Площадь

ПЛОЩАДЬ

зимняя служба

ГОЛОСА:

Ангел со звезд
Наркоманка Анна
Торговка кофтами Софья
Вера (Козуля), ночная бабочка
Марина, продавщица свечей в храме Воскресения Словущего на Сивцевом Вражке
Черная Фрэнсис
Уборщица кафе Лизавета
Художница Елена
Старуха в зипуне
Пустое лицо
Каменная Баба на Площади

ГОСПОДИ, ПОМИЛУЙ

Голоса зимы. Слышна русская песня, рок-вопль,
сирены машин, смех; все съедает вой метели.

Из тьмы и звезд выходит Ангел.

…Пускай вы не верите в россыпь чудес.
Я – Ангел вот этих тяжелых небес.
Я – Ангел вот этих холодных земель.
В Галактике стылой застлали постель.
В Галактике стылой, у звезд на цепи…
Да в лагерной карагандинской степи!
Да в черном подвале, где сохнет белье
Близ ампул – горячее ложе мое.

Я жил – там, где звезды по-рысьи остры…
Сон вечный закончен. Все сны – до поры.
Отверженных вопли ко мне донеслись
С ночных площадей сумасшедших столиц.
Стряхнул облака… мои ноги вошли
В кипящую, мрачную лаву Земли!

И я увидал – смертный ужас един! –
Что ныне распятый – не Божий Сын,
А баба!
…волос рыжекудрая прядь…
…а долго ль кресту на морозе стоять?

И чтобы спасти эту бабу – одну! –
На миг превращаюсь в седую Луну
Над грешной, патлатой ее головой,
Над раной горящей ее ножевой!

А Площадь – плевать, видно, хочет на нас.
Свет розанов-лиц. Полыхание глаз!
Корзины и сумки, в которых – еда!

…И там, над метелью, во мраке – звезда.

***

Я объявляю Времени бесполезную эту войну.
Грудью иду на Время; руки – пламенем – ввысь.
Двумя языками огня. У вечной ночи в плену.
Я не хочу глядеть назад. Но шепчу себе: оглянись.

Растерянно озираюсь. Ну сказали ж тебе,
никогда, никогда, никогда
Не гляди назад! Там петля и яд. Видать за версту.
Там ненависть поднесут
В столовой ложке, лечебный твой мельхиор,
к галчино раскрытому рту… и зубов слюда
Блеснет беззащитно, забьешься в истерике,
глотнешь горчайший, огненный Суд.

Я вижу, что было.
Бабка-призрак продает у метро незримые пирожки.
Из лимузина незримого – на мостовую прыг –
призрачная звезда.
У нее на плечах – песцы! У старухи – в бельмах зрачки.
…обе они – в черной земле. Избиты снегами венки
На пышном надгробье, чугунном кресте:
сизые иглы инея в холода.

Я вижу, что есть.
Я все еще здесь. Ни прилечь, ни присесть.
Упасть и уснуть, а наутро – в путь,
труд лечит, когда знобит…
В шубу старую запахнусь. Повторю Гавриила.
Вот вам благая весть –
Обнимитесь, люди, без боязни, боли, обмана, обид.

Я вижу, что будет!
Люди, я никакой не пророк.
Я просто девчонка старая,
дышу свечными нагарами
Страстей Господних в песцовых снегах –
Я, Время, тебе объявляю войну,
даю последний зарок –
Пускай неведом будет мне
твой бедный, последний страх.

Снег зло, наотмашь сечет меня. Канкан сумеречных огней
На Площади… новые флаги полощутся…
колесом катится голова…
Я, Время, храбро дерусь с тобой!
Да все меньше в запасе дрожащих дней.
А видишь, стою в огнях, и невидим тебе мой страх,
и мертво ты, видишь, а я жива.

ВЫХОД

Нам Апокалипсисом уши прожужжали…
По переулкам вкось, по проходным дворам –
Бегу на свет!
Еще меня не удержали,
Не ослепили злом заоблачных реклам.
Из волглой, серой тьмы больничных коридоров,
Со стадионов, где из глоток – общий крик –
Бегу на свет!
Еще слепят и манят створы!
И Площадь белая – что Спаса зимний лик!
Скорей туда! Она кругла и неподкупна!
Там видно все! Но надо сильно закричать!..
И не стираю я с румянца капель крупных:
Ведь на морозе плакать – солнце излучать!..
Ведь должен выход быть!
Ведь где-то, в узком горле
Пред тою ширью, где огромен света крест –
Последний в мире страх! Последний в мире голод!
Последний в мире рваный ордер на арест…
Туда, на Площадь!

…Что же скажешь ты народу,
С такою птенчиковой глоточкой, с такой
Таимой вечно жаждой веры и свободы,
С такою жалкою протянутой рукой?
И обсмеют тебя! И будет больно ранам!
И будешь ты гореть одна в своем огне!

…И подойдет из мрака наркоманка Анна,
Которая под кистью Сурбарана
За сто снегов отсюда
Плачет обо мне.

***

О, не ругайте меня за то,
Что я даю имена святых
Той, пьющей водку в пьяном пальто,
Тому, в подворотне бьющему в дых.

Еще не ругайте меня, прошу,
Что вдруг пророками назову
Ту, что курит в ночи анашу,
Того, кто сон свой жжет наяву.

Того, кто швырнул партитуру – в печь!
Кто на спиртовке – рукопись жег…
Во гроб кто посмел при жизни лечь,
Очнулся во тьме – а всяк одинок.

Вы не ругайте меня, что я
Про бедолаг, про несчастных – тут…
Все на свете – моя семья.
Ангелы в небе – о нас споют.

Чем виноваты? Тем, что грязны?
Шкалик – в глотку? В запястье – иглу?
Мы и они – одинаковы сны:
Все одиноко уйдут во мглу.

Солнце! Больное солнце мое!
Праздник! Поруганный праздник мой!
Ты не срывай с веревок белье,
Ты не рыдай, бесноватый немой.

На, держи, Исайя пророк,
Тащи сигарету, табачную нить…
Я огонь тебе – пробил срок –
В зимних ладонях тяну: прикурить.

***

Молчание. Тихий голос из мрака:

…я поняла – могу переселяться в души
Живых людей и умерших давно.
Волненья темный воздух губы сушит.
Метели белой выпито вино.

Стой, Анна! Здравствуй… Шапка меховая
По-царски – в блестках, по-мужски – тяжка…
Нащупать вену – и, еще живая,
В уколах крупных звезд
Ее рука.

Жи-ву, ды-шу.
Люб-ви про-шу.

Отойди подале.
Ветра меня разъяли.
Ветра меня сжигали.
По углям – ногами!

По углям, по снегу,
По ветхим подъездам,
По новому веку,
В котором – не место

Мне, знающей цену
Пинка, воя, биты…
Исколоты вены.
И сроки разрыты.

Разъяты аккорды.
Разомкнуты связи.

…и – песьею мордой
В невысохшей грязи –

Любовь,
под ногами
Скуля, причитая –
Ты, рыжее пламя,
Живая!
Святая…

– Ты любишь?..
– Смеешься?.. Такое-то чудо
Сполна заживает – как шов, как простуда!..

– Ты веришь?..
– Во что?! В эти бредни эфира
О светлом грядущем спасении мира?!

О нет! То для деток. А взрослые люди
Руками берут, что – открыто на блюде
Лежит. И до кости, до хруста съедают,
А после по косточке – детям гадают…

Одно лишь – из марева тысяч уколов:
Та церковь, что строили прежде Раскола.
Там Ангел один… Меня бабка водила…
И долго слезами во тьме исходила…
И до сих-то пор мне на жизнь эту – странно…

– Господь же с тобою,
пророчица Анна.

Хор (поет, невидимый):

…Помилуй, судьба, всех своих окаянных,
Которым на жизнь эту больно и странно!
Помилуй юнца в невозможном наряде.
Помилуй старуху в дубовом окладе
Морщин… И девчоночку-телеграфистку,
Носатую, рыжую, хитрую лиску;
Помилуй учителя с мелом в ладонях,
Помилуй простынки казенных агоний;
Помилуй на сцене слепую певицу;
Помилуй толпу, все орущие лица,
Клянущие власти, вопящие Богу –
О том, как тут холодно и одиноко;
Помилуй дедка-рыбака у водицы –
Следит поплавок… рыба кудрится-снится…
Помилуй роженицы брюхо большое,
Младенца с кровавою, красной душою…
И там, где сливаются все наши вздохи
И слез наших бедных цветные сполохи –
Помилуй, прости наркоманку с вокзала,
Что тихо про Ангела мне рассказала.

СЛАВА В ВЫШНИХ БОГУ

Синь и золото! Флаги кровавы –
Слава! Слава! Слава! Слава.

Глотки наши охрипли славить.
Молча надо стаканы ставить.

***

Слышишь, больше нет этих чертовых десятилетий.
Слышишь, и этих столетий проклятых нет.
Я покидаю лукавые нети, а может, дырявые сети,
Я выплываю – на Площади – в белый несмелый свет.

Надо льдом наклониться.
В его зеркало на ходу поглядеться.
Исцарапано, посыпано черным перцем шлака,
дворницкой солью густой.
Отражает холод мои румяные децибелы и герцы,
Зимний змей ползет серебром под сапогом, под моею пятой.

Слышишь, я презрела подлый поток дней-ночей,
годов, галчино голодных,
Разделили себя мы сами рисками, стрелами, лезвиями минут
На куски одинокой тоски!
А я лишь к радости годна,
Я – все к радости – в очередях… да теперь уж не раздают…

Где ты, Время? Убито?! О! победила тебя! запретила!
Заповедала: всяк теперь вечен, свободен, счастлив, велик!
…я все вру вам.
И еще навру – с три короба, целый мешок,
буду так утешать до могилы:
Горько плачет так над усопшей старухой
метельно-белый старик.

Над колени с ним рядом в сугроб встаю –
на Ваганьковском,
на Миусском, Рогожском,
На Троекуровском, на площади Красной…
у Лобного – под камнями –
кровью плачет родня…
И берет старик в яркой варежке руку мою
и к груди прижимает, как кошку,
А другой рукой за плечо минутное, утопая, цепляет меня.

У него из кармана тулупа торчит беззащитное горло
грошовой бутылки.
Это белая лебедь, водка, откупори – крылья вразлет!
Два пряника сохлых, две конфеты издохлых
на седой плащанице могилки,
Ну, поплачем и выпьем, закусим снежком, невелик расход!

Так стоим на коленях, ревмя ревем, со стариком чудесным,
Слышишь, а есть ли Время, нет ли его,
нам уже все равно,
Слышишь, просто стоим на коленях и плачем
у Царских врат
над пьяною бездной,
И гудит, все гудит над нами зимы коловрат,
снеговейное веретено.

***

Площадь свернулась кошкою белой.
Снова дубленку – на голое тело.
Снова к метро, где скопленье огнистых
Пятен и лиц, и от вьюги так чисто,
Чисто в глазах, да солено присловье…
Я – торговка кофтами, Софья!

Тепел товар. В рюкзаках его прячу.
Вытащу, вытрясу – шерстью горячей,
Рухлядью жаркой – вам в руки и веки:
Бабы нарядные – се человеки!
То самовязка а что дорогая –
Надо же жрать
да забота другая –
Детки
не кофты а царские ризы
Гляньте узлы позашиты с-под низу
Снег на них лепит
метро рядом стонет
Что же вы думали – денежек стоит
Зренье я на хрен свое проглядела
Вот одеянье для бабьего тела
Душу одеть бы
эх хочете много
Что вы спросили
я верую в Бога
Крестик в метели в распахе дубленки
Все ж таки русская я бабенка
А иностранки берут кофты эти
Будто одна холодрыга на свете
Будто бы снегу конца нету края
В сотах чугунных бетонного Рая

– Софьюшка, как же ты вяжешь ночами?
– Вся слепота у меня за плечами –
Лагерных послевоенных артелей
Там за работой незрячие пели

– Софьюшка, жемчуг в ушах… Знать, богата?
– Старым отплата да внукам расплата –
Старый не ходит совсем обезножел
Сын род людской для страданья умножил

Вот и вяжу эти кофты тугие
Вижу брега пред собою другие
Гляну – опять из ковчега столицы
Снег вылетает сверкающей птицей
Птицей которой – ни крова ни пищи

Близ перехода что ухает гулко
Суну червонец расхристанной нищей –
Пусть себе купит горячую булку

……………………………………………………………………….

А над метро – эти флаги, кровавы…
Глянули очи из тьмы лабрадора –
Очи солдат, чья великая слава,
Взор косоглазый вагонного вора.
И на снегу этом Софья топталась
И заслоняла подземные двери,
Будто, торгуя, со всеми квиталась,
Кто нам на саван холстину отмерил.

ВЕРУЮ

Верую – в жесткий кусок.
Верую – в холодный глоток.
Верую –
в седой висок
И в электрический ток.
Верую –
в бездну тьмы
И в света яркий пучок.
Верую – переживем мы
Последнего дула зрачок.
Верую – в лед и в соль,
И в снег,
жгущий огнем.
Верую – истово –
в боль,
Идущую день за днем.
В пахучий разлом хлебов.
В пощечину – подлецу.
Верую –
да, в любовь! –
Что не ведут
к венцу.

***

…Уведи меня из подворотни,
Где промерзла аж до самых пят.
Век красавиц, говорят, короткий.
А грехи, быть может, не простят.
И за то, что в волосы втыкаю
Мелкий гребень, что отраву пью –
Ох, геенна ждет меня такая!
Думать дико про судьбу мою.
И за то, что стала я богата,
Тело распинаючи свое, –
Знаю, знаю, ждет меня расплата:
Выжато предсмертное белье.
Высушено в сини, на морозе,
Колом встало – хрустнет под пятой!

…Кто поверит – плачу!..
Эти слезы
И не снились Магдалине – той…

***

Время, прости, хочу себя зачеркнуть –
Вымарать письмена, чьи кровью – каракули – влет…
Время, прости, иногда сбивается Зимний Путь
На бездорожье, на распутную грязь, что к подошвам льнет.

Время, не согрешишь – не покаешься, знаем давно…
Разная есть любовь… в ней убивают, до крови бьют…
Время, я все еще вижу открытое настежь –
в мою смерть –
окно,
А там над красными крышами – радужный, грозный салют.

Время, меня любили, били, ломали крылья, любили опять,
А однажды так сердце расквасили в кровавый теста комок,
Толкнула раму, на подоконник – прыг,
в небо черное глядь –
А там, в алой ризе, в мафории золотом, луноликий Бог.

И стояла, вцепившись в грязную раму одинокой рукой,
Ногтями теплое тело стекла царапая,
одиноко орущий кот,
Не шагнуть во тьму, не поднять суму,
не сойти с ума,
это ж праздник такой,
О, блаженная жизнь, хохочи, не зажечь свечи,
тебя не застрелит никто,
не казнит, не взорвет.

Время, прости! Вот так я, вопя, хрипя,
лицо к любовному небу задрав,
и осталась жить.
Твой павлиний салют виноват. А может, алый закат.
Время, стыдно. Хочу боль замазать шелестом трав.
Хочу заново плыть
В золотую любовь. В сильный синий ветер,
в полный рост идущий, в накат.

Нам, безумцам, нетленным самоубийцам,
еще купол неба коптить и коптить.
На всем белом свете не счесть наших –
с высоты нездешней –
последних шагов.
А хитрое Время счастливцев
подвешивает над пропастью на цирковую нить,
На тонкую лонжу,
чтоб, в крике распялив рот, сверху видели свой полет –
бездонный, без берегов.

***

…Ох, холод!
Зимнюю службу
Служить тяжело.
Хочу в тепло!

Похожая на беса
И на козленка,
Бодая пургу,
бежит девчонка.
Ближе подходит. Глядит с опаской.
По лицу ветошь-непогода
Размажет лживую краску!
На груди – странная брошка:
то ли белая жаба,
то ли белая кошка…
А, это бумажная белая роза –
Как с венка могильного,
срезана криво-косо…
Роза вянет от мороза,
ваша прелесть – никогда…
В козьи кудряшки завиты косы…
глаза – горящие города…
Сквозь туши потеки
Глядит – не мигая –
На медный, жестокий
Огонь трамвая…

– Иди, подружка, грейся!
Есть у меня шаль
пуховая.
– Небось не мерзну, коньячку было не жаль! –
бедовая.
– Стою давно. Мороз! Сережки уж к ушам
припаяны…
– И правда. Это наша вымерзла душа –
неприкаянная.
– Ты здесь давно?
Твой бар завьюженный гудит
и мается…
Гляди, гляди, – как на тебя из тьмы глядит
тот пьяница!
А ты? К нему походочкой своей
что тянешься?..
А на груди – алмазный скарабей?..
– Не тронь!
Поранишься.

***

– Эй, Козуля!.. –
Вполоборота
и хохочущей нагло гортанью:
– Да иду!
Ждет меня работа!

Ночью ли,
раннею ранью –
– Эй, Козуля!.. –
и козочкой каблучки
Выбивают в снегу полыньи…
Нет страдания.
Нет тоски.
Нет – любви.

Но однажды,
за злато купленная,
Захрипит на подушке сырой:
– Я уже этим Богом
искупленная…
Окно – открой!

…И полетит
Снег в лицо –
черный, сухой графит.
И кольцо с изумрудом
бросишь негру в рожу:
– Ты не знал, что Козуля…
стоит… дороже?

И, во тьме сапоги напяливая,
И, словами ругаясь мужичьими,
Побежишь…
– Козуля! –
…но следы твои –
подпалинами,
Копытами козьими,
лапами песьими,
лапками птичьими.

…Козуля! Косу твою на ладони –
взвесь…

Девчонка (угрюмо):
– А у меня ведь имя есть.

……………………………………………………………….

Я – Вера.
Негде ставить пробы.
Я – правда о добре и зле.
В купели талого сугроба
Меня крестили в феврале.

И бабка привязала крестик
Под мой младенческий матрац:
– Пока дитя светло-безгрешно –
Пущай помолится за нас!..

Меня молиться не учили.
Меня учили просто – врать.
Духами волосы мочили.
Так не хотели умирать.

Да умирали – мать и бабка…
Рыданьем резали лимон…
Кромсали сельдь
для бедной пьянки,
А чай заваривали в банке,
Глотали
после похорон!

И спирт, разбавленный водою,
Соседки-санитарки дар,
Сворован – дело молодое –
Бросал в тяжелый зимний жар…

Я розу гладила, щипала –
Ложь погребального венка.
На память сорвала… украла…
На жизнь… на долгие века…

В сыром прокуренном подвале,
На голубином чердаке
Мы все невинность потеряли –
Накоротке и налегке…

Находка, первая вехотка
В промозглой бане бытия –
Ладонь, протянутая лодка,
Подачка первая моя!

За то, что слишком тонки руки,
Что ноги как у стрекозы…
За то, что утаила муки,
Не выплакала ни слезы!

Ломали… грызли… тати, обры,
Уйгуры винного ларька
Все косточки мои, все ребра,
Крыло цыпленка табака!

Обсасывали… и швыряли
На стол отверженный, чужой…
Я, голая, под одеялом
Лежала… будто под землей…

Вы, Царские врата, вы двери
В любовь!.. закрыты для меня…
Не вижу. Не люблю. Не верю.
Стакан. В нем – доверху огня.

Гореть бесцельно и напрасно.
Жечь деньги – средь иных веков.
…а на устах моих прекрасных
Горели зубы
всех волков!

Могильной розою бумажной
Закалывала воротник –
Бедняцкой, от метели влажной,
Раскрывшейся на страшный миг…

Пока однажды, на панели,
При счете выручки ночной,
Хрустя огрызком карамели
И слыша свисты за спиной,

Следя метельные химеры,
Дыша в колодец кулака,
Я вдруг припомнила:
я – Вера.

И стала тверже, чем доска.

***

Время, моя война не окончена.
Я стою насмерть.
Время, не смейся: сначала искрила, потом обесточена.
Горбом выгнута наледь.
Я ступаю по скользи слепою лошадью,
все старей, все незрячей, все осторожней.
Я лишь притворяюсь на людной Площади
оборванкой юной, хулиганкой острожной.
Время, ты мне сковало руки,
выломало из пазов суставы.
Я боюсь не телесной муки –
ненависти кровавой.
Боюсь, когда жизнь чужой потехой станет,
чужою сплетней.
Чужим зубоскальством, забавой прянет,
злобой грязной, последней.
Время, главное – Богу молиться, ведь так, мое дорогое?
Я уже, Время мое, моя столица, никогда не стану другою:
А только такой, докрасна раскаленной сталью, пребуду,
сама свою радость в корчах рожая –
Чужая чаду, враньевому чуду,
чужой больной болтовне чужая.
Время, я пред тобой чиста.
Ты надо мной еще в колокол не пробило.
Не перейдена по снегу черта,
за которой я никого не любила.
Ничком упаду, губу закушу,
на животе поползу по снегу –
Через все Времена – через гибель-гиль, песь-паршу –
к единственному человеку!
Время, а ты разве знаешь, ты, ржавый лед,
каково – любить, обниматься?!
Глядеть в глаза, а там беды бирюза,
голубиный лет,
мороза опричные святцы?!
Время, вечная наша зима, жадно ждем тепла!..
на площади жжем кострища –
Будто Зимняя вечно гремит Война,
красный праздник горит дотла,
буйно пляшем на огнищах, на пепелищах!
Будто навеки пригвождены к распятию Площади,
где глашатай и соглядатай
Снова скачут в народ на вороной взмыленной лошади,
а за ними чугунным строем идут солдаты!
Время, гиблое… А где ж любовь?
Я люблю тебя! – и не слышу крика.
Ишь ты, Время! Тебе не прекословь!
Ты что, надо всеми владыка?!
Надо всеми… да… хрустит под сапогом слюда…
вьюга кольцами вьется… укрывает года…
тебя люблю… забываю напрочь…
Время, вера моя, роза, стихира, беда,
моя война не окончена никогда.
Я стою насмерть.

***

…Я тебя люблю,
гулящая Вера.
Ветер нас бинтами обкрутит, леча.
Дико клубятся
звездные сферы
Из-за – зацелованного – твоего – плеча.
Покупай в универсаме
хлеб по сорок восемь,
И крутись у “Метрополя”,
пока жизнь – твоя!
Мы у жизни – лишь любви
вымаливаем-просим,
Лишь сияют наши ребра
в прорези белья.
А купюры – те, в шкатулке –
за любовь заплачены –
Очень маленькому сыну –
да на черный день…
И глядишь ты на столицу
очами незрячими,
И проходишь по сугробам,
черная, как тень.
И скользишь ты по сугробам,
легкая без меры,
В серьгах круглых и цыганских,
с запахом вина…

Я одна тебя люблю,
пропащая Вера.
Можешь мне поверить.
Только я одна.

СВЯТ

В темных сводах тяжелой бронею – оклады.
Лысый череп Николы горчит, желтый лук.
Пенье хора – одна в этом мире отрада.
Сердце жжет птичьим пухом слетающий звук.

Красной краски одежд штукатурка не держит –
Облетела…
На синем хитоне Христа –
Словно слезы, потеки… И сомкнуты вежды,
И улыбкой помазаны насмерть уста.

Свеч медовые пальцы на купол покажут:
Проплывает Луна… яшмой, медью жжет Марс…
В темной скани горит изумрудная стража…
Тянут Ангелам спины предвечной поклажей
Неподъемные крылья, слепящие нас!

Я – старуха – стою в тесном, душном приделе.
Близко уха трещит мое Время-сверчок.
Лученосные космы давно поседели.
Под полночный платок убираю пучок.

Я – старуха – молю
перед скорою смертью,
Чтобы дети мои,
чтобы внуки мои
Не горели
жестокою черствою медью,
А горели
угольями горькой любви!

Быстро сроки земные мои истекают.
Тайно трогаю ризу, как розу, рукой…
По щекам моим воском на губы стекают
Ясный мир и покой,
ясный мир и покой.

Не увижу, как будут в ночи, раздирая
Общим воплем тугую взрывную волну,
Люди вместе молиться, в преддверии Рая
Проклиная лишь грешную Еву одну!

Каюсь, милые, – я в этот мир вас пустила,
Я, горой выгибаясь, от боли крича!
Время, реки морщин… Я давно вас простила.
Вот из глаз моих плачут два тонких луча.

Так простите и мне, ибо я у порога,
За которым ни детских ладошек, ни зги,
Ничего…
Только голос родимого Бога:
“Ты себя береги.
Ты себя береги”.

…проплывет иерей, парус ризы парчовой
Ослепляет народ, к алтарю-маяку.
Я встаю на колени. И больше ни слова.
Лишь любить и молчать я сегодня могу.

Над народом моим опрокинутый купол
Льет шелка, изарбат, бязь больничную рвет…
Тянет, чтоб целовать, пересохшие губы…
Застывает, мой лед! опьяняет, мой мед!

Аметисты тугих переливчатых тканей…
Малахит камыша и речной змеевик…
Купол, ты разрисован людскими руками!
Вон и мой – над толпою – смеющийся лик!

Это я, мое Время, лечу, молодая,
Щеки красны, сильна, вихрем бьется атлас,
В небе руки раскинув, парю над годами,
Пока гордую храмину взрыв не сотряс!

А вокруг меня козы пасутся, овечки
Греют ноги, ладони нежнейшим руном!
По болотам, по клюкве рассыпаны, свечки
Ночь кометой зажгут, очарованным сном!

Русокудрые юноши вьют хороводы!
Девки косами светят и пляшут в венках!
И пускают цветы не в озерные воды –
В занебесную синь, ход волны в облаках!

Вот где я! Навсегда там, на фреске, осталась!
Перламутры ладоней! Бегу босиком
Выше туч! Зрю я радость, и милость, и жалость,
Горесть, люди, любимые… ах, в горле ком…

Поглядите вы вверх, на красавицу вашу!
Как летит… где же крылья… сгорела праща…
Только миг она радости полная чаша!
Только миг развеваются полы плаща!

Только миг вкруг нее пляшут птицы и звери,
Чистым небом павлины раскинут хвосты!
Облака разойдутся! Раскроются двери –
От судьбы до судьбы, от версты до версты!

От любви до любви! Крик младенческий, резкий…
Над березой – вороний, отчаянный грай…
Видишь, криком кричу… страшно падаю с фрески…
Протяни свои руки! Разбиться не дай!

В ком собьется танцующий хор на лужайке,
Руки вздымет, и мягко поляжет трава,
Мягче шерсти-кошмы, мягче рваной фуфайки,
Что колючкой изранена, да все жива.

Вся земля ляжет мне под великий, последний,
Запредельный, безумный, кровавый полет.
Вся земля мне восстанет святою обедней,
Херувимскую Песнь хриплогорло споет.

И столбами сиянье взойдет Осмогласа!
И сомкнутся орбиты планет золотых!
…и покатится Солнце
анисовым Спасом
Прямо в лодку смоленых ладоней моих.

МАРИНА, ПРОДАВЩИЦА СВЕЧЕЙ

…А на улицу выйду – и лупят снега
По щекам, по плечам, по рукам!
У девчоночки в черном больная нога:
Чуть хромая, проходит во храм.

То Марина идет, продавщица свечей.
Сивцев Вражек возлюбит ее
Лишь за то, что глядела она горячей,
Чем глаголет о том Бытие.

Пусть монеты играют на грязном столе!
Пусть свечные молчат языки!
Продавщица свечей на холодной Земле,
Дай нам свет из костистой руки.

И тогда близ груди мы его понесем,
Загадаем, чтоб долго горел…
Ни себя, ни любимых уже не спасем.
Со свечою пойдем на расстрел.

Со свечою пройдем, в колыбели двух рук
Сохраняя дитя от ветров…
И не страшно уже напророченных мук.
Мир стальной обнажен и суров.

А Марина стоит за церковным столом,
Раздавая негаснущий свет,
И, дрожа, ее пальцы исходят теплом,
Словно диски далеких планет.

И когда ее руки расхожую медь
Обменяют
на стволик свечи, –
Я пойму, что не так тяжело умереть,
Как без пламени – выжить в ночи.

***

(Хор, вдалеке):

…Спи, Маринушка, в белой постели,
Чисто вымыв корявые руки,
Под галчиную поступь капели,
Под снегов заунывные звуки.
Завтра снова идти на работу
В Божий храм, где цветисто по стенам!
Под кроватью – намокшие боты,
А подушка – набитая сеном.
Спи, Маринушка!
Это заделье
Не зазорней, чем всяко другое…
Вольно тянется белой постелью
В сонной судорге тело нагое.
Не постыдней, чем всякая справа,
Та торговля во храме свечами!..

Спи, Маринушка. Жизнь – это слава,
Что чернеет крылом за плечами.

БЛАГОСЛОВЕН

СПИРИЧУЭЛ. РЕ-МИНОР

Лети, о тело мое, дале
по-над судьбой!
В какое времечко мы встряли –
Зреть нам с тобой.
На сапоге замок застегнут,
на плечи – мех!
И снег хрустит на пышных стогнах,
Где – казнь
для всех.
Что, мое маленькое тело?
Устало – жить?!
А, не на горе ты хотела
жизнь положить?
А, не на гроши ты мечтала
боль разменять?
Не человека – пьедестала гранит –
обнять?!

…В столице памятников много
на площадях…
Вопит в метро старик убогий
на костылях.
Старуха в булочной рыдает,
Воспомнив сон.
Цыганка по руке гадает
День похорон…

Вот, жизнь, какая ты собака!
Ты льнешь к ноге…
Ты мандарином, красным маком
В ночной пурге…
И что космические бредни,
Полет на Марс,
Когда проходит Бог последний
В толпе
меж нас.

Хор:

Благословен будь, человек,
Идущий в мир, чтоб слышать гулы,
Не опустить тяжелых век,
Когда ко лбу подносят дуло.
И разрезать ножом пирог.
И глотку драть на стадионах!

…и быть, как был в ночи
пророк
Езекииль
во время оно.

***

Мы у Времени – кто?.. мы звери, черви и птицы.
А мы думали – люди?.. мы бабочки, порх да порх.
Нам греха не знать, воробьем из лужи напиться,
Нам самих себя не расстрелять в упор.

Все зверьё-птичьё никогда не ведает часа.
Не боится смерти. Не сверяется с календарем.
Все щебечет, ползет, пускается в полымя пляса,
Никогда не шепчет себе: “Мы завтра умрем”.

Мы у Времени – что?.. мы по снегу птичьи лапки.
Не повесишь на шею нательные птичьи кресты.
Мы у Времени – где?.. за пазухой?.. кружево, тряпки…
А в больничной котельной кочегары от водки чисты…

А врачи по этажам все носятся, все летают,
Все парят голубями, а маски прячут их голый крик –
В хирургии старуха, бесноватая и святая,
Отдала Богу душу, птицей – к небу – закинув лик…

Все порхают капустницы белые… ангелочки…
Все скулят под лавкой новорожденные щенки…
Бытие оборвется однажды, без проволочки,
Так на проволоке гирлянды
сгаснут лампадные огоньки…

Слушай, Время… Материя ветхая ты такая…
Расползешься, – игла ни за что тебя не сошьет…
Я собакой вою твоей,
твоей стрекозой порхаю,
Я коровой твоей перехожу твою реку вброд.

Я безмолвна, Время! Ты видишь – я безъязыка.
Что слова? Все ложь. Настояща музыка лишь одна.
Я зверьё твое и птичьё, я зверьего рыка,
Одинокого хриплого крика нота без дна.

И воплю я одна – как хор твой!
Ораторья, облитая кровью!
Эти горы певцов, голосов – все они во мне!
…я у Времени – кто?.. причитанье, приблудье, присловье,
Бедной зимней бабочки порх на холодном окне.

СПИРИЧУЭЛ. ФА-ДИЕЗ-МАЖОР

Но кто там в толпе
На льду рассыпал лимоны?
Черная девушка Фрэнсис!
Так в общей судьбе
Единственное
докрасна воспаленно,
Черная девушка Фрэнсис!
Ты углем – по снегу.
Ты лютневой негой,
Черная девушка Фрэнсис!
…Ты знаешь, как в спину плюют –
Человеку,
Черная девушка Фрэнсис.
Мы, люди, – такие ж цветные и бренные,
Черная девушка Фрэнсис! –
Как купола
Василья Блаженного,
Черная девушка Фрэнсис!
Ты смотришь на них,
Как на лунные кратеры,
Черная девушка Фрэнсис!
Лимоны у ног твоих
По льду катятся,
Черная девушка Фрэнсис…

СПИРИЧУЭЛ. СИ-БЕМОЛЬ-МИНОР

В куполах – узловато сплетенных корзинах –
Меду, лука, злата, млека!..
Я – черная – с белым мужчиной –
По белой поземке века.

Глядите – пружинами вьются пряди
И маслено светят скулы!
В тяжелом, шальном меховом наряде
Душа моя утонула.

Иду я с любимым зимней столицей.
По-русски знаю два слова.
В Василья Блаженного надо б влюбиться –
Не в мужика живого!

Мужик – он оставит на полдороге,
С английским косноязычьем…
Шепчу:
– Помогите, черные боги, –
На древнем наречье птичьем.

………………………………………………………………….

– Фрэнсис, кофе хочешь?..
– Очень!..
– Что ты шепотом пророчишь?..
– Между прочим…
– Вот отличная кофейня,
зайдем, пожалуй?..

Руку черную
к белому меху прижала.

ЛИЗАВЕТА

…А кафе-то, кафе – закрывалось уже!
И уборщица мокрую тряпку
Отжимала жестоко, ругаясь в душе
На приблудную пьяную бабку.

Лизавета, коронки блеснули во тьме!
Улыбайся! – из тьмы неолита…
Убирайся как следует!
Что на уме
У входящих? Не видят – закрыто!

Только чашечку кофе?..
Чернушка, гляди, –
Негритяночка!.. Кто это с нею?..
Уж и барменши нет…
Ну, налью, погоди…
Пей, красоточка, – будешь чернее!..

А я вымыла руки и вдела серьгу,
И вторую… Да, мне до вокзала…
Пейте, пейте. Пождать две минутки смогу.
Ух, собака ладонь облизала…

Ну, покушали?.. Браво!..
ой, значит, мерси,
Я в словах заграничных плутаю…
Да и как нынче бают у нас на Руси,
Я сама у прохожих пытаю…

Выходите! Кафе на замки я запру.
Ты, чернушка, не бойся – он любит…
…дочерна на упорном верховном ветру
Наш мороз лик веселый задубит.

И пойду я домой этой тропкой прямой.
Не боюсь. Не боюсь вот ни капли.
Как хочу, как хочу поскорее домой!
Руки в варежках – рыбы – озябли!

Переулок. Пожарная лестница.
Дверь.
Дура. Дура. Кажись, заплутала.
И рванулась огромная тень.
Это зверь!
Человек. Я его увидала.

Вот какая ты, смерть.
И проста. И пьяна.
В бой с тобою не взденешь хоругви.
И напрасно я шла гаражами одна,
Кавалера послав на три буквы!

Мы боролись!
Мне кровь закричала:
– Живи!
Снег прожгла заголенной ногою!

…И глядели небесные звезды
в любви
На простертое тело нагое.

………………………………………………………….

…А черная Фрэнсис
и ее милый
Пошли другой дорогой.
И никто их не трогал.
И она смеялась сахарно,
После кофе щеки горели,
А глаза – иконой смотрели,
И ее возлюбленный целовал,
А снега шел
девятый вал.

А в метро старик их благословил,
Много детей им посулил.

И заплакала Фрэнсис,
ибо благословенье –
Это как второе рожденье.

***

Нам будущее неведомо. Темной ночи темней.
В беду и бездну не верим мы. В хор адских диких огней.
Коль страх – мы крестное знаменье глотнем водою живой.
О Время, ты выше знамени – над голою головой.
Ах, Время! Остановись же! Бегут оглашенно года.
Мы знаем: вкус терпкой жизни – на время, не навсегда!
И поцеловав, и к сердцу прижав любовь золотую свою,
Пойдешь подворотней, как зверь дрожа, у Времени на краю.
И разве ты знала, с любовью простясь, порвав ожерелья нить, –
Ударят наотмашь, и втопчут в грязь, и будут ногами бить?!
Ты, Время! Тела нет у тебя, живого, как тело мое!
И крови живой нет у тебя, пропитывающей белье!
И нет у тебя живой души, что криком железную клеть
Тщится разбить! о, только бы жить! о, только не умереть!
Да, Время! Ни капли не знала я. Я знала: тот дом на слом.
Да, Время, зачем побежала я тем проходным двором!
И ты не сказало ни слова мне… да нет человечьих слов…
…лишь тучи полночные, все в огне, и кровь неузренных снов.
…и зеркало. Мой последний сон. Слепое зеркало льда.
Еще я теплая. Мир спален. Призраки – в никуда.
Я только дым, улетаю ввысь, кровь пачкает черный лед.
Ты, Время, стой, на меня оглянись. Запомни: руки вразлет.

АГНЕЦ БОЖИЙ

Женщина на Площади (мрачно):

– Не подходи, щенок! Ведь я старуха.
Молоденьких на Площади полно.
Устало слушать старческое ухо
Речей любовной лжи веретено.

Ну что ты душно клонишься все ниже,
Что губы над плечом моим горят?..
Я ксиву покажу тебе… Гляди же!
Да, сохранилась.
Как в пустыне – клад.

Да, мне осталось только малеваться,
Закрашивать, залепливать года.
Тебе осталось только целоваться!
Но с юными. Запомни навсегда.

А я, в снегу, у зеркала витрины,
Страшась глядеть в ночь своего лица,
Вдруг содрогнусь, что умерли мужчины,
Которых я любила
до конца.

И, маревом бездарной сигаретки
Окутав соль рыданья на губе,
Я помолюсь, сынок,
чтоб были детки
У той жены,
что выберешь себе.

***

Я оглянулась. Ужаснулась. Я застыла.
Мороз пошел рыданием по коже.
Увидела я, скольких я любила.
И скольких не любила – вижу тоже.
Напрасная мольба о возвращенье.
Есть лишь поток, и щепка ты в потоке.
Напрасная молитва о прощенье,
Где все слова горящие жестоки.
Где слово поднесут к ладони свечкой,
И корчись, и ори, издохла жалость.
Пускай бормочешь: о, еще не вечер!
Одно воспоминание осталось.
Простите все, кому, кровавя жилы,
Кидалась, плача, хохоча, на шею.
Простите все, кого не полюбила –
Мне до земли все ближе и вернее.
Они идут. Все – за моей спиною.
Во Времени. Оно клубами дыма
Бредет, летит, мотается за мною,
Жжет ликами любимых, нелюбимых.

***

(портрет Площади,
рисованный художницей Еленой)

…А на холсте
метели дорогой –
Белое тело Площади нагой!
Под звездным одеялом
раскинулась одна –
Невеста ничья и –
всехная жена!

На груди ее
птица одноногая спит.
И смотрит на звезду
коротышка-инвалид.
Бутылку гранатовую глянет на просвет –
За славу, за славу
наших побед!..
А Площадь сонная
качает хитро
Круглой серьгою –
станцией метро,
Ситный ломает,
кидает голубям –
Нашим голодным крылатым скорбям!
Наряды разбросала – вокзалов сундуки
Полным-полны,
полнехоньки,
завязаны мешки:
Где бархат,
где холстина,
где саночки катят,
А где – увозят сына середь других солдат…

А Площадь обнаженная
раскинулась вся,
Горячее дыхание в морозы вознося!
Рука ее дебелая в сугробовом песце…
Лежит, нагая, смелая, в каменном кольце…
Живая, настоящая… в заоблачном венце…
Гляди натуру спящую –
морщины на лице…
Гляди – живот Рембрандтов,
в ложбине – тень креста,
И – гарью ресторанною
пропахшие уста…
Гляди – татуирована – следами песьих лап…
Целована, оплевана – не хуже прочих баб…
Но спит во мгле декабрьской,
и грудь ее бела,
Как кружевная скатерка со вдовьего стола!
Дыши, как после плача…
А время пусть пуржит.
За санками ребячьими
летейский хлад бежит.
А ты кругла,
как лунные
огромные
моря!

…И я стою, чугунная.
А на щеках – заря.

СТАРУХА В ЧЕРНОМ ЗИПУНЕ

Печеной картошкою ссохлась щека.
Рассыпалась в прах зипуна головня.
Метнулась ко мне! Из метели платка
Хрипенье:
– О, доча… Послушай меня.

Кто кольца-годины твои сосчитал,
Бродяжка, в распиле страданий и бед?
В кафешке столичной дотла остывал
Твой черный, горелый, сожженный обед.

Но через людей, через трапезный пот,
И рвань, и куничьи горжетки, и мат
Рванулась ко мне, и распялился рот:
– Ох, доченька… Нету дороги назад!

А только осталась дорога вперед –
Сухая, слепая, и кочки по ней…
А там, в конце, – Площадь, и плачет народ
Во храме среди панихидных огней.

Нас ждет испытанье великое – знай! –
Когда закричит бесноватый немой…
Но, доча, скажу тебе: правдашний Рай –
На печке, когда засыпаешь зимой…

Наплюй на обочин тяжелую грязь.
Иди по дороге. А холод проймет –
Кричи, как кричала, когда родилась!
Имеющий уши услышит. Поймет.

…И молча глядела в своем зипуне.
Мне ростом по грудь.
От горшка два вершка.
И очи неистово бились в огне,
Которым Агарь
прожигала века.

***

Где ты, мой Ангел?..
Ты здесь – надо мной?..
Здесь… Это чую… В испарине бед
Дай мне из кружки глоток ледяной –
Все заживляющий молнийный свет.
Бабья усталость мужам не видна.
Бабьего счастья в Писании – нет.
Баба рожает! А дальше –
одна
По остриям камнепадных планет.

…Я не могу так жестоко гореть.
Пятна усталости.
Вены тоски.
Ангел мой, где ты?..
Жизнь взята на треть
Жестом твоей облученной руки.
Дай только этот последний глоток –
Этот, последний,
на множество лет,
В кабель артерии загнанный ток –
Звездных небес
нерасстрелянный свет.

На Площади появляется художница Елена.
Лицо ее горит румянцем.
Задыхаясь, она несет большой холст,
туго натянутый на квадрат подрамника.

В завитках жесткоглазой пурги,
На огромной серебряной длани
Я стою. Сохрани. Помоги.
Отпусти меня без покаяний.
Опоздать в Шереметьево-два,
Проглотить арманьяком – чужбину…
Шубой, телом, пока я жива,
Укрываю от снега картину!
Я с собою туда увезу
На холстине, заляпанной маслом,
Как торговка от ветра слезу
Вытирает со щек своих красных.
Как мальчишки девчонку одну
Тянут по снегу в царских салазках!
Как во сне обратилась в жену:
Только шаг – от казни до ласки…
Что я буду в изгнаньи писать?
Лик навеки любимого мужа?..
Но охватит крестьянская мать
Мои плечи – последняя стужа.
И, пока я ловлю здесь такси,
На подрамник кулак водружая,
Площадь! сердце от снега спаси!
Я пока что огню не чужая!
Убегают от пуль, от суда,
Иль харчами потешить утробу…

За любовью лечу я – туда!
Лишь Василий Блаженный до гроба
Будет сниться……………………………….

***

Я люблю тебя, мой блаженный. Я тебе просто женщина.
Я себя для тебя испекла – пирог,
Где изюм услады с горечью перемешанный,
Прослоенный снегами, слезами дальних дорог.

Я люблю тебя. Эти рельсы – рыбьими ребрами
Под мои поцелуи ложатся, под нежный рот.
Я люблю тебя меж всеми людьми недобрыми,
Ну, а добрый – обнять он и сам подойдет.

Я люблю тебя временем. Тянущим бременем
Своеволья, сияний, свиданий, суетных ссор.
Я люблю тебя огненной птицей, летящей над теменем,
Мое солнце в лазури, мой великий ночной костер.

Мой ночной дозор, а штандарты, знамена, хоругви колышутся –
Над могилами, над войной, над инистой мостовой,
Над скелетами, над ребячьими, над незрячими лицами,
Над еловой лапой прощанья, над вешней водою живой.

Ты конвой мой! Стреляй! Не убегу – бежать уже некуда!
Ты живой, мой! Такой неизреченно мой!
Моя исповедь! Мой кондак! Мой, помимо лекаря,
Передсмертный вдох – перед ночью немой!

И, когда вдавлю затылок
в подушку последнюю, потную, жаркую,
Ты нашаришь, не сводя с меня глаз, слепо на круглом столе
Ту мензурку… и капли стекут, плача свечными огарками,
Мне на губы, лишь имя твое знавшие на земле.

Ты все время мое! Все, что вольно отпущено яростной
Жизни, ярко горящей! сердцу, рукам, устам!
…просто женщина я твоя. Рождена для малости:
Для того, чтоб обняться – здесь
и от счастья заплакать – там.

(пустое лицо: мерцает из марева метели)

Это печать конца.
Это исчадье мира.
Не потеряй лица.
Не сотвори кумира.

Площадное кольцо
Вдовьим блеском искрится.
И пустое лицо –
В толпе,
над клюющей птицей.

Белое, как мука.
Черные дыры взгляда.
В фотонном круге зрачка –
Будущая тоска,
Древние лики Ада.

Ну, засмейся!
…Мертво.
Допрежь похорон – убили!
Во впадинах резких его –
Запах денег
и пыли.

И – над яркой толпой –
В ярмарке
лиц морозных –
Лик совицы слепой,
Когтящей мышиный воздух.

***

Время, стой!
…это я, как вкопанная, стою.
Я, в слезах, напоследок оглядываюсь на вас –
Мои женщины, бабы, девчонки, у Площади на краю,
На краю метели, над пропастью, на дне – алмаз.

Мои женщины, бабы, девчонки… я вами чуть побыла –
Вашей смерти допрежь, вашей вечной жизни опричь.
Вот машинка “Подольская” тарахтит на краю стола –
Нету сил разрезать силки, наметку остричь.

“Прощай молодость” боты купили себе и мужьям…
Прощай, радость, жизнь моя… знаю, едешь ты без меня…
Прощай, старый мой, волоку на свалку, седой милый хлам –
Гребешок со стразами, мясорубку,
вишневую трубку, мраморного коня.

Знать, один ты должон остаться, мой старик, волшебный мой век!
Твои женщины, бабы, девчонки так долго ждали тебя с войны…
Все твои похоронки наново лепит гипсовый снег.
Все детишки мертвые на небесах видят живые сны.

Чебурек твой горячий за грош купила на Площади… кусаю, реву…
Сочный, перечный дух, мясной… дымный мир зажала в руке…
Я еще на Площади этой державной держусь на плаву,
Я еще плыву, твоя женщина, баба, девчонка, наперерез пурге.

Все шалавы иссохли, курят в форточку, в зимний хрусталь,
В лед кремлевской пепельницы – окурок тычут, в костях пальцев мнут…
Все торговки сошли на нет, им товара – истлел! – не жаль,
Только жаль драгоценных, на дне шкатулки, жемчужных минут.

Мне шкатулку ту, зимний Палех, не выкинуть за гаражи.
Я храню там бабкин наперсток. Материн крест нательный храню.
Отрывной календарь летит с гвоздя. Ты его удержи.
На столе разложи отцовы вилки-ножи – сколько раз на дню…

Ты на Площадь выбеги к ночи ближе! Ближе к огням!
Ближе к ладной кладке больницы, харчевни, суда, тюрьмы!
Мои женщины… бабы… девчонки… старухи… храм
Раскрывает врата. Сокровенный свет – из кромешной тьмы.

В ресторане напротив жрут отраву, в глотку вливают яд –
Услажденья апофеоз… вкуснота, до слез…
провались ты, архангел с последней трубой!..
Время, стой!
…это, Время, гляди, мои бабы стоят –
Строго, прямо, в ряд, будто с Площади – сразу в бой.

Я выбегаю на Площадь снова!
Я бегу. Я кричу. Я вижу вокруг живые лица.
Но вижу и мертвые тоже.
Я не хочу быть мертвой.
Я хочу быть только – живой.

Я – Временем прокаженная.
До смерти моей полчаса.
У храма Василья Блаженного
Стою голоднее пса.

Я – нищенка золотушная
Меж царских,
сытых реклам!
Заплаканною подушкою
Внесу свою лепту в храм.

Завистниками сожженная,
Проклятьем отравных слов,
Я – у Василья Блаженного –
Синейший из куполов!

И сила не в том,
что вынесла,
Что корку жует
семья,
А в том,
что осталась синяя
Под гарью
краска моя.

КАМЕННАЯ БАБА

…И над ярмаркой,
в солнечный день, когда гулкого торга прибой
Заплескался в корзинах,
где рыба серебряно, дико сквозила,
Эта баба из камня восстала
над буйною, над хороводной толпой!
И гранит ее пламенный до крови солнце пронзило.

Груди Каменной Бабы. Немые волосья. Угрюмый живот.
Да прямая хребтина – стоит высоко под ветрами:
Под шелонником, он, опьяняя, с Байкала воет-поет,
Под сармой, култуком, идущим стеною, как пламя.

Руки красного камня победно взметнулись в зенит.
И сама она выгнулась к небу хмельному – дугою!
Не слыхала – у стоп ее дышит, лукавит, звенит,
Продает, предает и поет
поколенье другое.

Только что изменилось?.. ништо… ты меня извини…
Все вчера – как сегодня… а нынче – как завтра…
извинь пьяная… не помогай, мы сами…
Полоумное торжище, грозные ночи и дни…
И все так же мы плачем, как прежде,
похмельными, медленными слезами…

Эта Площадь! Гранитная, мощная Баба над ней!
Разомкни заревые уста!
Каменной грудью вдохни вольную волю!
Я давно опочила, забытая, средь сугробов иных, огней.
Протяни мне тяжелую длань! Обними меня, что ли!

Я голубкою сизой, небесной подлизой, слечу к тебе на пьедестал…
Наворкую на ухо тебе поднебесные песни…
Мир, дивись, под ногами твоими торговать не устал,
Ты купи-продай, отойди-не-гляди, укради,
а наутро воскресни!

А наутро – живая тетка, на живую Площадь ступай!
Вдоль Охотного ряда иди! Вдоль Калашного!
Вдоль Сельдяного!
На былье сапогом наступай, дави тяжкой пяткою Рай,
Твердо знай – изгнали! сюда никогда не вернешься снова!

Вон бабенки швыряют кровь-морковь на седые лотки,
Смачно шлепают в снег из корзин
кистеперую древнюю рыбу…
Глянет чудо подводной парсуной, парчовой русалкой…
застылые – перлами – тают зрачки…
Ишь как возятся, больно кусая друг друга,
бесенята-щенки
У подножия пламенной, царской,
на солнце пылающей глыбы!

Ах ты, каменная Луна, нету смерти тебе, планета моя!
Кто тебя изваял тут! Для какого напоминанья!
Нету жизни тебе! Нет времени! Барачного нету жилья,
Где чифирь варишь в кружке железной,
греешь хлебные руки дыханьем!

Ты вверху, там, бессмертна – а внизу-то живая идешь!
Раздуваешь ноздри!
Впиваешь мятный, капустный, укропный запах!
Этот день грядущий – он на прожитый день
до родинки, до морщины похож!
А утоптанный снег – весь в огнях, узорочьях, птичьих лапах!

Над пасьянсом тряслась… Гадала на командирских часах…
В лазарете простынки кидала в чан в виду святоликих агоний…
Ты башку простоволосо закинь!
Полюбуйся на памятник свой в небесах!
Покорми голубку крошкой с нежно дрожащей ладони!

Зри: над будущим рынком, над медным маятником маяты,
Ты катишься румяным яблоком золотым на серебряном блюде,
Прямо в белое пиршество неба неистово, голодно тянешься ты,
И я слышу, баба, истошный крик: зачем! на земле! мы, люди!

Кто-то хрипло в толпе поет! Кулаком по пьяной гитаре бьет!
Кто-то деньги бросает в земную печь! в небесное пламя!

…над толпою стоишь, Баба Каменная, в талых слезах,
и снует, и крохи клюет народ,
Что тебя уже не убьет
ни бичами, ни буквами, ни пулями, ни камнями.