюмени, когда царей сажали въ поѣздъ, онъ улыбнулся Мишкѣ. Ляминъ откуда-то сильно и садняще помнилъ его. Этотъ говоръ знакомый. Волжское оканье. Можетъ, Ереминъ охранялъ царей еще въ Домѣ Свободы? Но тогда бъ они обѣдали, вечеряли вмѣстѣ, а то и раскалякались бы при случаѣ.
Щетка мѣрно ходила по влажному, блесткому крупу коня. Подъ вечернимъ солнцемъ конская шкура золотилась, вспыхивала.
«Живой, красивый. Красивое какое животное, конь. И служитъ вѣдь человѣку. Вѣрой и правдой. Вотъ теперь — на войнѣ — пулеметы возитъ, подъ пулями, подъ взрывами погибаетъ. Какъ человѣкъ. И только тоскливо заржетъ напослѣдокъ. — Ляминъ повелъ плечами. — А я какъ заржу? При смерти коли буду? Иго-го? Ого-го, выдохну, смерть, какая же ты большая, баба, не обхватишь тебя!»
Плохо было слыхать разговоръ, что люди вели на крыльцѣ, да у Лямина всегда острыя уши. Что надо, все услышитъ.
— И то, командиръ, пошто ты устроилъ эту охоту на чемоданы ихніе? Далъ бы ты имъ волюшку. Ну, прибыли, устали какъ собаки. Ну, разсупонились… расположились… а ты…
— А я, по-твоему, такой жестокій царь Иродъ? Велѣлъ всѣхъ младенцевъ подъ покровомъ ночи перерѣзать? Такъ, что ли?
Оба затянулись глубоко, переглянулись. Посмотрѣли, какъ Ляминъ трудится, прыгаетъ возлѣ коня.
— Честно давай, что ты тамъ у нихъ вышаривалъ?
— Драгоцѣнности.
«Такъ запросто солдату — комендантъ — раскрываетъ всѣ карты? Непросто тутъ все. А можетъ, Ереминъ — у него — свой? Лазутчикъ? Мужикъ крѣпкій, основательный, соображаетъ быстро и мудро… такіе — на вѣсъ золота…»
— Драгоцѣнности? Какія еще? А, ну да, цари вѣдь… Думаешь, припрятали и съ собой по Расеѣ таскаютъ?
— Если бы думалъ одинъ я. Мои люди не думаютъ, а знаютъ.
— Ахъ-ха… Ну да. Все поставлено у тебя, гляжу… на широкую ногу…
— А какъ же безъ широкой-то ноги. Изъ узкаго слѣда только комаръ напьется.
— И что знаютъ… твои люди?
— А все. Прознали, что они называютъ свои сокровища знаешь какъ? Лѣкарства. «Ты взяла лѣкарства съ собой? Ты выпила лѣкарства? Упакуй лѣкарства какъ слѣдуетъ, чтобы они, не дай Богъ, не протухли!» — Авдеевъ противнымъ бабьимъ голосишкомъ передразнивалъ рѣчь царицы. — И въ письмахъ ихнихъ тоже. Это же слово. Вездѣ и всюду.
— А ты что, письма ихнія тоже перехватываешь?
— А ты бы какъ хотѣлъ? Все пустить на самотекъ? Плыви, плыви, корабликъ, до гавани святой?! Э, нѣтъ, тутъ надо съ умомъ. И кокнуть мы ихъ теперь не можемъ; распоряженій нѣтъ; и доглядъ нуженъ особый. Потому… — Авдеевъ наклонился къ уху Еремина, и вѣтеръ отнесъ шопотъ въ вечернюю вышину, къ закатнымъ тополинымъ вѣтвямъ. — Понялъ?
Ереминъ сдвинулъ картузъ и почесалъ себя за ухомъ, по-собачьи.
— Какъ не понять. Теперь ясна картина. То-то ты флакончики эти такъ тщательно разглядывалъ. И нюхалъ, и вертѣлъ, и трясъ. Но вотъ жемчугъ, извѣстное дѣло, въ иныхъ жидкостяхъ растворяется… ты знаешь объ этомъ?
— Жемчугъ! — Авдеевъ выплюнулъ сдавленный презрительный смѣшокъ. — Если бъ тамъ одинъ жемчугъ! Тамъ, братъ ты мой, чего только нѣтъ… каждой твари по парѣ… мнѣ показали документы… тамъ чернымъ по бѣлому… все, чѣмъ они владѣли… начиная отъ деньжищъ — и заканчивая драгоцѣнностями… тамъ, если все собрать, все, все… такая революціи подмога… и насъ съ тобой наградятъ… помяни мое слово… только ты помоги мнѣ, помоги, слышишь…
— А гдѣ жъ тѣ каменья, — кхекнулъ Ереминъ, — ежели ты ихъ тутъ — не обнаружилъ?
— Гдѣ, гдѣ… Остались въ Тобольскѣ. Теперь надо ждать пріѣзда тѣхъ дочерей… и ихъ обыскивать… раздѣвать догола…
— А ты ихъ въ баню утолкай, — простодушно посовѣтовалъ Ереминъ, — и тогда ужъ начинай…
— И еще. Слышишь. Ты только никому изъ охраны… лады? Они хотятъ сбѣжать.
— Сбѣжать? Вотъ чудно! Да насъ тутъ пятьдесятъ душъ или больше… развѣ жъ отъ насъ сбѣжишь!
— Если на насъ на всѣхъ наведутъ трехдюймовку и домъ этотъ разнесутъ въ клочья — поймешь, что охрана тоже смертна… какъ и всѣ люди. Они хотятъ — свободы! Какъ всѣ, кто подъ стражей! И кто обреченъ! Думаешь, они сами не понимаютъ, что ихъ ждетъ?! Глупенькіе такіе?! О, нѣтъ… Нѣтъ. Все соображаютъ. Какъ быки, когда ихъ на бойню везутъ. Любой звѣрь смерть чуетъ. А человѣкъ и подавно. Они только такими безпомощными прикидываются… для насъ. Ну, чтобы мы ихъ пожалѣли. Молодые солдатики, телятки, жалѣютъ. Ахъ, дѣвочки, ахъ, мальчоночка хворый! Ничего подобнаго. Мать — хитрая змѣя. Держитъ связь со всѣми королями Европы. Николашка — кузенъ того короля, братъ другого, тоже строчитъ во всѣ концы. Въ Лондонъ… въ этотъ, какъ его… — Еле выговорилъ. — Въ Котпен-га-генъ. Монархическій, сообрази, заговоръ! У насъ подъ носомъ. А что товарищъ Ленинъ скажетъ?! Да онъ насъ… въ первой же телеграммѣ… если они вдругъ сбѣгутъ… къ разстрѣлу… насъ, а не ихъ, ты понялъ? Тебѣ жить хочется, Ереминъ? Мнѣ — да.
— Мнѣ тоже.
— Карта Екатеринбурга — вотъ крупная улика. Фотографическая камера — ай-яй-яй! Вотъ оно, доказательство! А помнишь князя Долгорукова? А вотъ не помнишь, что у него при обыскѣ два пистолета обнаружили. Мы ихъ взяли, понятно…
— Не зналъ я.
— Ну теперь знаешь.
— А князя изъ тюрьмы-то — выпустили?
— Э-э-э! Шалишь, уѣхалъ въ Парижъ! какое выпустили! смѣешься… Его въ царствіе небесное впустили — это да. Весь ажъ сиропомъ, патокой исходилъ, такой умоленный!
— Эй, командиръ, слышишь. Ну найдете вы побрякушки. Ну на фотографической пленкѣ отыщете улики. И что? Они жъ и такъ въ застѣнкѣ, цари-то!
Авдеевъ бросилъ бычокъ въ дворовую пыль и потянулся за другой папиросой. Вытащилъ изъ коробки, мялъ въ пальцахъ, дулъ въ нее, какъ въ дуду.
— И опять дурачокъ, Ереминъ. А вродѣ умный мужикъ. Заговоръ — это ихняя казнь.
Словомъ поперхнулся не Авдеевъ, а Ереминъ.
— Казнь?
— А ты бы хотѣлъ, чтобъ мы ихъ — на англійскій корабль — въ Мурманской гавани — съ почестями, съ трубами и цвѣтами препроводили? Или, можетъ, чтобъ ихъ Ленинъ — въ Кремлѣ поселилъ, а они бы тамъ съ Ленинымъ… чай пили, пироги съ капустой ѣли?! Такъ бы хотѣлъ?!
Оборвалъ самъ свои крики, закурилъ.
Ереминъ стоялъ рядомъ и смотрѣлъ, какъ комендантъ куритъ.
Ляминъ бросилъ чистить коня, положилъ обѣ руки ему на холку и такъ стоялъ. Ихъ съ конемъ заливали красныя теплыя струи заходящаго солнца. Красное солнце, красный Уралъ. Красные камни въ горахъ. Какъ они зовутся, забылъ. Такіе густо-красные, какъ кровь. Найти бы одинъ такой и подарить. Кому? Пашкѣ или… Машкѣ?
Съ колокольни плылъ звукъ колокола — басовый, тягучій, безконечный, мощный.
***
Царь сидѣлъ и старательно рисовалъ на большомъ листѣ, когда въ комнату, послѣ короткаго стука — онъ всегда стучалъ, хотя многіе къ царямъ и безъ стука входили, — зашелъ Михаилъ.
Ему комендантъ Авдеевъ приказалъ занести царю на подносѣ чай. Ляминъ сначала выпучилъ глаза: какъ! чай! царю! на подносѣ! какое преклоненіе, какая… вѣжливость? забота? подобострастно согнутая спина? и это послѣ обыска, насмѣшекъ, пьяныхъ карикатуръ въ нужникѣ? — но Авдеевъ быстро все ему разъяснилъ. «Чай — замануха. Поводъ. Ты долженъ войти, поставить подносъ со стаканомъ ему на столъ и поглядѣть, такъ, невзначай скоситься, что онъ тамъ дѣлаетъ. А дѣлаетъ уже цѣлый часъ. Или больше. Я въ щелку подглядѣлъ. Да самъ… боюсь спугнуть. Лучше ты».
Заставилъ Пашку вскипятить воды. Завтракъ уже за плечами. До обѣда еще далеко.
Пашка заварила крѣпкій чай прямо въ стаканѣ, сыпанула ровно столько, чтобы и крѣпко, и горло не задрало. «Въ повариху превратилась, въ бога душу, изъ солдата». Угнѣздила стаканъ на тонкомъ серебряномъ подносѣ. А подносъ ихній, спросилъ Михаилъ. Нѣтъ, помотала Пашка плохо расчесанной головой, инженерскій. «А что, красивый, приглянулся, спереть хочешь?» — «Да было бъ куда переть. Дома-то нѣтъ и не будетъ». Захотѣлъ послѣ этихъ словъ заглянуть ей въ лицо. Она сердито, горько отвернулась, лица такъ онъ и не увидѣлъ.
Затылокъ ея сказалъ ему: дрянь ты.
Ляминъ держалъ подносъ на одной рукѣ, на вытянутыхъ палками пальцахъ, другую сжалъ въ кулакъ и брякнулъ по двери разъ, другой. И вошелъ, долго не ждалъ. Царь обернулся къ нему черезъ плечо. Какъ ребенокъ, прикрылъ широкую бумагу локтемъ, грудью.
«Хрѣнъ чего тутъ увидишь. Сейчасъ спрячетъ. Выкомаривается Авдеевъ! Въ любое время зайди къ царю и обыщи комнату. А письма — что письма? Ихъ же все равно распечатываютъ и читаютъ».
— Гражданинъ Романовъ. Вотъ вамъ горячій чай.
Онъ потрясенно наблюдалъ, какъ лицо царя ясно, ярко засвѣтилось. Ощущеніе было, что отъ носа, отъ бороды, отъ рѣсницъ идутъ длинные золотые лучи. И бьются объ стѣны. И уходятъ наружу, пронзая грязное стекло окна.
— Да что вы? Вотъ не ожидалъ! Чай? Горячій? И… съ сахаромъ?
Царь радовался опять какъ ребенокъ.
…Господи, да онъ и былъ ребенокъ — несуразный, старый, бородатый, въ морщинахъ, развѣнчанный, нелѣпый, — потерявшійся напрочь, какъ Россія.
…— Да, съ сахаромъ.
Авдеевъ распорядился насыпать въ чай царю двѣ чайныя ложки сахара.
— Ну, это просто божественно!
«Чего тутъ Божьяго. Чай какъ чай. Вотъ какъ людей загнобили, что даже простому чаю радуются, какъ выносу чудотворной».
— Пейте на здоровье.
Наклонился ниже, чтобы поправить стаканъ, поставить его въ центръ подноса. Глазами стригъ, рѣзалъ, надрѣзалъ воздухъ комнатенки. «Ага. Планъ. Вродѣ бы домъ! Ну да. Вотъ комната одна. Вторая. Третья. Подвалъ. Все ясно. Куда онъ ему? По кой чортъ? Понятно все. Авдеевъ правъ! Замышляютъ они побѣгъ, явно. Ну кто не замыслитъ! Имъ тутъ томно. Гадко. И смерть они свою… видятъ. Или чуютъ. Это еще страшнѣе».
— Охъ, спасибо!
Локоть отвелъ. Гляди не хочу. Довѣрялъ? Да просто чай пилъ вкусно, съ удовольствіемъ, медленно, отставляя худую руку со стаканомъ, то-и-дѣло прихлебывая. Почти не отнималъ стаканъ отъ губъ. Потомъ оторвался, поглядѣлъ весело, опять по-дѣтски, на молча, прямо стоящаго Лямина и опять съ восторгомъ сказалъ:
— Ахъ, хорошо! Чудесно!
Ляминъ на это не зналъ, что отвѣтить.
Все такъ искренне. Искренне радуется чаю царь, искренне чертитъ планъ дома на бумагѣ величиною почти со столъ.
— А на улицѣ-то — тепло, капель! — Царь коротко и радостно глянулъ въ окно. — Скажите, товарищъ Ляминъ, а намъ что, совсѣмъ-совсѣмъ нельзя погулять?
— Отчего же, гражданинъ Романовъ. Можно. Послѣ обѣда васъ поведутъ гулять. — Подумалъ и добавилъ: — Какъ всегда.
— Поведутъ! — Николай дернулъ туда-сюда плечомъ, будто его кололъ давно споротый погонъ. — То-то и оно. Во дворъ. И — вдоль забора, туда и обратно? По улицѣ бы походить! На весну полюбоваться!
Ляминъ не ожидалъ отъ себя, что такъ спроситъ. Но такъ ужъ спросилось. «Можетъ, къ лучшему. Можетъ, мнѣ-то онъ скажетъ. Я чай ему принесъ. Мнѣ… довѣрится… Да мнѣ самому просто интересно… зачѣмъ…»
— А вы зачѣмъ планъ дома рисуете?
Царь опять съежился, помрачнѣлъ, опять прикрылъ бумагу, теперь уже обоими локтями. Ляминъ смотрѣлъ честно и вродѣ бы непонимающе. Царь поднялъ руки, будто его уже разстрѣливали. «Какой же онъ… беззащитный. На охотѣ такимъ беззащитнымъ бываетъ звѣрь. Когда ружье охотника цѣлится ему прямо въ голый, открытый бокъ. И нечѣмъ ему заслониться. И уже не убѣжать».
— Да видите, хочу подробный планъ дома въ Тобольскъ послать.
— Кому?
Противъ воли это вырвалось остро, подозрительно, слишкомъ жестко.
«Плохой изъ меня шпіонъ. Въ ЧеКа не возьмутъ такого пентюха».
— Дочерямъ. — Царь улыбнулся, и опять отъ бороды и усовъ заструились горячіе лучи. — Домъ-то тѣсноватъ, товарищъ… Михаилъ! Вы же сами видите. Тѣсноватъ! А мы большая семья. Надо, чтобы дѣвочки знали, что ихъ… ждетъ…
— Что… ждетъ? — повторилъ онъ слова царя, съ точно такой же паузой.
Николай сжалъ руки и потеръ, не размыкая ручного замка, ладони другъ объ дружку.
— Пусть представятъ себѣ, гдѣ онѣ будутъ жить.
Голосъ царя потвердѣлъ. Осуровѣлъ. Михаилъ тоже выпрямился. Царь допилъ остывшій чай быстро, раздраженно, большими глотками. Поставилъ стаканъ на подносъ, крѣпко, съ брякомъ.
— Спасибо.
Сухо, быстро сказалъ. Какъ стѣнѣ. Не человѣку.
«Какъ подмѣнили его. Почему?»
Ляминъ взялъ подносъ со стола. Пошелъ съ нимъ къ двери. Неудачно наклонилъ серебряную плашку, и пустой стаканъ легко поплылъ внизъ. Ляминъ поймалъ его уже на лету.
— На здоровье, — и впрямь стѣнѣ, не царю, выходя изъ комнаты, бросилъ онъ.
…Черезъ три дня къ царю явился комендантъ Авдеевъ. Губы крѣпко сжаты. Глаза подъ фуражкой — два темныхъ твердыхъ камня.
— Письма, что писали намедни, на столъ! Быстро!
Ни «здравствуйте», ни «какъ здоровье», ни «день добрый».
Николай выдвинулъ ящикъ стола. Авдеевъ смотрѣлъ по-медвѣжьи, красными горящими зрачками, темно и настороженно.
Николай сталъ выкладывать на столъ бумаги. Исписанные листки, надписанные конверты, открытки, чистую бумагу. Странные черновики: на чистомъ листѣ написаны двѣ, три строчки, а потомъ бѣгъ чернилъ обрывается, и бѣлизна бумаги равнодушно заметаетъ жалкую, бѣдную человѣчью мысль, нацарапанную стальнымъ когтемъ, — какъ метель, хищная пурга.
Авдеевъ глядѣлъ.
— Такъ. Хорошо! Вижу. Но это не все!
Царь развелъ руками.
— Что вы еще хотите?
Авдеевъ наклонился и рванулъ на себя самый нижній ящикъ стола.
— А это что?
Николай улыбнулся жалко, губы прыгали, будто замерзалъ.
— Но это не письмо!
— Но это вы чертили.
Царь молчалъ.
— Вы или не вы?!
Царь наклонилъ голову.
— Я. Для дѣвочекъ…
— Для дѣвочекъ?!
Авдеевъ не скрывалъ ярости. Царь сидѣлъ передъ нимъ.
— Встать!
Царь всталъ.
Ляминъ, за дверью, слышалъ этотъ крикъ. Эту команду.
— Черезъ десять минутъ — ко мнѣ въ комендантскую!
Царь разлѣпилъ губы.
— Но я ни въ чемъ не виноватъ.
— Бросьте! Разберемся!
…Царь стоялъ передъ столомъ, а за столомъ сидѣлъ Авдеевъ. Авдеева трясло. Онъ не зналъ, съ чего начать. А начинать надо было.
— Ляминъ! — зычно крикнулъ онъ черезъ закрытую дверь.
Дверь толкнули снаружи, и вошелъ Ляминъ.
— Часового поставь другого! И приходи! Ты мнѣ нуженъ. И какъ свидѣтель, и — какъ писарь!
— Это что, допросъ? — бѣлыми губами высвободилъ тусклыя слова царь.
— Да! Допросъ!
Царь согнулъ ноги въ колѣняхъ и медленно опустился на стулъ. Безъ разрѣшенія коменданта.
Ляминъ шагнулъ въ коридоръ и молча, скрюченнымъ пальцемъ, подозвалъ мотающагося взадъ-впередъ по коридору Илюшку Перфильева.
— Перфильичъ, стой здѣсь. Здѣсь сторожи. Меня Авдеевъ вытребовалъ.
Илюшка утеръ носъ кулакомъ и всталъ, куда сказали. Ляминъ обвелъ его взглядомъ, будто сѣть на него накинулъ.
Опять ввалился въ комнату. Чувствовалъ себя чернымъ подстрѣленнымъ ястребомъ. А комендантскую — громаднымъ ягдташемъ. Еще одна подстрѣленная дичь — вонъ она, на стулѣ. Царь. Нѣтъ, это не царь. Это жалкій бездомный котенокъ. Его подобрали изъ жалости. Онъ мяукаетъ, проситъ ѣсть, пить. Ему даютъ, а потомъ даютъ пинка подъ ребра. Онъ пищитъ: за что?! А, говорятъ ему откуда-то сверху, изъ-подъ потолка, въ горѣлыхъ ароматахъ военной кухни, въ заревахъ и дымахъ, ты не знаешь, за что? Да за дѣло, за дѣло! И — еще разъ — въ животъ, въ животъ. Онъ забивается куда угодно: подъ шкафъ, подъ печь. Твердый тупой сапогъ настигаетъ вездѣ.
Но вѣдь этотъ котенокъ въ другой жизни былъ воиномъ! Полковникомъ. И шпынялъ своихъ подчиненныхъ. Нѣтъ, никогда онъ воиномъ не былъ. Развѣ онъ могъ быть воиномъ — вотъ этотъ, на стулѣ? Согнутый дугой, безмолвный?
— Встать!
Стоитъ.
«Вотъ такъ. Царю — командуютъ. И онъ выполняетъ команду».
— Отвѣчать правильно! Не хитрить!
Ляминъ поймалъ краемъ глаза еле видную, тончайшую усмѣшку Николая.
«Какъ же они насъ ненавидятъ. Мы для нихъ — насѣкомыя. Черви, жуки. Они насъ давили и будутъ давить, дай имъ снова волю».
— Боецъ Ляминъ! Бумага, перо — на столѣ! Записывай все, что гражданинъ Романовъ скажетъ!
— Слушаюсь. — Ляминъ со скрежетомъ пододвинулъ стулъ ближе къ столу. Сѣлъ. «Благодарю церковно-приходскую школу, вотъ грамотѣ ученъ». Окунулъ ручку въ чернильницу. Чернильница господская, двѣ емкости, каждая въ формѣ бочонка, между ними сидитъ стеклянный медвѣдь. Для ручки — спеціальные бронзовые рожки. Ее туда кладутъ, и такъ она сохнетъ.
«А вѣдь мы-то пишемъ не чернилами, а кровью. Кровью!»
«Экій догадливый, что самъ себѣ мелешь. Мозги туманные. Лучше смотри и слушай, слушай и смотри».
— Гражданинъ Романовъ! Вы чертили планъ дома инженера Ипатьева, въ которомъ васъ поселили въ Екатеринбургѣ?
— Да.
Ляминъ нацарапалъ на бумагѣ жирное «ДА».
«А молчаніе, если человѣкъ молчитъ, ничѣмъ не запишешь. Нѣтъ, почему, запишешь: молчитъ».
— Зачѣмъ вы чертили планъ?
Царь молчалъ.
Ляминъ записалъ: «МОЛЧИТЪ». Потомъ зачеркнулъ слово.
— Зачѣмъ вы чертили планъ?!
Царь сталъ бѣгать глазами туда-сюда, туда-сюда. Соединилъ пальцы и противно хрустнулъ ими. Стоялъ прямо, будто парадъ принималъ, пятки вмѣстѣ, носки сапогъ врозь. Ляминъ вообразилъ его на конѣ, въ густыхъ эполетахъ съ витой золотой бахромой, сапоги начищены до угольнаго блеска, конь бѣлый, ахалтекинскій, грудь выпячена, улыбка наложена поверхъ бороды, намертво приклеена, и скачетъ передъ солдатскимъ строемъ, и глядитъ на солдатъ сверху внизъ. Солдаты! Грубый колкій матеріалъ, изъ него шьются войны. И этотъ малорослый, бородатый портной — шилъ и поролъ, поролъ и шилъ? А матерія все кровила, и пачкалась новой кровью, и пачкала кровью подолы и юбки своей страны — ея долы и овраги, лѣса и деревни, и на снѣгу кровь, и на травѣ кровь. Не остановить.
— Я же вамъ сказалъ: я хотѣлъ отправить планъ въ письмѣ дочерямъ въ Тобольскъ.
— Такой подробный планъ? Зачѣмъ дѣвицамъ планъ? Пріѣдутъ и все увидятъ! Я утверждаю, что планъ предназначался для переправки кому-то другому! Не въ Тобольскъ!
— А я утверждаю…
— Вы можете утверждать все что угодно. Мнѣ все равно. Я — знаю, кому!
— Вы… знаете?
— Да. Знаю!
— Кому же?
Теперь царь задалъ вопросъ. Авдеевъ взорвался не хуже пороха.
— Вашимъ союзникамъ! Тѣмъ, съ кѣмъ вы сговариваетесь о вашемъ побѣгѣ!
— Но мы не собираемся никуда бѣжать.
Голосъ царя былъ слишкомъ смиреннымъ. Почти овечьимъ. Авдеевъ ярился.
— Еще какъ собираетесь! Намъ все доподлинно извѣстно. Не только намъ, но и — Москвѣ!
— Вотъ какъ? И что же знаетъ Москва?
Царь уже не скрывалъ ироніи.
— Это я задаю здѣсь вопросы, а не вы! Когда вы послѣдній разъ писали союзникамъ?
— Я писалъ своей матери. Маріи Ѳедоровнѣ. И своей сестрѣ Ольгѣ Александровнѣ. Если моя мать и моя сестра — мои союзники, то я хорошій сынъ и братъ. Вы не находите?
— Прекратите издѣваться!
Ляминъ не успѣвалъ записывать. Перо процарапывало бумагу, брызги летѣли Лямину въ лицо, онъ бралъ со стола прессъ-папье и слѣпо, на-ощупь промакивалъ чернильныя кляксы на щекахъ и подбородкѣ.
«Когда цари пріѣхали — ты надъ ними издѣвался. Теперь царь беретъ реваншъ».
Становилось весело, тряско и стремительно, будто они, всѣ трое, скакали на коняхъ по степи.
— Прошу прощенья.
— Къ чертямъ ваше прощенье, — Авдеевъ шумно дышалъ и весь лязгалъ и двигался, будто работала паровая машина въ трюмѣ корабля. — Намъ нужны факты. Вы — въ заговорѣ съ тѣми, кто жаждетъ вашей свободы!
— Но у меня нѣтъ такихъ фактовъ. Заговоръ — это ваша сказка.
— Что?! Повторите!
— Заговоръ — это ваша страшная сказка для московской ЧеКа, — твердо и раздѣльно произнесъ царь. — Если бы мы пожелали, насъ бы давно освободили.
«Вотъ этого ему не надо бы говорить», — смутно, обезпокоенно подумалъ Ляминъ.
Авдеевъ вскочилъ и близко подскочилъ къ недвижно стоявшему царю. Если бы комендантъ могъ, онъ бы ударилъ его. Занесъ уже кулаки. Ляминъ бросилъ ручку на мѣдные рога чернильницы и привсталъ; дѣло запахло рукоприкладствомъ.
— Вы! Васъ! — Авдеевъ уже не сдерживался. — Тебя — освободили?! Да мы каждый шагъ твоихъ прихвостней за версту видимъ! Страна борется за новую жизнь! Да что тамъ — просто за жизнь! Страна въ кольцѣ враговъ! Насъ возненавидѣли… и насъ ненавидятъ! Ой-ей какъ ненавидятъ! А знаешь, ты, нѣмецкій волчонокъ, за что?! За то, что мы — богатые! Природа у насъ! Земли! Лѣса! Пажити! Звѣрье въ лѣсахъ! Драгоцѣнности, руда, золото! И — люди, главное, люди! А ты-то о людяхъ не думалъ! На войну — на скотобойню — безъ раздумій повелъ! — Задыхался. Ревѣлъ. — А эти твои… благодѣтели… спасители… спаси-и-и-тели! Убили вы всѣ Россію! Убили!
— Это вы ее убили, — тихо сказалъ царь.
— Что?!
— Вы — убійцы.
Ляминъ бросилъ писать. У него странно, сначала холодно, потомъ горячо, стало внутри.
…За другой стороной двери, за стѣнкой, стояла Марія, положивъ руки на дверь комендантской, будто грѣла объ нее ладони. И все слушала. И слышала.
…— И насъ — будутъ ненавидѣть! Всегда! Во всѣ времена! Но мы станемъ красной Россіей! Совѣтской Россіей! Мы — станемъ — Совѣтами! Уже — стали! И мы сдѣлаемъ нашъ народъ счастливымъ! Дай только срокъ! И дай — выиграть эту новую войну! Войну съ вами, съ бѣляками! Съ тѣми, кто васъ, отребье, поддерживаетъ… еще поддерживаетъ! Но побѣда за нами! За народомъ! А не за вами, лебедями хрустальными!
Вернулся за столъ. Сѣлъ. Ляминъ сидѣлъ напротивъ, быстро писалъ.
— Я всегда былъ со своимъ народомъ, — кротко сказалъ царь.
— Нѣтъ, — говорилъ Авдеевъ, опять вставая изъ-за стола и медленно, устрашающе подходя къ царю, — нѣ-е-етъ, поросенокъ, врешь, никогда ты не былъ со своимъ народомъ. Развѣ ты зналъ, какъ живетъ народъ? Какъ онъ ѣстъ, пьетъ, страдаетъ, умираетъ? Развѣ ты это зналъ, чувствовалъ, видѣлъ? Ты видѣлъ свои смотры. Парады. Ты — обѣдалъ съ послами и танцовалъ съ балеринками! А потомъ кувыркался въ перинахъ съ блядями! Тебя купали въ сливкахъ… въ шампанскомъ… ты жралъ на золотѣ, пилъ изъ серебра…
Авдеевъ ловилъ ртомъ воздухъ.
— Но такъ устроенъ міръ, — такъ же кротко вымолвилъ царь и развелъ руками, будто извиняясь за такое устройство міра.
Авдеевъ внезапно выдохнулъ шумно и длинно, выпустилъ изъ легкихъ весь яростный воздухъ.
«И правда, вѣдь такъ устроенъ міръ, — вихремъ пронеслось подо лбомъ Лямина. — Но, это значитъ… мы… посягнули на его устройство?»
«Да, мы передѣлаемъ міръ».
«Но это же такъ трудно! Невозможно!»
«Красная Россія будетъ первой на этомъ пути. Тяжело! Смертельно! Но мы попробуемъ. А вдругъ у насъ — получится!»
«Ни хрѣна у насъ не получится. Бѣляки насъ задавятъ. Вонъ, Логиновъ сказалъ, бѣлочехи скоро подойдутъ къ намъ. Крестьяне повсюду возстаютъ. Атаманъ Дутовъ силы скапливаетъ. Тутъ цари подъ нашимъ крыломъ, да крыло-то больно легковѣсное! Мы съ оружіемъ, да, но на ружье всегда найдется пушка!»
«Ты просто трусъ. Какъ смѣешь!»
Ляминъ сжалъ виски ладонями, и перо, обмакнутое въ чернила, больно и остро впилось ему въ скулу. Онъ чертыхнулся, кинулъ ручку на столъ и обтеръ скулу обшлагомъ.
…— Вы никогда не вернете того, что было, — уже спокойно, совсѣмъ спокойно сказалъ Авдеевъ. — Старая Россія умерла. Самодержавіе умерло. Все, васъ больше нѣтъ.
— Но мы-то есть. — Царь уже улыбался.
— Вы есть, а царства вашего нѣтъ.
— Вы меня извините, товарищъ комендантъ, если я вамъ нагрубилъ.
— Хм! — Авдеевъ не зналъ, что отвѣтить. И Ляминъ ждалъ. — Это ваше… воспитаніе…
И не договорилъ: проклятое или хорошее. Слишкомъ хорошее.
— Всякое бываетъ. Особенно въ такое время.
«Извиняется, а самъ думаетъ: у, проклятые тюремщики».
— Но вы вѣдь испугались? Когда я васъ къ стѣнкѣ прижалъ?
— Къ какой стѣнкѣ?
— Ну, что намъ все извѣстно про вашъ заговоръ. Я, видите, говорю уже спокойно. Все существуетъ, не отпирайтесь, это глупо, въ концѣ концовъ.
— Но обвиненіе въ заговорѣ — это уже… — Николай старался говорить четко, у него не получалось, онъ глоталъ слова, мялся, началъ дрожать. — Дѣло.
— Дѣло?
— Не прикидывайтесь наивнымъ, товарищъ комендантъ. Если вы докажете заговоръ, это развяжетъ вамъ руки.
Ляминъ осторожно положилъ ручку на исчерканную бумагу. Затаилъ дыханіе и даже открылъ ротъ.
— Вы настолько предвидите будущее, гражданинъ Романовъ?
И тутъ царь сказалъ такое, что ни въ коемъ случаѣ нельзя было записывать.
— Я это будущее знаю.
Глаза Авдеева. Глаза Лямина. Глаза царя. Три пары человѣческихъ глазъ. Они скрещиваются, разбѣгаются, ищутъ другъ друга, летятъ, возвращаются, опять улетаютъ, слѣпо натыкаются другъ на друга, нѣжно и осторожно ощупываютъ воздухъ, остро, насмерть прокалываютъ лица, лбы, виски. Какъ — знаетъ? Почему — знаетъ? Такого быть не можетъ. Люди не прозрѣваютъ время! Только пророки. Что, царь — пророкъ? Какой онъ пророкъ! Человѣчишка. Такой же, какъ всѣ!
— Что ты знаешь? — Авдеевъ нежданно перешелъ на свистящій шопотъ. — Ну, что?
— Одинъ монахъ… — Царь тоже шепталъ. Ляминъ еле слышалъ. — У Серафима… Саровскаго… въ обители… Да что тебѣ говорить. Нельзя это говорить. Мнѣ вынесли ларецъ. Заперли насъ… вмѣстѣ… Читалъ женѣ. Плакала… Не повѣрила. Потомъ — повѣрила…
— Когда — потомъ?
— Сейчасъ…
— Что за… чушь…
Въ комендантской стало темно. Земля совершала еще одинъ поворотъ вокругъ оси. Ночь наползала, весенняя холодная ночь. Ледокъ сахаромъ стягивалъ черныя лужи.
— Вышли… жена еле идетъ, лицо мокрое… у меня все плыветъ передъ глазами. Она шепчетъ мнѣ: еще долго, долго… еще поживемъ… Шествіе. Молебенъ… Много свѣта, солнца… а мы идемъ, какъ въ ночи. Ночь вокругъ насъ… кровь, ночь и горе. И по землѣ — трещины… такія длинныя трещины… отъ жары… земля потрескалась… И къ намъ по этой высохшей землѣ — юродивая подбѣгаетъ. Длинные волосы… мнѣ такъ жалко ее стало… она вся маленькая, грязная… подолъ вымоченъ… по лбу потъ течетъ… жена шарахнулась, носъ зажала… а блаженная какъ завизжитъ, насъ увидѣвъ… потомъ женѣ въ ноги повалилась, за руку ее хватаетъ: слушай!.. И я — склонился… И она намъ… обоимъ… шопотомъ: падетъ ваша корона… и заточатъ васъ… и убьютъ. А земля наша вся въ огнѣ сгоритъ. Въ огнѣ!
— Брехня, — такимъ же шипомъ-шопотомъ отозвался блѣдный Авдеевъ.
Авдеевъ отражался въ зеркалѣ, висящемъ на стѣнѣ, но не видѣлъ себя. Ляминъ поднялъ голову, наткнулся глазами на зеркало и увидалъ въ немъ спину Николая, лопатки, шевелящіяся подъ гимнастеркой цвѣта сѣна.
«Брехня», — мысленно повторилъ вслѣдъ за Авдеевымъ Михаилъ — и тутъ же непреложно и быстро понялъ, что нѣтъ, не брехня.
Правду всегда хорошо и горячо чувствуешь.
Это ложь всегда холодная, склизкая, какъ озерная старая жаба. А правда — горячая и живая. И горькая. И очень больно, страшно, когда ее такъ просто, не подъ пыткой, не подъ винтовкой, а просто такъ — говорятъ. И особенно — ту, которую никогда и никому не говорили.
«Я сегодня что-то большое узналъ. То, что узнавать было нельзя. Авдеевъ — понялъ? Врядъ ли. Тогда бы онъ не сказалъ «брехня». Я всему вѣрю. Я… въ Бога не вѣрю — а вотъ въ ту блаженненькую — повѣрилъ. Почему? Не знаю. Бѣдные! Бѣдные!»
Онъ самъ не понималъ, не сознавалъ, что бормочетъ, жалуясь кому-то на все происходящее, жалѣя царей. Онъ такъ впервые шепталъ имъ и о нихъ. Шопотъ самъ корежилъ его губы. Щека горѣла чернильнымъ фонаремъ. Ночь уже навалилась на крыши и придавливала молчащіе дома тяжестью набухшихъ мокрымъ снѣгомъ тучъ.
…А съ той стороны Марія прижала щеку и ухо къ сумасшедшей двери, пытаясь услышать, понять, и скорбь и ужасъ внезапно вылѣпили ея лицо чистымъ, строгимъ и небеснымъ, слишкомъ взрослымъ.
***
…Онъ видѣлъ, какъ они мучатся.
И ей было плохо, главное, ей. Онъ старался думать о ней безъ имени: «она», и все. Почему-то сталъ запрещать себѣ называть ее по имени, даже мысленно. Непонятный запретъ этотъ возникъ самъ собой. И вообще странно было, что ихъ — каждаго — какъ-то по-человѣчески зовутъ.
Они сейчасъ были для всѣхъ — просто люди. Люди, а почти вещи.
Цари. Граждане Романовы. Граждане арестованные. Суки, сволочи. Бѣдное семейство. Бѣдное по-настоящему: паекъ урѣзали до нищеты, на благотворительныхъ обѣдахъ при церкви кормежка лучше.
Ей плохо, и ему это передается. Тише, нельзя разводить антимоніи. Нельзя давать слабину, никогда. Тѣмъ болѣе мужику. Это баба можетъ разнюниться; нюни — ихъ прямое дѣло, наслѣдное.
Охрана. Караулъ. Они ихъ стерегутъ, и имъ за это харчъ даютъ и кое-какую денежку, кому какъ перепадетъ. Армейскій харчъ, довольно онъ нажрался его на поляхъ міровой войны. Но лучше, крѣпче и сытнѣе этого харча нѣтъ. Ты прыгаешь рядомъ со смертью — на тебѣ за храбрость миску кулеша, миску каши, а если въ кулешѣ еще и мясо плаваетъ, а въ кашѣ — масло, такъ радуйся, пой!
Караулъ, и онъ — въ караулѣ. Тобольскъ издали, изъ времени, видѣлся огромнымъ кованымъ сундукомъ, откроешь — а тамъ снѣга, шерстяныя метели, серебряныя вьюги, старыя позолоченныя фамильныя ложки тамъ и сямъ торчащихъ церквей; градъ-сонъ, градъ-пряникъ, весь въ глазури пороши, въ заоблачной лазури. И рѣки, эти рѣки. Она… тоже ихъ видѣла, рѣки. Ихъ ширь, ихъ затягивающую ледяную бездну, ихъ вольное теченіе. Тогда ее… и ихъ всѣхъ еще пускали по улицамъ гулять. Подъ охраной, правда, но и то хлѣбъ: человѣкъ идетъ по волѣ, и воля дуетъ ему въ лицо. И онъ можетъ вспоминать прошлое и даже думать о будущемъ. Воля — это и есть будущее. Всѣ о ней мечтаютъ. И… она.
Караулъ. Его товарищи. Бойцы, ружья на-а-а-а… пле-чо! Къ но-о-о-о… гѣ! Всѣ они ютятся въ двухъ комнатенкахъ около столовой. Комнатенки тѣсныя. А кто имъ приготовитъ и когда — хоромы? Никто и никогда. На сегодня это ихъ домъ. И его домъ тоже.
Цари выходятъ изъ своихъ комнатъ. Двигаются осторожно, слишкомъ неувѣренно. Особенно царица. Она переступаетъ ногами такъ, будто идетъ по болоту, по торчащимъ изъ тины спасительнымъ кочкамъ. Шагъ шагнетъ — и озирается. Какъ въ звѣринцѣ.
«Ну да, всѣ мы для этой забалованной бабы — звѣринецъ. Звѣри, и сейчасъ набросятся и загрызутъ. А они сколько погрызли?»
Припомнилъ, какъ Степка Васильевъ про Ходынку нашептывалъ. Они, слившись въ тѣсный кружокъ у ночного костра, курили и ежились: хорошо, насъ тамъ не случилось!
«Волосы дыбомъ встаютъ, сколько. Безсчетно душъ. Помни объ этомъ! Не жалѣй ихъ!»
«И… ее?»
«Ее — тоже. Она плоть отъ плоти этихъ чудовищъ».
«Но они же люди! Не чудовища!»
«То, что они дѣлали съ людьми, могутъ выдѣлывать только чудовища».
Они всѣ гудѣли въ комнатенкахъ-ульяхъ, ругались, спали, растянувшись — кто на голыхъ желѣзныхъ койкахъ, какъ въ гамакѣ, покачиваясь на пружинахъ, кто на полу — Авдеевъ распорядился постелить солдатамъ тощіе матрацы, выписалъ изъ ближней больницы. А у дверей ванной и уборной всегда, днемъ и ночью, стояли часовые. Да не по одному, а иной разъ и по двое распоряжался ставить караульныхъ комендантъ. «Каши масломъ не испортишь, — щурился, — чѣмъ насъ больше, тѣмъ они смирнѣй».
Онъ стоитъ на часахъ. У ноги винтовка. Онъ вѣрно служитъ новой, Красной Россіи. По всѣмъ сторонамъ, куда ни глянь, на всѣхъ фронтахъ полыхаетъ война. Русскій противъ русскаго. Вотъ и мы дожили до гражданской войны. Гражданская война самая жуткая. Они еще этого не осознаютъ. Шкура — осознаетъ. Сердце — понимаетъ. Какъ можно стрѣлять въ брата? А тебѣ приказываютъ — и ты стрѣляешь все равно.
Все равно.
«Я русскій, и онъ, что движется взять городъ, — русскій. Мы оба родились здѣсь. Какъ же мы можемъ другъ друга убить? А вотъ поди жъ ты. Ленинъ приказалъ! А этимъ кто приказалъ? Красновъ. Дутовъ. Да ихніе генералы всѣ: Калединъ, Юденичъ, Деникинъ. Этотъ, какъ его, въ Крыму, Врангель. А этотъ, у насъ въ Сибири… этотъ, какъ его… съ ненашенской фамиліей… еврей, должно-быть… Каппель. А еще Голощекинъ баялъ, я слыхалъ — далеко, за Иркутскомъ, къ Монголіи ближе — какой-то… чорта ли лысаго, опять иноземская фамилія!.. Унгеръ, что ли».
Сильнѣе стиснулъ стволъ винтовки. Желѣзо холодило пальцы. Глядѣлъ на недавно крашенныя половицы коридора.
«И подо всѣми ними — люди. Наши, русскіе. Крестьяне… горожане… казаки. Да ведутъ ихъ въ бой — противъ насъ — эти, царскіе выкормыши. И мы ихъ побьемъ. Побьемъ! Все равно».
Царь шелъ въ уборную тоже медленно. Они не спѣшили. И онъ, бывшій владыка, теперь никуда не спѣшилъ. Коридоръ длинный, какъ жизнь. О нѣтъ, очень маленькій. Пробѣжишь за мигъ. А онъ идетъ такъ гордо. Вышагиваетъ, какъ гусь. Или эта, заморская птица, павлинъ называется.
Мимо часовыхъ. Мимо солдатъ. Вчера еще эти солдаты были твоими. А теперь уже не твои. Они — народа.
«Какого народа? Какой надъ нами царь? Все. Кончилось ихнее время. Будемъ безъ царя. Не надо намъ царя!»
Что-то все равно глодало душу.
«А что… кто… вмѣсто царя? Ну Ленинъ, это понятно. Ленинъ — вождь! Это значитъ, ведетъ. А куда онъ приведетъ?»
Мысли казались крамольными, съ нихъ капала кровь, какъ изъ свѣжихъ ранъ.
Уборную, по распоряженію доктора Боткина, обильно посыпали хлоркой. Хлоркой пропахъ весь корридоръ. Запахи нужника мѣшались съ запахами вареной гречки.
«И вотъ вся наша жизнь: жратва и сранье, и больше ничего. И — холмикъ, и крестъ безымянный, и никто не придетъ помянуть».
Гналъ отъ себя мысли, какъ мухъ, а онѣ все прилетали. Вотъ царь уже идетъ обратно. Поджалъ губы. А что, у него даже красивое лицо. Но — не мужественное. Такое… будто у нѣжнаго, милаго кролика. Посадили въ клѣтку, и тамъ сидитъ. Волкъ — прутья перегрызъ бы! Убѣжалъ! И подстрѣлили на бѣгу, съ окровавленными клыками! А этотъ…
— Здравствуйте, товарищъ Ляминъ.
Улыбнулся ему, какъ родному.
«И правда родной я имъ всѣмъ, вѣдь я пасу ихъ, овецъ, еще съ Тобольска».
— Здра… жла… — Осекся. — Здравствуйте, гражданинъ Романовъ.
«А Яковлевъ звалъ его — ваше величество. Ну, я не Яковлевъ».
Не остановился. А что зря калякать. Прошелъ мимо. Его спина. Смотрѣть ему въ спину. Чуть сутулая. Плечи широкія, одно чуть выше другого. Торчатъ подъ гимнастеркой круглыми деревяшками. Исхудалъ. Лопатки двигаются равномѣрно. Дышитъ. Поршень, насосъ работаетъ. Еще не старый. А жена старуха. Вотъ опять она вышла въ коридоръ: его встрѣчаетъ, видать. А то онъ ненарокомъ заблудится. На старухиной головѣ — вѣчная мокрая повязка. Намочитъ полотенце и привяжетъ. Болитъ у нея голова, и она всѣмъ на свое страданье жалуется. А вотъ не надо бы.
Человѣкъ никогда не посочувствуетъ боли другого: не у него вѣдь болитъ. Ну такъ, для приличія поцокаетъ языкомъ, головой покрутитъ: ай, ай. И все.
Боль чужого — не своя боль.
…Особенно больно это понимаешь на фронтѣ. Разрывы. Орудія жахаютъ. Снаряды летятъ. И любой — въ тебя. Нѣтъ! Не въ тебя. Въ товарища твоего.
…и думаешь позорно, счастливо: о, не я, не я умру.
…— Ники, я больше не могу! Эти люди убиваютъ меня!
— Аликсъ, пожалуйста. Возьми себя въ руки.
— Я не могу! Они глядятъ на меня! Они слушаютъ, что я дѣлаю въ клозетѣ! Стѣнки такія тонкія! Все слышно! Лучше умереть!
— Солнце, не растравляй себѣ сердце.
«По-иностранному брешутъ. Онъ ее утѣшаетъ».
Ляминъ глядѣлъ, какъ царь обнимаетъ жену за талію и медленно, осторожно уводитъ изъ коридора въ комнату.
«Какъ въ танцѣ, будто вальсъ танцуютъ на балу. Дотанцовались!»
***
…ложились спать, и сначала нѣжно, потомъ все сильнѣй и крѣпче, потомъ все отчаяннѣй обнимали другъ друга. Царь шепталъ въ ухо женѣ: не бойся, никогда не бойся смерти, что такое гибель, что такое наши тѣла? Они всего лишь куколки, а душа — порхъ! и вылетѣла бабочка. И летаетъ надъ нами, надъ красотой, ужасомъ и пустотой, надо всѣмъ летаетъ, надъ міромъ и надъ тобой, а ты ее не видишь, а она — тебя — видитъ. Жена прижималась къ нему, приникала губами къ его горячей, твердой и крѣпкой груди, бормотала тихо и нервно: а безсмертіе, милый, безсмертіе, вѣдь оно есть, если душа безсмертна? Значитъ, тамъ мы тоже что-то будемъ чувствовать, слышать, видѣть? И царь шепталъ въ отвѣтъ: родненькая, я вѣдь не знаю, какъ оно тамъ все будетъ, но давай представимъ, если безсмертіе есть на самомъ дѣлѣ, то вѣдь оно не всегда радостное, а можетъ быть и печальное. Какъ это печальное, бормотала царица, почему печальное? Да потому, что человѣкъ, должно-быть, въ міръ иной переходитъ именно съ тѣмъ ощущеніемъ, какое онъ испыталъ во время своей кончины. Вотъ человѣка переѣхало поѣздомъ, вагонными колесами. И лежатъ двѣ его половины на рельсахъ. И всѣ эти огромные, нескончаемые вѣка, всѣ эти вѣка его безсмертія онъ вынужденъ будетъ опять и опять переживать эту лютую боль, когда поѣздъ его на-двое разрѣзаетъ! Или вотъ человѣкъ стрѣляется. Написалъ предсмертную записку: прощайте всѣ, я проигрался въ карты, — и выстрѣлилъ себѣ въ високъ. Или въ ротъ. Или въ сердце. Такъ тамъ, въ безсмертіи, онъ вѣчно будетъ кричать отъ жуткой боли, разрывающей его во время послѣдняго этого выстрѣла. Или же вотъ человѣкъ умираетъ самъ по себѣ, по старости, жизнь большую прожилъ, и таетъ, засыпаетъ: успеніе, все чинно-важно, умиротворенно все. А онъ ужъ полгода, годъ съ постели не встаетъ, ослабъ, шевельнуться не можетъ. Пролежни у него, ходитъ подъ себя. И, умирая, ощущаетъ это свое безсиліе, будто падаетъ въ ужасную черную бездну — и такъ будетъ падать въ ней — цѣлую вѣчность… Оставь, что ты, Ники, замолчи! Царица кладетъ горячую, опять опухшую руку царю на губы, онъ цѣлуетъ эту руку, и подъ ея ладонью — его мокрое лицо. Зачѣмъ ты плачешь, милый? Не надо такъ волноваться! Милая, я не волнуюсь. Я свое отволновался. Я просто думаю о тебѣ, о томъ, какъ ты тамъ, въ вѣчности, все будешь плакать, и плакать, и плакать.
***
— Слушай мою команду! Перестать называть бывшаго царя — ваше величество! Я слышалъ, какъ кто-то изъ васъ обращался къ бывшему царю именно такъ. Царя больше нѣтъ! Нѣтъ и его титула! У него есть имя. Его зовутъ Николай Александровичъ Романовъ! Вы должны обращаться къ нему такъ: гражданинъ Романовъ! Понятно?
— Есть, товарищъ комендантъ!
Титулы. Имена. Званія. Ихъ такъ много на землѣ. Но званіе царя въ Россіи было одно. И вотъ его больше нѣтъ. Они всѣ вѣдь уже къ этому привыкли. Такъ что жъ имъ лишній разъ напоминать объ этомъ?
Ляминъ обвелъ взглядомъ лица товарищей. Ванька Логиновъ. Развѣ этотъ назоветъ — величество? Да онъ лучше того царя въ грязь втопчетъ, чѣмъ согнется передъ нимъ! Антоша Бабичъ. Насмѣшникъ такой, да красный весь, ажъ малиновый, ярче клевачаго пѣтуха. И этотъ не обратится эдакъ. Илья Перфильевъ? Да никогда. Илюшка за народное дѣло голову сложитъ! Царь — его первый врагъ. Скажи: убей царя! — своими руками задушитъ. И не охнетъ.
Лица… лица… лица, скулы, глаза то хитрые, то жесткіе, жестче желѣза…
Кто жъ изъ нихъ такой старорежимный? Вѣжливый, сиропный?
А можетъ, это онъ самъ? Обмолвился… по старой привычкѣ…
…А на улицѣ — май, Первое мая нынче по новому стилю: маевка, да не тайная, какъ раньше, при царѣ этомъ подломъ, а — демонстрація!
Люди шли по городу съ красными флагами. Съ пѣснями. Въ оконныхъ стеклахъ плескались алыя вспышки, музыка тоже вспыхивала — тамъ, сямъ, то стихала, то взрывалась прямо подъ окномъ. Авдеевъ приказалъ сегодня царей во дворъ не выпускать. А что боится, кто ихъ разглядитъ за заборомъ?
— Папа, какая музыка! Веселая! Что это за праздникъ?
Она. Стоитъ рядомъ съ отцомъ, въ окно рукой показываетъ.
— Не знаю, душа моя. Какой-то новый праздникъ.
— Нѣтъ, ты знаешь! Знаешь, знаешь!
— Машинька, открой-ка форточку. Я хоть въ форточку воздухомъ подышу.
Она ловко взобралась на подоконникъ и отворила форточку. Зимняя рама подалась съ натугой. Весенній вѣтеръ такъ мощно дунулъ въ лицо царя, опалилъ радостью, что онъ шатнулся, какъ послѣ стакана водки.
— Боже! Какое счастье!
Стоялъ, дышалъ. Она прислонилась къ отцу, обняла его сзади.
— Машинька… Я вспомнилъ. За границей нынче не восемнадцатое апрѣля, а первое мая. Тамъ, въ Европѣ, этотъ день празднуютъ. И наши — съобезьянничали. Устраиваютъ шествія, поютъ, дудятъ въ трубы… машутъ флагами…
— Зачѣмъ?
— День трудящихся.
— Папа! А мы, выходитъ такъ, не трудились? И это — не нашъ праздникъ?
— О, солнце…
«Чортъ, они всѣ всегда называютъ почему-то другъ друга — „солнце“. Это такъ красиво! И пошло, и сладко. Какъ-то… приторно. И притворно».
— Есть плохая новость, Машка. — Повернулся къ ней, обнялъ ее, гладилъ по простоволосой головѣ. Она нынче не убрала волосы подъ заколку; они свободно висѣли вдоль щекъ, укрывали круглыя мягкія плечи. — Сломался водопроводъ. А я такъ хотѣлъ принять ванну. И вымыться, хорошо помыться. Съ мыломъ, съ мочалкой. Я такъ усталъ… отъ грязи. Здѣсь всюду грязь. Ощущеніе, что ты весь израненъ… лежишь въ окопѣ… а въ раны твои набилась грязь, и онѣ горятъ, и все тѣло жжетъ.
— Папа, — теперь она гладила его по головѣ, по рѣдѣющимъ и серебрящимся волосамъ, — ну это не бѣда, вѣдь починятъ же!
— Да. Починятъ. Конечно же, починятъ.
Съ улицы въ стекла летѣла и билась музыка, била крыльями, разбивалась грудью, какъ птица, о стекло. Солнце брызгало горячимъ масломъ лучей. Вѣтеръ моталъ стекломъ форточки, оно стучало о раму.
— Господи, какая чудная погода. Господи, благодарю Тебя.
Ляминъ понялъ: онъ благодаритъ Бога за еще одинъ прожитый день.
И она тоже это поняла. Она.
— Господи… а гдѣ же все-таки нашъ Валя? Гдѣ? Его арестовали.
— Папа, можетъ-быть…
— У этихъ… — съ трудомъ выговорилъ, — нелюдей ничего не можетъ иного быть. Въ тюрьмѣ Валя! Голову на отсѣченіе даю. Я поручилъ доктору связаться съ Валей. Написалъ ему письмо. Докторъ упрашивалъ охрану передать… не знаю, передали ли… Я ничего теперь не знаю. И не понимаю.
— Папа, — ея глаза блестѣли, — можетъ, его уже отпустили? И онъ уѣхалъ?
— Не простившись съ нами? Безъ денегъ? Какъ, куда? У него же съ собою ни копейки денегъ не было…
— Папочка… не разстраивайся… Валя появится…
Царь вдругъ крѣпко, крѣпко прижалъ дочь къ груди, къ выцвѣтшей гимнастеркѣ.
— Не буду. Не буду, только не плачь.
…Авдееву на подмогу приходили охранять арестованныхъ другіе люди.
Рано утромъ раздался звонокъ. Кто-то неистово, властно дергалъ за веревку звонка. Ляминъ, едва продравъ глаза, пошелъ отворять парадную дверь. Его матрацъ, на которомъ онъ спалъ, валялся всѣхъ ближе къ двери ихъ солдатской комнатенки.
— Изъ исполкома по приказу товарища Авдеева прибыли!
Низкорослый мужикъ, съ глазами любопытными и бѣшено бѣгающими, какъ у раненаго барсука, стоялъ на порогѣ и пытался по-военному отдать честь, хотя одѣтъ былъ въ штатское платье.
— Проходи!
Ляминъ шире распахнулъ дверь, пропустилъ мужика. Мужикъ что-то говорилъ, затрещалъ безумолку, будто баба; образованный, понялъ Ляминъ, краснобай. Шагали по корридору. Навстрѣчу имъ изъ своей спальни вышелъ Николай.
Они шли, и царь шелъ имъ наперерѣзъ. У Лямина было чувство: вотъ сейчасъ они столкнутся лбами.
Николай поравнялся съ ними. Сонно, тускло взглянулъ на мужика. Сухо наклонилъ голову, привѣтствуя обоихъ. Молчалъ. Ляминъ понялъ: говорить усталъ. И жить, кажется, усталъ.
Другая дверь скрипнула, и вышла царица, заспанная, въ бѣломъ длинномъ халатѣ съ кружевами. Ляминъ не зналъ, что такой утренній халатъ называется по-французски — пеньюаръ. Въ этомъ бѣломъ одѣяніи старуха напоминала ему сестру милосердія.
За царицей изъ комнатъ плавно, надменно выплыла дѣвица Демидова. За ней граціозно вышла пушистая сибирская кошка. Онѣ такъ и шли по коридору, одна за другой: старуха, Демидова и кошка.
«Цугомъ», — подумалъ Михаилъ, и безпокойство точило: а она? гдѣ она? почему ея нѣтъ? не заболѣла ли?
…царица прошла обратно въ спальню, держалась рукою за лобъ.
…онъ пропустилъ моментъ, когда она выскочила изъ дверей. Утро. И чужіе люди. Это всегда интересно. Она остановилась рядомъ съ мужикомъ изъ комитета, уставилась на него. Неприлично, радостно разсматривала. Ея глаза изучали, летали. Задавали вопросъ: а можетъ, ты тайный другъ? И вызволишь насъ?
Она коротко вздохнула и открыла ротъ, готовясь что-то сказать. Спросить.
И вдругъ оглядѣла себя, свои бѣлыя, почти ангельскія утреннія, растрепанныя одежды; поняла, что не причесана, не умыта; смутилась, замѣшкалась, засеменила ногами; встала; оглядывалась; прижимала палецъ ко рту, будто самой себѣ приказывала: молчи, не болтай лишняго.
Мужикъ съ неожиданной силой и злобой толкнулъ дверь въ спальню царей. Шагнулъ туда. Ляминъ успѣлъ замѣтить птичій пометъ на носкѣ густо намазаннаго ваксой сапога.
Старуха возлежала на обитой зеленымъ атласомъ низкой кушеткѣ, опершись на согнутую въ локтѣ дебелую руку. Ея голова была обвязана мощнымъ компрессомъ. Она презрительно, негодующе, сквозь рѣсницы кинула взглядъ на вошедшихъ.
— Вы больны? — не здороваясь, проговорилъ недорослый мужикъ.
— Мигрень, — коротко бросила царица и отвернула голову. Пирамида повязки на головѣ повернулась тоже, и Ляминъ увидѣлъ крупный узелъ мокраго полотенца на затылкѣ. Подъ полотенцемъ — сѣдина, ужасъ прошлой жизни.
«У нея нѣтъ будущаго».
— Почему вы такая злая?
Комитетскій колобокъ рубилъ сплеча.
— У меня несвареніе желудка.
— О! Это серьезно. Надо лѣчиться!
Мужикъ неискусно, плохо прикидывался заботливымъ и вѣжливымъ. На самомъ дѣлѣ онъ былъ такъ же настороженъ и злобенъ, какъ и старуха. Злоба нашла на злобу, какъ коса на камень.
— У меня есть личный докторъ.
— Вамъ повезло!
— Да. Мнѣ — повезло.
Когда царица была не въ духѣ, въ ея рѣчи опять появлялся этотъ противный нѣмецкій акцентъ: «токторъ», «пофесло».
Мужикъ откланялся. Велѣлъ Лямину отвести его въ комендантскую.
Весь день онъ вызывалъ къ себѣ, одного за другимъ, караульныхъ. Такъ перебралъ всю охрану. О чемъ онъ разспрашивалъ ихъ? Въ чемъ упрекалъ? Что приказывалъ? Да ничего особеннаго. Просто задавалъ вопросы, какіе надо, и они — отвѣчали. Тоже какъ надо.
Теперь все и про всѣхъ знали, какъ — надо.
…Романовыхъ вывели во дворъ. Гулять! — какъ собакамъ, приказали имъ.
И они — гуляли.
Теплое, обжигающее небо. Милыя, вѣчныя облака. Вѣтеръ несетъ ихъ, крутитъ какъ хочетъ. Вѣтеръ жестокъ и бездуменъ. Природа безъ мыслей, безъ мозговъ. Она — природа, и этимъ уже она умна. Умнѣе людей. Человѣкъ думаетъ: онъ — царь надо всѣмъ. Надо всѣми. А на дѣлѣ онъ оказывается всего лишь кускомъ мяса, мѣшкомъ съ костями. Царя могли сто разъ подстрѣлить на войнѣ. Размозжить въ лепешку снарядомъ. Раздавить гусеницами англійскаго безглазаго танка, похожаго на чугунный утюгъ. А онъ — живетъ. Пусть онъ арестованный. Пусть гуляетъ вдоль забора. Но онъ нюхаетъ майскій вѣтеръ, и онъ уже — этотъ вѣтеръ, это небо. Это все онъ. Онъ самъ. Одинъ.
Ходи по двору, ать-два, ать-два. Ты солдатъ.
Ты тоже солдатъ.
Ты всегда солдатъ. Полковникъ — солдатъ. Генералъ — солдатъ. На войнѣ всѣ солдаты. Всѣ, кому назначено умереть.
Одинъ. Ходитъ одинъ. Жена отказалась гулять.
Она сказала ему: «Ники, я не собака».
Прочный, четкій, чеканный шагъ. Иди, двигай ногами. Всегда — иди. Навстрѣчу пулямъ. Осколкамъ. Бомбамъ. Твой вѣкъ желѣзный. А желѣзо все равно придумали люди. И отлили изъ него машины смерти.
— Какъ ваше имя, уважаемый?
— Воробьевъ.
— А профессія?
— Я журналистъ. Корреспондентъ газеты «Уральскій рабочій».
— Изъ газеты? — Царь просіялъ. — Я такъ давно не читалъ свѣжихъ газетъ. Такъ давно! Вы не представляете. Я ужасно страдаю, когда я не въ курсѣ всѣхъ новостей. Мнѣ всегда приносили свѣжія газеты. Я начиналъ съ нихъ день.
Низкорослый Воробьевъ, и впрямь какъ встрепанный воробей, наклонилъ голову.
— Извольте, гражданинъ Романовъ. Я подпишу васъ на нашу газету. Пришлите деньги.
— Куда?
— Въ областной исполнительный комитетъ, на мое имя.
…Недѣли летѣли, перелетныя птицы. Время — гость: оно ночуетъ, зимуетъ, гоститъ, потомъ улетаетъ, махнетъ крыльями — и нѣтъ его. Зато пространство — всегда вокругъ насъ: оно то доброе, то дикое.
Ляминъ приносилъ царямъ письма изъ Тобольска — цѣлыми пачками: дочери и наслѣдникъ писали каждый день. Они всѣ, отецъ, мать и Марія, жадно вскрывали конверты, то ножичкомъ для вспарыванія книжныхъ склеенныхъ страницъ, то прямо пальцами, нетерпѣливо, дрожа. Пальцы, тонкіе, благородные, заморскія бабочки. Летаютъ. Гдѣ сядутъ? Никогда не въ покоѣ. Живые.
Читали письма вслухъ. Ляминъ стоялъ, слушалъ и не слышалъ. Она… не смотрѣла на него.
…Маріи не хотѣлось глядѣть на этого солдата, онъ утомлялъ ее молчаньемъ, тяжелыми глазами, его кулаки висѣли, какъ гири, онъ дышалъ слишкомъ хрипло, какъ запаленный конь. Она уставала отъ него. Но, когда она его долго не видѣла, — ей было темно, страшно.
И Ляминъ это чувствовалъ.
Онъ чувствовалъ: она иногда хочетъ, быстро и безповоротно, прижаться къ нему.
…Съ трудомъ ломалъ себя, чтобы самому не сдѣлать этого.
— Вамъ теперь разрѣшается, — Ляминъ проглотилъ комъ въ горлѣ, — гулять только часъ.
Она все-таки посмотрѣла на него.
У нея у первой вырвалось:
— Но почему?
— Комендантъ сказалъ, чтобы… было на тюрьму похоже.
…На другой день, рано утромъ, во дворѣ старикъ-маляръ длинной кистью закрашивалъ всѣ окна въ комнатахъ, гдѣ жила семья, бѣлой известью. Бѣлая метель. Пурга. Если глядѣть изнутри — бѣлый туманъ. Онъ поднялся отъ оттаявшей земли и заволокъ окна, глаза и жизнь.
Свѣтъ, гдѣ ты?
— Маша, гдѣ ты?
— Я тутъ, папа.
— Маша, что это?
Водилъ руками въ воздухѣ, какъ слѣпой. Изъ-подъ набрякшихъ, въ красныхъ прожилкахъ, вѣкъ косили, плыли вбокъ и вдаль слѣпые глаза. Они видѣли горечь и туманъ.
— Папа, это окна закрасили.
— Господи, зачѣмъ?
— Я не знаю.
— Маша, какъ тускло. Нѣтъ свѣта! И времени будто нѣтъ. И скука страшная. Я теперь понимаю тѣхъ, кто…
Замолчалъ и молчалъ. Смотрѣлъ въ замазанное тусклой вьюгой окно.
— Кто — что?
— Накладываетъ на себя руки.
— Это грѣхъ!
— Я знаю. Давай помолимся.
Ляминъ, стоя на часахъ, слышалъ сквозь стѣну, какъ отецъ и дочь читаютъ что-то церковное, заковыристое, распѣвное, — то ли бормочутъ, то ли поютъ.
…Ночью онъ увелъ Пашку въ кладовую и тамъ, сорвавъ съ нея всю мужскую солдатскую амуницію, терзалъ и рвалъ, мялъ и гнулъ ее, наваливался на нее, билъ въ нее своимъ тѣломъ, она была колоколъ, а онъ былъ мѣдный его языкъ, — вертѣлъ, мучилъ, гладилъ, бросалъ, опять поднималъ, хлесталъ и нѣжилъ, выпивалъ и утиралъ ротъ и опять припадалъ и жадно пилъ, и удивлялся, почему это она не отвѣчаетъ ему, почему лежитъ пластомъ, какъ мертвая, гдѣ жъ ея горячность, гдѣ ея сумасшедшій, такъ любимый имъ огонь, злой печной жаръ, пламя костра, — и опять билъ и крутилъ, ломалъ и лѣпилъ, — это онъ такъ ее любилъ, а можетъ, ее надо было любить по-другому, онъ не зналъ. Онъ совсѣмъ ничего теперь не зналъ. Выгибаясь надъ ней, закидывая голову, безсмысленно глядя на тусклый образъ на стѣнѣ, на темно-золотой нимбъ и черный ликъ, а потомъ, слѣпыми отъ остраго, невыносимаго наслажденія, глазами — внутрь себя, онъ чуть было не назвалъ ее чужимъ именемъ, не выкрикнулъ это имя, плача и хохоча отъ забытой и такой жалкой, краткой радости, ей въ потное красное лицо.
Автор публикации
