Париж, кофе, красное вино!

1.
Я потом часто жалел, что нам пришлось расстаться именно так. Но я не мог поступить иначе. Я простил бы ей все, что угодно, но только не ЭТО. Я сидел на полу в номере отеля и пытался вытереть полотенцем кровь на лице, а она суетилась рядом и протягивала мне лед. Но я оттолкнул ее, подхватил свою сумку и закрыл за собой дверь. Я помчался тогда в такси в аэропорт Эль-Прат, а в кармане у меня была маленькая красная коробочка. В ней лежало то, что Шарлотта мечтала увидеть больше всего на свете. Так, по крайней мере, я думал до приезда в Барселону. Кольцо. Да, я собирался сделать ей предложение. В аэропорту я, первым делом, пошел в туалет. Смыл кровь с лица и обнаружил, что у меня сломан нос. На рубашке были пятна крови, и я переоделся. А потом отправился в бар. Мне надо было успокоиться и подумать, как быть дальше. Шарлотта несколько раз звонила мне, но я не отвечал и, в конце концов, отключил телефон. Потом, уже сидя в самолете, я снова и снова спрашивал себя. Было ли случайностью то, что произошло?
Конечно, мы оба были виноваты. Я со своей постоянной занятостью и ревностью, со своей работой над книгой и переводами. И она. Со своим непостоянством, со своей независимостью и взбалмошностью. У нас тогда не было ни времени, ни желания просто сесть и серьезно поговорить. И вот случилось то, что случилось. Я был уверен, что она пыталась дозвониться мне не для того, чтобы вернуть меня и попытаться все объяснить, нет. А просто, чтобы извиниться, и предложить остаться друзьями. Добрыми друзьями, каких у нее много. Я опустил защитную шторку на иллюминаторе, чтобы солнце не било мне в глаза. Мой сосед, молодой араб, надел наушники и слушал музыку, кивая в такт головой. Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Я думал о ней.
Мы познакомились за год до этого случая. Я тогда жил в Париже. Занимался переводами, репетиторством и обивал пороги издательств, пытаясь всучить им мои рукописи. Однажды мне потребовалась консультация. Человек, любезно согласившийся мне помочь, предложил встретиться в Латинском квартале, в кафе, у книжного магазина Шекспир на улочке Бюшри . Мы сидели и мирно беседовали, а потом я обратил внимание на группу молодежи, по всей видимости, студентов, которые шумно о чем-то спорили за столиком в углу. По обрывкам фраз я понял, что речь шла о живописи. Вскоре мой собеседник ушел, а я остался. Снова обратил внимание на тех студентов. Громче и яростнее всех спорила девушка в сером облегающем свитере и с яркой косынкой на шее. Короткая, словно у подростка, стрижка, пронзительные карие глаза.

Я пересел на другой стул, чтобы лучше видеть всю их компанию. В какой-то момент она даже вскочила на ноги и что-то горячо объясняла своему оппоненту – худому черноволосому парню с козлиной бородкой. Он тоже вскочил и, бурно жестикулируя, отвечал на ее нападки. Она шумно выдохнула и оглянулась, словно ища поддержки. И в этот момент мы встретились глазами. Задержала взгляд на пару секунд, а потом вернулась к спору. Еще несколько раз мельком смотрела на меня. Я попросил официанта принести кофе. Мне не хотелось уходить, я решил дождаться конца спора и посмотреть, кто одержит победу? Вдруг я увидел, что она смотрит на меня и машет рукой, зовет к себе. Я невольно оглянулся, чтобы убедиться, что рядом никого нет, и она обращается именно ко мне. Девушка нетерпеливо встала и подошла к моему столику. Она спросила, не могу ли я ответить на пару вопросов, высказать свое мнение. Их спор зашел в тупик и им требуется мнение постороннего, незаинтересованного человека. Я слегка опешил от такого предложения, но она взяла меня за руку, и мне ничего другого не оставалось, как встать и идти за ней. Тот парень, с бородкой, задал мне вопрос. Что-то, связанное с Ренуаром. Что я мог сказать? Только то, что живопись не мой конек, что я писатель и, увы, помочь ничем не могу. Извинившись, я вернулся за свой столик. Девушка смотрела на меня. Она была немного расстроена и продолжала спор уже без энтузиазма.
Я допил свой кофе и поднялся из-за стола. Так совпало, что молодежь тоже засобиралась, и мы вышли из кафе вместе. Я закурил и смотрел, как они прощаются и расходятся. Та девушка увидела меня, и, помедлив пару секунд, подошла. Она сказала, что хочет извиниться, за доставленное мне неудобство. Я ответил, что все в порядке и что мне было интересно слушать их горячий спор. Она хотела сказать еще что-то, но сзади раздался противный звук. Ее ждал какой-то парень на мотоцикле и сигналом намекал, что пора ехать. Она махнула ему рукой и снова повернулась ко мне. Спросила, давно ли я в Париже. Я ответил, что уже почти год. Она засмеялась. Потом она сказала, что ее зовут Шарлотта и если я захочу ее снова увидеть, то могу найти ее здесь, в этом кафе. Она часто обедает здесь с друзьями. Потом она подбежала к мотоциклу и села позади парня. Через секунду они уехали, а я стоял и смотрел им вслед.
Я понял тогда, что произошло. Так часто случается весной, в Париже. Не я первый, не я последний. Я знал, что приду сюда снова, что буду искать ее, что обязательно найду. Я просто потерял голову. Естественно, на следующий день я приехал в то же самое кафе, но ее не застал. Так продолжалось несколько дней, и я уже начал терять надежду увидеть ее снова. Однажды я случайно(?) встретил ее там же, в Латинском квартале. Она была с подругой и не заметила меня. Я окликнул ее. Она оглянулась, увидела меня и, наверное, не сразу узнала. Потом улыбнулась, что-то сказала подруге и подошла ко мне. Я тут же признался, что уже несколько дней ищу ее. Я еще наговорил ей всякой чепухи, а она, улыбаясь и глядя мне в глаза, слушала и не перебивала. Она прекрасно видела, что со мной твориться. Когда я замолчал, она, вдруг, погладила меня по щеке и предложила встретиться на следующий день, в том самом кафе. Потом легко и быстро поцеловала меня в щеку и вернулась к подруге. Что-то ей сказала, и они обе расхохотались. Конечно, они смеялись надо мной. Но для меня это не имело никакого значения.
Мы встретились на следующий день. Было очень тепло, и Шарлотта предложила просто погулять по городу. Как я и предполагал, она была студенткой, изучала историю живописи. Тогда, в кафе, она приняла меня за молодого преподавателя университета. Оказалось, что она приехала в Париж четыре года назад из Дюнкерка. И возвращаться туда не собирается. Там холодное море, вечный песок под ногами и наглые англичане, приезжающие на материк за дешевыми сигаретами и спиртным. Мы много смеялись тогда. Я признался, что, несмотря на то, что живу в Париже почти год, все еще плохо знаю город. Тогда она взяла на себя роль гида и с гордостью заявила, что успела изучить его вдоль и поперек. Я спросил, где она живет? Шарлота ответила, что вместе с подругой они арендуют небольшую студию в центре. Обещала когда-нибудь пригласить к себе на бокал вина.
Мы стали встречаться чуть ли не каждый день. Бродили по городу, иногда просто сидели в кафе и болтали обо всем. Шарлотта рассказывала о своих друзьях. Они, в большинстве своем, были начинающими художниками, музыкантами, некоторые играли в театре. Однажды она заехала за мной на такси, и мы поехали в Живерни. Туда, где жил и творил гениальный Моне. Для Шарлотты это место было чем-то вроде святилища, объекта паломничества. Она постоянно повторяла, что ее жизнь будет посвящена живописи. Она мечтала, что когда-нибудь откроет свою картинную галерею, где будут выставляться работы ее друзей. Удивительно, но она почти не спрашивала меня о моей жизни, о моем прошлом. Она часто встречалась со своими многочисленными друзьями. Иногда звала меня с собой. Мы ходили по каким-то студиям, мастерским, подвалам, картинным галереям. Мы встречались с ними в кафе и выставках, просто в парке на скамейке. Но там я всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Я не любил ее шумных компаний.

Однажды я в шутку предложил ей переехать жить ко мне. А она взяла и согласилась. Я был на седьмом небе от счастья! По утрам, пока она спала, я бегал за свежими, еще теплыми круассанами. Я буквально заваливал ее цветами. Я делал ей подарки. А иногда, теплыми летними вечерами, мы брали пару пледов, бутылку красного вина, багет, сыр и тайком выбирались на крышу. Сидели до утра, пили вино, болтали обо всем и смотрели на огни ночного Парижа.
Со временем я стал чувствовать, что ревную Шарлотту ко всем и вся. Очень часто она ездила с Клодом, тем самым парнем на мотоцикле. На мои вопросы она отвечала, что Клод просто ее очень хороший друг. Она иногда подолгу не отвечала на звонки, приезжала на такси домой уже за полночь, иногда под утро. Однажды она пропала на несколько дней, а когда объявилась, то сказала, что ездила с друзьями на побережье. Я с ума сходил от ревности и проклинал ее друзей, но ничего не мог поделать. Тогда я спросил ее, почему она со мной? Она ответила, что любит меня и чувствует себя со мной защищенной и избалованной. И еще она сказала, что мечтает о том, что я сделаю ей предложение выйти за меня. Она хотела, чтобы мы жили в небольшой уютной квартире, я бы писал свои книги, а она бы работала в свое галерее. Я тогда, честно говоря, не особо думал о женитьбе, и слова Шарлотты удивили меня. Мы иногда возвращались к этому разговору, и ее планы не менялись. Она хотела, чтобы мы поженились.

А потом была эта история в Барселоне. Шарлота заранее сказала мне о своем желании поехать в Испанию на открытие галереи своих друзей и предложила поехать с ней. Но у меня было несколько важных дел, которые я не мог перенести. Договорились, что она полетит одна, а я приеду на пару дней позже. Так и поступили. Я решил не откладывать и прямо там, в Барселоне, сделать ей предложение. Я купил кольцо. Очень красивое. Я решил устроить романтический ужин в ресторане. А еще я решил перенести кое-какие свои дела и устроить ей сюрприз, прилететь на день раньше. В аэропорту я купил шикарный букет и на такси помчался в отель. Я представлял, как она обрадуется… Ну, а потом случилось то, что случилось. Я застал ее в постели с тем ирландцем. Она кричала, что я ее неправильно понял, что это ее давний друг, что это ничего не меняет, и она по-прежнему любит только меня. Но я ее не слышал. Я набросился на него, и мы подрались. Он был больше и сильнее меня, и, в конце концов, победил. Потом быстро оделся и, назвав нас идиотами, исчез.
И теперь я сидел в самолете, сжимая в кармане ту самую коробочку с кольцом, и думал, как жить дальше.
Я был разбит и опустошен.
Вернувшись домой, я почувствовал, что не могу полноценно работать и писать, как раньше. Я постоянно думал о том, что произошло, и не мог сосредоточиться. Я начал пить. Все вокруг меня рушилось, летело к черту. Я решил уехать. Уехать из Парижа и начать все заново. И у меня получилось. Я переехал в Лион. Новая обстановка, новые знакомства – я быстро пришел в себя и уже не чувствовал той боли, что была, когда я летел из Барселоны. Но иногда, по вечерам, я вспоминал Шарлоту.
Казалось, это было только вчера, а прошло уже четыре года, как я уехал из Парижа. Я до сих пор чувствовал аромат ее духов, слышал ее смех. Я больше не встречал ее. Как-то я случайно узнал, что она все-таки открыла свою галерею и теперь занимается ее развитием. Я очень обрадовался тогда. Шарлотта добилась своего. Это было то, чего она так страстно хотела и чему была готова посвятить всю свою жизнь. Иногда я скучал по ней и порывался позвонить, но каждый раз одергивал себя. Я по-прежнему ее любил. Любил, не смотря ни на что. И я, конечно, давно простил ее.

2.
Марк. Я встретил его в нашем баре. Этот бар был самым лучшим местом на земле. И вовсе не потому, что там был хороший выбор напитков и невысокие цены, нет. Это бар располагался в подвале старинного дома на узкой улочке в стороне от скопления людей и полчищ туристов. Массивные дубовые столы и стулья, стены из грубого камня, барная стойка, обшитая темным деревом и легкий, таинственный полумрак. В углу стоял старинный музыкальный автомат и каждый из посетителей мог включить что-то по своему вкусу. Вернее, когда-то мог включить. Автомат давно сломался и теперь был украшением интерьера. Хозяин бара, старик Франсуа. Он всегда был здесь, за стойкой. Всегда одет в белоснежную просторную рубаху и клетчатую жилетку поверх нее. Ему помогал какой-то долговязый парень, приходящийся ему не то внуком, не то племянником. Ходили слухи, что Франсуа открыл этот бар сразу после войны, и с тех пор бар ни разу не закрывался. История бара, его хозяин, обстановка – все это создавало уют, атмосферу спокойствия и защищенности от всех жизненных неурядиц. Но это все было не главное.
Главным в этом баре были посетители, публика, завсегдатаи. Писатели, художники, актеры и музыканты. Сюда, в этот подвальчик стекалась вся творческая братия. Тут были древние динозавры, много чего повидавшие на своем веку и которых уже ни чем нельзя было удивить. Были и совсем зеленые новички, смотревшие на них восторженным глазами и считавшие их полубожествами. Но их, и тех и других, было не так много. Молодые, но пока еще неизвестные писатели. Музыканты, зашедшие после репетиции пропустить стаканчик. Литературные агенты, рыскающие в поисках новых талантов. Всклокоченные художники, ищущие новые формы и, в большинстве своем, считающие себя непризнанными гениями. Актеры, фотографы, скульпторы и еще бог знает кто. В баре всегда было тесно, люди приходили и уходили. Они обменивались новостями, слухами. То тут, то там возникали жаркие споры, в которых не всегда рождалась истина. Редко, но случались мелкие потасовки. Здесь праздновали свой триумф те, кто добился успеха, и сюда же приходили утопить в вине свою печаль неудачники. В баре постоянно стоял гомон из голосов, к которому добавлялось звяканье посуды, скрип отодвигаемых тяжелых дубовых стульев, чьи-то крики, смех, а порой и плач. И вся эта невероятная неразбериха из звуков сглаживалась, нивелировалась легким, послевоенным джазом, который так любил старик Франсуа. У него за стойкой стояла пара магнитофонов и проигрыватель винила, и он строго следил, чтобы музыка не прерывалась.
Когда я попал сюда в первый раз, то невольно сравнил атмосферу бара с теми парижскими сборищами, которые так обожала Шарлотта. Здесь все было немного по-другому. Публика, в основном, постарше. Другая музыка, другие звуки, запахи, и, кстати, другие напитки. Здесь не было той сумасшедшей энергетики, той обманчивой романтичности и безоглядности, которыми буквально пропитан Париж. Здесь никто никуда не спешил, не летел, потеряв голову. Здесь всегда оставалось время неторопясь все обдумать, взвесит и принять нужное решение.
Бар был негласно поделен на своеобразные зоны. В одном углу всегда собирались музыканты, в другом писатели. Художники, обычно, общались у барной стойки. Остальная публика равномерно занимала оставшееся свободное пространство. Сюда всегда ходили одни и те же люди, практически все знали друг друга. Посторонний человек, случайно забредший в наш бар выпить стаканчик вина, чувствовал себя не в своей тарелке и больше никогда здесь не появлялся. Здесь не было СЛУЧАЙНЫХ ЛЮДЕЙ.
Естественно, я стал завсегдатаем, как мы все его называли, «Нашего бара». При любой возможности я приходил сюда. Быстро перезнакомился с такими же, как и я, молодыми писателями. По правде говоря, это мы сами себя называли «писателями». Старики посмеивались над нами и говорили, что нам до «настоящих писателей» еще расти и расти.
Однажды я разговорился с человеком, сидящим со мной за одним столом. Его звали Марк, он был литературным агентом. Ему было около пятидесяти. В своем сером костюме, жилетке и круглых очках он скорее походил на преподавателя университета, почтенного профессора или успешного врача. Пока мы разговаривали, его серые глаза внимательно изучали меня из-за стекол старомодных очков. Он спросил, много ли книг я написал и о чем они. Потом, вдруг, предложил поработать вместе. Я немедленно согласился. Он попросил меня принести что-нибудь из последнего, написанного мной. Так мы стали сотрудничать. У меня теперь был свой литературный агент, как у знаменитых писателей, на которых мы все тогда хотели быть похожими. В самом начале, мы не подписывали никакие контракты, договора. Это все пришло потом. А тогда вся наша работа с Марком строилась на честном слове и крепком рукопожатии. А еще на стремлении ни в коем случае не подвести друг друга. Иначе бы ничего не получилось.

Мои дела потихоньку пошли в гору, и я стал чувствовать себя более уверенно. Марк оказался настоящим профессионалом. Было издано несколько моих книг, пусть и совсем небольшими тиражами. Мои гонорары были просто смешными, но я все равно был очень доволен. Как и раньше, я подрабатывал репетиторством и переводами, так что мне хватало денег, чтобы оплатить ренту за квартиру и как-то себя содержать.
С тех пор, как я расстался с Шарлоттой, у меня не было постоянной девушки. Те случайные встречи, мимолетные свидания, которые забываются на следующее утро, я в расчет не брал. Однажды, в нашем баре, подойдя к стойке, я случайно толкнул какую-то девушку. Извинившись, я хотел уйти, но она сказала, что ничего страшного не произошло, и вообще, что я здесь делаю? Я смотрел на нее и не знал, что ей ответить. Высокая, светловолосая с глазами цвета винограда. Видя, как я замешкался, она расхохоталась и сказала, что у нее сегодня день Рождения, и что я обязан с ней выпить. Она потащила меня к своему столику, где нас встретила шумная копания. Ее звали Валери, она была музыкантом. Играла на альте. После бара мы вдвоем допоздна гуляли по набережным, а потом пришли ко мне. Утром она сварила нам кофе и сказала, что я ей очень понравился. Мы встречались еще несколько раз. И у меня, и у нее. Я невольно сравнивал ее с Шарлоттой. Они в чем-то были похожи. Обе независимые, гордые. Обе терпеть не могли скуку и однообразие. Но если Шарлота всегда витала в своих фантазиях, строила кучу планов и мечтала, то Валери всегда была «на земле», рядом. Она была предельно честна и открыта.
Через какое-то время она призналась мне, что у нее есть близкий человек, девушка. И что их связывает что-то, что гораздо сильнее, нежели простая дружба. Но «я всегда могу позвонить и приехать к ней, ее двери для меня всегда открыты». Я тогда не то, чтобы удивился или расстроился. Просто принял все это, как очередной поворот сюжета. Валери нас познакомила. Девушку звали Мелани. Такая же высокая и эмоциональная, но в отличие от стройной, зеленоглазой блондинки Валери, она была довольно атлетична. Смуглая матовая кожа, темные карие глаза и черные непослушные волосы намекали, что ее предки были южане, возможно даже, выходцы из северной Африки. Упругая походка, мягкие плавные движения, этакая грация пантеры. Она была успешным фотографом, профессионально занималась теннисом и боксом. У меня были некие опасения, что она воспримет мое появление в штыки, но все прошло довольно гладко и вскоре мы подружились. Если с ее стороны и были какие-то проявления ревности, то они носили, скорее, шутливый характер. Я ни в коей мере не собирался как то влиять на их отношения и довольствовался ролью «друга семьи».

Марк наблюдал всю эту историю и вовремя вмешался, попросив меня внести довольно значительные правки в одну из моих рукописей. Он опасался, что история с Валери выбьет меня из колеи, и решил загрузить меня работой. Таких, как я, у него было около десятка, и он тонко чувствовал состояние каждого. Бывало, что он отказывался с кем-то работать. Чаще всего, если автор начинал затягивать сроки подготовки рукописи, или попросту начинал беспробудно пить. Такое тоже случалось. Сначала Марк призывал вернуться к работе, делал все, чтобы исправить положение. Но, если ничего не получалось, просто хлопал дверью. Мне иногда казалось, что он возится с нами, словно наш старший брат, который опекает и подсказывает, что в наших отношениях нет никакой денежной подоплеки. Он хорошо знал свое дело и помог многим молодым писателям. Одним из них был Улле.
3.
Он сам подошел к нам. Тогда, в нашем баре. Огромный, с квадратными плечами, обтянутыми свитером грубой, крупной вязки. Светлые прямые волосы он откидывал назад, но одна прядь постоянно падала ему на глаза. Но он не поправлял ее и, сидя за столом и попивая пиво, смотрел исподлобья на собеседника. Когда-то он служил на флоте, потом долго ходил в море на рыболовецком судне. Все его рассказы, все новеллы были пропитаны холодом и сыростью. Слова. Он долго подбирал каждое. Словно каменщик, возводящий стену. Брал, осматривал, обтесывал и плотно укладывал, ряд за рядом. От этого все, что он писал, было прочно и основательно, незыблемо. Не для слабаков, как он любил повторять. Он писал про морские промыслы, про шторма в северной Атлантике, про чертовы русские подлодки, возникающие из ниоткуда, словно морской дьявол, про китов и про бесконечные северные льды.
Во время наших споров он больше молчал, выпуская из зубов смердящую трубку только для того, чтобы сделать очередной глоток пива. Но если он начинал говорить, все сразу затихали. Он не говорил ЛИШНИХ слов. Каждое ЕГО слово было, словно гвоздь, вгоняемый тяжелым молотом в обшивку китобойного судна. Если в баре возникали потасовки, он первым шел разнимать дерущихся. Брал драчунов за воротники и, как нашкодивших щенков, вышвыривал на улицу. А затем возвращался к своему пиву. Он был старше меня лет на десять. Он был одним из тех, у кого я многому научился. Слушая его, я, буквально физически ощущал, что такое СИЛА СЛОВА. Что такое НАСТОЯЩЕЕ СЛОВО. Этот северный минимализм, сдержанность и поразительная точность создаваемых образов. Ничего лишнего, только суть. Потом я пытался как-то подражать ему, писать в его манере. Но ничего не вышло. Мне не хватало той таинственной холодной силы, той мудрости, что заложена в сознание северных людей.
Марк рассказал мне, что нашел его в редакции какого-то третьесортного журнала. Улле предлагал им свои рукописи. Но им были неинтересны холод и ветра северных морей. Их больше интересовали любовные, слегка вульгарные истории. ЭТО больше привлекало публику. ЭТО лучше продавалось. Видимо, чутье подсказало Марку, что надо действовать. Он ухватил Улле за рукав и затащил в соседний бар. Там, за кружкой пива, он рассказал этому угрюмому гиганту о себе и своей работе, предложил сотрудничество. Тот лишь молча кивнул и стиснул мягкую узкую ладошку Марка своей огромной ручищей.
Писал он медленно, основательно. Его рукописи никогда не требовали правки, переделки. Читателям, вдруг, пришелся по вкусу этот новый стиль. Рассказы о сильных и жестких людях, об их стойкости и храбрости. Издатели в нетерпении потирали руки, но Марк не подгонял Улле, не давил на него. За много лет работы он обрел не только особое чутье и хватку, но и терпение. То самое терпение охотника, которое помогает ему взять главный трофей. После рождения очередной повести или нескольких рассказов Улле исчезал на какое-то время. Ходили слухи, что он один выходит в море на своей лодке или скитается по северным лесам. Видимо, там он искал новые сюжеты, новые образы. А потом он возвращался, снова сидел за столом огромной каменной глыбой и неторопливо потягивал пиво.
Среди нас был один человек, которого Улле сильно раздражал. Этот человек во всех спорах пытался подковырнуть Улле, критиковал его стиль, называл варваром и всячески пытался вывести его из равновесия. Но Улле был как скала. Холодная, угрюмая, серая скала на берегу Северного моря. Он не обращал внимания на нападки и продолжал дымить трубкой и пить пиво. Тот человек, видя, что усилия пропали впустую, на какое-то время затихал, но потом начинал все сначала. Нас это сильно забавляло. Мы хохотали над этим беднягой и одобрительно хлопали Улле по плечу. Но ему было все равно. Он смотрел на нападавшего и лишь слегка ухмылялся уголком губ. Нападавшим был наш товарищ. Испанец. Хорхе.
4.
Он родился в Толедо. Его родители были весьма состоятельными людьми и сумели дать сыну хорошее образование. Его будущее вырисовывалось более менее ясно, и отец видел в нем продолжателя своего дела. Хорхе предстояло навсегда связать свою жизнь с торговлей. Но, увы! Он хотел совсем другого. Во время учебы в университете, он пристрастился к литературе, к сочинительству. Он хотел стать писателем. Но родители и слышать ничего не хотели о его планах. Они настаивали, чтобы он включился в бизнес отца и постепенно перенимал его знания и опыт. Хорхе стоял на своем. Споры продолжались и однажды переросли в крупный скандал. Хорхе хлопнул дверью, сел на свой Дукати и на два месяца пропал. За это время он успел исколесить всю Испанию, Францию и Италию. Деньги закончились, и он был вынужден вернуться домой, помириться с родителями и заняться семейным бизнесом. Но его взрывной характер, его постоянно что-то ищущая натура, его неусидчивость не позволяли ему спокойно работать с цифрами, накладными, счетами, прайсами… Позже, он признался нам, что тогда чуть не сошел с ума. Он допускал много ошибок в работе. Отец какое-то время терпеливо помогал ему, но, в конце концов, сдался. Было ясно, что из Хорхе не получится коммерсант. Родители махнули на него рукой. Они заявили, что будут ждать, пока подрастет его младший брат, который на тот момент еще учился в школе.

Наш испанец, наконец-то, получил возможность погрузиться с головой в любимое дело. Его живость, импульсивность не оставляли ему шанса на написание крупных вещей, романов или повестей, требующих долгой и кропотливой работы. Его визитной карточкой стали небольшие, но горячие и жгучие, как кайенский перец, любовные рассказы, пропитанные легкой эротикой и испанской страстью. Марк однажды сказал, что читая рассказы Хорхе зимой, можно не опасаться, что замерзнешь. Первый сборник рассказов Хорхе был напечатан у него на родине, но к удивлению, был принят публикой довольно сдержанно.
Однажды в Мадридском аэропорту Барахас он случайно познакомился с молодой француженкой, которая делала в Мадриде пересадку и ожидала свой рейс. Какого-то часа ему хватило, чтобы напрочь потерять голову и быть готовым лететь за этой девушкой куда угодно. Так они оказались в наших краях. Девушку звали Эмили. Она не смогла противостоять тому бешеному напору, тому потоку восхищения и преклонения, который обрушил на нее наш испанец. С тех пор они были вместе. Конечно, Хорхе тогда ненадолго съездил домой, но вскоре вернулся на своем бешеном, ярко-красном Дукати. Эмили наотрез отказалась переезжать в Испанию, во всяком случае, пока, и бедняга Хорхе был вынужден разрываться на два дома. Но, главное, здесь его рассказы оказались очень популярны, и он мог, наконец, работать в полную силу.
Конечно, рано или поздно он должен был появиться в нашем баре. Так и произошло. Однажды у входа раздался рев мотоцикла и все, кроме Улле, вздрогнули. Вниз по ступенькам в бар вбежал невысокий смуглый южанин.. Он был облачен в дурацкий бело-красный мотоциклетный комбинезон, а шлем держал в руке. Это был Хорхе. С тех пор он бывал здесь регулярно. Находясь в компании, он, словно подпитывал всех своей бешеной энергией, словно разогревал нас и не давал спокойно поговорить. Он вечно затевал какие-то споры, громче всех хохотал над остротами и готов был вцепиться в каждого, кто посмеет обидеть его новых друзей. Пару раз он привозил в бар свою Эмили. Она работала тогда в довольно респектабельной юридической фирме и готовилась стать адвокатом.
Однажды к ней стал клеиться какой-то подвыпивший здоровяк и Хорхе едва не убил его. Громила, словно кувалдами, размахивал здоровенными кулаками, а наш испанец выхватил из кармана свой нож, складную Эспаду, и пригрозил сделать из того кучку корма для собак. Наверное, все могло бы плохо закончиться, но между ними, как всегда бывало в таких случаях, встал наш Улле. Он сказал, что если они оба не заткнуться и не успокоятся, он выбьет им все зубы. Это подействовало. Хорхе тогда чувствовал себя героем, и Эмили не отходила от него не на шаг. Он тогда поблагодарил Улле, но сказал, что и сам бы справился с тем громилой. Они тогда вместе выпили и с тех пор стали друзьями. Пылающий, жаркий огонь и холодная каменная глыба. Хорхе раздражала эта северная отстраненность и спокойствие, и он всячески пытался вывести Улле из состояния равновесия, но безрезультатно.
Он больше не надевал тот аляповатый мотоциклетный комбинезон и ездил в легкой куртке. Потом он понял, что рев и скорость его Дукати не всегда уместны здесь, на узких улочках старинного города. Однажды он приехал в бар на новенькой Веспе, и с тех пор ездил только на ней. Он был добрый малый, готовый в любой момент прийти на помощь своим товарищам. Я наслушался его рассказов об Испании, о его родном городе, и однажды приехал в Толедо. Я жил там целый месяц и сумел написать хорошую, как мне тогда казалось, книгу. Хорхе узнал об этом уже потом, после моего возвращения. Он сказал, что Испания теперь навсегда будет в моем сердце и не отпустит меня.
5.
Моя книга… Однажды Валери рассказала мне историю одной семьи. Она сказала, что я писатель, и это может мне пригодиться. Так и получилось. Я, конечно, что-то изменил, что-то добавил. Появилась новая история, которая легла в основу сюжета моей книги. Это рассказ о жизни одной женщины. Жизни непростой, наполненной страхами, тревогами и болью. Эту женщину звали Софи.
Все началось, когда Софи едва исполнилось шестнадцать. Тогда она жила с родителями и братьями в маленьком городке на берегу моря. Отец был преуспевающим коммерсантом, мать работала в школе учительницей. Братья Софи были старше ее на два года. Близнецы Жан и Жиль. Они мечтали поскорее окончить школу и начать свою, взрослую жизнь. У отца был катер, и он разрешал братьям иногда самостоятельно выходить в море. Но только в спокойную, безветренную погоду. Братья по-очереди катали на катере своих девушек, иногда устраивали на борту вечеринки с друзьями. Софи тоже, пару раз, управляла катером под присмотром отца.

Однажды родители решили выйти в море вдвоем. За несколько дней до этого отец добавил топлива в бак, и катером никто не пользовался. А потом случилась ужасная трагедия. Когда они были в море, резко изменилась погода, и стал надвигаться сильный шторм. В катере, вдруг, закончилось топливо. Отец успел подать сигнал бедствия, но помощь пришла слишком поздно. Родители оказались посреди бушующих волн. У них был один спасательный жилет на двоих. Спасатели обнаружили полузатопленный катер. Мать Софи спаслась, жилет не дал ей утонуть. Когда ее вытащили из воды, она была без сознания. Отца тогда не нашли. Его тело выбросило на берег спустя три дня.
Официальное расследование трагедии закончилось быстро, все произошедшее посчитали несчастным случаем. Но в семье знали, что все не так просто. Кто-то пользовался катером до того трагического дня. Кто-то выходил в море, израсходовал часть топлива, и никому об этом не сказав. Если бы отец знал, он бы, конечно, перед выходом наполнил бы бак. Нашлись свидетели, которые издалека видели их катер в море накануне трагедии. Кто тогда был на катере, они сказать не смогли. Было ясно, что это кто-то из братьев. Но они, каждый категорически отрицали свою причастность к произошедшему, и обвиняли друг друга. У матери произошло помутнение рассудка и ее поместили в психиатрическую клинику.
Братья разругались в пух и прах и больше не разговаривали. После окончания школы каждый пошел своей дорогой. Жан стал юристом и перебрался в Париж, а Жиль посвятил себя армии. Он был военным летчиком и летал по всему миру.

Софи осталась одна в их доме на берегу моря. Их мать так и не смогла оправиться от потрясения. Через какое-то время Софи забрала ее из клиники и они стали жить вдвоем. Братья после отъезда из дома больше не виделись и не разговаривали друг с другом. Софи предпринимала попытки помирить их. Она писала им, и каждое ее письмо было наполнено болью и отчаянием. Но все было напрасно. Каждый из них был твердо уверен, что другой повинен в смерти отца. Они ненавидели друг друга. Да и с Софи он общались довольно сухо.
Ей так и не удалось создать свою семью. Всю свою жизнь она посвятила заботам о матери, о доме. Ей было уже за пятьдесят, когда их мать умерла. Братья приехали на похороны и встретились, впервые за столько лет. Они по-прежнему не разговаривали друг с другом. Уже после похорон, Софи удалось устроить так, что они остались одни, втроем. Сидя за столом, она долго рассказывала им, как они жили вдвоем с матерью. Как мать, несмотря на помешательство, до последнего надеялась, что они приедут и помирятся. Софи рассказывала, как она всю жизнь проработала в больнице медсестрой. Как она много раз порывалась приехать в гости к каждом из братьев, но каждый раз останавливала себя, потому, что боялась оставить мать одну. Братья слушали ее молча, глядя исподлобья друг на друга. А потом она сказала, что неизлечимо больна, и что врачи дали ей срок не больше полугода. И она хочет сделать все, что в ее силах, чтобы успеть помирить Жана и Жиля. У Жана тогда сдали нервы и он разрыдался, а Жиль, человек военный, только стиснул зубы и обнял Софи.
У Софи полились слезы и она, вдруг, стала молить их о прощении. Ведь это она! Она тогда повздорила с матерью и в слезах убежала из дому. Она тогда взяла без спроса катер отца. Она вышла в море, никому не сказав. Софи боялась, что отец будет ругать ее. А потом, после трагедии, она испугалась, что ее обвинят в его убийстве и молчала. Молчала всю свою жизнь. Из-за нее их мать лишилась рассудка, из-за нее братья всю жизнь ненавидели друг друга. Она, и только она одна виновата во всем.
Софи вскоре умерла, а братья, наконец, пришли к примирению и согласию. Жиль, выйдя на пенсию, и устав от кочевой жизни военного летчика, перебрался с семьей в дом у моря, а Жан так и остался в Париже.

Вот такая история. Когда я услышал от Валери ее первоначальный вариант, то сразу решил, что напишу книгу. И в этой книге я не хотел делать упор на поиск виновных. Я не хотел писать детектив. Я попытался осознать всю глубину трагедии этой семьи. Трагедию детей, оставшихся без отца. Трагедию жены, лишившейся мужа. Трагедию двух братьев, ставших в какой-то момент врагами. И, конечно же, трагедию этой маленькой и слабой женщины, Софи. Я хотел показать, насколько хрупким может быть семейное счастье и благополучие. Как может все быстро измениться, рухнуть в один момент из-за чьей-то слабости, недопонимания, трусости, а, иногда, и просто из-за какой-то нелепой случайности. Об этом надо помнить. Помнить всегда. И надо ценить то, что дает тебе твоя жизнь.
Когда я рассказал Марку, что собираюсь написать обо всем этом книгу, он отнесся к моей идее весьма скептически. Он тогда еще не верил в мои силы. Сидя в нашем баре, мы представили, что из этой истории можно было бы состряпать неплохой детектив. Преднамеренное убийство богача и его жены, замаскированное под несчастный случай. Борьба между детьми за большое наследство. И снова таинственная смерть одного-двух персонажей. Полиция в тупике, и за дело берется пожилой детектив, который давно на пенсии. Для него это расследование – способ доказать всем, что и старики еще много на что годятся. Все это можно было быстренько написать и напечатать. Но мы с Марком сошлись в том, что это будет очередной однодневный опус со стандартным сюжетом. Книга будет сплошь состоять из клише и уже набивших оскомину приемов.
Мне тогда показалось, что все это довольно цинично. Взять историю трагедии целой семьи и сделать из нее второсортное, однодневное чтиво? Я бы не стал этим заниматься. Марк тогда внимательно посмотрел на меня поверх очков, усмехнулся и сказал, что дает мне пять дней. Я на тот момент работал над рукописью одной не особо удачной книги, и надо было ее заканчивать.
.Когда, через пять дней, я пришел в офис Марка и положил перед ним первые главы новой книги, он даже не сразу вспомнил о нашем разговоре. А вечером он позвонил мне и сказал, что все прочитал и показал рукопись издателю. Затем, он, практически, потребовал, чтобы теперь я занимался только этой книгой. По его взволнованному голосу я понял, что я на правильном пути. Я засел за работу. Я попросил у Валери узнать точный адрес, по которому жила та семья и съездил на пару дней на побережье. Мне надо было увидеть все своими глазами. Я увидел тот дом, где всю жизнь прожила Софи. Теперь там жили совсем другие люди. Я побывал на том самом причале, где ее отец держал свой катер. Когда-то здесь пробежала Софи, вся в слезах после ссоры с матерью. Отсюда она, втайне от всех, вышла в море. Я бродил по улицам этого маленького городка и представлял, как Жан и Жиль катали на мотоциклах своих визжащих от страха и восторга подружек, а потом сидели за бокалом вина или за кружкой пива в одном из уютных баров. Я видел школу, в которой работала мать Софи.
«Следы на морском берегу». Так я решил назвать свою книгу. Я решил, что море должно стать неотъемлемой частью сюжета, общим фоном для происходящих событий. Ведь именно в море произошла главная трагедия. Я нашел магазин рыболовных снастей, который работал чуть ли не полвека. И отец Софи, и ее братья наверняка покупали здесь крючки и лески для рыбной ловли. Я ходил на рыбную пристань, куда возвращаются с богатым уловом местные рыбаки так же, как и полвека назад. Я видел, как их катера, наполненные рыбой, атакуют стаи голодных чаек, как на дощатом причале собираются все окрестные коты в ожидании подачки. Я вдыхал запахи свежей рыбы, морской воды, запах дыма коптильни, стоящей тут же, на берегу. Я слышал, как скрипят доски пристани, когда к ней причаливают катера, как крикливо торгуются с рыбаками торговцы, скупающие у них весь улов прямо здесь, у воды.
Я, словно, вернулся в то время.
Перед отъездом я побывал на кладбище и видел их могилы. И я тогда решил для себя, что буду работать в полную силу. Что соглашусь на издание книги только, если буду уверен, что моя книга не просто текст. Не просто интересная история, которая скоро забудется. Я должен быть уверен, что моя книга станет событием, что она будет успешной.
Я вернулся домой и с удвоенной энергией принялся за работу. Прошло несколько дней. А потом случилось то, чего я больше всего тогда боялся. Кто-то называет это творческим кризисом, кто-то отсутствием вдохновения. Я вдруг почувствовал, что мои силы иссякли, что я печатаю все медленнее, подолгу подбираю нужное слово, фразу. В какой-то момент я просто остановился и убрал руки с клавиатуры компьютера. Я понял, что не могу двигаться дальше, что это мой предел.
6.
Предел. У каждого он свой, но в такие моменты все испытывают примерно одно и то же. Слабость, растерянность. И пустота. Не было того возбуждения, той легкости, того куража, когда слова сами собой складываются в емкие фразы и тебя охватывает волнение, что ты не успеешь все это записать. Когда ты забываешь обо всем, когда боишься упустить удачную фразу, нужное, верное, точное слово. Ничего этого тогда не было.
Прошло две недели.
Сроки поджимали. Марк начинал плавно давить на меня, но ничего не клеилось. Передо мной, словно, выросла стена и преградила путь. Я не мог тронуться с места. Я пытался писать через «не могу». Нет…  Это была никуда не годная писанина, мусор. Слова не цеплялись друг за друга, предложения рассыпались, словно фигурки из песка. Я видел, как это происходит с другими. Но со мной ЭТО было впервые, и я не знал, как поступить. Нужно было срочно что-то придумать, что-то предпринять. Но вместо этого я впал в какое-то оцепенение, мною овладело равнодушие и апатия. И мне уже было наплевать, что будет с моим романом, с Марком, со мной. Почти все время я проводил дома, уставившись в телевизор, с бутылкой красного вина. Или шел в соседний бар и там пытался отогнать мрачные мысли, рассказывая случайным знакомым о своем романе, и корча из себя великого писателя. В «нашем» баре я не появлялся. Я боялся. Боялся, что все уже знают о моем провале. Боялся, что все будут смотреть на меня, как на неудачника. Боялся, что они будут подбадривать меня, поддерживать, а потом, после моего ухода будут говорить меж собой, что вот, мол, еще один возомнил себя великим писателем, что он не первый и не последний, бездарный, наивный…
Я отключил все телефоны, не отвечал на сообщения и письма. Заканчивались деньги. Я чувствовал, что погружаюсь в какую-то липкую и холодную трясину, выбраться из которой можно, но сделать это с каждым днем все сложнее. Слишком много энергии я вложил в первые главы романа, слишком переоценил свои силы и теперь чувствовал себя полностью опустошенным и слабым.
Однажды поздно вечером я возвращался домой. Марк ждал меня у подъезда. Увидев его машину, я хотел незаметно свернуть в переулок, но было поздно. Он неторопливо вылез из машины, закурил и, сунув руки в карманы пальто, смотрел на меня. Я представил, что он увидел. Пьяный, шатающийся субъект в мятом и грязном плаще, поношенном костюме и давно не чищеных ботинках. И это правда, я тогда выглядел ужасно. Мы поднялись в мою квартиру. Марк мельком взглянул на беспорядок, на пустые бутылки, на разбросанные по полу исписанные листы бумаги. Не снимая плаща, я уселся на диван в гостиной и уставился в одну точку. Говорить не хотелось. Мне нечего было сказать. Марку ничего не нужно было объяснять, он все прекрасно понимал. Он заговорил первым. Он сказал, что договорился с издательством о переносе срока сдачи рукописи. Еще он сказал, что уже видел такие кризисы у других и ничего удивительного, страшного в этом нет. Но надо собраться и работать. Он предложил мне уехать на несколько дней, развеяться, сменить обстановку. Иногда это помогает. Еще он сказал, что это мой последний шанс сохранить свое имя и хоть какую-то репутацию. В противном случае… Марк не договорил, но все итак было ясно. Перед уходом, он сунул руку во внутренний карман пальто, достал портмоне. Он видел, что у меня почти не осталось денег, и решил помочь. Или делал все, чтобы спасти прибыльный для него проект. Как бы там ни было, после его ухода я увидел на столе стопку купюр. Уходя, уже в дверях, он сказал, что дает мне десять дней.
Хлопнула дверь и я остался один в темной квартире. Какое-то время я сидел неподвижно, потом поднял глаза и взглянул в окно. Поднялся, распахнул дверь и вышел на балкон. Было уже довольно поздно, около одиннадцати. Я достал сигарету, зажигалку. Но пока не закуривал. Было тепло. По-настоящему, по-весеннему. Наша улица была слабо освещена редкими фонарями. Я мял сигарету пальцами и чувствовал нарастающее волнение. У меня было ощущение, что что-то должно произойти, что-то важное, знаковое для меня. Я посмотрел вправо, вдоль улицы. Там, вдалеке, через несколько кварталов возвышались громады бизнес-центров, офисов крупных компаний, банков. Они были ярко освещены и окна в них никогда не гасли. Там всегда шла работа. У людей, которые работали там, была цель. Они четко знали, что надо делать и как надо делать. У них не было сомнений, слабости и неопределенности. У них была стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Но у них не было того, что было у меня. Свободы. Возможности поступать по-своему. Поступать так, как считаешь нужным ТЫ, а не твой босс. Но я не пользовался своей свободой. Я полностью ушел от реальности, замкнулся. Мне было на все наплевать. И мне было все равно, что будет завтра. Зачем мне такая свобода?
Я почувствовал, что подошел к той самой черте, когда нужно делать выбор. Здесь и сейчас. Завтра будет поздно. Как жить дальше, бороться и искать выход, или плюнуть на свою жизнь и падать на самое дно? Я выбросил скомканную сигарету и вернулся в комнату. Надо было как-то отвлечься, взять паузу, а уже потом, немного успокоившись, принять решение. Мой взгляд упал на шкаф с книгами. Наугад взяв одну из них, я открыл ее на случайной(?) странице и стал читать. Что это? Кто это написал? Френсис Чичестер. Ясно.
«Два года у меня ушло на подготовку к полету. В конце 1930 года, придя в отчаяние от множества вставших передо мной препятствий, я поставил в лесу палатку и прожил в ней две недели, отводя душу за рубкой леса. Так я изгонял из себя яд неверия в свои силы».
Я понял, что мне надо бежать. Бежать из этого города. Иначе он меня просто раздавит. Своим холодом и равнодушием. Город не любит слабаков и неудачников. Бежать! Немедленно! Прямо сейчас! Нельзя откладывать до утра! Но куда бежать? Неважно! Я схватил сумку, швырнул в нее папку с рукописью, блокнот. Судорожно запихал в карман деньги Марка. Бежать! Захлопнул дверь и бегом по лестнице спустился на первый этаж. В аэропорт? На вокзал? Нет. Я, почему-то подумал тогда, что это неправильно. Взять такси и уехать в другой город? Нет, все не то. Я вдруг вспомнил, что в нескольких кварталах от моего дома есть автостанция, с которой отправляются междугородние автобусы. Вот! То, что нужно!
Вскоре я уже стоял перед расписанием движения автобусов. Никогда не думал, что их так много! Едут по все Европе! Пока я шел сюда, у меня созрел нехитрый план. Сесть на автобус, идущий в самый дальний рейс и уехать до конечной остановки. Там, на месте, обосноваться на несколько дней, а потом таким же автобусом вернуться домой. Мне показалось, что это неплохая идея. Я выбрал маршрут. Ехать предстояло около двадцати часов. Не самый дальний, зато дорога пойдет через горы. А на финише меня ждал небольшой уютный городок, в который съезжаются любители горных лыж и альпинизма. Там много отелей, ресторанов. Там прекрасные виды и прозрачный горный воздух. А вокруг возвышаются горные пики со снежными шапками. Там не будет уныния и хандры, там я быстро приду в форму. Так я думал, залезая в автобус. Пассажиров было на удивление мало – салон едва ли был заполнен наполовину. И только когда автобус тронулся, я осознал, что сделал первый небольшой, но такой важный шаг к тому, чтобы выбраться из ямы, чтобы вернуться к полноценной жизни. Вернуться к работе над книгой. Я немного успокоился, расслабился и вскоре задремал.
7.
Я проснулся от голода. Было еще довольно рано и почти все пассажиры спали. Я поднял шторку и посмотрел в окно. Уже рассвело. Мы ехали по пологим холмам, поросшим лесом. Вдали угадывались горы, но они были скрыты туманом или дождевыми облаками – я так и не понял. Изредка, в стороне от дороги, виднелись небольшие деревни и фермы. Я встал и, стараясь не потревожить спящих пассажиров, подошел к водителю. Спросил, когда остановка. Он ответил, что через час мы остановимся возле кафе, где можно будет отдохнуть и выпить кофе. Вернувшись на свое место, я обратил внимание на своих соседей. Они, вероятно, сели в автобус ночью, пока я спал. Молодая пара в ярких спортивных куртках. Они явно ехали кататься на горных лыжах. Он – бородач атлетического сложения, негромко храпел, запрокинув голову и приоткрыв рот. Из уголка губ на бороду стекала тонкая струйка слюны. Выражение его лица мне показалось не то обиженным, не то недоуменным. Интересно, так он себя представляет в повседневной жизни? Таким он видит себя в зеркале? Конечно же, нет. Там он совсем другой. Уверенный в себе, сильный и неотразимый. Думаю, он производит впечатление на многих женщин. И только во сне он не может себя контролировать, создавать образ, КАЗАТЬСЯ ДРУГИМ .
Все эти мысли как-то роем пронеслись в моей голове. Я тут же себя одернул. Нельзя так рассматривать и оценивать спящего, беззащитного человека. Это, по крайней мере, нетактично и невежливо. Хотя чертовски интересно! Можно неспеша рассмотреть все тонкости, все черты, детали… Несмотря на все эти мышцы, ухоженную бороду, он, скорее всего добряк и весельчак. Хотя, почему «несмотря»? Одно другому не мешает. Его спутница. Ее лица я не вижу. Оно закрыто светлыми волосами, которые постепенно разметались во сне. Скинула ботинки и, поджав ноги, крепко и тихо спит. Положила голову на плечо бородатому гиганту и обхватила его руку. Я вижу новенькие кольца на их пальцах, вижу свежий загар. Молодожены. Путешествуют после свадьбы. Скорее всего, медовый месяц они провели где-то на солнечном и жарком побережье, а теперь решили покататься на лыжах. Счастливые, беззаботные. Кто они, чем занимаются? Они явно не богаты. Состоятельные люди не ездят на автобусах. Она, возможно, студентка. А он… Продает недвижимость? Тренер в фитнесс-клубе? А может?… Да, черт возьми, он может быть кем угодно!
Я представил, как мы приедем в тот самый горный городок и выйдем из автобуса. Эти двое сразу окажутся в толпе таких же веселых и беспечных людей, приехавших отдыхать, получать удовольствие. Людей красивых, не обремененных заботами и тревогами. Они все будут улыбаются друг другу, быстро перезнакомятся, а вечером соберутся дружной, шумной толпой в каком-нибудь уютном ресторанчике, чтобы хором петь песни, танцевать и дурачиться. А я? Что там буду делать я? Кататься на лыжах? Лезть в горы? Бред какой-то! Ни то, ни другое я делать не умею и буду выглядеть, по меньшей мере, нелепо. И мне, почему-то, не хочется оказаться в толпе веселящихся, беззаботных людей. Я бы предпочел тихое уединение.
Автобус, наконец, замедлился и свернул на небольшую стоянку к придорожному кафе. Водитель открыл дверь, а пассажиры, зевая, стали натягивать куртки, вставать с кресел и потянулись к выходу. Я успел выйти первым. Я был очень голоден. Заказав двойную порцию яичницы с беконом, яблочный пирог и кофе, я занял столик у окна и стал наблюдать, как люди выходят из автобуса. Вот и мои попутчики. Сквозь легкую тюлевую занавеску я плохо различал их лица, но узнал по ярким курткам. Все столики были заняты, и мои молодожены подошли к «моему» столику и, вежливо спросив, расположились напротив меня. Я, наконец, смог рассмотреть ее лицо. Грубоватые черты, темно-карие глаза. На левой скуле небольшой, но заметный шрам. Они оба оказались очень разговорчивы. Мы познакомились, и бородач через стол протянул мне руку. Быстро жуя бекон, и перебивая друг друга, они рассказывали, что едут кататься на лыжах. Она уже профессионал, а он едет в горы первый раз. Он был настроен очень решительно и, помимо лыж, хотел освоить азы скалолазания. «Надо все испытать, все попробовать» несколько раз повторил он. Я спросил, чем они занимаются. Она, как я и думал, была студенткой университета. Хотела стать архитектором. А он продавал машины в автосалоне. В будущем они хотели переехать в США. И непременно в Нью-Йорк. Я спросил, почему именно туда? Девушка начала мне рассказывать о перспективах, о возможностях и еще много о чем. Иногда она обращалась к бородачу, и он, с набитым ртом, что-то мычал ей в ответ и одобрительно кивал. Но я их уже не слушал. Они мне уже были не интересны. Я знал все, что она хочет мне рассказать. И я знал, что будет с ними дальше. Мне стало скучно и, допивая кофе, я осмотрелся по сторонам. Официантка, пожилая женщина в белом опрятном фартуке, сновала между столами с кофейником в руках, подливая кофе посетителям.
Я на время покинул своих новых знакомых и вышел на улицу покурить. Куда я еду? Зачем? Что я там буду делать? Эти вопросы все громче звучали в моей голове. Я понимал, что просто спрятавшись ото всех, я не смогу выйти из кризиса. Искать выход, что-то придумывать, переживать – все это не имеет смысла и мне не поможет. Действовать нужно было радикально. Быстро и решительно. Просто переломить, «перебить» ситуацию. Этакая шоковая терапия. Мне нужно было что-то сделать. Что-то такое, чего я никогда раньше не делал. Сделать то, что выведет меня из этого состояния, встряхнет и поставит на ноги. Даст мне уверенность и силы. И тогда все наладится. Я это четко знал. Но что мне сделать? Скатиться на лыжах по крутому склону? Или в компании веселой молодежи совершить восхождение на высокую гору? Нет. Я должен быть один. Один подняться на гору. И посмотреть сверху на все мои жалкие потуги последних дней. Посмотреть на них и посмеяться. И осознать, что я победил их. Что я снова сильный. Что я могу работать.
Итак. Взойти на гору. Мне понравилась эта идея. Я почувствовал легкое волнение и, конечно, страх. Но страх преодолимый. Я справлюсь. Обязательно. Но на какую гору я пойду? Там, вокруг городка много гор, но на всех много людей. Там работают подъемники, звучит музыка, слышен смех и громкие разговоры. Мне это не подходит. Мне нужна СВОЯ гора. Где буду я один. Я отошел от кафе и осмотрелся. Облака поднялись и открыли не меньше десятка вершин. Все они были покрыты снегом. Все кроме одной. Ее склоны, поросшие лесом, были довольно пологи и у самой вершины были почти голыми. Выше, насколько я мог разглядеть, была мощная скала с редкими белыми пятнами снега. Сколько до нее? Миль десять, двенадцать? Я не мог сказать.
Гудок автобуса прервал мои мысли. Люди торопливо занимали свои места, и водитель махал мне рукой. Нужно было решать. Здесь и сейчас. Я быстрым шагом подошел к открытой двери и сказал водителю, что остаюсь. Он удивленно вскинул брови, но промолчал. Наконец, все пассажиры были на местах, дверь плавно закрылась. Автобус, хрустя по гравию большими колесами, выехал на асфальт и через минуту исчез.
8.
Я остался один. Посмотрев вслед автобусу, я отвернулся от дороги и вновь поднял глаза на ту самую гору. Как туда добраться? Я вернулся в кафе. Официантка снимала со столов клетчатые скатерти. Она посмотрела на меня и вопросительно кивнула головой. Я спросил, как мне добраться до горы. Она предложила мне присесть и подождать, а сама скрылась за дверью в кухню. Через пару минут оттуда вышел высокий, грузный мужчина в белом фартуке. В руке у него была карта окрестностей. Положив ее передо мной, он ткнул пальцем, показывая, где гора. Потом он сказал, что до горы около десяти миль, но она в стороне от дороги. Там, у подножья, есть несколько ферм и частных домовладений. К сожалению, он не может меня туда отвезти, так как скоро приедет следующий автобус, и нужно будет обслуживать посетителей. Но можно пройти по дороге пару миль, до нужного поворота и попытаться поймать попутку. Фермеры иногда ездят в город. Я хотел было перерисовать схему в блокнот, но мужчина сказал, что дарит ее мне. Я поблагодарил его и стал собираться в дорогу.
Меня, почему-то, абсолютно не волновало, как я полезу на гору, что я буду там есть, и где буду ночевать, если придется. Я чувствовал, что меня подхватила какая-то волна и несет вперед. И я даже не пытался сопротивляться. Пусть все идет, как идет, думал я шагая по обочине дороги. Две мили. Много это или мало? Помню, впервые очутившись в Париж, я целыми днями бродил по городу. Уже потом осознал, что ежедневно проходил десятки миль и абсолютно не уставал, не замечал расстояний. Так и сейчас. Размышляя о книге, я не заметил, как дошел до нужного указателя. Вправо от шоссе уходила в лес извилистая узкая дорога. Я снова посмотрел на гору. Она была немного левее и над верхушками деревьев была видна только самая вершина. Я не задумываясь, повернул и пошел вперед. Через несколько минут меня догнала машина. Темно-зеленый Дефендер. За рулем пожилая женщина. Я посторонился, пропуская ее. Она, видимо не собиралась меня подвозить, но передумала в последний момент, потому, что машина резко затормозила. Опустив стекло, спросила, куда я направляюсь. Я путано ответил, что мне «надо к горе». Она еще раз внимательно осмотрела мой мятый плащ, сумку на плече и предложила подвести. Я залез в машину, и мы тронулись в путь. Она сказала, что я не похож на альпиниста. Я ответил, что я вовсе не альпинист, я писатель. Она почему-то засмеялась. Понятно, почему. В сыром, сумрачном лесу встретился человек в мятом плаще, костюме и грязных, промокших ботинках-брогах. Называет себя писателем и хочет лезть в горы. Это было, по меньшей мере, смешно и нелепо. Но я почувствовал еще что-то. Я ее очень заинтересовал. Именно, после того, как сказал, что я писатель. Больше она не говорила.
Скоро дорога вышла из леса, и мы очутились в небольшой долине у подножия горы. Я увидел несколько домов, стоящих поодаль друг от друга. Дорога уходила вправо, и я попросил женщину остановить машину. Но она возразила. Сказала, что мне нужно просушить обувь и выпить, чтобы не простудиться. Она была права. Я ощутил ноги в насквозь промокших ботинках, и мне стало как-то зябко. Вскоре мы подъехали к небольшому каменному дому. Ворота были открыты. Захлопнув дверцу машины, я осмотрелся. Немного в стороне от дома стоял большой амбар и оттуда доносился шум какого-то механизма. Женщина заглянула в открытую дверь амбара и что-то крикнула. Шум сразу прекратился. Женщина повернулась и, приглашая меня следовать за ней, пошла в дом. Я успел заметить, как из амбара вышел человек в защитных прозрачных очках и длинном фартуке, усеянном древесными опилками. Он внимательно посмотрел мне вслед и приветственно махнул рукой.
В доме, в небольшой прихожей, хозяйка, забрала у меня плащ, ботинки и носки, а взамен выдала тоже носки, но толстые, вязаные, больше похожие на чулки или гетры. Попросила подождать в гостиной. Я прошел вперед. Первое, что я увидел, это камин. Сложенный из грубых камней, с толстой решеткой он, словно, пришел из прошлых веков, когда подобные камины согревал в замках королей, рыцарей и прочих персонажей. Камин не горел, рядом лежала охапка сухих поленьев. Но, не смотря на это, в доме было довольно тепло и сухо. Над камином, на стене висели несколько рыболовных удилищ и фотографии пожилого мужчины с большими рыбинами в руках. Судя по всему, это был хозяин дома. На других стенах тоже были фотографии в рамках и несколько недурных горных пейзажей. Диван, пара кресел, небольшой шкаф с баром. На полу мягкий ковер с толстым ворсом. Словом, типичная уютная деревенская гостиная. Я подошел к окну. Гора. Она была прямо передо мной. Только сейчас я заметил, что у самого подножья ее течет небольшая, но быстрая речка.
Я услышал шаги и обернулся. Вернулась хозяйка. Она представилась, как Маргарет и спросила, что я буду пить. Я тоже назвал себя и попросил что-нибудь покрепче, чтобы согреться. Маргарет, усмехнувшись, налила водки, протянула мне стакан и сказала, что муж сейчас придет. Я спросил про фотографии над камином, и она подтвердила, что это действительно он. Потом она сказала, что все эти пейзажи на стенах ее работа. Когда есть время, она пишет картины. Я снова подошел к фотографиям и внимательно пригляделся. Странно. Лицо ее мужа мне показалось смутно знакомым. Я спросил, как зовут ее мужа, но она сказала, что он сам представится, когда придет. Еще я почувствовал, что ей не терпится узнать, что занесло меня сюда, в глушь. Но она пока больше ничего не спрашивала, только предложила располагаться поудобнее и немного подождать. Потом пошла на кухню. Я опустился в кресло. Водка приятно согрела меня. Странно. В комнате не было телевизора, компьютера, музыкального центра или еще чего-то подобного. Никакой техники. Чем же они тут занимаются по вечерам? Просто сидят перед камином и разговаривают? Как они узнают новости? Чем они интересуются? У Маргарет, видимо, есть своя мастерская, где она пишет картины. А ее муж любит что-нибудь мастерить из дерева. Интересно, кто они? Давно ли здесь живут? И почему лицо ее мужа на фотографии кажется мне таким знакомым?
Я услышал голоса в передней. Через минуту в гостиную вошел хозяин дома. Он, конечно, уже снял защитные очки, фартук и куртку из грубой ткани, которую обычно носят рабочие. Темно-серая водолазка, меховая жилетка, джинсы. Коротко поздоровавшись, он сразу прошел к бару и налил себе коньяку. Очень густые седые волосы, неряшливо растрепаны. Видно, что недавно он просто пригладил их рукой. Небольшая аккуратная бородка, усы.
Наконец, он усаживается передо мной. Медленно отпивает коньяк. Смотрит в глаза. Взгляд насмешливый, пронзительный. Я чувствую, что он видит меня насквозь. Все мои нервные, нелепые метания перед ним, как на ладони. Он словно некий колдун, шаман, который, лишь взглянув на человека, может рассказать о нем все. Чтобы избавиться от неловкости, я начинаю извиняться за причиненные неудобства и уверять его, что скоро уйду. Я благодарю его за гостеприимство, но понимаю, что так просто он меня теперь не отпустит. А он все так же насмешливо смотрит мне в глаза и слегка кивает головой. Я умолкаю. Он начинает говорить. Голос негромкий, но твердый. Чувствуется непростой, властный характер. Жена уже успела рассказать ему обо мне.
– Итак, вы писатель… Вы ведь писатель? – Он снова делает глоток конька. Я почему-то очень беспокоюсь под его пронзительным взглядом. Я чувствую себя школьником, которого застал строгий учитель за правкой отметок в школьном журнале. Я лепечу, что да, я пишу книги, и, наверное, меня можно назвать писателем.
– Надеюсь, книги стоящие? – Он ни на секунду не отвел от меня взгляд. Я опять лепечу, что мне трудно судить, надо спрашивать у читателей.
– Вам самому нравится то, что вы пишите? – Господи, да когда же это кончится?! Он что, собирается весь день меня допрашивать? Я отвечаю, что некоторые мои работы откровенно слабые, что мне неловко за них, а некоторые я считаю удачными.
– ЗАЧЕМ ВЫ ЗДЕСЬ??
Я молчу. Что я могу ему сказать? Да и должен ли я что-то объяснять какому-то старику, живущему в глуши, почему я бежал из города, почему я выгляжу, как оборванец? И кто дал ему право лезть ко мне с такими вопросами? Да, они с женой приютили меня, я им благодарен. Но я не собираюсь исповедоваться перед ними. Этот старик, он кем себя возомнил? Что он может понимать в моей профессии, в литературе вообще? Он что,…?
Я замер. Я вспомнил, где я видел этого человека! Этого худого старика, сидящего передо мной, в глуши, вдалеке от цивилизации. Несколько лет назад этот человек стоял на небольшой сцене в конференц-зале самого престижного европейского отеля. На нем тогда был элегантный смокинг и волосы не торчали в разные стороны, а были красиво уложены. Но этот насмешливый, пронзительный взгляд! Его ни спутаешь, ни с каким другим! Этому человеку тогда, шесть лет назад, вручали одну из самых престижных литературных премий! Я специально приехал на церемонию вручения. У меня не было приглашения, но я заплатил одному служащему отеля пятьсот евро и он провел меня в зал. Я смотрел, как ведущий торжественно объявляет о награждении, как лауреат поднимается на сцену, как аплодировали зрители, среди которых было столько знаменитостей. И я тоже бешено хлопал в ладоши, ловил каждое слово его благодарственной речи и мечтал когда-нибудь поговорить с ним, хоть бы пять минут! Тогда для меня, начинающего писателя, он был кумиром, иконой, почти божеством! Я прочитал все его книги. И я хотел быть похожим на него. Тогда я не смог пробиться к нему и взять автограф – меня разоблачили, и после недолгого разбирательства охрана вышвырнула меня на улицу. Но я итак был счастлив!
А сейчас он сидел напротив меня и молча, с усмешкой, наблюдал мое смятение. Я попытался что-то сказать ему, что-то объяснить, но не смог. Я был просто в шоке. Старик, видимо, почувствовал, что если меня не успокоить, то я просто умру. Он привстал с кресла и, протянув мне руку, весело произнес:
– Зовите меня просто Жак.
9.
«Просто Жак». Вот так. Никаких «мистер, сэр, месье, герр, синьор, дон»… Просто Жак. Видя мое состояние, он поднялся, взял из моих онемевших пальцев стакан и налил мне еще водки, а себе коньяку. Я так и не ответил на его вопрос. Он спрашивает снова. Он не верит, что я здесь случайно. Он думает, что я один из тех молодых назойливых проходимцев, которые бегают за такими, как он, в надежде получить, словно милостыню, помощь, совет, отзыв о своей книге. Еще он говорит, что специально поселился здесь в глуши, чтобы его не одолевали читатели-поклонники, и он мог бы спокойно работать. О том, что он живет здесь, знает только его литературный агент, но ему строго запрещено разглашать эту информацию. Как я узнал про это место? Зачем я приехал? Он желает получить ответы на эти вопросы. Немедленно. В противном случае, он выставит меня за дверь безо всякого сожаления.
Я начинаю рассказывать. Водка – хорошая штука. Она согревает, успокаивает и развязывает язык. Я что-то говорю о своей книге, о Марке, о нашем баре. Потом внезапно начинаю рассказывать, как читал его книги, как ездил на вручение ему премии. Он не перебивает меня, слушает очень внимательно. Смотрит в глаза. Но я уже не смущаюсь. Я уже овладел собой, и слова текут свободно и легко. Я рассказал, как тогда, после премии, я на месяц уехал в Испанию, в Толедо. И, в каком-то волшебном порыве, написал повесть. Я считал, что написал великую книгу, что я наконец-то достиг вершины, писательского Олимпа. Но когда я показал рукопись Марку, он опустил меня с небес на землю. Он сказал, что это никуда не годиться. Что это слепое подражание, копирование, калька. Мы здорово поругались и я напился. В этом месте моего рассказа Жак весело рассмеялся, но тут же поднял ладони, дескать, пожалуйста, продолжай. Я рассказывал про другие свои книги, про рецензии, которые иногда выводили меня из себя, про хозяина дома, который периодически грозился выселить меня из квартиры за несвоевременную оплату ренты. Я рассказывал все это и видел, что Жаку это было по-настоящему интересно. Временами он усмехался, а иногда сочувственно кивал, но, ни разу не перебил меня репликой или вопросом. Я рассказывал о своем последнем разговоре с Марком, о моем бегстве из города. О моем пьянстве и метаниях в эти дни. Но самое страшное случилось потом. Я неожиданно признался, что ненавижу свой новый роман, что моя жизнь пошла из-за него наперекосяк.
Жак все это время смотрел мне в глаза. Я был перед ним, как на ладони. Усталость, неустроенность, все неурядицы последних дней наложили на меня сильный отпечаток. Ну, и выпивка, конечно. Я полностью раскрылся перед ним, я был готов ответить на самый коварный и неожиданный вопрос. Ответить честно, ничего не утаивая, глядя ему в глаза. Я был готов исповедоваться ему, словно священнику в храме.
Потом я замолчал. Я рассказал ему все. До самого дна, до самой мелкой детали. Он ни о чем не спрашивал. Он знал обо мне все. Теперь я был полностью в его власти. Он мог дальше говорить со мной, либо выставить меня за дверь. Момент истины. Он допил свой коньяк и поставил бокал на маленький столик. Устало, не обращая на меня внимания, потер пальцами глаза. Снова посмотрел на меня, беззащитного и слабого, отдавшегося на его милость. Наконец, он улыбнулся и, наклонившись, дружески хлопнул меня по колену. А потом он произнес ту фразу, с которой обычно начинается все самое интересное:
– ИДЕМТЕ! Я ХОЧУ ВАМ КОЕ-ЧТО ПОКАЗАТЬ.
Именно в эту секунду я понял, что спасен. Я чувствовал, что именно сейчас творится история. История моей жизни. Моя судьба. И я решил больше не противиться провидению и отдаться на его милость. Пусть будет, что будет. Мы поднялись, и Жак жестом пригласил следовать за ним. Я подумал, что он хочет показать мне дом, но ошибся. Мы снова оказались в передней. Мой плащ, уже сухой, висел на вешалке. Мне даже показалось, что кто-то почистил его щеткой. Мои ботинки-броги также стояли сухие на низенькой полочке, рядом с обувью хозяев дома. А в них сухие носки. Мне стало очень неловко. Жак, видя это, почти что приказал мне обуться и идти за ним. Я так и сделал. Мы вышли во двор и направились к амбару. Жак шел впереди и не оглядывался. Мы вошли в амбар и оказались в мастерской. Пара токарных станков, большой верстак, стеллаж с инструментами. Пол усыпан древесными опилками. Здесь Жак остановился и пояснил мне, что здесь он часто вытачивает что-то из дерева, возится с “разными железяками”. Еще он сказал, что этот амбар “его территория”. Маргарет заходит сюда очень редко, только в случае крайней необходимости. У нее, у Маргарет, тоже есть «своя территория». В доме, за кухней. Большая комната, оборудованная под мастерскую. Там она пишет свои картины, что-то лепит из глины, читает.
Потом Жак открыл узкую дверь, ведущую из мастерской вглубь амбара. Я прошел за ним и очутился в большой комнате. Письменный стол. Высокое кресло с подлокотниками. На столе большой монитор, клавиатура, несколько блокнотов, стопка бумаг. С краю – закрытый ноутбук. Но все это не главное. Две стены в комнате были заняты книжными шкафами. Сотни томов. Я подошел поближе и вгляделся в надписи на переплетах. Шиллер. Гете. Чехов. Шекспир. Достоевский. И многие, многие другие. В комнате было два окна, и промежутке между ними висел знаменитый портрет Хемингуэя. Тот, где он в простом вязаном свитере пристально смотрит на тебя и словно спрашивает о смысле твоей жизни. Я попал в святая святых. Именно в этой комнате Жак написал все те книги, что принесли ему мировую славу.
Жак сел в свое высокое кресло за столом. Мне сесть было некуда. В комнате не было больше кресел, стульев. Это была КОМНАТА ДЛЯ ОДНОГО. Я стоял, озираясь, словно мелкий служащий перед большим боссом. Но Жак не торопился мне помочь. Он снова стал спрашивать.
– Что вы думаете о моем доме?
Вопрос поставил меня в тупик. Можно, конечно, начать расхваливать дом перед его хозяином. Но я вовремя сообразил, что это очень хитрая ловушка. Алкоголь еще бродил в моей крови. А в такие моменты я становлюсь очень смелым, даже развязным. Терять мне было нечего, и я бросился вниз со скалы. Я заявил, что дом меня не впечатлил. Он, конечно, милый и уютный, но я ожидал увидеть нечто более масштабное. Один из самых известных в мире писателей должен, сказал я, жить, как минимум в двухэтажном шикарном особняке. С огромным бассейном, с солярием и большим спортзалом. С кучей прислуги и гаражом на пять машин. И он должен ездить не на Дефендере, а, как минимум, на Порше-911. Жак, улыбаясь, слушал меня. Он, конечно, понимал, что я паясничаю. Потом он неожиданно поднялся, подошел к шкафу с книгами и взял какой-то том, совсем тонкий, с нижней полки. Обложка показалась мне знакомой, но я не успел разглядеть название. Жак открыл наугад книгу и стал читать. Потом поднял на меня глаза. Снова сел и положил раскрытую книгу перед собой. Я просто молчал и смотрел на него. Он снова поднялся, вышел на несколько секунд и вернулся со стулом в руке. Поставил рядом со мной и снова уселся в свое кресло. Я сел на стул и ждал, что будет дальше.
Он заговорил. Да, дом довольно скромный, но у него есть недвижимость в Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Апартаменты с шикарным видом на Центральный парк. Есть и машины, и небольшая яхта на побережье. Да, он состоятельный, богатый человек. Но ему нравится жить здесь, у подножия гор. В тишине и уединении. Здесь лучше думается и пишется. Здесь ничто не отвлекает от работы. Здесь он обретает себя.
Я слушал Жака и понимал, что он не кривит душой. Рассказывая о своем богатстве, он не пытался хвастать или, наоборот, показаться аскетом. Он был абсолютно честен и прямодушен. Потом он резко, безо всякого перехода, задал следующий вопрос.
– А где вы берете сюжеты для ваших книг?
Я сказал, что, в основном, описываю истории, которые когда-то услышал, и они показались мне интересными и стоящими того, чтобы рассказать их другим людям. Требуется, конечно, доработка. Иногда некоторая доля вымысла.
– А как вы решаете, достоин ли сюжет написания романа, или, скажем, небольшого рассказа?
Ну, тут все просто. Большое количество персонажей, масштаб событий, несколько сюжетных линий – это, конечно, основа для хорошего, добротного романа. А какие-то мелкие, бытовые зарисовки, эпизоды – этого вполне достаточно для небольшого рассказа.
Жак захлопнул лежащую перед ним книгу и развернул ее ко мне.
10.
Я смотрел на нее и не верил своим глазам. Это была моя книга. Я написал ее три года назад, и Марк чудом пропихнул ее в какое-то небольшое, неизвестное издательство. Тираж был мизерный, и я почти забыл о ней. И вот она стоит на полке у Жака. В одном шкафу с книгами гениев мировой литературы. “Письма скорби. Письма надежды”. Так она называлась. Я представил ее в виде дневника молодого врача, получившего работу в психиатрической клинике. Поводом к написанию послужило мое случайное знакомство с настоящим врачом. Мы столкнулись и разговорились в прачечной, пока ждали окончания стирки. Он много рассказывал о своей работе в клинике, о разговорах с пациентами, об их лечении. Я тогда уговорил его еще раз встретиться со мной и еще раз подробно обо всем мне рассказать. Материала было не так уж и много, как раз на небольшую повесть. Ничем не примечательная, “серенькая” книжка. Таких десятки на книжных прилавках. Все это я рассказал Жаку. Потом спросил, откуда она у него. Он ответил, что случайно увидел ее на книжной ярмарке. Его привлекло название. ОН ПРОЧИТАЛ МОЮ КНИГУ. А потом еще пару. Он сказал, что у меня уже почти сформировался свой стиль, но над ним еще работать и работать. Я, было, счел это за похвалу, но Жак быстро опустил меня с небес на землю
По его мнению, одна из грубейших, фатальных ошибок молодых писателей в том, что они не всегда могут оценить тот исходный материал, на основе которого пишут книгу. Это, как по неопытности и незнанию бросить бриллиант в коробку с дешевыми стеклянными бусами. Я попросил его пояснить, что он имеет виду. Жак пододвинул мне мою книгу и спросил о чем она? Что я хотел сказать читателям? Словно школьник у доски, я стал прилежно пересказывать содержание книги. Она о молодом враче. Он работает в клинике и наблюдает жизнь пациентов. Описывает быт, некоторые моменты лечения, общение пациентов с родственниками, их занятия со специалистами. Особый упор я пытался сделать на одиночество некоторых больных, на то, что их никто не ждет, что их жизнь практически закончилась там, в клинике. А дальше их ждет не жизнь, а существование, бессмысленное и безнадежное.
Жак слушал меня. А когда я замолчал, он картинно развел руками. И все? Это все, что я хотел сказать? Мне ничего не оставалось, как растерянно пожать плечами. Если честно, я не представлял, что еще можно выжать из этой истории. Тогда Жак открыл мою книгу, пролистал несколько страниц и вслух зачитал небольшой отрывок. Потом еще один. Это были фрагменты разговоров главного героя с двумя пациентами. Жак окончил читать и вопросительно взглянул на меня. Я опять пожал плечами. Он тяжело вздохнул. Потом сказал, что моя книга больше напоминает какой-то документальный фильм. Репортаж из клиники. Беглый, сухой набор фактов, собранных ушлым репортером для вечернего эфира или статьи в газете. А все эти вздохи про одиночество – не более, чем жалкая попытка выжать слезу у читателя и расположить его к себе. Прием надежный, но циничный и примитивный. Это не для ПИСАТЕЛЯ, это для РЕПОРТЕРА. Однодневная шелуха, которая не оставит после себя НИ-ЧЕ-ГО. Забудется на следующий день.
Я этого хотел, когда садился за книгу? Такая была моя цель?
Если так, то дальше разговаривать не имеет смысла. Я могу вернуться домой и дальше штамповать такие однодневные опусы. Да, они не дадут мне умереть с голоду, но не более. Мне будет казаться, что я делаю большое дело, что я наконец-то стал «настоящим писателем». Но это ощущение пройдет. И что останется? Осознание того, что я все это время делал что-то не то, занимался какой-то ерундой. Потратил на это кучу сил, нервов, несколько лет своей жизни. Я ЭТОГО хочу?
Я слушал молча. В какой-то момент я хотел возразить, но осекся. Жак был прав. Бесконечно прав. Я взглянул на свою книгу. Она была мне омерзительна. Я ненавидел ее. Жак, видимо, поймал этот мой взгляд. А потом он, вдруг сказал, что все не так плохо. Я непонимающе посмотрел на него. Что он имел в виду? Он продолжал. Как я думаю, зачем он прочел мне те два отрывка? Что в них такого особенного? Я замер. Жак снова взял мою книгу и нашел нужный текст. Снова, неспеша, перечитал вслух. Слова двух пациентов, их рассуждения, споры с доктором.
А не кажется ли мне, что некоторые их суждения не так уж и безумны? Что эти люди, которых мы считаем душевнобольными, умственно отсталыми, сумасшедшими, говорят очевидные, правильные вещи? На их слова не влияет общественное мнение, рейтинги, политика, биржевые ставки и так далее. Так же, как и их слова не влияют ни на что. Может, поэтому они такие простые и точные? Может, поэтому они, как бы это дико не звучало, наполнены здравым смыслом? И не странно ли, что иные высказывания «здоровых», «нормальных», «полноценных» людей зачастую отдают явным безумием? Может, больны не эти два бедняги в клинике, а больно все наше общество? Наш социум? Вот что можно и нужно поднять и развить! Вот над чем можно и нужно поработать! Сделать это противоречие основой будущей книги! Конфликт! Узнать поподробнее про этих пациентов, изучить историю их жизни. Что с ними случилось? Почему они оказались там, в клинике? Не выжимать слезу у читателя, рассказывая про одиноких людей, а поднять глобальный вопрос! Заставить людей задуматься о глобальных вещах! Сделать смелую попытку вернуть людей к истокам, напомнить им об истинных ценностях! Да, это очень непросто все сформулировать и написать! Да, на это уйдет много времени и сил! Но такая книга не останется незамеченной! Главное в нашей профессии не пересказать историю, не приукрасить ее. Главное – заставить читателя задуматься! Заставить его отвечать на извечные вопросы! Что плохо, и что хорошо? Где ложь, а где истина? Почему мы до сих пор восторгаемся книгами, написанными классиками сто, двести лет назад? Их авторы сумели смутить наше сердце, наш разум, нашу душу. Они потревожили нас, заставили сомневаться и самими искать ответы.
Жак, наконец, сделал паузу. Я сидел и обдумывал услышанное. Он говорил об очевидных вещах. Все было просто и логично. И, главное, я знал обо всем этом и раньше, но почему-то всегда забывал. На «Письма…» я потратил полгода. Полгода своей жизни на безликую и никчемную книжку, выпущенную крошечным тиражом и всеми давно забытую. Какой гонорар я тогда получил? Даже смешно подумать! Я спросил Жака, что мне делать дальше, как быть? Он, немного поразмыслив, посоветовал вернуться к «Письмам…» и довести начатое дело до конца. Уже есть исходный материал, есть конкретная история. Есть понимание, куда и как нужно двигаться. Есть вектор. Направление. Цель. Ну, а дальше все зависит от меня. От моего желания достичь этой цели, от моей настойчивости и работоспособности. И отвечать за результат тоже буду я. Только я один. Не мой агент, не издатель. И, если книга действительно будет стоящая, добротная, она будет иметь успех. На нее не повлияют никакие конъюнктуры и веяния моды.
Он опять замолчал, и мы оба смотрели на мою книгу, лежащую на столе. Я вспомнил, что хотел подняться на гору и сказал об этом Жаку. Он вдруг стал очень серьезным. Потом он предложил мне заночевать в его доме и подняться на гору завтра утром. Сегодня был дождь и горные тропы очень скользкие. Можно потерять равновесие и упасть со склона. А потом он попросил меня ВЗЯТЬ ЕГО С СОБОЙ. Не «решил идти со мной», а просил «меня взять его с собой». Это было очень неожиданно. Я, конечно, согласился. Жак сразу повеселел и заметил, что мы засиделись здесь, в его кабинете. Мы вышли через мастерскую на улицу. Оказывается, за разговором мы не заметили, что опять прошел дождь. Гравий на дорожках, молодая трава были мокрыми, а на темно-зеленых боках и стеклах Дефендера были крупные капли. Маргарет выглянула на крыльцо и крикнула нам, что обед готов и можно идти за стол. Жак по-дружески похлопал меня по плечу. Он видел, что я до сих пор смущаюсь и не хочу обременять их с Маргарет своим присутствием. Мне показалось, что он наконец-то мне поверил. Поверил в то, что я оказался в его доме по какой-то совершенно невероятной случайности. И еще. Я в какой-то момент почувствовал, что наша встреча будет очень важной для нас обоих, не только для меня одного.
11.
За обедом мы не говорили о книгах. Жак и Маргарет перебрасывались редкими фразами, обсуждая разные бытовые вопросы. Я больше молчал. Я все думал о просьбе Жака взять его с собой на гору. Он, видимо, догадался, что для меня это не просто прогулка на свежем воздухе, а что-то гораздо более важное. И он знал, что я хочу быть там один. Если бы я ему отказал, он бы понял. Но я не смог ему отказать. Я послал бы к черту любого. Но только не его. По каким-то неуловимым признакам я почувствовал, что для него это тоже важно. Я видел, как он приободрился. Он явно что-то задумал и, даже разговаривая с Маргарет, что-то прикидывал в уме. После обеда Жак предложил выкурить по сигаре, но я отказался и достал свои сигареты.
Я мучил себя дилеммой, стоит ли заводить разговор о книге, на которой я сейчас работаю, из-за которой я приехал сюда? Это могло все испортить. Жак мог бы меня заподозрить в желании использовать его. Его соображения, советы и замечания. Я меньше всего хотел этого в тот момент. Но я забыл, кто сидит передо мной и дымит кубинской сигарой. Он сам внезапно спросил, думаю ли я сейчас о своей книге. Я просто молча кивнул. Тогда он попросил меня рассказать, о чем книга, что за история зацепила меня, и почему я решил рассказать ее. Я, в который раз смутившись, стал рассказывать. Жак сначала смотрел мне в глаза, изредка кивая головой, но потом отвел взгляд и, как будто о чем-то задумался. Но он слышал каждое мое слово. Когда я закончил, он какое-то время молча. Потом заметил, что история замечательная, но ее надо «правильно подать». Я попросил его объяснить, что он имеет в виду. Жак затянулся и медленно выпусти струйку дыма. Снова посмотрел на меня. Довольно строго. Он не станет мне ничего объяснять и советовать. Это моя книга, мое детище и только я решаю, что и как делать дальше. Я не должен слушать ничьих советов и критики. Я должен СЛУШАТЬ ТОЛЬКО СЕБЯ. Я сам себе и критик и советчик. Если мне что-то не нравится, если я в чем-то сомневаюсь, то только я должен все исправить. Я, и только я, отвечаю за мою книгу. Все разговоры потом, когда дело будет сделано. Он сказал это тихим, но жестким голосом, и каждое его слово проникало в мое сознание, словно тяжелая пуля, выпущенная из винтовки.
Потом он спросил, появились ли у меня какие-нибудь новые мысли, идеи по моей книге, после приезда сюда. Я сказал, что пока ничего существенного, только какие-то легкие, почти неуловимые обрывки фразы, оттенки. Жак удивился, почему я ничего не записываю? Ведь именно такие мелкие детали помогают создать общую картину! Сделать повествование более живым. Если их не поймать сейчас, то они просто сотрутся из памяти. Самые важные слова, фразы мы не придумываем. ОНИ ПРИХОДЯТ САМИ! И наш долг, наша удача поймать их и не дать ускользнуть. Я чуть ли не бегом помчался в переднюю, где оставил сумку. Потом, вернувшись и доставая блокнот, увидел папку с рукописью. Проскочила шальная мысль достать ее и показать Жаку. Но я сдержался и бросил сумку на пол. Тут же, сидя в кресле и раскрыв блокнот на коленях, я стал лихорадочно записывать. Обрывки фраз, отдельные слова. Они были не связаны между собой, но кружились в моей памяти, а значит, были важны. Вокруг была тишина. Жак сидел, не шевелясь, и не отрывал от меня глаз. Я чувствовал это. Уж он то точно знал, что сейчас происходит. Он сам проходил через это ни один раз. Драгоценные, крошечные пылинки, крупицы – их надо поймать и заботливо сохранить. Они помогут потом создать главное сокровище, КНИГУ. Тогда, в те секунды, из пустоты рождалось НЕЧТО. И это было даже не сочинительство, не писательство, не творчество. Это было ТВОРЕНИЕ. Поэтому он боялся помешать мне в столь важном деле. И только когда я оторвался от блокнота и взглянул на него, он весело мне подмигнул и заявил, что сегодня нам надо успеть сделать одно важное дело. Нам нужно кое-кого навестить.
Мы вышли в переднюю, я накинул свой плащ, а он надел куртку из темно-коричневой замши и клетчатую кепку. Маргарет вышла нас проводить. Жак поцеловал ее в щеку и сказал, что мы скоро вернемся. Мы вышли на улицу и сели в машину. Жак завел двигатель, аккуратно вырулил за ворота и мы неспеша поехали по каменистой дороге. Я смотрел на дома, мимо которых мы проезжали, на дорогие машины стоящие рядом с ними. В одном месте я даже увидел небольшой вертолет, стоящий на специальной площадке. Я спросил у Жака, кто его соседи? Он, хитро улыбнувшись, сказал, что они такие же богатые чудаки, как и он сам. Те, кто ценят покой и тишину, но, в то же время, не хотят уезжать далеко от цивилизации. Художник, оружейный магнат, какой-то молодой компьютерный гений. Остальных он плохо знает. Они здесь редко общаются друг с другом. Я спросил, куда мы едем. Он пояснил, что нам надо побеседовать с местным егерем, раз уж мы хотим подняться на гору.
Вскоре мы подъехали к большому одноэтажному дому, сложенному из толстых бревен. Рядом с ним стоял старый пикап и накрытый брезентовым чехлом квадроцикл. Нам навстречу выбежали две больших собаки, но они были неагрессивны и игриво виляли хвостами. Видимо, Жака они уже хорошо знали. Обнюхали меня и стали сопровождать нас к дому. Дверь открыл высокий грузный мужчина в комбинезоне цвета хаки, надетом поверх толстого свитера. Он угрюмо посмотрел на нас и поздоровался. Мы, видимо, оторвали его от какого-то важного дела. В руке он сжимал отвертку, из нагрудного кармана у него выглядывал какой-то маленький прибор с проводами. Жак представил меня и сказал, что нам надо с ним поговорить. Гюнтер, а именно так звали егеря, буркнул нам, чтобы мы прошли в мастерскую, а он пока принесет что-нибудь выпить. Его мастерская не уступала по размерам мастерской Жака, но была не так аккуратна. Чувствовалось, что хозяин не особо любит наводить чистоту. Несколько окурков лежало прямо на полу. На большом столе посередине мастерской стоял какой-то открытый прибор, не то приемник, не то рация. Гюнтер, видимо чинил его и наш визит оторвал его от работы. Жак успел мне шепнуть, что вся эта угрюмость лишь видимость, но на деле Гюнтер добрый малый. Кресел и стульев в мастерской не было. Мы сели на широкую лавку у стены и осматривали мастерскую.
Гюнтер вернулся с бутылкой кирша в одной руке и тремя, вставленными друг в друга, стаканами в другой. Молча поставил все на край стола. Пока он расставлял стаканы, открывал бутылку и наливал напиток, я еще раз рассмотрел его. Этакий медведь. Чуть медлительный, неуклюжий. Но лучше его не злить. Не хотел бы я когда-нибудь сойтись с ним в рукопашной схватке. Он не станет махать кулаками. Он просто поймает, задушит, переломает. Медведь. Гюнтер, протянул нам наши стаканы и уселся на крутящийся табурет перед столом. Сделал небольшой глоток и вопросительно посмотрел на Жака. Мы тоже по чуть-чуть отпили, и Жак рассказал о нашей задумке подняться завтра утром на гору. Правда ли, что там, на горе есть старая хижина? Как лучше идти к вершине? На что стоит обратить внимание? Словом, нужен совет.
Гюнтер удивленно поднял брови. Потом поднял стакан, сделал большой глоток и начал говорить. Да, действительно, там, наверху есть хижина. Гюнтер там иногда бывает и поддерживает в ней порядок. Там есть небольшая печь, пара старинных масляных фонарей. В ящике есть запас молотого кофе, сухари. Есть пара старых одеял и спальный мешок. Рядом с хижиной, под навесом есть запас дров. Там можно прожить пару-тройку дней, пережидая непогоду. Как туда пройти? Чтобы попасть на тропу, придется обогнуть гору с запада и в том месте, где через реку переброшен небольшой мостик есть скамейка и ящик для мусора. Там и начинается тропа, ведущая наверх. Конечно, она идет не прямо, а извивается, словно змея, огибая опасные места. Да, там сейчас довольно скользко, но если соблюдать осторожность и не спешить, то вполне можно пройти. Он, Гюнтер, пытался заехать наверх на своем квадроцикле, но не сумел в одном месте преодолеть слишком крутой подъем. Примерно на полпути, чуть в стороне от тропы есть старинный заброшенный рудник. Гюнтер заколотил вход внутрь досками, чтобы никто случайно не провалился в шахту.
Он встает, берет бутылку и подходит к нам. Наливает еще по чуть-чуть и возвращается к столу. Потом говорит, что наверху сейчас довольно холодно и нам нужно будет одеться потеплее. Он с сомнением гладит на мой плащ и нечищеные ботинки-броги. Замечает, что так идти нельзя. Затем спрашивает почему-то у Жака, а не у меня, есть ли во что меня одеть? Жак с сожалением разводит руками. Гюнтер, кивнув, допивает остатки кирша и ставит стакан на стол. Тяжело поднимается и выходит за дверь. Через минуту мы слышим лай собак и приглушенные голоса Гюнтера и какой-то женщины. Жак в полголоса рассказывает мне, что Гюнтер появился в этих местах лет десять тому назад, но уже успел лучше всех местных жителей изучить окрестные горы и леса. Он здесь не только егерь, но и что-то вроде спасателя. Так же если что-то надо починить, помочь – никогда не отказывает, но к чужакам относится с опаской.
Дверь распахивается, и Гюнтер входит с охапкой одежды. Бросает все рядом со мной на лавку и, не глядя на меня, опять возвращается к столу. Я перебираю вещи. Такой же, как у Гюнтера, комбинезон. Только потрепанный. Теплая серая куртка из толстого сукна. Такие когда-то носили немецкие горные стрелки. Тут же грубые высокие ботинки на толстой рифленой подошве. Выглядят они, конечно, ужасно, но для гор лучше не придумаешь. Пока я рассматриваю мою новую амуницию, Жак и Гюнтер заводят разговор о рыбной ловле на горных реках, об охоте на фазанов и тетеревов, о погоде и ранней весне в этом году. Гюнтер периодически подливает кирша в наши стаканы и бутылка пустеет. Я в их разговоре не участвую, просто смотрю, слушаю, наблюдаю. Внезапно мне в голову приходит мысль, что такой персонаж, как Гюнтер очень нужен мне в моей книге. Да, именно такой – огромный, неповоротливый, угрюмый, но в душе добряк и хороший товарищ. Мне срочно надо записать все в мой блокнот. Но, черт возьми, я оставил блокнот в доме Жака! Почему я не взял его с собой?! Растяпа! Что же делать? Попросить у Гюнтера пару листов бумаги? Нет, мне неловко. К тому же они с Жаком так увлеченно беседуют, не стоит их перебивать. Я сую руки в карманы, в надежде найти хоть какой-то клочок бумаги, но там только автобусный билет. Так, а это что? Во внутреннем кармане плаща лежит, сложенная вчетверо, схема местности. Ее подарил мне тот мужчина-повар в кафе у дороги. Я разворачиваю схему и разглаживаю на колене, затем переворачиваю и вуаля! У меня есть чистый лист бумаги! Он, правда, чуть меньше, чем стандартный лист, но он чистый и на нем можно писать! Какое же это богатство! Целый чистый лист бумаги! Я щелкаю авторучкой и начинаю записывать. Гюнтер равнодушно смотрит на мои манипуляции и снова поворачивается к Жаку, словно тот пришел к нему в гости не со спутником, а с собакой. Но меня не обижает его равнодушие. Я не слышу, о чем они говорят. Я стараюсь писать мельче, экономлю место на бумаге. Внезапно я замираю, поворачиваю голову и вижу внимательный взгляд Жака. Он видит, он отлично понимает, что со мной происходит. Потом он снова говорит о чем-то с Гюнтером.
Нам пора уходить. Я убираю записи в карман и собираю одежду, которую дал мне Гюнтер. Обхватываю ее одной рукой, а другой беру тяжеленные ботинки. Гюнтер провожает нас до машины. Он спрашивает у Жака, будем ли мы ночевать в хижине? Жак отвечает, что, скорее всего да. Тогда Гюнтер говорит, что через пару дней ожидается резкое ухудшение погоды. Он заедет к Жаку домой послезавтра вечером и, если мы к тому времени не вернемся, он пойдет нам навстречу. На всякий случай. Но на наверху лучше не задерживаться. Они жмут друг другу руки, и мы садимся в наш Дефендер. Еще раз, махнув Жаку рукой, Гюнтер, так и не взглянув на меня, разворачивается и идет к дому.
12.
Подъем на гору оказался не таким уж сложным. Но долгим. Мы поднимались несколько часов, и вышли к хижине только к обеду. Отодвинув деревянную щеколду на двери, мы ввалились внутрь и, обессиленные, рухнули на лавки. До вершины мы пока не дошли, оставалось еще около мили ходу по тропе.
Накануне, вернувшись от Гюнтера, мы с Жаком сразу разошлись по комнатам. Я остался в гостиной и приводил в порядок записи в блокноте, а он ушел к себе в кабинет за мастерской. Маргарет, узнав о наших планах, сказала, что приготовит нам в дорогу несколько сэндвичей и кофе. У меня появились новые идеи. Все они, пока до конца не сформулированные витали у меня в голове, и я лихорадочно заносил их на страницы блокнота. Какие-то обрывки фраз, слова, пока еще никак не связанные в единое целое, неточные и почти безликие. Но я знал, что потом они пригодятся мне, как мелкие простенькие детали при сборке сложного механизма.
После ужина мы с Жаком сидели перед горящим камином и болтали о всякой всячине. К разговору о моей книге больше не возвращались. Жак рассказывал о своих знакомых писателях, издателях, о том, что он подумывает переехать жить к морю. Возможно, в Италию. Спросил меня, где бы я хотел жить, если бы имел возможность и необходимые средства? Я ответил, что меня пока все устраивает и что подобные мысли только отвлекают меня от работы над книгами. Потом мы стали рассуждать о том, что такое талант в нашем деле, и Жак признался, что именно талантливых писателей он давно уже не встречал. Можно быть хорошим писателем, очень хорошим, можно научиться этому ремеслу, но талантливым писателем не стать, если талант не заложен в человека при рождении.
И, как ни странно, наличие таланта это еще не все. Сначала нужно распознать его, вытащить наружу. Ведь многие люди, обладая самыми разнообразными талантами, просто не подозревают о них и продолжают жить серой и унылой жизнью. Но даже, если они осознают, что талантливы, перед ними встает вторая проблема. Нужно уметь пользоваться своим талантом. Это как держать в руках самый современный микроскоп и не знать, что с ним делать. Нужно найти ему применение и уметь им пользоваться! А на это, порой, уходят годы. К сожалению, многие талантливые авторы не находят признания при жизни, и только потомки через какое-то время, могут в полной мере оценить всю красоту и глубину их творчества.
Я с усмешкой спросил, считает ли Жак себя талантливым? Он ответил, что ни в коем случае! Да, у него есть определенные достижения, успех, но повторить это могут многие. Надо лишь приложить усилия и работать, работать, работать… Он признался, что собирается написать роман, каких у него еще не было. И что он будет считать этот роман величайшим своим творением, венцом, апогеем. У него уже есть некоторые наброски, черновики. Я спросил, о чем будет эта книга, но Жак строго погрозил мне пальцем и сказал, что об этом, пока, никому не говорил. Но, помолчав минуту, все же рассказал, что это будет история о послевоенной Европе, о возрождении, о переосмыслении некоторых жизненных ценностей. Работа над романом идет очень медленно, параллельно с написанием других книг, но он, Жак, не торопится. Пока мы беседовали, мой блокнот лежал у меня на коленях и я иногда что-то записывал. Потом Жак вдруг сказал, что, к сожалению, он не сможет уделить мне много времени, и после возвращения с горы мне придется уехать. Я заверил его, что не намерен причинять им с Маргарет неудобства, и уеду сразу же, как мы вернемся. Я так же сказал, что благодарен им за гостеприимство и считаю встречу с ним необычайным везением и удачей.
Было уже поздно, когда Маргарет проводила меня в комнату для гостей и пожелала доброй ночи. В комнате, помимо кровати, комода и туалетного столика с зеркалом, был небольшой стол, и я до глубокой ночи сидел со своей рукописью и блокнотом, вчитываясь в текст, что-то зачеркивая и дополняя. Но все основные правки я решил внести, когда вернусь домой. На компьютере это сделать куда легче и быстрее. А потом, погасив свет, я подошел к окну и посмотрел на гору. Конечно, в темноте я не мог различить ее очертания, но я знал, она здесь, прямо передо мной, и что завтра мне предстоит покорить ее, взойти на вершину. Не прошло и суток, как я оказался в этом доме, а ощущение было, словно прошла неделя. Словно Жака я знаю уже давным-давно. И блокнот мой был записан больше, чем наполовину!
А утром меня разбудил стук в дверь. Маргарет уже приготовила нам завтрак, а Жак уложил в небольшой рюкзак вещи, которые пригодятся нам в дороге. Большой, мощный фонарь, запасное одеяло, термос с кофе и пакет с сэндвичами. Я попросил его так же положить туда мой блокнот. После завтрака я надел на себя вещи Гюнтера. Плотный комбинезон и суконную куртку. Старые стоптанные ботинки. Вся одежда была велика мне, особенно куртка. Она была настолько свободна, что я опасался, что под ней будет гулять ветер. Но Маргарет принесла мне толстую вязаную кофту на пуговицах и старый широкий ремень. Стало гораздо лучше. Подпоясавшись поверх куртки ремнем, я взглянул в зеркало, висевшее на стене в передней. Вид у меня, конечно, был боевой. Не хватало только нашивки в виде цветка эдельвейса, а то получился бы настоящий горный стрелок. Наконец, мы сели в машину и тронулись в путь.
Гора. Вблизи она казалась еще больше. Вершину опять затянуло облаками. Мы ехали по грунтовой дороге, и гора всегда была справа от нас. Иногда дорога уходила в лес, потом выныривала и шла по диким пустошам. Дождя пока не было. Наконец, впереди показалась та самая река. Небольшой пешеходный мостик, сколоченный из жердей. Здесь нам предстояло оставить машину, и отсюда начинался подъем. Начиналась тропа. Ее мы сразу увидели, перейдя реку. Жак признался мне, что ни разу не поднимался здесь в горы. Он, почему-то, был очень взволнован и пошел первым. Я поправил на плечах лямки рюкзака и отправился его догонять.
Я никогда раньше не делал ничего подобного. Нет, я бывал в горах, но все мои “восхождения” ограничивались прогулкой от машины до смотровой площадки в живописном месте. Тропа пока что не стремилась вверх, а опоясывала гору, подобно гирлянде на рождественской елке. Жак ушел вперед, и я почти потерял его из виду. Лишь изредка я видел впереди его ярко-красную куртку. Кругом было очень сыро и сумрачно. Ветра не было, и в воздухе стоял терпкий запах молодой хвои, прелых прошлогодних листьев и мокрой земли. Прошло примерно полчаса с начала подъема. Тропа постепенно забирала вверх и огибала опасные обрывы и большие валуны на склоне. Начинала сказываться усталость. Вскоре я почувствовал, что левый ботинок натирает мне ногу. Сначала пятка стала отзываться при каждом шаге болью, потом пальцы. А вскоре дошла очередь и до правой ноги. Грубые ботинки Гюнтера были мне велики на пару размеров. Но зато в них было просто и надежно ступать по рыхлой земле, каменистым осыпям, прыгать с камня на камень при пересечении небольших ручьев. Мои несчастные броги давно бы уже превратились в жалкие ошметки.
Я иногда останавливался, чтобы перевести дух и осмотреться. Иногда я наклонялся над горными ручьями и жадно делал несколько глотков ледяной воды. Слева от меня был крутой склон, поросший редким лесом, а справа открывался вид на окрестности. Я уже мог различить вдалеке небольшой городок, автотрассу, и окрестные леса укрывающие местные долины. Внезапно тропа уперлась в довольно крутой обрыв и повернула в противоположную сторону. Здесь я увидел следы от шин и взрытую ими почву. Видимо до сюда Гюнтер смог заехать на своем квадроцикле. И еще я увидел свежий отпечаток ладони в грязи. Наверное, Жак здесь поскользнулся и упал. Я повернул и, цепляясь за ветки и корни сосен, выбрался на ровное место. И продолжил путь. Странно, но у меня в голове не было никаких мыслей. Я просто смотрел вперед и переставлял ноги. Словно какой-нибудь самоходный механизм. По моим расчетам мы не прошли еще и трети пути.
Вдруг, я увидел Жака. Он сидел на небольшой скамейке, сделанной из пары обтесанных бревен. Видимо, Гюнтер оборудовал здесь место для отдыха. Я обессилено плюхнулся на скамейку и стянул со спины рюкзак. Жак с улыбкой наблюдал за мной. Потом он предложил выпить кофе и подкрепиться. Я не возражал, но попросил его взять на себя кофе и сэндвичи, а сам решил взглянуть на свои ноги. Развязав шнурки, и аккуратно стянув ботинки, я увидел довольно грустную картину. Обе ноги были стерты в кровь. Кожа была содрана и висела клочками. Малейшее прикосновение причиняло боль. Я, конечно, мог ее терпеть, но нам еще предстоял неблизкий путь. Нужно было чем-то перевязать мозоли. У меня не было с собой ни бинта, ни пластыря. Я решил оторвать лоскут от своей майки, но Жак остановил меня и протянул носовой платок и небольшой складной нож. Я разрезал платок на аккуратные полоски и ими, как мог, перевязал мозоли. Натянул влажные и местами уже с пятнышками крови носки. Потом ботинки. Встал и попробовал пройтись. Стало гораздо лучше. Жак, тем временем налил в небольшие пластиковые стаканчики кофе и достал пару сэндвичей с окороком. Мы наслаждались отдыхом, едой и обменивались первыми впечатлениями от нашего восхождения.
Вокруг было довольно сыро, и мы решили не затягивать привал. Вскоре, мы вновь шли по тропе, только теперь Жак шел рядом, и мы разговаривали. Я признался, что решил включить в свою книгу персонаж, похожий на Гюнтера. Жак сказал, что понял это еще тогда, в доме у егеря. Он стал рассказывать о своей юности, о том, как в молодости служил в армии и довольно долго был в Африке. О том, что был ранен и едва не умер в госпитале от гангрены. Именно там он стал делать первые записи. Лежа на койке, он изводил медсестер просьбами дать ему еще пару чистых листов бумаги. О том, как возвращаясь домой, встретил в поезде очаровательную девушку с этюдным ящиком. Она тут же в поезде нарисовала его портрет. Это была Маргарет. Потом он рассказывал о свадьбе, о детях и еще много о чем. Он, словно не ощущал усталости. Словно забыл, кто я и что мы здесь делаем. Как будто, внутри него распрямилась некая скрытая пружина, до этого державшая его в напряжении. Он много смеялся, шутил. Я пытался его слушать и поддерживать разговор, но усталость и мои бедные ноги все больше напоминали о себе.
Вскоре мы увидели в стороне от тропы приземистое полуразвалившееся строение. Это, видимо, был тот самый рудник, о котором говорил Гюнтер. Значит, половина пути пройдена! Сделали небольшой привал и двинулись дальше. Жак замолчал и думал о чем-то своем. А я размышлял о своей книге. В ней, конечно, есть слабые места, которые надо поправить. И я, прямо на ходу, стал придумывать новые слова, обороты. Что-то сразу отметал, а что-то находил очень нужным. Ничто так не способствует размышлениям, как однообразная монотонная ходьба. Мы шли друг за другом, каждый погруженный в свои мысли, и не заметили, как одолели остаток пути. Лес вдруг поредел, дальше были лишь одиноко стоящие деревья и те самые альпийские луга, поросшие вереском и с разбросанными по ним валунами. Тут же мы увидели хижину. Небольшой домик, сложенный из обтесанных бревен. Перед входом площадка, замощенная булыжниками. Обессиленные, мы буквально ввалились внутрь.
13.
У окна стоял дощатый стол, по бокам от него две лежанки. Справа от входа небольшая металлическая печка, на полу охапка сухих дров. Слева от двери умывальник с ведром и грязным полотенцем на крючке. Но, главное, тут же висел аптечный ящик! Жак открыл его, и мы увидели на верхней полке коробку с разными таблетками, несколько бинтов и пластырь. На нижней полке лежали опасная бритва, помазок для бритья, кусок мыла и щетка для волос. Жак бросил мне бинт и пластырь, взял какой-то пузырек и стал внимательно изучать этикетку. Потом тоже бросил мне и велел обработать раны этим составом. А сам стал изучать интерьер хижины.
На столе стоял небольшой ящик из фанеры. Внутри оказался мешок с молотым кофе, сахар, немного чая и пара пачек сигарет. Чистая посуда на столе, отсутствие мусора – все говорило о том, что Гюнтер любит бывать здесь и поддерживает порядок. Рядом с дверью, на гвоздях, вколоченных в стену, висели несколько старых курток и пара комбинезонов. Здесь же висел старинный потертый бинокль.
Жак открыл дверцу печи и сложил в топку дрова. Подсунул под них скомканную старую газету и чиркнул спичкой. Через минуту огонь весело затрещал, немного запахло дымом. Жак снял с полки старый масляный фонарь, поставил на стол и стал разбираться, как он работает. Зажег фитиль. Все было в порядке. У нас был свет и тепло. У нас было уютное укрытие от непогоды, и мы могли отдохнуть перед тем, как пойдем на вершину. Я закончил перевязку и сказал, что готов к выходу. Жак предложил не терять времени на кофе и пойти наверх прямо сейчас, а поесть потом, после возвращения в хижину. Я согласился. Мне было интересно наблюдать за ним. Он был намного старше меня. Старик, которому уже за семьдесят. Но я не видел его усталости. Он был готов идти куда угодно. Если бы нам предстоял еще один такой же подъем, Жак не задумываясь, ринулся бы в путь. Что-то очень воодушевляло его, придавало силы. Ему все было интересно. Каждая вещь в хижине, камни, лежащие неподалеку, вся окружающая обстановка. Он был тогда как ребенок, который первый раз попал в огромный магазин игрушек.
Мы положили в печь еще несколько поленьев и плотно закрыли дверцу. Затем вышли из хижины и направились к вершине. Жак захватил с собой бинокль со стены. Пройдя пару сотен метров, мы остановились. Та самая голая скала, на самом верху, была полностью окутана плотными облаками. По мере подъема, мы оказывались в каком-то тумане, который глушил все звуки и делал видимость практически нулевой. Я вдруг понял, что нахожусь внутри самого облака. Тропы уже никакой не было, мы карабкались наверх по мокрым скользким камням. Жак попросил меня быть предельно осторожным. Он теперь был рядом и мы иногда поддерживали друг друга, чтобы не упасть. Наконец, подъем закончился, дальше идти было некуда. Мы были на вершине. На самой высшей точке. Но мы могли об этом только догадываться – все вокруг было погружено в сырую, липкую мглу. Я присел на камень, а Жак, сжимая в руках бесполезный сейчас бинокль, вглядывался в этот густой и непроглядный туман. Какой, наверное, потрясающий вид открывается отсюда в хорошую, ясную погоду. На многие километры. Отсюда наверняка видны все окружающие деревни, городки, уходящая вдаль автотрасса. Но главное, отсюда видны большие Альпы, с их снежными вершинами и горными цепями, ледниками и перевалами. Но не сейчас.
Жак повернулся ко мне и спросил, как мои ноги. Я ответил, что все в порядке. Жак какое-то время молчал. Потом признался, что уже не надеялся когда-нибудь сделать что-то подобное. Возраст… И вот он на вершине. Да, кругом туман. Да, ничего не видно. Но он сделал это! Он смог, черт возьми! Он не сдох, он жив, а значит, впереди еще много дел! Он громко рассмеялся. Он был дерзким и открытым. Он, словно, помолодел лет на тридцать и был готов ринуться с головой в любую авантюру. Я видел перед собой абсолютно счастливого человека. Я чувствовал, что для Жака все его прежние успехи, вся его слава и богатство, сейчас не имели никакого значения. И я был очень рад за него. Да, черт побери, рад за этого старикана, стоящего на краю пропасти и что-то кричащего в туманную мглу. Совсем недавно я хлопнул дверью своей квартиры и сбежал из города, чтобы обрести силы, обрести себя. Но на деле, я помог другому человеку сделать то же самое! И это было потрясающе! Я вдруг тоже громко рассмеялся! Жак обернулся ко мне и, подняв над головой сжатые кулаки, громко кричал, что мы сделали ЭТО!
Наверное, со стороны могло показаться глупым, что двое взрослых людей стоят на вершине не самой высокой и не самой опасной горы и громко кричат. Но нам было плевать! К тому же наши крики точно никто не слышал. Они просто тонули в густом липком тумане. Наконец, Жак опустился на камень. Он тяжело дышал, но глаза его горели тем самым огнем, который я видел у великих людей в моменты их триумфа. Он поднялся, подошел ко мне и приобнял, похлопав по спине. И сказал СПАСИБО. Потом он, вдруг, сказал, что туман сгущается и нам следует поспешить со спуском со скалы. Мы немедленно тронулись в обратный путь. Наши куртки и ботинки давно промокли от окружающей сырости. Мы чувствовали холод.
Примерно через полчаса мы, озябшие и промокшие, ввалились в хижину. Сняли с себя все сырое и повесили рядом с печью для просушки. А сами рухнули на лежанки и долго лежали молча и неподвижно, наслаждаясь теплом и отдыхом. Жак вдруг сказал, что когда-нибудь снова придет сюда, в хорошую погоду. И возьмет с собой Маргарет. Он сможет написать здесь отличные пейзажи.
Он поднялся и стал доставать вещи из нашего рюкзака. Протянул мне мой блокнот. Потом выложил на стол пакет с сэндвичами, наш термос. Достал и бросил мне в ноги наше одеяло. Оказывается, Маргарет положила нам с собой большой кусок копченого мяса, хлеб и зелень. Жак открыл свой нож и стал аккуратно нарезать мясо и выкладывать куски на небольшое деревянное блюдо. Потом, хитро мне подмигнув, потянулся к своей куртке и вынул из внутреннего кармана весьма объемную фляжку. В ней был коньяк.
После ужина, я раскрыл свой блокнот и углубился в записи, а Жак сказал, что хочет прогуляться по окрестностям, пока не стемнело. Я сказал ему, чтобы не уходил далеко от хижины – в сумерках и тумане очень легко потеряться. Он заверил меня, что знает, что делает и вышел за дверь. Я остался один. В хижине было довольно сумрачно, и я зажег второй фонарь. Поставил его прямо перед собой, на стол и снова стал писать. Да, писать. У меня появились свежие мысли и идеи. Некоторые фразы и слова сами собой складывались в предложения, и я боялся их упустить, не успеть записать. Я снова ощутил, пока совсем чуть-чуть, пока только намек, то состояние. Когда все получается, когда зарождается уверенность в своих силах. Я писал долго. Что-то правил, зачеркивал. Мой бедный блокнот совсем истрепался и был похож, скорее, на тетрадь нерадивого ученика. Я исписал его почти весь и уже переживал, что мне опять не хватит чистых листов.
Вдруг, меня словно что-то толкнуло. Я резко поднял голову и поглядел в окно. Там была непроглядная темнота. Жак до сих пор не вернулся! Я посмотрел на часы. Прошло больше двух часов после его ухода. Я вскочил, натянул ботинки и куртку и вышел на улицу. Меня сразу окружила непроглядная тьма. Туман опустился практически до земли, и разглядеть что-то даже в нескольких метрах было невозможно. Я вернулся в хижину и взял мощный фонарь Жака, который мы принесли с собой. Но его луч был бессилен. Было абсолютное безветрие и тишина. Я громко позвал Жака, но сразу понял, что мой голос слышу только я. У меня появилось нехорошее предчувствие. В такой темноте и в таком тумане Жак может заблудиться и потерять дорогу к хижине. Мало того, он может забрести на опасный участок и упасть со склона! Нужно было срочно что-то делать!
Я решил пойти на поиски Жака. Возможно, это было глупо с моей стороны. Может, правильно было бы дождаться утра и начать поиск на рассвете, но я не смог бы оставаться в хижине и спокойно ждать. Я решил взять с собой фонарь, сунул в карман бинт. Отойдя от хижины шагов на двадцать, я понял, что это плохая идея. Все, что я видел – размытый отблеск фонаря в окне. Еще десять-пятнадцать шагов и я полностью потеряю ориентацию. Я снова громко позвал Жака, но ответа не дождался. Дальше идти было опасно. Я вернулся к хижине. Я попытался представить, в какую сторону мог пойти Жак? Назад он вряд ли бы пошел, к вершине тоже. А вот правее вершины, в обход, вполне мог. И это было единственно возможное направление! Там надо искать! Но как далеко он ушел? Милю, две? Я не мог так далеко отойти от хижины. Я зашел внутрь и в растерянности сел на лежанку.
14.
Я еще раз все взвесил. На рассвете я в любом случай пойду на поиски Жака. К вечеру сюда придет Гюнтер. Я вспомнил, как он обещал заехать после обеда к Жаку домой и, если мы к тому времени не вернемся, то пойти нам навстречу. Увидев, что нас нет, он доедет до начала тропы и увидит нашу машину. И пойдет вверх по тропе. Вдвоем мы, конечно, организуем поиск. Но сейчас мне тоже надо было что-то предпринять. Жак мог получить травму, возможно, ему была нужна неотложная помощь. Я твердо решил не ждать до завтра и действовать. Для начала нужно было придумать способ, как не заблудиться в этом проклятом тумане. Фонарь лишь создавал вокруг себя слабо светящееся размытое пятно, ничего не освещая вокруг. Точно! Именно светлое пятно! Я стал лихорадочно искать по всей хижине то, что там наверняка должно было быть. Небольшая канистра с маслом для двух фонарей. Она стояла под лежанкой Жака, у самой стены.
Мой план был прост и дерзок. Я задумал сделать несколько примитивных светильников, поджечь их и использовать, как ориентиры. Схватил одну из курток Гюнтера и разорвал ее на несколько больших лоскутов. Обмотал ими несколько поленьев. Вытащил на улицу и обильно полил маслом из канистры. Затем взял один из фонарей Гюнтера и повесил снаружи, примотав проволокой, рядом с дверью. Это будет мой первый ориентир. Сгреб в охапку обмотанные тряпками поленья и, взял второй фонарь. С направлением поиска я уже определился. Сделав двадцать шагов, я оглянулся. Фонарь на крыльце хорошо угадывался в тумане. Я прошел еще десять шагов. Пора. Дальше уходить нельзя. Я поставил на камень второй фонарь Гюнтера и пошел дальше. Еще двадцать шагов. Оглянулся. Яркое желтое пятно. Еще десять шагов. Пора. Я положил на невысокий бугорок первое полено и поджег тряпки. Сколько они будут гореть? Я рассчитывал, что минут пятнадцать. Пошел дальше. Повторил такую же операцию. Я постоянно кричал и звал Жака. Началась какая-то мелкая, противная изморось, под ногами чавкало. Я потихоньку продвигался вперед. У меня оставалось всего одно полено, когда мне почудилось, что я слышал крик. Я остановился и пару минут не двигался, вслушиваясь в темноту. Нет показалось. Снова пошел вперед. И вдруг услышал крик! Точно! Это кричал Жак. Я резко повернулся, пытаясь определить, откуда донесся крик. В стороне, где-то справа. Шагов тридцать, может чуть больше. Я достал из кармана фонарь Жака, включил его и пошел в ту сторону. Световое пятнышко за моей спиной становилось все слабее.
И тут я увидел Жака! Да, черт возьми, я нашел его! Он шел ко мне из темноты. Одежда перепачкана грязью, волосы всклокочены. Оказывается, он подошел к руслу небольшого ручья, но почва просела под его ногами и он скатился вниз с небольшого обрывчика. Пытался вылезти, но все время соскальзывал обратно. Потом решил идти вверх по руслу. Тем временем стемнело и он, наконец, выбрался. Практически наощупь. И услышал мой крик в тумане.
Мы сразу же пошли в хижину, и Жак успел по пути оценить мою идею с самодельными маяками. Наконец, мы оказались в тепле и сухости. Жак сбросил промокшую одежду и взял куртку, висевшую на гвозде. Потом закутался в одеяло. Я взял его мокрую одежду и повесил рядом с печью, для просушки. Добрая порция коньяка, сытная еда, потрескивание сухих дров в печи сделали свое дело, и мой товарищ прилег и задремал. Я погасил один масляный фонарь, а второй придвинул поближе и открыл свой блокнот. Мне нужно было много чего записать. За едой Жак вдруг заметил, что жизнь многих людей похожа на тот самый туман, что за окном. Они живут в трясине обыденности и серости. Но иногда появляются такие вот маяки. Их нужно лишь вовремя увидеть, угадать. Ими может быть что угодно. Интересные люди, книги, события. И нужно идти по жизни по свету этих маяков, от огня к огню, если не хочешь, чтобы жизнь прошла скучно и бестолково. Мне это показалось интересным, и я решил записать его слова. Я снова потерял счет времени. Я перелистывал страницу за страницей, мой почерк был чуть неразборчив из-за спешки. Да, я спешил. Я опять боялся не успеть что-то записать, что-то забыть, упустить. Наконец, усталость взяла свое, и мои глаза стали слипаться. Я закрыл блокнот, погасил фонарь и укрылся одеялом. Сон, тяжелый и глубокий, накрыл меня, принял в свои глубины. Я куда-то проваливался, тонул и видел где-то очень высоко над собой, на поверхности сознания лишь легкую рябь. Но я не достиг дна.
Кто-то энергично тряхнул меня за плечо. Открыв глаза, я увидел склонившегося надо мной Жака. В хижине было уже довольно светло, фонари погашены. В окно к нам заглядывало хмурое, сырое и холодное утро. Жак уже успел одеться. Он сказал, что нам надо спешить, надвигается сильный дождь, поднялся ветер. Я быстро сел на лежанке и потер кулаками глаза. Жак велел мне собирать вещи в рюкзак, а сам стал наводить порядок в хижине. Свернул одеяло и спальный мешок, повесил одежду Гюнтера на гвозди у двери, принес с улицы охапку сухих дров и положил на пол рядом с печью. Я уже запихал все в рюкзак, остался только мой блокнот. Жак протянул мне мою куртку. Через пару минут мы вышли из хижины и закрыли дверь на задвижку.
Было довольно промозгло. Ветер порывами разогнал ночной туман, и с северо-востока надвигалась какая-то темная масса. Я даже не мог назвать ее тучей. Просто на нас наступала какая-то зловещая мгла. Мы торопливо направились к уже знакомой тропе. Как только начался лес, сразу же стало теплее и тише, но нас поджидала новая напасть. Начавшийся, пока еще слабый, дождь сделал нашу тропу, местами, очень скользкой. Приходилось ступать очень аккуратно, чтобы не упасть или не вывихнуть ногу. Но мы, все равно, падали и, чертыхаясь сквозь зубы, снова вставали. Иногда приходилось идти, держась за руки, страхуя друг друга. Миновали заброшенный рудник. Вода в ручьях стала быстро подниматься. Какие-то еще можно было перепрыгнуть, или перейти по камням. Некоторые мы переходили вброд. От кристальной чистой воды в ручьях не осталось и следа. В них бурлила какая-то желтовато-бурая жижа, несущая сучья, обломанные ветви и прошлогодние листья.
Мы не представляли, сколько нам еще идти. Наши мысли были направлены только на то, чтобы вновь не упасть, сохранить равновесие. Рюкзак болтался у меня на спине, и я в какой то момент начал переживать, чтобы из него что-нибудь не вывалилось и не потерялось. Наконец, тропа выровнялась, впереди появился просвет между деревьев, и почти сразу мы увидели наш Дефендер. Но нам предстояло еще перейти реку. Вода в ней поднялась и порой перехлестывала через мостик. Было ясно, что еще чуть-чуть и его снесет потоком. Но все обошлось, и через несколько минут мы забрались в машину и, наконец, перевели дыхание. Жак сразу завел двигатель и стал протирать тряпкой запотевшее лобовое стекло. Дождь усиливался, и крупные капли все сильнее колотили по плоской крыше нашего Дефендера. Вскоре этот стук перешел в сплошной рокочущий гул. Дождь и не думал ослабевать, а только еще больше усиливался.
15.
Да, дождь усиливался. Временами он переходил в такой сильный ливень, что щетки стеклоочистителя не справлялись и беспомощно болтались в водной толще. В такие моменты Жак сбрасывал скорость и Дефендер пробирался по дороге практически на ощупь. Жак тихо, сквозь зубы, ругался и наклонялся вперед, пытаясь хоть как-то разглядеть дорогу. В такие минуты он совсем не был похож на известного человека, миллионера и кумира миллионов. Я чувствовал, что, несмотря на все трудности, он остался доволен восхождением.
Наконец мы разглядели знакомые дома. Возле дома Жака стоял роскошный черный Мерседес. Видимо, кто-то приехал в гости. Мы, буквально, ввалились в переднюю, и нас встретила Маргарет. Он сказала, что Жака в гостиной ждет посетитель. Он приехал больше часа назад. Мы сбросили мокрые куртки, грязные ботинки и пошли в гостиную. Жак к своему гостю, а я чтобы забрать свою сумку.
Нам навстречу поднялся человек среднего роста, полноватый, в элегантном, чертовски дорогом, черном костюме. Я узнал его. Это был Дюваль, агент Жака. Я видел его несколько раз на презентациях, интервью и, конечно же, на вручении премии. Этот человек знал в литературном мире все и всех. Кроме Жака, у него было несколько клиентов, знающих не понаслышке, что такое Пулитцер или Букер. Дюваль считался одним из самых успешных агентов, и полчища молодых наивных писателей, вроде меня, пытались познакомиться с ним и подсунуть ему свою рукопись. Но я за ним не бегал. Он был мне противен . Мне не нравилось его высокомерие по отношению к «простым смертным». Мне не нравилось его выражение лица – брезгливое и презрительное. Мне было противно смотреть, как он начинал лебезить перед знатными особами, пожимая им руку на презентациях, а другой рукой панибратски похлопывая их по плечу. Но больше всего мне не нравился его внешний вид. Помимо вызывающе дорогой одежды и обуви, Дюваль всегда демонстрировал окружающим золотые Ролексы на левом запястье и массивный золотой браслет на правом. Бьюсь об заклад, что у него так же была массивная золотая цепь на шею, которую он надевал в неформальной обстановке. Дорогие запонки, вульгарные галстуки и неизменный яркий платок, торчащий из нагрудного кармана. Но и это не все. На его всегда загорелом лице красовались маленькие усики и аккуратная бородка, а черные волосы были гладко зализаны назад и доходили до плеч. Наверное, он думал, что выглядит дорого и респектабельно. Но я всегда считал, что он похож на наркодельца из Латинской Америки.
Жак и Дюваль обменялись рукопожатием. Жак представил меня, и Дюваль, мельком глянув на меня, снова повернулся к Жаку. Я взял с комода свою сумку и пошел в комнату, где я ночевал, и где осталась моя одежда. Мне нужно было переодеться и собираться домой. Выходя из гостиной, я случайно увидел, что Дюваль внимательно следит за мной своими маленькими, похожими на черных жуков, глазками.
Придя в свою комнату, я рухнул на кровать. Накопившаяся усталость взяла свое, и минут десять я лежал без движения, ни о чем не думая и глядя в потолок. Потом все-таки заставил себя сесть. Расстегнул лямки комбинезона и стащил через голову кофту. Надо было узнать, как ходят автобусы и где можно поблизости переночевать, в крайнем случае. И нужно было сменить повязку на ноге. Кровь остановилась, но без повязки рана болезненно реагировала на малейшее движение ногой и малейшие прикосновения. Я переоделся и босиком вышел в коридор. Положил на пол в передней комбинезон Гюнтера и, прихрамывая, мимо гостиной, прошел на кухню. Остановился в дверях и вежливо постучал. Маргарет сказала, что Жак просил подождать, пока он поговорит с Дювалем и пока не уезжать. Я попросил ее дать мне пластырь. Заодно спросил про расписание автобусов. Маргарет сказала, что автобус будет примерно через час и что либо она, либо Жак отвезут меня на остановку. Ужин был еще не готов, и она предложила мне кофе, молоко и сэндвич. Но я был не голоден и вернулся в комнату. Было еще немного времени, и я решил еще раз посмотреть свои записи.
На столе и на кровати блокнота не было, и я решил, что оставил в гостиной. Но и в гостиной его не оказалось. Я, волнуясь, прошел в переднюю, где стоял наш рюкзак, еще не разобранный после восхождения. Расстегнул ремни, откинул крышку и лихорадочно ощупал вещи внутри. Потом перевернул рюкзак и просто высыпал все содержимое на коврик. Блокнота не было. Что, черт возьми, происходит? А может, он выпал в машине, пока мы ехали домой? Я набросил на голову куртку Гюнтера и выбежал под проливной дождь. Пока бежал к машине, ветер ревел над головой и вырывал куртку из моих рук. Захлопнув дверь изнутри я, отдышавшись, принялся методично, сантиметр за сантиметром осматривать салон Дефендера. Я обыскал все. Блокнота не было. Тогда я попытался вспомнить, где видел его в последний раз. Я вспомнил, как сидел в хижине за столом. Как Жак велел быстро собираться, так как надвигалась буря, как я захлопнул блокнот и положил его рядом с собой на лежанку, а сам стал укладывать в рюкзак термос, фонарь, мешок из-под сэндвичей и одеяло. А положил ли я блокнот? Видимо нет. И он остался лежать в хижине. А если я сунул его в карман куртки и выронил где-то на тропе во время спуска? Я наклонился вперед, пытаясь сквозь запотевшее стекло разглядеть вершину горы, но она была укрыта толстым слоем дождевых облаков. Первая мысль: завести машину, поехать к началу тропы, и подняться на гору еще раз. Но, нет… В такую погоду это безумие. Я вылез из машины и вернулся к дому. Сел на стул, стоящий на террасе и закурил. Что делать?
Послышались голоса. Я увидел Жака и Дюваля. Они шли к Мерседесу. Оба в ярко-желтых накидках от дождя и под огромным зонтом. Остановившись у водительской двери, Дюваль снял накидку и протянул Жаку, а сам проворно юркнул внутрь машины. Завел двигатель, включил фары. Уже разворачиваясь, увидел меня на террасе и махнул рукой. Было плохо видно, но мне показалось, что на его лице была презрительная ухмылка. Мерседес уехал, а Жак поднялся по ступеням на террасу и откинул с головы капюшон. И увидел меня. Он сразу понял, что что-то со мной не так. Мы вошли в дом. Я рассказал о своей проблеме. Жак внимательно выслушал меня, потом подошел к бару и налил солидную порцию коньяка. Протянул мне бокал. Меня буквально трясло. То ли от уличной сырости и холода, то ли от нервного потрясения. Коньяк помог практически мгновенно, и я немного успокоился. Жак позвонил Гюнтеру и спросил о возможности повторного подъема на гору. Тот ответил, что по прогнозу ливень и ветер продолжатся еще пару дней, но потом идти наверх сразу нельзя. Горные ручьи будут переполнены, они местами размоют тропу. Кроме того, велик риск возникновения оползней, обрушений грунта. При самом благоприятном исходе, подъем на гору возможен не ранее, чем через неделю. Жак поблагодарил Гюнтера и повесил трубку.
Какое-то время мы оба молчали. Я понимал, что смогу вернуть блокнот только через неделю. В лучше случае. Но тогда я потеряю время. Много времени. И подведу Марка и издательство. А для меня это конец. Бесславный финал. Я представил, как буду объясняться с Марком, в который раз оправдываться, и как он просто пошлет меня к черту и хлопнет дверью. И все из-за нелепой случайности, моей торопливости и невнимательности. Я залпом допил коньяк и поставил пустой бокал на столик. Все было кончено. Надо собираться домой. Я поднялся и пошел в переднюю. Натянул свой ненавистный мятый плащ. Спросил у Жака, не затруднит ли его отвезти меня на остановку автобуса. Мы стояли в передней и смотрели друг другу в глаза. Успешный, гениальный писатель и начинающий, никому не известный, так и не сумевший сделать ничего стоящего неудачник. Но мне было уже наплевать. На все. Как тогда ночью, перед побегом из города.
Жак протянул мне накидку от дождя и велел идти за ним. Мы пришли в его кабинет за мастерской. Он велел мне снять накидку и плащ. Потом, чуть ли не силой усадил в свое кресло за столом. Сдвинул в сторону клавиатуру компьютера, убрал в шкаф бумаги и блокноты. Положил передо мной пачку чистых листов бумаги. И велел писать. Да! Писать все заново! Писать все, что смогу вспомнить! Я сказал, что не успею на свой автобус. Но Жак взорвался и закричал! Какой автобус?! Сейчас самым главным была МОЯ КНИГА! К черту все остальное! Потом, уже успокоившись, он добавил, что я могу сидеть здесь сколько угодно. Маргарет попозже принесет что-нибудь поесть. А ТЕПЕРЬ РАБОТАТЬ! Да! Еще не все потеряно! Еще есть шанс! Я стал судорожно искать по карманам свою авторучку, но она куда-то запропастилась. Жак сунул руку в карман пиджака и протянул мне свой Монблан. Потом молча повернулся и вышел.
Я сидел неподвижно, не зная с чего начать. Потом положил перед собой лист бумаги и взял ручку Жака. Дорогущий Монблан. Несмотря на мое смятение и полную неразбериху в мыслях, я где-то в самой глубине своего сознания отметил, что никогда и не мечтал писать ручкой САМОГО ЖАКА и в доме САМОГО ЖАКА! За ЕГО столом и сидя в ЕГО кресле! Я начал писать. Первые слова выводил медленно и неуверенно, но постепенно включился в работу. И у меня получилось! Я писал быстро и, практически, не задумываясь! Я снова ощутил то самое чувство эйфории и полета, когда слова и фразы сами льются потоком и складываются в предложения. Я работал, как одержимый! Около полуночи Маргарет принесла мне ужин на подносе, но я не притронулся к еде. Сердце мое отчаянно колотилось и молило о пощаде, но я не мог остановиться. Каждый раз, когда я брал чистый лист, я боялся, что бумаги не хватит и я не смогу, не успею все записать. Ни до этой ночи, ни в последующие годы я не работал с таким упоением, с такой бешеной энергией. Наверное, так и происходит с писателями, когда они пишут книгу, которая станет для них судьбоносной. И кто бы что ни говорил, это самые счастливые моменты в их жизни!
За окном уже светало, когда я, наконец, положил ручку и обессилено откинулся на спинку кресла. Передо мной лежали исписанные листы бумаги. Где-то на них были исправления, пометки, что-то жирно зачеркнуто, а что-то наоборот, выделено и обведено линией. Эти листы бумаги могли бы кому-то показаться просто хламом, макулатурой, пустышкой. Но я знал тогда, что на столе передо мной лежало то, что дальше определит всю мою судьбу. Мою жизнь. Я медленно и очень аккуратно сложил их в стопку. Конечно, до окончания работы над рукописью было еще далеко, но я здорово продвинулся в эту ночь! Теперь я был уверен, что все получится.
Я встал и, пошатываясь, подошел к окну. Посмотрел на улицу. Дождь. Не такой сильный, как вчера, но такой же унылый и безнадежный. Я вдруг ощутил острое чувство голода. На подносе было мясо с картофелем, хлеб, холодный кофе, молоко. Я съел и выпил все, кроме кофе. Я ел жадно и весело, словно хищник, настигший добычу!
16.
Мы сидели в Дефендере Жака возле того самого кафе и ждали мой автобус. Я предложил пойти внутрь, но Жак сказал, что кофе мы дома попили, а в кафе нам не дадут спокойно поговорить. Я уже в который раз благодарил его за помощь, за гостеприимство. Жаку, видимо это уже надоело, и он резким жестом ладони остановил меня. А потом заговорил сам. Он говорил о том, что я хорошо поработал, что приложил много усилий и результат будет, он не сомневается. Еще он сказал, что я ни в коем случае не должен расслабляться и останавливаться. Это чувство эйфории и легкости скоро пройдет, и меня вновь ждет тяжелая, долгая работа. И я должен быть готов к этому. Он признался, что давно уже не видел, чтобы человек работал с таким самозабвением, с такой фанатичностью.
Потом он напомнил мне про мою книгу «Письма скорби. Письма надежды». Он сказал, что у этой книги огромный нераскрытый потенциал, и я ДОЛЖЕН доработать ее до полноценного романа. Довести начатое дело до конца. Я пообещал, что вернусь к «Письмам…», как только закончу работу с рукописью. Но он возразил. Торопиться не надо, ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ. Возможно, провидению было угодно, чтобы эта книга прошла столь тернистый путь и была написана мной не сразу. Я улыбнулся и сказал, что не верю в провидение. Он весело рассмеялся! А как же я оказался в его доме? А случайный выбор автобуса? А внезапное мое решение остаться здесь и подняться на гору? Я был вынужден с ним согласиться.
Подъехал мой автобус. Открылась дверь и пассажиры, выйдя под дождь и, накрыв головы куртками и зонтами, торопливо направлялись в кафе. У нас еще было немного времени. Жак помолчал, а потом, вдруг сказал, что должен поблагодарить меня. Я удивленно посмотрел ему в глаза. За что? Оказывается, за то, что Я ВЗЯЛ ЕГО С СОБОЙ на гору. Подняться туда было давней его мечтой, но он испытывал необъяснимый страх и никак не решался на восхождение. Он, так же как и я, хотел это сделать в одиночку, перебороть свой страх, освободиться от него, но не мог. Много лет. Но, вот появился я, слабый, неуверенный, решившийся на восхождение, чтобы избавиться от страха и слабости, чтобы обрести себя! И Жак увидел родственную душу. И решился пойти со мной. И теперь он стал другим, он чувствует это. И он хочет начать писать новую книгу! Сегодня же! Мы разом рассмеялись и пожали друг другу руки.
Жак протянул мне свою визитку и сказал, что я могу звонить ему, если возникнут вопросы. А потом, хитро улыбнувшись, попросил меня не забывать, что дружба дружбой, а работа – это совсем другое. Что все писатели конкуренты друг другу, и что если нам придется соперничать, то он не даст мне слабины! Мы опять рассмеялись. Я выглянул в окно. Пассажиры потихоньку возвращались в автобус. Я хотел попрощаться с Жаком, но он опять жестом остановил меня, повернулся и взял с заднего сидения какой-то пакет. Сунул в него руку и достал…. МОЙ БЛОКНОТ! Протянул мне. Сказал, что там, в хижине я отвлекся, и он незаметно положил его себе в карман. Я сидел и хлопал глазами, не зная, что сказать, как отреагировать. Он продолжал говорить. В блокноте я сделал много записей, написал много слов, выражений. Но все ли они были НАСТОЯЩИМИ, нужными мне? Все ли шли от чистого сердца? Потом, когда я остался без блокнота, я вспомнил то, что осталось в моей памяти, в моем сердце. А все ненужное забылось и унесено ветром. И именно те слова, что остались и должны войти в книгу и сделать ее великой. Именно так.
Он пожал мне руку и пожелал удачи. Через несколько минут я сидел в автобусе и все думал о словах Жака. Но как он лихо провернул эту штуку с блокнотом! Заставил меня работать на пределе моих жизненных сил, вскрыл мои потаенные резервы, о которых я даже и не подозревал. И показал мне, как надо работать по-настоящему, как надо писать по-настоящему, как надо ЖИТЬ писателю, если он себя таковым считает. И он прав, черт возьми! Бесконечно, безоговорочно прав!
Я попытался в последний раз разглядеть очертания МОЕЙ горы. Но дождь закрыл ее от меня, не дал еще раз попрощаться. Автобус мягко тронулся, выехал со стоянки на шоссе и повез меня обратно в мой город, из которого я сбежал совсем недавно. Но теперь я возвращался победителем! Вдруг я обнаружил, что так и сижу с моим блокнотом в руке. У меня появилась идея. Я решил сравнить записи в блокноте с теми, что я сделал ночью в кабинете Жака. На соседнем кресле я разложил листы рукописи и поочередно брал их. Внимательно читал, потом листал блокнот и искал похожие наброски. Жак попал в точку. В блокноте оказалось много лишнего, сумбурного, наносного. А текст в рукописи был цельным, идеально сбалансированным, там не было ЛИШНИХ слов. Убрав рукопись и блокнот в сумку, я плотно застегнул молнию на ней и поставил на соседнее кресло. Только сейчас я понял, как сильно устал. Я решил поспать. Запахнул полы плаща, взял сумку и прижал к себе, словно ребенка. Немного откинул спинку кресла и наконец расслабился. Мимо проносились унылые дождливые пейзажи, но мне на них было наплевать.
Проснулся я уже в Лионе.
17.
Выйдя из автобуса, я быстрым шагом пошел к своему дому. Дождь закончился совсем недавно, и тротуары были мокрые и удивительно чистые. Я слышал свои шаги, я слышал, как бьется мое сердце. Этот стук, четкий, равномерный создавал уверенность и придавал силы.
Я словно заново родился. Я воскрес! Я четко знал, что мне нужно делать и предвкушал удовольствие от погружения в работу над моей книгой. Срок, данный мне Марком, пока не вышел и я решил не звонить ему, не сообщать, что я вернулся. Я открыл дверь в свою квартиру и уставился на царивший в ней беспорядок. Это была не моя квартира. Это была квартира жалкого, слабого неудачника, вечно слегка пьяного и одетого в грязные лохмотья. Тот неудачник не нашел выхода и предпочел спасаться бегством. Позорным, поспешным бегством среди ночи. Но там, вдалеке, он умер. Исчез. Обратился в ничто. А вместо него появился я, смелый, голодный, веселый и готовый на все! За эти дни я стал авантюристом. По крайней мере, так мне тогда казалось.
Первым делом я вышвырнул из дома все старые бумаги, бутылки, упаковки от еды. Я вытряхнул пепельницы и распахнул все окна, чтобы изгнать из моего жилища спертый воздух и запахи курева, пыли и пропавших остатков пищи. Я сходил в супермаркет и накупил всякой еды, чтобы потом не отвлекаться на подобные мелочи. Принял в душ, тщательно выбрился, надел свежее белье и легкий спортивный костюм. Я, словно, растягивал удовольствие. Наконец, в моей квартире наступила тишина, нарушаемая только щелканьем клавиш. Я не помню, сколько просидел за столом. Тогда я потерял счет времени, отвлекаясь только для того, чтобы сварить себе кофе и что-нибудь съесть. Мой телефон звонил в передней, на тумбочке, но я не обращал на него внимания. Один раз кто-то постучал в дверь, и я на несколько секунд отвлекся и замер, прислушиваясь. Но услышал только удаляющиеся шаги и вернулся к работе.
Наконец, однажды, поздно вечером, я торжественно, театрально щелкнул указательным пальцем по клавише и поставил точку. Рукопись была готова. Я оттолкнулся от стола руками и отъехал назад на своем стуле. Потом, перебирая ногами, вернулся к столу и пустил рукопись на печать. Глядя, как из принтера один за другим вылетают листы с текстом, я неторопливо закурил. Я смотрел и смотрел на эти листы и вдруг поймал себя на мысли, что это была моя первая сигарета за эти дни. Эти безумные дни, наполненные напряженной работой, наполненные счастьем. Я внимательно смотрел, как растет пепел на моей сигарете и еле успел стряхнуть его в пепельницу, прежде чем он упал бы на мои брюки.
Снова раздался стук в дверь. Я насторожился и прислушался. Человек, стоявший за дверью, был очень настойчив. Я решил, что можно больше не прятаться и направился к двери. Наверное, это Марк. Устал до меня дозваниваться и приехал, чтобы поймать меня и прижать к стенке. Но у меня для него сюрприз! Я взялся за ручку двери и машинально посмотрел в глазок. Потом отпрянул и замер. Я был готов увидеть там кого угодно, но только не этого человека. За дверью стоял Дюваль. Какого черта! Что ему нужно? Как он меня нашел? Стук прекратился и несколько секунд мы стояли, молча, разделенные дверью. Потом Дюваль негромко сказал, чтобы я не валял дурака, что он слышит, как я двигаюсь, и что он не уйдет. Мне ничего не оставалось, как приоткрыть немного дверь и выглянуть в коридор. Дюваль грубо распахнул дверь и, оттолкнув меня, прошел в комнату. Молча, снял пальто и аккуратно положил на спинку дивана. Достал портсигар и закурил тонкую сигариллу. Сунув руки в карманы брюк и широко расставив ноги, уверенно встал посреди комнаты и уставился ни меня. А я так и стоял, ничего не понимая, у распахнутой двери. Он велел мне закрыть дверь. Потом, словно это я был у него в гостях, жестом предложил сесть. Я прошел к столу и сел на свой рабочий стул. Дюваль молча наблюдал за мной. Потом оглянулся в поисках пепельницы, взял ее со стола и стряхнул в нее пепел. Он словно занял собой все пространство комнаты, стоя посередине, с пепельницей в руках и пуская кольца ароматного дыма.
Наконец, я спросил его, что ему нужно? Какого черта он ворвался ко мне в дом? Он медленно выпустил очередную струйку дыма в потолок, смял окурок в пепельницу и поставил ее на край стола. Потом опустился на диван. Несмотря на напряжение, я обратил внимание на то, как сменилось выражение его лица. Оно было не презрительно-насмешливое, как тогда, когда мы прощались у дома Жака, нет. Теперь оно было собрано и серьезно. Он сказал, что есть разговор. Он просит, чтобы я выслушал его и не перебивал. Принтер, тем временем закончил печать, и моя рукопись лежала на подставке аккуратной стопкой. Дюваль посмотрел на нее, потом на меня. Он сказал, что действует по поручению Жака. Что Жак прочитал часть моей рукописи, там, в доме у горы, и теперь предлагает мне закончить рукопись и продать ее и все права на нее ему, Жаку. Затем Дюваль назвал сумму. Потом сказал, что все переговоры по передаче рукописи и денег будут происходить через него, с соблюдением максимальной осторожности, дабы сохранить сей факт в тайне. Я сидел, как громом пораженный и не знал, что сказать. Дюваль, видимо был готов к такому повороту событий. Он сказал, что дает мне время подумать. До завтрашнего вечера. Он придет за ответом в это же время. Если я буду согласен, то он сразу передаст мне деньги и заберет рукопись. Мне нужно будет подписать какую-то бумагу, чтобы потом не было недоразумений. Наконец он встал, неторопясь надел пальто, и тихо вышел за дверь.
Я все сидел на своем стуле. Что это было? Как это понимать? Я почувствовал, что мое непонимание медленно, капля за каплей перерастает в злость. Ай да Жак! Старая крыса! Решил прибрать к рукам мою книгу! Но сам звонить не стал, а прислал этого напыщенного кретина Дюваля! А как же все наши разговоры и откровения? Его слова про то, что “я спас его и осуществил его мечту?”. Это все было притворство? А на самом деле у него был заготовлен коварный план? Я в бешенстве ударил кулаком по столу. Удар был такой силы, что клавиатура подпрыгнула и жалобно скрипнула. Да, я был в ярости! Я вдруг вспомнил, что чувствовал нечто подобное, когда застал Шарлотту в номере отеля с тем чертовым ирландцем! Я тогда без предупреждения прилетел к ней в Барселону и решил сделать ей сюрприз. Шарлотта тогда, с округлившимися от ужаса глазами, прикрывшись простыней, смотрела, как я вбивал удар за ударом в рыжую, коротко стриженую голову того здоровяка, пока он пытался натянуть трусы. Потом, конечно, он вернул должок, разбив мне лицо и сломав нос. Я тогда был в ярости и не чувствовал боли.
Нет, я прекрасно знал нравы этих богачей, этих самодовольных индюков. Они считают, что могут купить все, что пожелают. Любую вещь. Но здесь речь шла не о вещи. Речь шла о моей книге, моем творении! Я теперь точно знал, что значит вложить в книгу душу или часть жизни. Это был мой случай. И я знал, что лучше погибну, чем расстанусь, с ней! Что убью любого, кто посмеет украсть ее у меня! Жак это прекрасно знал. Он сам, наверняка, не раз испытывал что-то подобное. Поэтому он и решил цинично и грубо предложить мне деньги! И прислал Дюваля. Сам побоялся! Сумма, о которой говорил Дюваль, конечно была большая. Я никогда не держал в руках столько денег. Но я знал, что пошлю их обоих к черту, и Жака и Дюваля, даже если они припишут к этой сумме ноль!
Первой мыслью было позвонить Жаку и сказать все, что я о нем думаю. Но меня трясло от ярости и негодования, и я никак не мог вспомнить, куда сунул его визитку. Я лихорадочно закурил и вышел на балкон. Какое-то время стоял, глядя прямо перед собой, часто и глубоко затягиваясь табачным дымом. Немного успокоился. Решил сварить кофе и все обдумать. А потом мне, вдруг, стало весело! Если уж такие волки, как Жак и Дюваль, уцепились за мою книгу, значит, они считают ее хорошей, удачной, а, может, и выдающейся! Рукопись я, конечно, им не продам. Но они могут попытаться ее выкрасть! Мне стало не по себе. Я представил, как Жак и Дюваль обсуждали меня и мою книгу, как решили купите ее. А еще я представил, как Жак, тайком, читал мою рукопись, пока я не вижу. Читал, а сам прислушивался, чтобы я не поймал его с поличным. Но, с другой стороны, если бы он попросил у меня, то я бы, конечно, дал ему прочесть рукопись. Какая-то путаница. Интересно, в какой момент он это все провернул? В какой момент… В какой момент… А действительно, в какой?
Мой кофе остывал в чашке, а я сидел на стуле, уставившись в одну точку. Чтобы прочесть даже часть рукописи нужно время. И это не пять и не десять минут. Но рукопись всегда была в моей сумке, а сумка радом со мной. Исключением были поездка к егерю и восхождение на гору. Но в эти моменты Жак был со мной и не мог прочесть рукопись. Это абсолютно точно. Может, мой блокнот? Может, Жак специально разыграл то представление с пропажей блокнота, чтобы неспеша изучить его, пока я восстанавливал записи по памяти? Тоже вряд ли. В моих каракулях даже я сам иногда не могу разобраться, а уж ему и подавно это не под силу. К тому же записи в блокноте беспорядочны, не связаны друг с другом. Нет, это тоже отпадает. Получается, что Жак НЕ МОГ прочитать мою рукопись. У него просто не было возможности! Но как тогда объяснить приезд Дюваля и его крайнюю заинтересованность в моей книге? И те большие деньги, что он предлагал? Я окончательно запутался. Мне было ясно одно, что рукопись нужно было как можно скорее передать в издательство.
Я выплеснул остывший кофе из чашки в раковину. Сварил заново и стал смаковать его маленькими глотками. И не переставал думать над этой головоломкой. И вдруг меня осенило. Это не Жак! Это Дюваль читал мою рукопись, пока ждал нашего возвращения. Как тогда Маргарет сказала? Что «он уже больше часа нас дожидается»! Он сидел в гостиной и увидел мою сумку на комоде у окна. Маргарет, наверняка, ему рассказала обо мне. А пока она занималась приготовлением ужина, Дюваль залез в мою сумку. Да, теперь все сходится. Теперь дальше. Возможно, рукопись его заинтересовала. В кабинете он говорит о ней Жаку, и они придумывают план? Маловероятно. Жак на такое вряд ли пойдет. Дюваль, конечно, человек опытный и искушенный, но Жак не доверится ему, пока сам не прочитает нужный текст. Я твердо был в этом уверен. Что же остается? Что всю эту авантюру придумал Дюваль? Зачем ему это? А что, если Жак вообще ничего об этом не знает?
У меня голова шла кругом. Я решил выйти прогуляться и подышать свежим ночным воздухом. Но сначала я взял с принтера мою распечатанную рукопись, положил в пакет и перетянул несколько раз широким скотчем. Я решил ее пока спрятать. До завтра вряд ли что случиться, но мне так будет спокойнее. Положил в чулан среди коробок со старыми книгами и журналами. На компьютере у меня стоит пароль и никто, кроме меня не сможет на нем работать. Наконец, я погасил свет, захлопнул дверь и тщательно закрыл замок. Потом спустился вниз и вышел на улицу. Неспеша, закурил и огляделся. Ничего подозрительного. Редкие прохожие, мало машин – обычное дело в столь позднее время. Я взглянул на окна своей квартиры и пошел в сторону набережной, к реке.
18.
На следующий день.
Марк сидел на моем стуле и неспеша просматривал рукопись. Я нетерпеливо ходил взад-вперед по комнате у него за спиной, потом закурил и вышел на балкон. Я рассказал ему все. Про мое бегство из города, про мою невероятную встречу с Жаком, про Дюваля. Марк молча меня выслушал. Потом сказал, что прежде чем что-то мне посоветовать, он хотел бы взглянуть на готовую рукопись. Пока он читал, я был как на иголках и не находил себе места. Наконец, он положил на стол последний лист. Снял очки и потер пальцами глаза. Велел мне сесть.
Долго смотрел на меня. Потом спросил, твердо ли мое решение? Я окончательно решил не продавать рукопись? Или еще есть сомнения? Я сказал, что никогда не передумаю. Тогда Марк рассказал о том, что произошло. Дюваль приходил к нему. И предлагал то же самое, что и мне. Марк сказал ему, что не в праве распоряжаться чужой рукописью, что решение буду принимать я, и только я. Тогда Дюваль пригрозил, что если я не продам ему рукопись, он анонимно распустит слух, что Жак активно мне помогал в написании книги. Что это он, Жак, сделал большую часть работы, что сама идея книги принадлежит ему, а я лишь был на подхвате. И потом издал под своим именем. Это будет сильным ударом по моей репутации и поставит под угрозу мое дальнейшее творчество. Люди будут считать меня жуликом и перестанут покупать мои книги. Издатели отвернутся от меня. Меня ждет крах. А вот на репутации Жака это не отразиться. В конце концов, он имеет полное право помогать молодым авторам, консультировать их. Марк замолчал. А потом добавил, что все это ударит и по его репутации. Он будет считаться моим соучастником.
Я молчал и пытался осмыслить все, что услышал. Марк неспеша собрал листы рукописи в стопку, аккуратно положил на стол, и снова посмотрел на меня. Он тоже находился в сложном положении. Репутация в нашем деле зарабатывается годами. Если она пошатнется, восстановить ее будет ох как непросто. Я не знал, что сказать. Все мое ликование, весь мой восторг от проделанной работы готовы были в одночасье рухнуть из-за каких-то мерзавцев. А если я соглашусь? Да, у меня будут деньги, я смогу поправить свои финансовые дела. Я смогу отправиться в путешествие, а вернувшись, начать работу над «Письмами…» или другой новой книгой. Я, наконец, куплю себе хорошую машину и буду выглядеть, как настоящий, успешный человек. Все этого хотят. Все к этому стремятся. Но я знал, что и еще кое-что. Что я не смогу простить себе этого до конца жизни. Что продажа рукописи, это не просто продажа, это предательство! Предательство в первую очередь самого себя! Предательство моей книги, моего дела, которому я хочу посвятить всю оставшуюся жизнь! Я знал, что буду презирать себя. А как жить человеку, если он презирает себя, если в нем не осталось хоть капли самоуважения? Я так не смогу.
Марк внимательно наблюдал за мной. Украдкой посмотрел на часы. До прихода Дюваля оставалось совсем немного времени. Он понимал, что от моего решения зависит очень многое и терпеливо ждал. Я встал с дивана и подошел к столу. Рукопись лежала передо мной. Она тоже ждала моего решения. Буду ли я до конца с ней или отдам в чужие руки? Я взял ее. Погладил титульный лист. Потом посмотрел на Марка и тихо сказал, что не отдам МОЮ рукопись никому. Как ни странно, но мне показалось, что Марк испытал некоторое облегчение. Он понимающе кивнул, молча встал и надел пальто. Уже у двери обернулся и сказал, что если бы я продал рукопись, он, Марк, послал бы меня ко всем чертям и прекратил бы со мной всякое общение. Он сказал, что я поступаю правильно, и что в мире есть вещи поважнее, чем проклятые деньги. Снова кивнул и тихо ушел.
А через полчаса раздался, уже знакомый, стук в дверь. Я впустил Дюваля в квартиру, но не дал ему пройти в комнату. Мы стояли в передней. Он пришел не с пустыми руками. Театрально открыл темно-коричневый кейс и показал мне пачки денег, уложенные ровными рядами. Я снова отметил, что он похож на вульгарного наркодельца. Денег, конечно, было много. Я никогда не видел столько наличных. Но я уже принял РЕШЕНИЕ. Я твердо сказал, чтобы он убирался ко всем чертям со своим кейсом. Он явно не ожидал такого. Я повторил. Он на глазах стал багроветь, его руки задрожали. Сначала он предложил увеличить сумму. Я отказался. Он закричал, что я пожалею, что я скоро сам буду умалять его, чтобы он купил мою рукопись! Еще он прокричал, что Жак меня в порошок сотрет, и я не издам больше ни одной книги! Я в ответ сказал, что пришлю им обоим по экземпляру моей книги с автографом. Он хотел еще что-то выкрикнуть, но мной, вдруг, овладела ярость. Я схватил его за отвороты пальто, вышвырнул из квартиры и захлопнул дверь. Кажется, он упал. Потом, выйдя на улицу и стоя у своего Мерседеса, он еще что-то кричал и угрожал мне. Но я не слушал его и закрыл балконную дверь.
Я позвонил Марку. Он был в нашем баре и ждал моего звонка. Я сказал, что все кончено, что я послал Дюваля к черту. Он ответил, что гордится мной. И что ждет меня с утра у себя в офисе.
19.
Полгода спустя.
Интересно, почему самые важные мои визитеры не любят пользоваться электрическим звонком на двери? Валери всегда, без стука, распахивала дверь настежь, сразу наполняя мою квартиру свежестью и какой-то особой волшебной энергетикой. Марк стучал, видимо, боясь, что громкий и грубый звонок переполошит соседей. Дюваль, будь он неладен, барабанил в мою дверь. И вот, опять! Стук в дверь. Я тогда варил кофе и не смог подойти и открыть сразу. Прошло несколько минут. Стук повторился. Я с легким раздражением подошел к двери. Я был готов увидеть кого угодно! Дюваля, в его дурацком образе наркоторговца. Марка, с его утонченностью, тактичностью и деловитостью. Мою Валери во всем ее сиянии. Моего домохозяина с его занудством и вялыми угрозами вышвырнуть меня на улицу. Я был готов увидеть тогда кого угодно, но только не ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА!
На пороге стоял Жак. Тот самый Жак, который, буквально, силой заставил тогда меня писать книгу. Который открыл такие мои резервы, о которых я даже и не подозревал! Тот самый Жак, которого я когда-то боготворил и ловил каждое его слово! И это был тот самый Жак, которого я теперь ненавидел. Он хотел прибрать к рукам мою книгу! Это все равно, что кто-то попытался бы силой овладеть вашей женщиной! Я тогда послал его ко всем чертям вместе с его дружком Дювалем!
Теперь уже все было позади. Книга была издана. Я, признаться, догадывался, что публика примет ее. Но, я не предполагал, что публика примет ее ТАК! Это был мой триумф! Мой самый большой успех! Я стал знаменит, у меня были контракты с самыми крупными издательствами! У меня были новые идеи, планы, я был загружен работой на ближайшие несколько лет! Я, наконец, достиг того, о чем мечтает и к чему стремится каждый писатель! Я стал НАСТОЯЩИМ ПИСАТЕЛЕМ!
Признаться, мы с Марком тогда держали ухо востро и все ждали, когда Дюваль осуществит свои угрозы. Марк заранее подыскал сильных адвокатов, и мы были готовы дать бой. Но неделя проходила за неделей, месяц за месяцем и ничего не происходило. Я не верил, что Дюваль сложил оружие – уж больно убедителен он был в последнюю нашу встречу!
И, вот! Жак на пороге моей квартиры! Что ему нужно? Зачем он приехал?
Он попросил разрешения войти. В комнате, осмотревшись, сел на то самое место, где когда-то восседал Дюваль. Я молча присел на край стола и ждал, что он скажет. Он, конечно, первым делом поздравил меня. Сказал, что верил в меня и не сомневался в моем успехе. Потом он спросил у меня разрешения и раскурил сигару. Несколько минут молчал. Потом, вдруг, заговорил о том, что мне ни в коем случае нельзя расслабляться, почивать на лаврах. Успех, почитание – вещи, без сомнения, приятные, но очень хрупкие и недолговечные. Я должен отстраниться от всей этой шумихи и поскорее погрузиться в работу! У меня еще есть незаконченное важное дело. “Письма скорби. Письма надежды”. Я просто обязан довести начатое до конца и написать полноценный, добротный роман!
Он спросил, над чем я работаю сейчас? Я довольно сухо заявил, что это его не касается, и что он сам обо всем узнает, когда придет время. Я тогда, вдруг, вспомнил про свой кофе. Предложил ему. Он с радостью согласился. Я поставил перед ним чашку, а сам вернулся к своему столу. Злился ли я тогда на него? Безусловно. Но эта злость была какая-то затухающая, уже ненастоящая. Он, конечно же, все прекрасно понимал. И он не пытался тогда оправдываться, извиняться.
Вместо этого, он рассказал мне про Дюваля. Вся эта история с передачей рукописи была придумана Дювалем, и Жак узнал о ней совсем недавно. Когда навещал Дюваля в психиатрической клинике. Да-да, у бедняги снесло крышу. Оказывается, что Дюваль, при всей его изворотливости, искушенности в литературе и наглости, всегда тайно мечтал начать писать. Стать ПИСАТЕЛЕМ, а не оставаться агентом. Потому, что в том обществе, где вращался Жак и подобные ему, такие, как Дюваль, воспринимались, как подмастерья. Высокооплачиваемые, успешные, знаменитые в своих кругах, но, все же, подмастерья. И у них не было ни малейшего шанса подняться на высшую ступень и ощутить себя ровней истинным творцам, виртуозам слова. Дюваль был успешен, богат. Но этого ему было мало. Он мечтал о славе, о толпах почитателей, о своих портретах на обложках книг. Он хотел, чтобы его имя вошло в историю, оставило след в мировой литературе. И это его желание было необузданно, всепоглощающе! Это была страсть, вожделение!
Конечно, он пытался писать! Но ничего не получалось. Он был отличным торгашом, переговорщиком, дельцом, но писателем он был никудышным. И тогда он решил присмотреться к работам молодых, неизвестных писателей и просто купить чужую книгу. И издать под своим именем. Начинающие писатели, часто, очень нуждаются в деньгах, и Дюваль решил просто заплатить им. И мне тоже. Почему-то именно моя книга сильно зацепила его. Он не сомневался в своем успехе, когда нес мне тот кейс с деньгами. И мой отказ, буквально, поверг его в состояние шока. После того, как я вышвырнул его за дверь, он погнал на своем Мерседесе по городским улицам и устроил несколько мелких аварий. А когда его, наконец, задержали, он устроил драку с полицейскими. Его хотели посадить, но вместо этого, признали невменяемым и отправили в психушку. Жак недавно навещал его, и Дюваль ему все рассказал.
Я слушал и молчал. Я помнил, каким наглым и напористым был Дюваль, когда пришел ко мне в первый раз. А теперь он сидел под замком, в клинике для душевнобольных. Потерянный, жалкий, в мешковатом халате. От его лоска и показного шика не осталось и следа. И, черт возьми, мне стало его жалко!
А мой гость, тем временем, встал, надел шляпу. Снова сказал, что очень сожалеет, что все так вышло, и снова поздравил меня с моим успехом. Добавил, что я всегда могу приехать к нему, в дом у горы. Они с Маргарет будут мне очень рады. Потом вышел и аккуратно закрыл за собой дверь. Я несколько минут сидел неподвижно, а потом, опомнившись, выбежал на балкон. Жак, немного сутулясь, неспеша шел к своему Дефендеру. Я окликнул его. Мне показалось, что он вздрогнул, когда услышал мой голос. Он растеряно обернулся и, подняв голову, увидел меня. Я громко крикнул, что приеду! Обязательно приеду! Он улыбнулся и приподнял шляпу. Потом махнул рукой, сел в машину и уехал. А я еще долго стоял на балконе и, почему-то, улыбался. На душе у меня было весело и легко.
20.
Десять месяцев спустя.
«Письма скорби. Письма надежды». Я все-таки решил оставить старое название. Когда-то, я пообещал моему другу, моему учителю, что вернусь к этой идее и закончу то, что когда-то начал и так неосмотрительно бросил на полпути. Бросил, словно, уже ненужную, отслужившую свое вещь. Но он, мой друг, мой учитель, заставил меня вернуться, поднять ее, отряхнуть с нее дорожную пыль и дать ей новую жизнь. Прошло десять месяцев с того момента, когда я вновь открыл на своем компьютере файл «Письма…». Я очень хорошо помню тот день. С утра было понятно, что собирается гроза. Небо было затянуто какой-то дымкой, через которую еле пробивалось солнце. Было очень тихо и очень жарко. Во всем, в звуках, в запахах, в голосах людей, во всем чувствовалась легкая, нарастающая тревога. А потом все увидела, как на город надвигается тьма. Я уже видел такое. Тогда, в горах. Нет, это была не грозовая туча, не большое дождевое облако. Это была тьма. Беспросветная, не оставляющая никаких шансов и надежд на спасение. Пока бесшумная и медленная, но неизбежная.
К счастью, горожане были предупреждены о надвигающейся буре. Владельцы уличных кафе спешно убирали зонтики, легкие навесы, заносили в помещение столы и стулья. Где-то заранее окна закрывались ставнями и жалюзи. Уличные торговцы распихивали товар по сумкам и коробкам. По городу то здесь, то там сновали машины городских служб и люди в ярких зеленых и оранжевых жилетах осматривали улицы и парки. Многие люди спешили добраться домой до начала разгула стихии, и в центре города образовались неизбежные в таких случаях автомобильные пробки. Потом, наконец, потянул легкий ветерок. За какие-то минуты он окреп до жесткого, беспощадного шквала, который ломал ветви деревьев, взметал тучи пыли и разный мусор. Город погрузился в сумрак, резко похолодало. Ливень начался как-то сразу, без прелюдий. Казалось, что кто-то где-то наверху просто взял и опрокинул на город гигантский резервуар с водой. Улицы, на глазах, превращались в бурные реки. Где-то выли сирены, но скоро их заглушил рев стихии.
Я в этот момент ехал в такси, и мне не хватило, буквально, пары минут, чтобы попасть домой до начала бури. За несколько сот метров до моего дома мы оказались в пробке. Я плюнул на все, расплатился с таксистом, достал из сумки легкую куртку. Положил в сумку телефон, тщательно застегнул молнию. Потом обернул сумку курткой и, плотно прижав ее к себе, открыл дверцу машины. По щиколотку в бурной воде, укрывая мою ношу от небесных водяных потоков, я бежал к своему дому. Я вдруг вспомнил, что у меня в квартире были открыты окна и дверь на балкон. Но, как ни странно, мой дом несильно пострадал. Намок с одного краю ковер в гостиной, да ветер разметал по комнатам бумаги со стола. Я захлопнул все окна, дверь на балкон и стал лихорадочно сдирать с себя промокшую одежду. Теплый душ, огромный пушистый халат, который подарила мне Валери, и добрая порция коньяка. Я постепенно приходил в себя и, прислушиваясь к реву стихии за окном, мысленно возвращался к своей поездке, из которой вернулся накануне.
Я летал в Мадрид на презентацию своей книги. И, конечно же, попал там в лапы нашего испанца Хорхе. Он, бросив все дела, бросив свою Эмили, примчался на родину и, буквально, похитил меня. Конечно, первым делом, он повез меня в Толедо и познакомил со своей семьей и друзьями. Показал свой дом, а потом, уже который раз сокрушаясь, что я не езжу на мотоцикле, выкатил из гаража свой кабриолет и несколько дней катал меня по всей Испании. Он оказался абсолютно прав, сказав мне когда-то, что Испания навсегда останется в моем сердце и не отпустит меня. И где бы мы ни ехали, по улочкам старинных городков, скоростной магистрали или горному серпантину, я снова и снова ловил себя на мысли, что, черт возьми, мне здесь нравиться все больше и больше! В какой-то момент у меня промелькнула мысль о переезде в эти места.
Я вспоминал все это, сидя на диване в своей гостиной и попивая коньяк маленькими глотками. Я, вдруг, вспомнил, что Жак однажды сказал мне, что подумывает о переезде в Италию. Я стал вспоминать наш тогдашний разговор. И, конечно же, вспомнил, что он сказал про “Письма…”.
“Письма…”. Я тогда пообещал ему, что вернусь к этой книге и доработаю ее. Он дал мне тогда блестящую идею, что и как надо делать. Он указал мне путь. Цель. Но мне предстояло проделать, поистине, титаническую работу. До этого, когда я работал над “Следами…”, я четко видел, что пишу книгу, которая в корне отличается ото всего, что я написал ранее. Это была моя первая большая, “серьезная” работа. Никогда еще я не погружался так глубоко в описание характеров моих персонажей, их взаимоотношений. Никогда еще у меня не было такого трагичного сюжета. Я ступил на поле очень серьезной, тяжеловесной драматургии и был здесь новичком. Я потратил тогда слишком много сил, физических и душевных, чего никогда не случалось со мной ранее. Я проделал тогда большую работу. Работу, результатом которой я гордился и имел на это полное право!
Но теперь, мне предстояло сделать что-то, что стократ сложнее. Если в “Следах…” я рассказывал о трагедии отдельной семьи, то теперь мне предстояло показать трагедию всего нашего общества! И сделать это с оглядкой на современные реалии!
Я сел тогда, в тот ненастный день, за компьютер и нашел файл окончательного варианта “Писем…”. Я прекрасно понимал, что почти все придется переделать, но я был готов к тяжелой и изнурительной работе.
Поначалу, я даже не представлял, с какого краю мне подступиться, с чего начать? Но успех “Следов…”, признание – все это давало мне некое спокойствие и уверенность, что я справлюсь. Да, именно так! Меня уже не пугала вероятность кризисов и отсутствия вдохновения. Я знал, что буду работать долго, четко и методично, но я добьюсь своего. И я вновь погрузился с головой в работу. Сбор и обработка кучи материалов. Встречи с десятками людей. Несколько поездок по стране. Я спал по три-четыре часа, сутками выживал лишь на кофе и сигаретах, но я двигался вперед. Каждый удар по клавиатуре компьютера означал маленький шажок в сторону победы. Так проходили часы, дни, недели. Десять месяцев. Столько мне понадобилось, чтобы закончить работу над рукописью моей новой книги.
Марк, видя в каком бешеном режиме я работаю, старался лишний раз меня не тревожить. Он, словно боялся неосторожным словом или действием спугнуть нашу удачу. Да, именно, нашу. Мы работали теперь с ведущими издателями, и Марку удалось выторговать для меня самые лучшие условия. И еще Марк понимал, что в прошлом он допустил серьезную ошибку, не разглядев до конца весь потенциал моей книги. А может, он что-то такое тогда почувствовал, но решил не говорить мне. Наверное, он просто не верил в мои силы, в мою удачу и решил не хватать звезд с неба и ограничиться малым.
Валери, поначалу, обижалась, что я совсем забыл их с Мелани, но, приехав однажды ко мне и увидя, что со мной происходит, все поняла и тоже старалась меня не тревожить. Я был очень благодарен ей. Потом я узнал, что Марк не удержался и тайком от меня поговорил с ней, все ей объяснил.
Наконец, все было готово. Я знал, что ТЕПЕРЬ эту книгу ЖДАЛИ. Ждали все. Мне постоянно звонили какие-то люди с телевидения, из редакций журналов и газет, меня постоянно звали на какие-то ярмарки, презентации и еще бог знает куда… Я как-то очень быстро устал от всего этого и стал попросту скрываться. Сказывались месяцы напряженной работы, я никак не мог восстановить силы.
Однажды утром дверь в мою квартиру распахнулась, и ко мне ворвались Валери и Мелани. Почти не разговаривая со мной, они побросали мои вещи в сумку. Почти силой усадили меня в такси и повезли в аэропорт. Меня опять похитили! Сначала Хорхе, а теперь эти две авантюристки!
Две недели мы жили одни в роскошном бунгало на уединенном островке. Они отобрали у меня телефон и ноутбук, они запретили мне смотреть телевизор. Целыми днями мы бегали нагишом по нашему островку, ныряли с масками и ластами в прозрачные глубины, собирали причудливые раковины. Потом мы готовили на огне свежепойманую рыбу, которой неизменно снабжала нас наша Мелани. Страсть к рыбалке и охоте, как оказалось, была у нее в крови. А по вечерам мы разжигали большой костер на берегу и, попивая дешевое местное вино, подолгу смотрели на ночное море и огромное небо, буквально усыпанное звездами.
Потом было возвращение домой, суета, связанная с выходом книги, и, наконец, ее презентация. В Париже. Стоя на небольшой сцене, в полной тишине, я прочитал первые главы своей книги. Сотни людей, затаив дыхание, слушали меня. Иногда я поднимал глаза и видел в зале знакомые лица. Там был Марк, там были мои друзья, там были Валери и Мелани. И там был Жак. Он тоже слушал очень внимательно, иногда чуть заметно кивая. Когда я закончил, несколько секунд висела тишина, а потом раздались аплодисменты. Жак встал первым, а за ним поднялись все остальные и хлопали уже стоя. Потом, во время фуршета, он подошел поздравить меня, но был немногословен. Мы договорились, что поговорим чуть позже. Меня поздравляли такие люди, которых я раньше видел только на экране телевизора и о встрече с которыми не мог даже и помышлять! А теперь, вот они, совсем рядом, только руку протяни! Мы вместе смеялись над дежурными, плоскими шутками, обсуждали какие-то банальности, обменивались стандартными комплиментами. Я подписал сотни две книг, не меньше. У меня тогда резко разболелась голова, и меня выручил Марк, дав мне какую-то таблетку. Помню, я стоял и разговаривал с каким-то итальянским литератором, как вдруг увидел в толпе гостей ее.
21.
И все. Я потерял связь с миром. Осталась только она. Как тогда, несколько лет назад в маленьком кафе в Латинском квартале. Она, конечно, изменилась. Другая стрижка, элегантное платье. Но глаза выдавали ее. Это была все та же Шарлотта. Мечтательная, взбалмошная, сумасшедшая Шарлотта. Я извинился перед моим итальянцем и подошел к ней. Она чуть настороженно улыбалась и ждала, что я заговорю первым. Она не знала, как я отреагирую на ее появление – уж больно трагично мы расстались тогда, в Барселоне. Я, просто молча, взял ее за руку и поцеловал. Она облегченно выдохнула и сказала, что не могла не прийти. Что очень рада за меня и гордится мной. К нам подходили какие-то люди, что-то говорили мне, но я отделывался лишь легкими кивками вежливости. Я не мог оторвать глаз от нее.
А потом мы просто сбежали! Бросили всех и исчезли! И у нас были два дня. Два самых сумасшедших дня в моей жизни! Марк потом меня чуть не убил! Я видел на телефоне все его звонки и сообщения, я представлял, как он сходит с ума, обнаружив, что я пропал. Через два дня он приехал за мной на машине в аэропорт Шарль-де-Голль, где я провожал Шарлотту. Она улетала в Нью-Йорк. Я позвонил ему и попросил приехать. Он был в бешенстве, но я не слышал его. Я смотрел вслед взлетающему, сверкающему Боингу, на моих губах был вкус ее помады, рядом витал аромат ее духов. Марк, конечно, догадался в чем дело. Тогда, на презентации, он видел ее и после моего исчезновения просто сложил два плюс два. Сразу из аэропорта мы поехали домой и те несколько часов, что мы провели в пути, я думал о ней. Марк, вцепившись в руль, изредка посматривал на меня, но ни о чем не спрашивал. И только остановив машину около моего дома и открыв багажник, он протянул мне мою сумку и спросил, наконец, кто она такая? Я не ответил.
Что я мог тогда ему сказать? Что она моя старая знакомая? Любовница? У меня не было ответа. Я видел беспокойство Марка, его переживания, связанные с выходом моей новой книги. В аэропорту он сказал мне, что я еще не достиг того уровня, чтобы вот так поступать с людьми, пришедшими ко мне. Что я пока не «один из тех богатых засранцев», которым плевать на мнение окружающих. Мне следовало бы уважать публику, если я хочу сохранить то, что есть и развиваться дальше. Я, конечно, все это знал. Но ничего не смог тогда с собой поделать. Это было как колдовство, как наваждение. Шарлотта застала меня врасплох.
Те два дня мы провели у нее. Теперь она ютилась не в крошечной студии под самой крышей старого дома, а в роскошных апартаментах в Сен-Жермен-де-Пре с видом на аббатство. Оказалось, что она замужем! За каким-то очень модным, современным и «безумно талантливым» художником. Она показала мне его картины, напоминающие не то каких-то медуз, не то разноцветные кляксы. Она восхищалась ими и я, дабы не обидеть ее, тоже выказал свое восхищение. Но мне тогда было откровенно наплевать на эту мазню, на дорогущую квартиру и на все остальное. Я снова чувствовал то, что испытал тогда, несколько лет назад. Когда впервые увидел ее в том самом кафе в Латинском квартале на улочке Бюшри. И хотя моя голова кружилась от вновь нахлынувшего счастья, я, все же, спросил ее, как на все это посмотрит ее муж?
Она тогда громко расхохоталась. А потом рассказала, что оба они – люди исключительно творческие, лишенные всяческих старомодных предрассудков. Что они абсолютно не ограничивают друг друга ни в чем. Что муж ее сейчас находится в Нью-Йорке, где выставляются его картины, и что она полетит к нему через два дня. Ну и в конце припечатала жирную точку, сказав, что у ее мужа есть очень-очень близкий друг, если я, конечно, понимаю, о чем она. Я, конечно, понимал. А потом я вспомнил про Валери и Мелани. Мне стало ужасно смешно, и я тоже расхохотался. Отдышавшись, мы несколько секунд смотрели друг на друга и, не сговариваясь, ринулись в спальню.
Мы много говорили тогда, вспоминали былые деньки. Я спросил, помнит ли она, что хотела выйти за меня? Шарлотта ответила не сразу. Потом сказала, что тогда она была слишком юна и наивна. Что у нас не было и не могло быть общего будущего. Что наше расставание было лишь вопросом времени. Я не стал напоминать ей про тот случай в Барселоне. Я знал, что она думала тогда об этом, но не хотела говорить. И где-то на уровне подсознания я почувствовал, что она благодарна мне за то, что я ее ни в чем не упрекаю, не обвиняю.
Мы ехали в такси в аэропорт. Всю дорогу она сидела, тесно прижавшись ко мне и крепко обхватив мою руку. Потом, когда мы прощались, она попросила меня больше не искать встречи с ней, не звонить и не писать.
Я сравнивал ее с Валери. Мне было хорошо с ними обеими. Но хорошо по-разному. С Шарлоттой я, словно несся на яхте, подгоняемой свежим ветром. Я слышал хлопанье парусов, чувствовал качку на волнах и ощущал соленые брызги на лице. Вместе с восторгом и каким-то пьянящим чувством свободы была легкая тревога и еле угадываемое предчувствие чего-то трагичного, непоправимого. И я догадывался, что если вдруг свалюсь за борт, она не остановится, чтобы подобрать меня, чтобы бросить мне спасательный круг. Она полетит дальше. Пока будут силы. Пока не остановится сердце.
С Валери все было не так. Мне с ней было очень тепло и спокойно. Да, она тоже, временами, была мечтательна и взбалмошна. В ее глазах тоже иногда загорались огоньки веселого безумства. Но это было что-то другое. Рядом с ней я ощущал себя путником, который после долгой и тяжелой дороги, наконец, присел отдохнуть и согреться у жаркого огня. Да, рядом всегда была Мелани. Я видел, как она иногда ревнует и как скрывает эту свою ревность. Она хорошо владела собой и понимала, что я в жизни Валери лишь небольшое романтическое приключение, эпизод. Если бы Валери пришлось выбирать между мной и Мелани, то ее выбор был бы не в мою пользу. И я это тоже прекрасно понимал. Между мной и Мелани было негласное, но твердое взаимопонимание. И если нас с Валери можно было назвать любовниками, то Мелани была моим очень хорошим и верным другом. Нас троих тогда все устраивало, и мы были абсолютно честны между собой.
22.
Два месяца спустя.
Я сидел один в темном зрительном зале и наблюдал за репетицией оркестра, в котором играла Валери. Дирижер, нервный длинноволосый парень, часто останавливал музыкантов, делал им замечания, заставлял играть заново отдельные такты. Они репетировали Чайковского. Сегодня был день рождения Валери. Да, прошло уже целых два года, с того дня, когда мы случайно познакомились в нашем баре. Два года. Столько всего случилось за это время! Я видел, как она сосредоточенно смотрит в ноты и водит смычком по струнам. Как ее длинные пальцы бегают по грифу, как она слегка покачивается в такт музыке. Я смотрел на нее и перебирал в памяти все, что произошло с нами. Как мы познакомились, как гулял ночи напролет, как я бросал все дела и летел к ней. Потом я вспомнил, как Валери познакомила меня с Мелани.
Именно Мелани подбросила мне идею для моей следующей книги. Как-то раз мы сидели у них дома. Валери стала нам играть какую-то пьесу. Когда она закончила, Мелани внезапно сказала, что я должен написать книгу о музыкантах. И не просто о каких-то людях, исполняющих музыку, а о симфоническом оркестре. Вот так! Ни больше, ни меньше! Я поначалу растерялся, но они обе стали меня уговаривать и я, в конце концов, согласился и пообещал им. Мы выпили вина, и Валери стала рассказывать, что оркестр – это не просто толпа людей с инструментами в руках. Это сложнейший, уникальный, живой организм, в котором нет ничего лишнего. В котором все продумано до мельчайшей детали, все логично и обосновано. Я уже имел общее представление об оркестрах, но, все же, тема была для меня абсолютно новая.
Валери замолвила за меня словечко, и я получил разрешение присутствовать на репетициях. Я наблюдал за игрой музыкантов, слушал, о чем они говорят в перерывах, пытался запомнить особые музыкальные термины и названия. Но этого было недостаточно, чтобы полноценно показать читателям внутреннюю, закулисную жизнь этой большой музыкальной семьи. Да-да, именно семьи! Здесь, как нигде больше, видно, что взаимоотношения людей стоят не только на рабочих и творческих основах, нет! Существует еще одна, тонкая, еле уловимая материя, которая объединяет их… Обостренное чувство прекрасного, постоянное стремление к самосовершенствованию, и, главное, умение распознать малейшую фальшь не только в звучании нот.. И я как то сразу это уловил, почувствовал. Эту материю, эту ауру. И, конечно же, решил показать моим читателям.
«Репетиция оркестра». Это первое, что пришло мне в голову, когда я думал о названии моей будущей книги. Но, я сразу же отмел этот вариант. Уж слишком явная была параллель с шедевром гениального Феллини. Дабы избежать путаницы и обвинений в подражании великому итальянцу, я сразу решил, что буду писать от первого лица. От имени одного из музыкантов. Но я пока затруднялся с выбором главного героя. А название? Этот вопрос оставался открытым. Вариантов было много, но они все мне не нравились, были либо блеклыми и невзрачными, либо уже заезженными и неоригинальными. Мои музы, Валери и Мелани, воодушевленные идеей написания книги, то и дело подбрасывали мне новые варианты названия. И, дабы их не обижать, я сразу же торжественно, у них на глазах, записывал их идеи в мой блокнот.
У меня пока не было четкого понимания главной сюжетной линии. Я неспешно собирал материал, подмечал какие-то тонкости, нюансы. Делал записи в моем блокноте и старался ничего не упустить. Я сразу дал понять Валери и Мелани, что ЭТУ книгу я буду писать небыстро, основательно, тщательно прорабатывая детали сюжета. Возможно даже, что я буду делать перерывы в работе, и буду заниматься другими рукописями. И еще я решил ничего не говорить пока Марку. Могла повториться история со «Следами…», когда Марк начал мягко давить на меня, пытаясь ускорить мою работу.
А сейчас, я сидел в полутемном зале, раскрыв на коленях блокнот, и делал короткие заметки. Букет для Валери я положил рядом на соседнее кресло. Наконец, музыка смолкла, дирижер что-то громко объявил, кажется, об окончании репетиции. Я захлопнул блокнот и поднялся с кресла. В этот момент кто-то крикнул, заиграла музыка, и на сцену вышли несколько девушек с охапками цветов, а следом молодой парень в белоснежном френче выкатил тележку с шампанским, фруктами и шоколадом. Оказывается, коллеги решили так поздравить Валери и устроили сюрприз. Они окружили ее и по-очереди обнимали и целовали в щеку, а девушки, поставив корзины с цветами, разносили на подносах бокалы с шампанским. Было очень шумно и весело. Валери стояла посреди этой веселой толпы и прижимала ладони к пылающим щекам. Она немного смущалась, все происходящее было для нее явной неожиданностью. Я тоже поднялся на сцену и терпеливо ждал, когда мне представится возможность ее поздравить. На меня никто не обращал внимания.
Наконец я пошел вперед, но какой-то коротышка грубо отпихнул меня в сторону и протянул Валери маленький букет фиалок. Потом он торжественно, даже церемонно поцеловал ей руку и коротко поклонился. Отходя, опять грубо толкнул меня и исчез в толпе. Я протянул Валери ее любимые розы и крепко обнял. Она сказала, что очень рада, что я пришел, и поцеловала меня в губы. Потом мы взяли по бокалу шампанского. Друзья-коллеги что-то кричали наперебой, поздравляли Валери, а я искал глазами в толпе того наглого коротышку. Ага, вот он! Отошел вглубь сцены и стоит у рояля с бокалом в руке. Смотрит на меня исподлобья. Я продолжал одной рукой обнимать Валери за талию, на секунду повернулся к ней, что-то сказал, потом снова посмотрел на этого маленького грубияна. Низенький, пухлый, чуть за тридцать. Одет в серую клетчатую тройку, на шее бабочка. Его костюм как-то не соответствовал обстановке. Обычная, плановая репетиция. Большинство его коллег были в джинсах, рубашках, свитерах. Несколько девушек в легких платьях. И вдруг такой костюм! Но еще больше меня поразили его волосы. Черные, блестящие, тщательно уложенные и разделенные идеальным пробором. Все это, вместе с его недобрыми глазками, пухлыми щечками и грубым поведением что-то напомнило мне. Я вдруг вспомнил, как однажды в нашем баре видел в старых журналах карикатуру на Муссолини. Он там был такой же маленький и такой же грозный!
Наконец, музыканты стали потихоньку расходиться. Валери громко прокричала, что вечером ждет всех у себя. Это вызвало новую волну одобрительных криков. Коротышка допил шампанское, поставил пустой бокал на крышку рояля и, еще раз грозно взглянув на меня, молча ушел. Я как-то сразу почувствовал, что он здесь, в оркестре, одиночка. Сам по себе. Я попытался вспомнить, на каком инструменте он играл, но не смог.
А потом мы шли с Валери по улице. Она несла мои розы и еще пару самых красивых букетов, что-то громко рассказывала и смеялась. А я, повесив на плечо свою сумку, нес футляр с ее альтом и молча улыбался. Потом я спросил ее про того маленького нахала в клетчатом костюме. Когда я назвал его нахалом, она громко расхохоталась и заявила, что он самый стеснительный человек на планете. Его звали Эмиль. Он уже несколько лет играл в оркестре, но все это время держался особняком и ни с кем не заводил дружеских отношений. Он был поклонником, воздыхателем Валери. Он ее боготворил, постоянно присылал цветы и небольшие подарки. Коллеги все прекрасно видели, но проявляли определенный такт и открыто не насмехались над ним. Валери, по ее словам, сперва сильно смущалась от такого настойчивого, но безответного, ухаживания, но потом махнула рукой. А сегодняшний его грубый выпад против меня был, видимо, спровоцирован приступом ревности.
Я спросил, на чем, на каком инструменте играет Эмиль? Почему я его не видел, когда оркестр играл сегодня? Валери пояснила мне, что Эмиль – перкуссионист. Видя мое лицо, полное непонимания, она опять расхохоталась. Колокольчики, маракасы, кастаньеты, треугольник – вот на чем он играет. Все эти инструменты лежат перед ним на специальной подставке, и он поочередно берет нужный. Его место в оркестре в глубине сцены и поэтому его не всегда видно за более рослыми музыкантами, сидящими перед ним. Да, конечно, он не так заметен, как остальные, но его игра добавляет в общую картину особые оттенки. Потом Валери сказала, что Эмиль очень гордится своим положением в оркестре и считает себя, чуть ли не главным действующим лицом, наравне с первой скрипкой!
И вот тут-то меня осенило! Я понял, что Эмиль – тот, кто мне нужен! Он будет главным героем моей книги! От его лица будет идти все повествование! Почему именно ОН? Ну, во-первых, он давно в оркестре и, наверное, лучше всех знает всю «кухню». Во-вторых, он одиночка, а одиночки самые наблюдательные люди. Они видят и подмечают то, чего не видят другие. И, в-третьих, он, вне всякого сомнения, тщеславен и самолюбив, любит при всяком удобном случае подчеркнуть свою значимость. Я решил этим воспользоваться. Во мне тогда проснулся инстинкт охотника, выслеживающего добычу.
В течение нескольких последующих дней я без особого труда выяснил, где он живет, где бывает, помимо работы. Однажды в воскресенье я, якобы совершенно случайно, оказался в небольшом ресторанчике, где он обедал со своей матушкой. Он, конечно, сразу узнал меня и насупился. А я подошел к нему, представился и попросил прощения за возможно не совсем тактичное мое поведение тогда, на репетиции. Он слегка опешил, а его матушка, повернувшись, строго посмотрела на меня. Потом я осведомился, не будет ли он столь любезен, уделить мне немного времени и дать мне некоторые консультации. Я, видите ли, находился в весьма затруднительном положении, и мне была крайне необходима помощь специалиста, человека опытного, разбирающегося в музыке. С какой важностью, с каким напыщенным видом он брал тогда мою визитку! А как, подняв брови, кивала его матушка, гордясь своим гениальны ребенком!
Мы встретились через день, в маленьком кафе. Он был очень важен и сух в общении. Я, дабы его успокоить, первым делом прояснил вопрос с Валери. Я заверил его, что мы с ней просто старые друзья и не более того, что у меня и в мыслях не было «перейти ему дорогу»! Он тогда заметно просиял, но быстро вернулся в образ мрачного гения. Он спросил, что мне нужно от него. Я снова льстил ему, подчеркивая его важность, его значимость в оркестре. Я уверял его, что очень немногие обладают таким талантом, таким опытом и знаниями. Я сплел вокруг него сладкую паутину из лести и коварства, а он не то, что не пытался вырваться из нее, а наоборот, с упоением, погружался все глубже и глубже. К концу разговора его пухлые щечки уже иногда расплывались в улыбке. Он был мой. Я полностью его контролировал и теперь мог делать с ним все, что угодно.
Мы встречались еще несколько раз. Он рассказал мне все. Все, что знал о музыке, об оркестре, о коллегах. Он дал мне тот самый драгоценный исходный материал, о котором когда-то говорили мы с Жаком в доме у горы. Это была большая удача!
Я решил изменить образ главного героя. Сделал его постарше, более доброжелательным. Не таким нелепым, как Эмиль, а слегка чудаковатым. И название появилось само. «Большая музыка маленького человека».
Я, конечно, в душе посмеивался над ним, над тем, как легко я его одурачил. Но, со временем, я, все же, осознал, что именно Эмиль здорово мне помог в написании книги. И я был благодарен ему.
23.
Пять лет спустя.
Мне не стоило сюда возвращаться. Я это чувствовал. Я это знал. Но зачем-то вновь оказался в Лионе. Я стоял перед входом в наш бар и смотрел на вывеску. Ярко-красная, с какой-то вульгарной девицей в татуировках и с красными волосами. Я толкнул дверь, спустился вниз и остановился. Я понял, что случилось что-то очень страшное и непоправимое. Нашего бара не было. Была очередная забегаловка для туристов и местной молодежи. Все изменилось. Вместо того самого, легкого, послевоенного джаза меня буквально растоптал какой-то агрессивный рэп. На стенах были установлены несколько больших экранов, на которых кривлялись какие-то придурки в татуировках и с золотыми цепями на тощих шеях. Вместо старых, дубовых столов и стульев – скользкий пластик. Исчезли со стен картины, старые фотографии. Исчез наш музыкальный автомат. Исчез старик Франсуа. Теперь, вместо него, за стойкой орудовал бородатый здоровяк с головой, обритой наголо. Он был облачен в черную майку, с трудом охватывающую его выпирающий живот. Руки от запястий до самых плеч были покрыты татуировками. Судя по его грозному виду, он так же был вышибалой. За столами расположились несколько молодых компаний, одинокие потерянные субъекты, коротающие свои дни за бутылкой виски. В углу, где раньше был «наш» стол, сидела компания японский туристов, увешанных кинокамерами и фотоаппаратами. Исчезли люди, которые раньше были здешними завсегдатаями. Исчезли те звуки, голоса, запахи – исчезла сама атмосфера большой дружной компании творческих людей.
Толстяк за стойкой рассказал мне, что старик, бывший хозяин, умер три года назад. Умер внезапно, прямо здесь, в своем баре. Просто остановилось сердце. Наследники продали помещение, и новый хозяин решил все изменить. Выкупил соседний подвал, расширил внутреннее пространство, сделал ремонт. Был какой-то бешеный испанец, который хотел купить старый бар и оставить все, как есть, но ничего у него не вышло. Конечно, он говорил про Хорхе. Я не сомневался. Толстяк, видно, смекнул, что я сильно расстроен и налил мне коньяку. Потом он рассказал, что бывшая публика еще какое-то время появлялась тут, но вскоре все исчезли. Я поблагодарил его и полез за деньгами, но он махнул рукой и сказал, что ничего не надо.
Я вышел на улицу и остановился в нерешительности. Я не знал, куда идти. Я позвонил Хорхе. Ответила его жена, Эмили. Сказала, что муж с детьми гуляет в парке. Она сразу меня узнала и очень обрадовалась. Стала зазывать в гости. Я поймал такси и уже через десять минут шел по дорожке к детской площадке, на которой счастливый папаша Хорхе возился с двумя дочерьми-близняшками. Он не сразу меня увидел. Он качал малышек на качелях, помогал им карабкаться по лесенкам, следил, чтобы они не свалились с карусели. Потом увидел меня и замер на несколько секунд. Крикнул девчонкам, чтобы были осторожны, и подошел ко мне. Я не увидел его радости от встречи со старым другом, скорее удивление и какой-то прохладный интерес. Будто хотел спросить, какого черта мне здесь нужно? Я хотел заговорить с ним, но в этот момент нас окликнули. Это была Эмили. Она пришла за детьми. Она обняла меня и поцеловала в щеку. Я видел ее неподдельную радость от встречи. Она снова стала звать меня в гости, но Хорхе сказал, что нам СЕЙЧАС нужно поговорить. Эмили все поняла. Она позвала девочек, что-то им шепнула, и они все дружно помахали мне на прощание. Потом они ушли. Я снова повернулся к Хорхе.
Через дорогу от парка было небольшое кафе, и Хорхе предложил поговорить там. Я не возражал. Он был неразговорчив и о чем-то напряженно думал. Мы заняли столик в углу и заказали кофе. Я решил снять напряжение и заговорил первым. Сказал, что очень рад снова очутиться здесь и повидать старого друга, что Эмили отлично выглядит и у них с Хорхе замечательные дочки. А он все молчал. Я был сбит с толку и не понимал, что происходит? Этот парень примчался тогда в Мадрид и чуть ли не силой увез меня в Толедо. Это он был главным спорщиком и заводилой в нашей компании. Где весь тот темперамент, та бешеная энергетика, где, в конце концов, хоть малейшая радость от встречи со старым приятелем? Ничего этого не было. Наконец, он заговорил.
Он сказал, что не надеялся меня еще когда-нибудь увидеть. Слишком быстро тогда я стал знаменитым и успешным. Слишком быстро уехал из Лиона и позабыл старых друзей. Потом он вспомнил про старика Франсуа. Марк в тот вечер пришел в бар и рассказал о выходе моей новой книги «Большая музыка маленького человека». Я в то время был в США и не мог разделить радость с друзьями. Франсуа тогда очень обрадовался и решил всех угостить выпивкой. Все встретили его решение одобрительными криками и потянулись к стойке. В этот момент старик покачнулся и упал. Умер мгновенно. Остановка сердца. На похоронах, на кладбище Гильотьер, было много народу. Потом в баре собрались почтить память Франсуа. Почти все молчали, многие не сдерживали слез.
Потом Хорхе сказал, что хотел выкупить бар у наследников Франсуа, чтобы сохранить его, чтобы все было, как прежде. Но новые хозяева заломили такую цену, что он отступился. А теперь там полное безобразие. Я отпил кофе и сказал, что только что был в баре и все видел своими глазами. Жаль, что все так вышло. Хорхе тогда посмотрел на меня исподлобья и сказал, что многие тогда, после моего отъезда, меня невзлюбили. Считали чуть ли не предателем, которому повезло и который сразу обрубил все корни. Только он, да Марк защищали меня. Когда они собрались в последний раз, уже после похорон, Улле мрачно заявил, что теперь все кончено. Он допил свое пиво, пожал всем руки и вышел за дверь. Больше его никто не видел. Ходили слухи, что он уехал на родину, на север, к своим холодным морям и туманным фьордам.
Многие тогда говорили Марку, что я предал его, отказавшись от дальнейшей совместной работы. А он устало объяснял всем, что он уже стар, что силы на исходе, и что я поступил правильно. А вскоре, Марк полностью отошел от дел и уехал доживать свой век на Мальту. И, хотя он всегда меня защищал, было видно, что он все-таки обижен.
Хорхе замолчал и уткнулся в свою чашку. Он старался не смотреть мне в глаза. Я спросил, над чем он сейчас работает, что пишет? Он, как-то зло усмехнувшись, заявил, что после смерти Франсуа не написал ни единой строчки. И вообще, решил завязать с писательством. Мой отъезд, смерть Франсуа, Улле, Марк, закрытие нашего бара – все это сильно повлияло на него и как-то сломало, что-ли. Он теперь занимается бизнесом, связанным с его главной страстью, с мотоциклами. У него большой мотомагазин, мастерская. Есть хорошие перспективы по развитию. Эмили, наконец-то, очень довольна. Она всегда считала, что все эти рассказы, рукописи, творческие муки – все это очень несерьезно и ненадежно. Зато теперь она, человек на редкость рассудительный и прагматичный, обрела твердую уверенность в будущем.
Потом Хорхе спросил меня, не женился ли я? И куда подевалась та блондинка, с которой я познакомился в баре и потом встречался? Конечно, он говорил про Валери. Я ответил, что я по-прежнему один, а Валери уехала в США.. Хорхе мрачно покачал головой, дескать, все бегут из этого города. Потом он, вдруг, вспомнил о каком-то важном и срочном деле и сказал, что ему надо идти. Думаю, он тогда схитрил. Он встал из-за стола, пробурчал, что рад был меня видеть. Я тоже поднялся, хотел пожать ему руку, но он уже шел к двери. А я так и остался стоять. Вдруг он остановился, резко развернулся, быстро подошел, стиснул мою руку и обнял. Похлопал по спине и тихо сказал, что, действительно, очень рад. Потом отстранился и ушел. Я тяжело опустился на стул. В окно я видел, как он перебежал улицу и торопливо шел в сторону своего дома. Я смотрел ему вслед и чувствовал себя отвратительно.
24.
Да, мне было плохо тогда. На меня нахлынули воспоминания о том времени, когда мы все сбирались в нашем баре большой и дружной компанией. Мы были тогда молоды, небогаты и нам для счастья было достаточно иметь несколько чистых листов бумаги, пачку «Житан» и немного недорогого коньяка. У нас тогда все было впереди и мы свято верили, что скоро покорим весь мир. ЭТО БЫЛО ОЧЕНЬ ХОРОШЕЕ ВРЕМЯ. Но теперь все иначе. Бара нет, наша компания разбрелась, кто куда, Улле и Марк уехали.
Марк… Я вспомнил наш последний разговор. Это было в Лондоне, после презентации «Большой музыки…». Я тогда улетал в США, а Марк возвращался домой. Мы сидели в баре аэропорта Хитроу. Оба уставшие от суматохи последних дней. Я разговаривал по телефону с Валери, а Марк, держа в руке бокал с коньяком, сидел напротив. Он разглядывал визитку, которую мне вручила одна дама там, на презентации. Марк смотрел на этот кусочек пластика, грустно улыбался и понимающе кивал. Это была визитка Саманты Арчер. А это означало, что скоро все изменится. Саманта Арчер была, в каком-то смысле, коллегой Марка, занималась тем же самым. Но ее уровень, масштаб был несоизмеримо выше. Думаю, даже бедолага Дюваль в свои лучшие времена не годился ей в подметки. Она позвонила мне за неделю до презентации, и мы долго говорили по телефону. А потом она прилетела в Лондон, и мы познакомились очно. Марк знал о ее звонке. Я сказал ему об этом в нашем баре. Он тогда замер, потом опустил глаза и усмехнулся. Мы оба поняли тогда, что произошло. И мы знали, что будет дальше.
Как-то негласно мы условились не говорить пока об этом. До презентации книги. Мы избегали этого разговора до последнего момента. И вот этот момент настал. Я отложил телефон и взял свой бокал. Сделал большой глоток и откинулся на спинку кресла. Спросил Марка, о чем он думает? Он ответил не сразу. Потом сказал, что очень устал. Помолчав, он признался, что ни смотря на наше расставание, он очень рад за меня. Мы хорошо поработали, мы добились успеха. Но мне надо было двигаться дальше, а он был вынужден выйти из игры. Все-таки возраст уже все чаще напоминал о себе. И Марк прекрасно понимал, что ему просто может не хватить сил. Он, наверное, ждал, что я тоже буду сожалеть о расставании, что решусь отказаться от сотрудничества с Самантой ради нашей давней дружбы. Но я, почему-то, не думал об этом.
Возможно, я уже успел набраться некоторой эгоистичности и цинизма, чтобы вместо сожаления и горечи от расставания испытывать лишь легкое раздражение и желание поскорее окончить разговор. Да, мы сделали большое дело. Марк очень помог мне достичь успеха. Но и он не остался внакладе. Он заработал очень приличные деньги, репутацию, уважение. Мы оба честно выполнили свои обязательства друг перед другом. Может, он ожидал, что я буду горячо его благодарить и говорить, что всем обязан ему? Но это было не так! Видимо, именно мое спокойствие, отсутствие какого-то ни было сожаления, расстроили его. Я спросил его тогда, что он будет делать, когда вернется? Марк сказал, что пора подумать об отдыхе. Но сперва закончить все дела. Он понимал, что я спросил просто из вежливости и что меня совершенно не интересуют его планы. Потом он посмотрел на часы и сказал, что ему пора идти. Неспешно поднялся, перекинул через руку плащ, взял свой портфель. У меня вдруг зазвонил телефон. Это была Саманта, и я не мог не ответить. Марк кивнул мне и тихо ушел тогда. Больше с тех пор я его не видел.
Я вспоминал все это, сидя в кафе после ухода Хорхе и растеряно глядя в окно. Слова моего товарища, конечно, расстроили меня. Мне тогда и в голову не приходило, что кто-то может назвать меня предателем! Но я быстро взял себя в руки. Я себя таковым не считал, с Марком мы были честны до самого конца. И я его не предавал. Пусть говорят, что хотят – мне было уже наплевать. Тогда, в Хитроу, я четко знал, что моя прежняя жизнь закончилась, начинается новая. Я летел в Нью-Йорк. Там у меня была пересадка. Дальше пятичасовой перелет в Лос-Анджелес и встреча с Валери и Мелани.
25.
О своем решении уехать в Калифорнию они сообщили мне примерно за полгода до презентации книги. Просто поставили перед фактом. Валери переживала, как я отреагирую на эту новость, а вот Мелани была, на удивление, спокойна. Думаю, она была рада избавиться от меня, хотя мы и были с ней друзьями. Наверное, ревность все-таки победила, и ей надоело делить со мной Валери. И я, действительно, отнесся к этому спокойно. Я был тогда очень загружен работой, и мне просто некогда было устраивать сцены и требовать объяснений. Я отвез их в аэропорт, посадил в самолет и помахал вслед. У них все на редкость удачно сложилось. Мелани работала ассистенткой какого-то известного фотографа, а Валери устроилась на работу в риэлтерское агентство. Пока она была только на подхвате, но быстро вникала в суть профессии и надеялась в недалеком будущем начать работать самостоятельно.
Я звал их на презентацию, но они не приехали. Зато пригласили к себе. Я впервые прилетел в США и, конечно, мне было безумно интересно. Мы замечательно провели уикенд. Они показали мне все знаковые места города Ангелов, Голливуд и, конечно же, океан. А потом им нужно было работать, и я несколько дней слонялся по окрестностям в одиночку. У меня были деньги и свободное время. Я арендовал машину и отправился по всему западному побережью, от Сан-Диего до Сан-Франциско. Я увидел много интересного, познакомился с кучей людей. Потом вернулся к Валери и Мелани. Да, это была та самая золотая Калифорния, куда мечтают попасть многие. Но мне там быстро все наскучило. Я, вдруг, представил, что живу в тех местах и мне стало не по себе. Я бы не смог там работать, писать, вынашивать идеи новых книг. Я решил вернуться в Нью-Йорк и пожить там какое-то время, может месяц. Мелани, авантюристка по натуре, посоветовала мне вновь арендовать машину и отправиться на ней на восточное побережье, через всю страну. Но я отказался от этой затеи. Долгая, монотонная езда сильно утомляла меня.
Наш последний вечер мы провели в небольшом уютном баре на берегу океана. Я смотрел на них и удивлялся, как они изменились за каких-то полгода. Валери стала как-то жестче, серьезней, стала более цепкой и собранной. Она, конечно, привезла с собой свой альт, но музыке уделяла теперь мало времени. И она заметно охладела ко мне. Я это почувствовал в самый первый день, как приехал. Мелани теперь была немного мягче, лиричнее. Она часто задумывалась о чем-то и мечтательно смотрела куда-то вдаль. Но, как бы там ни было, между ними была полная идиллия и согласие. И меня это очень радовало. Я искренне хотел, чтобы у них все получилось на новом месте. Тогда они еще не встали на ноги и были вынуждены много в чем себя ограничивать, экономить. Они провожали меня до такси. Мелани постоянно приобнимала Валери за талию, словно боялась, что в последний момент я засуну ее в машину и увезу с собой. Потом они махали мне вслед, пока такси не завернуло за угол. Я понимал, что, возможно, никогда больше их не увижу, но на душе у меня было легко. Все-таки, мы расстались хорошо, добрыми друзьями. Вернувшись к себе, они наверняка нашли на кухне, рядом с кофеваркой, конверт. Я незаметно оставил его там перед самым выходом. В конверте был чек. Я решил хоть как-то им помочь поскорее подняться.
Ну, а потом был Нью-Йорк. С этим городом у меня сложились особые отношения. Я в какой-то момент почувствовал, что мне очень комфортно и даже уютно в этом огромном мегаполисе! И это несмотря на миллионы людей и машин на улицах, огромные расстояния, нависающие над головой небоскребы. Мне было там очень хорошо! Не было никакой скованности, неуверенности, страха, который испытывают многие, приехав в Нью-Йорк впервые. Нет! Я был здесь своим! Словно, когда-то, очень давно, я жил здесь и вот теперь вернулся после долгой отлучки.
Как когда-то в Париже, я целыми днями бродил по городу и совершенно не чувствовал усталости. И, черт меня возьми, я влюбился в Нью-Йорк! Ощущение какой-то легкости, восторга захватило и не покидало меня! Я объедался вкуснейшим мороженным, я подпевал уличным музыкантам, я поднимался на крыши самых высоких зданий, и у меня захватывало дух от масштабов и величия этого города. Я гулял в Центральном парке, я бродил по музеям, картинным галереям, я отыскал несколько отличных букинистических магазинов. Я спускался в метро и ехал наугад, выходил на неизвестной мне станции. Я ходил, слушал, смотрел, я, буквально, впитывал в себя этот город. Его ауру. Его душу. Я тогда познал его суть, его нрав и знал, что мы обязательно подружимся.
Как-то, уже очень давно, я поймал себя на мысли, что каждый новый город ассоциируется у меня с каким-то человеком. С вымышленным персонажем. Лион, к примеру, с неким стариком, сидящим за бутылкой старого доброго Бордо и рассказывающим всякие истории из своей долгой жизни. Париж – этакий пижон времен Хемингуэя, Фицджеральдов и Дали. Он всегда в отличном настроении, всегда готов кутить, куда-то мчаться среди ночи. Его всегда где-то ждут такие же беспечные друзья. А вот Нью-Йорк для меня сразу стал трудягой. Да, именно трудягой. Не бизнесменом, не воротилой с Уолл-Стрит, не чернокожим уличным музыкантом. Этот трудяга вернулся с тяжелой работы и уже успел помыться и переодеться в чистую одежду. Но натруженные руки выдают его. Он сидит напротив, смотрит в глаза и, подмигивая, говорит, чтобы я ничего не боялся. Чтобы я поскорее засучил рукава и принимался за работу. Чтобы я был молодчиной и всегда помнил, что здесь уважают тех, кто работает и дает работать другим. А за его спиной из старенького приемника на стене звучит та самая песня Фрэнка Синатры.
Я встречался со многими людьми. С кем-то я уже был знаком, виделся ранее в Европе, а кого-то увидел впервые. Все-таки известность и успешность здорово помогают в общении, дают некий карт-бланш, фору. Вам уже не стоит так уж сильно подстраиваться под собеседника, пытаться угодить ему. Вы априори получаете некоторое превосходство. Но все эти мои соображения улетучились, как только я переступил порог нью-йоркского офиса Саманты Арчер. Что-то подобное я чувствовал во время первой встречи с Жаком. Да, именно отсюда, из Нью-Йорка Саманта прилетала тогда в Лондон на презентацию моей книги. Именно отсюда она руководила целым штатом своих помощников, разбросанных по всему миру.
Эта невысокая, чуть полноватая, очень миловидная женщина лет сорока внешне совсем не производила впечатления «акулы» или «монстра» издательского мира. Улыбчивая, очень подвижная, с модной короткой стрижкой и некоторой сдержанностью в одежде, она больше походила на ведущую шоу для домохозяек. Так и казалось, что она вот-вот начнет вас учить, как испечь кекс или как лучше приготовить индейку на рождество. Но стоило немного с ней поговорить, и все кардинально менялось. Перед вами был очень тонкий знаток литературы, обладающий поистине звериным чутьем. Игрок. Боец, не знающий жалости к соперникам. Жесткий деловой партнер, работающий четко, словно некий оружейный механизм. Партнер надежный, обладающий непререкаемым авторитетом и незапятнанной репутацией. Партнер, требующий от тебя такого же отношения к делу, такой же самоотдачи. И вместе с тем, какая-то восточная хитрость, проницательность и способность видеть человека насквозь. Саманта всегда знала что, где и когда происходит. Она всегда была на шаг, на два впереди происходящих событий. Все это помогло ей стать тем, кем она была.
Мы договорились о встрече еще тогда, в Лондоне. И вот теперь я сидел перед ней в глубоком кожаном кресле и никак не мог сесть поудобнее. Я нервничал и говорил невпопад. А она смотрела на меня с легкой улыбкой и словно говорила мне, что весь тот мой успех, мои книги – это только начало. Что я рано возомнил себя великим, что все еще может измениться и рухнуть в один миг. Этот взгляд снова напомнил мне Жака. Но, то был взгляд творца, мыслителя, интеллектуала. А здесь, я словно был под гигантским микроскопом, и меня изучали с холодной методичностью. Сухо и точно оценивали мои возможности, мой потенциал. Стоит ли со мной связываться или лучше сразу выбросить в мусорную корзину?
Но все закончилось хорошо и мы обо всем договорились. Саманта проводила меня до двери офиса и, мило улыбаясь, пожала на прощание мне руку.
26.
Все эти воспоминания о Калифорнии, о Нью-Йорке, о Саманте вихрем пронеслись у меня в голове. Я по-прежнему сидел в кафе, где мы расстались с Хорхе, и смотрел, как на улице начинает накрапывать дождь. Надо было уезжать из этого города. Я узнал все, что хотел, и теперь у меня была полная ясность. Меня здесь никто не ждал, и у меня не было здесь никаких незавершенных дел. Хотя, нет. Осталось одно маленькое, но крайне важное дело. Я решил навестить Эмиля. Да, того самого Эмиля! Важного коротышку из оркестра, где когда-то играла Валери. Как бы это не было сентиментально, но я помнил, кому обязан своим успехом. Я хотел его пригласит на презентацию книги, в Лондон. Но, как это обычно бывает в суете, совсем забыл сделать звонок. Опомнился только в самый последний момент. Эмиль по телефону общался предельно сухо и официально. Он опять напомнил мне, что занимается очень серьезным делом, что он занятой человек, и что о таких вещах принято заботиться заранее. Еще он тогда сказал, что «не разделяет моей радости по поводу выхода книги потому, что сомневается в ее художественной ценности и сомневается в моих способностях передать читателям те бесценные сведения, которые он мне поведал». Потом он потребовал оставить его в покое и больше не звонить.
Но я не мог все оставить вот так. Таксист долго плутал, пока искал нужный дом. Этот район, не самый благополучный, состоял, в основном, из старых двухэтажных домов, построенных в начале прошлого века. Эмиль с матушкой ютились в крошечной двухкомнатной квартирке. Звонок не работал, и я долго стучал, прежде, чем дверь приоткрылась на ширину ладони, и на меня уставились два испуганных старушечьих глаза. Это была его матушка. Она меня, конечно, не узнала. Смотрела на меня строго и настороженно. Я вежливо осведомился, дома ли ее сын? Оказалось, что Эмиль на репетиции. Да, он до сих пор играл в оркестре! Тогда я протянул ей большой конверт и попросил передать его сыну. Она боязливо и осторожно положила конверт на стол и больше не прикасалась к нему. Похоже, она думала, что в нем бомба. Но там была моя книга с автографом и благодарственной надписью для Эмиля и еще один конверт, но уже поменьше, с чеком. После этого, я поспешил удалиться из этого негостеприимного дома.
Таксист ждал меня у подъезда. Я попросил отвезти меня в аэропорт, но по пути заехать в отель. Мне надо было забрать мою сумку. Я смотрел на проплывающие мимо улицы, дома, набережные. Этот город подарил мне много хорошего. Здесь я встретил людей, которые помогли мне, поддержали в трудные минуты. Возможно, теперь они вспоминали меня. Кто-то с теплом и улыбкой, а кто-то с обидой и неприязнью. Но мне уже было все равно. Я уезжал из этого города, словно перелистывал страницу. Словно начинал очередную главу в своей новой книге.
27.
Несколько лет спустя.
Тот день начался, как обычно. Ничего примечательного. Душ, кофе, проверка электронной почты. Было воскресенье. Я планировал сутра немного поработать, а потом просто погулять по городу, где-то пообедать и посетить новый книжный магазин, реклама которого случайно попалась мне на глаза. Я жил в Париже уже несколько лет и знал город практически наизусть. Да-да, я, наконец, прервал свои скитания и, как говориться, осел, пустил корни.
У меня появился свой дом. Точнее квартира. В центре, в мансарде старинного четырехэтажного дома. Небольшая, но очень уютная и удобная. У нее были два громадных преимущества, которые подкупили меня. Во-первых, в гостиной сохранился небольшой камин, который можно было топить дровами. А во-вторых, из кухни, через небольшую дверцу, можно было выйти на покатую крышу и любоваться открывшимся видом. Чтобы было удобнее, я соорудил небольшой навес и деревянный помост. Плетеное кресло, маленький столик – я мог сидеть там часами, глядя на огни вечернего Парижа и вспоминая все то, что произошло в последние годы.
А событий было много. После моего знакомства с Самантой Арчер и поездки в США, я написал еще две книги. Две добротных, полновесных книги, которыми я был очень доволен. Первая была о судьбе ветерана Французского Иностранного легиона, посвятившего себя войне и вернувшегося, наконец, к мирной жизни. О его одиночестве, попытках стать обычным «гражданским». История довольно трагичная, вызвавшая неоднозначную реакцию читателей и критиков.
Вторая книга была о семье, разлученной войной. О родителях, оставшихся в оккупированной Франции, и детях, которых успели отправить к родственникам в Англию. Здесь все прошло отлично. Книга была заранее проанонсирована, ее ждали и приняли очень горячо. Саманта знала свое дело, и я не сомневался в нашем успехе.
А потом я перестал писать. Совсем. На меня нашла какая-то апатия, скука. Как тогда, в Лионе. Но там я был беден и никому не известен. Теперь же я ни в чем особо не нуждался, у меня были деньги, успех. Но ко всему этому прибавилась одна очень важная штука. Ответственность перед читателями, оправдание их ожиданий. Я прекрасно понимал, что мне нужно приниматься за новую книгу, окунуться в работу, а не безвольно прозябать в достатке и ничегонеделании. Я не видел новых, интересных идей, которые могли бы послужить основой для сюжета. В таких случаях обычно говорят, что человек «исписался». У него закончился запас творческой энергии, поблекла фантазия, ушло вдохновение.
Это было очень опасное состояние. Чтобы не «закисать», я много ездил тогда. Где я только не побывал! Я бродил по Великой Китайской стене, я осматривал ледники и вулканы в Исландии. Я путешествовал по Африке, представляя, как где-то здесь Хемингуэй охотился на львов и находил сюжеты для «Снегов Килиманджаро» и «Зеленых холмов Африки». С борта крошечного самолета я разглядывал гигантские геоглифы на плато Наска в Перу и карабкался по крутым ступеням черт знает на какую высоту, чтобы увидеть древний город Мачу-Пикчу. Но, каждый раз, возвращаясь в свою парижскую квартиру, я понимал, что вернулся домой, но не к работе. К полноценной, захватывающей работе.
Чтобы хоть как-то загрузить ум и держать себя в форме, я вернулся к переводам. Это немного отвлекало меня от грустных мыслей и давало надежду, что все неприятности носили временный характер. Я потихоньку делал какие-то записи, заметки, но делал это от случая к случаю, неосознанно, в глубине души надеясь, что они рано или поздно понадобятся мне для работы над новой книгой.
Я познакомился почти со всеми букинистами Парижа. В этих маленьких магазинчиках витала какая-то особая магия, присущая старым книгам, открыткам, гравюрам. Что-то я покупал, и вскоре у меня собралась небольшая, но приличная коллекция, а старые книги пополняли мою библиотеку.
Однажды, гуляя по Латинскому кварталу, я набрел на то самое кафе, где впервые увидел Шарлотту. Внутри ничего не изменилось. Я сидел за тем же столиком, что и тогда, пил кофе. В углу, где когда-то кипели страсти и шли ожесточенные споры о живописи, теперь расположилось многодетное крикливое семейство выходцев из Африки. Я вспомнил, как Шарлотта тогда подошла ко мне и впервые взяла меня за руку. Только теперь я понимал, что это был один из самых счастливых моментов в моей жизни. Потом я вспомнил нашу встречу на презентации книги, наше бегство и те два дня, полные безоглядного счастья. Странно, но после этого мы не встречались. Мы оба часто летали в Нью-Йорк, у нас были общие знакомые, мы часто бывали в одних и тех же местах, но почему-то при этом ни разу не встретились. Она, наверняка, знала о моих успехах, да и я частенько слышал о ее сумасшедшем муже, об их шумных скандалах, бесконечных расставаниях и примирениях. Из строптивой, сумасшедшей девчонки Шарлотта превратилась в расчетливую, хладнокровную бизнес-леди, которой принадлежали галереи в Париже и Нью-Йорке. Она помогала молодым художникам. Она основала школу живописи для детей из бедных семей.
Лишь однажды мы случайно увиделись. Она была в машине, остановилась у светофора, а я переходил дорогу. Большой, темно-серый Рейндж Ровер привлек мое внимание, и я увидел ее. Шарлотта сидела за рулем, курила и о чем-то напряженно думала. На ней были темные очки, у нее была новая стрижка, но я все равно сразу ее узнал. Видимо, она почувствовала мой взгляд, потому, что вдруг посмотрела на меня, улыбнулась и махнула мне рукой. Но загорелся зеленый свет, задние машины начали нетерпеливо сигналить и она уехала. Вернувшись тогда домой, я отыскал в ящике стола ту самую красную коробочку с кольцом, вспомнил Барселону и наше расставание.
А через несколько дней, как гром среди ясного неба, прогремела новость о том, что ее муж скончался от передозировки наркотиков. Я хотел тогда сразу броситься к ней, чтобы чем-то помочь, как-то поддержать, но она скрылась ото всех в их загородном доме, а потом и вовсе уехала на месяц неизвестно куда. Понятно, она унаследовала все состояние мужа, его недвижимость, картины. Она стала одной из самых богатых женщин Франции. После этого, она как-то отошла от активной публичной жизни, ее имя все реже мелькало в светских хрониках. Ходили слухи, что она сосредоточилась на коллекционировании живописи и благотворительности.
28.
Я захлопнул дверь квартиры и стал неспеша спускаться по ступеням. Между вторым и третьим этажами я услышал, как одна из дверей открылась, и раздалось громкое сопение и повизгивание. Это был Гастон, бульдог, собака моего доброго соседа и приятеля мсье Бернарда. Сам Бернард появился секундой позже и, с трудом удерживая на поводке своего питомца, поприветствовал меня. Бывший финансист, банкир, а теперь пенсионер, живущий в свое удовольствие. Один из самых известных в мире филателистов, знаток истории. Мы часто беседовали с ним за бутылочкой красного вина или хорошего коньяка. Он с гордостью показывал мне свою коллекцию марок, мог часами говорить о каждой из них. Вот и сейчас он пригласил меня зайти к нему вечером. В его коллекции появилось что-то новое, и ему не терпелось передо мной похвалиться. Я с радостью принял приглашение. Мы вышли на улицу. Бернард с Гастоном пошли в сторону набережной Вольтера, а я сел в такси и отправился в южную часть города, в четырнадцатый округ.
Странно, но воспоминания не отпускали меня. Почему-то, именно сегодня я снова и снова вспоминал людей, события, какие-то свои поступки. У меня, вдруг, появилось некое предчувствие, ощущение, что сегодня должно произойти что-то важное, что-то связанное с моим прошлым. Так и случилось. Но позже, вечером. А пока я попросил таксиста высадить меня и пошел пешком в сторону парка Монсури. Когда-то я жил здесь, неподалеку и часто посещал этот замечательный парк. В укромных уголках можно было отдохнуть от городской суеты, собраться и спокойно подумать. Можно было просто погулять и покормить уток на большом живописном пруду. Иногда, правда, здесь было довольно многолюдно – студенты из близлежащего университетского городка приходили сюда на пикник.
Сегодня я решил посетить этот парк, в котором не был уже довольно давно. Все было, как и прежде. Повесив сумку на плечо и сунув руки в карманы плаща, я бродил по аллеям, смотрел на гуляющих людей. Я наслаждался свежим, чуть прохладным воздухом. И вспоминал. Однажды я привел сюда Шарлотту, но ей здесь быстро наскучило и мы поехали к ее друзьям. Да, здесь не было громкой музыки, шумной компании, вечных споров. Где она сейчас? Что с ней? Я не знал. Я очень беспокоился за нее и очень скучал.
Я, вдруг, подумал, что раз уж прошлое так не хочет меня отпускать, так может мне написать книгу о ком-то, с кем свела меня жизнь? Я сел на скамейку, положил сумку рядом, закурил и стал перебирать в памяти своих героев. С кем-то из них я перестал общаться и не знал об их дальнейшей судьбе, о ком-то остались лишь смутные воспоминания. Но о «главных героях» я знал практически все.
29.
Жак.
Мы стали друзьями. Я пару раз ездил к нему в Портофино. Да-да, он, наконец, переехал в Италию, как и обещал. Они с Маргарет жили в прекрасном доме на берегу моря. В тихой, уединенной бухте, окруженной скалами. Все эти годы он тоже не сидел без дела. Несколько книг, участие в написании сценариев фильмов, создание фонда поддержки молодых дарований – он много чего успел за это время. К счастью, несмотря на возраст, он был так же бодр, строил планы на будущее, иногда выходил в море на своей яхте.
Марк.
Марк переехал на Мальту. Он полностью отошел от дел, и все свободное время посвятил чтению и изучению истории. Мы встретились с ним совершенно случайно, когда он прилетел в Париж на книжную ярмарку. Марк пригласил меня на ужин, и мы провели вечер в ресторане его отеля, вспоминая былые времена. Если у него и была какая-то обида на меня, то она давно прошла без следа. Он был очень рад встрече со мной и, конечно, пригласил меня приехать на Мальту.
Хорхе.
Как-то я прочитал о громком судебном разбирательстве между двумя промышленными компаниями, проходящем в Париже. Фамилия адвоката, участвующего в судебном процессе, показалась мне знакомой. Конечно же, это была Эмили, жена нашего испанца. Я сразу позвонил ей, но, к сожалению, она не смогла найти возможность встретиться со мной. Зато мы долго говорили по телефону. Она была преуспевающим адвокатом, а Хорхе продолжал продавать свои любимые мотоциклы. У них родилась еще одна дочь. И они подумывали о переезде в Париж. Я тогда очень порадовался за них, и взял с Эмили обещание, что они приедут всей семьей ко мне в гости.
Улле.
Улле погиб. Точнее, пропал без вести. Он в одиночку отправился в путешествие через северную Атлантику. Его лодку, сильно пострадавшую во время шторма, обнаружили недалеко от побережья Гренландии. Самого Улле так и не нашли.
Валери и Мелани.
Однажды я получил от Мелани приглашение на ее персональную фотовыставку в одной из галерей Нью-Йорка. Конечно, я приехал. С трудом пробиваясь сквозь толпу я, наконец, увидел Мелани в окружении друзей. Я взял с подноса у официанта бокал с шампанским и терпеливо ждал, пока она меня увидит. Я был уверен, что и Валери где-то здесь, но пока не мог отыскать ее. Наконец, мы встретились. Она очень обрадовалась. Я поздравил ее, отметил, что она прекрасно выглядит и спросил про Валери. Став, вдруг, серьезной и немного помедлив, Мелани сказала, что они расстались. Я замер с раскрытым от удивления ртом, а она рассказала, что «все к тому шло, они стали отдаляться друг от друга и, в конце концов, разорвали все отношения». Валери бросила работу в риэлтерской фирме и решила вернуться к музыке. Она уехала в Чикаго. Прошла отбор и теперь играет в знаменитом Чикагском симфоническом оркестре. Все это Мелани сказала мне скороговоркой, тихим голосом. К нам подходили разные люди, поздравляли ее, что-то спрашивали и она часто отвлекалась. А я в это время пытался осмыслить услышанное. В какой момент между ними пробежала кошка, и был ли я той самой кошкой, теперь было неважно. Случилось то, что случилось. Каждый сделал свой выбор и пошел своей дорогой. Мелани стала успешным фотографом, у нее была своя студия в Лос-Анджелесе. Я был очень рад за нее, и мы остались добрыми друзьями.
Это были хорошие люди. Очень хорошие люди. Но никто из них не мог бы служить прототипом главного героя новой книги. Так я по крайне мере думал тогда.
Пока я бродил по аллеям парка, небо затянуло облаками, и временами стал накрапывать слабый дождь. Я немного устал и проголодался. Особо торопиться мне было некуда, и я решил пообедать здесь же, в парке, в «Павильоне Монсури». Ожидая заказ, я достал свой блокнот и стал просматривать записи. Да, я никак не мог отделаться от этой старомодной привычки использовать толстые большие блокноты. Многие мои знакомые литераторы давно перешли на всякие электронные штуковины. Они посмеивались надо мной. Однажды, кто-то из них в шутку назвал меня ретроградом! Да, может, так и было. Но мне было удобнее и привычнее писать на бумаге. Зачеркивать, обводить жирной линией, делать пометки на полях. Недавно я начал делать маленькие рисунки, прямо рядом с записями. Рисовал своих героев, какие-то предметы. Потом, конечно, эти заметки переносились в компьютер, но мой верный, потрепанный блокнот оставался полноправным участником творческого процесса.
После обеда я покинул парк. Перешел улицу Газан и направился в сторону площади Италии. Я отыскал тот новый книжный магазин и провел там около часа. Послушал презентацию, купил несколько книг. Когда я вышел на улицу, были легкие сумерки. Недавно прошел небольшой дождь, и тротуары были слегка влажные. Я решил идти домой пешком. Спуститься в метро или ехать на такси в такую погоду было бы преступлением. Я застегнул плащ, закурил и отправился в путь.
30.
Было уже довольно поздно, когда я, наконец, подошел к своему дому. Я помнил о приглашении Бернарда и стал торопливо подниматься по лестнице. Надо было переодеться и захватить из бара бутылку вина. Внезапно я замедлил шаг, меня охватило странное чувство. Я уловил аромат духов. Этот аромат я запомнил навсегда и не спутал бы его ни с каким другим! Я бы узнал его из тысячи! Я рванулся вверх и увидел ее. Шарлота сидела на самой верхней ступени, у двери моей квартиры. На ней были джинсы и короткая кожаная куртка. Она улыбалась. А я, не зная, что сказать, остановился, как вкопанный и во все глаза смотрел на нее. Это была она, моя Шарлотта! Не та богатая, успешная, светская особа, о которой одно время говорил весь Париж. Это была та самая девчонка, которую я увидел когда-то в кафе на улице Бюшри! Увидел и потерял голову! Я медленно, словно боясь, что она исчезнет, приблизился к ней. Она поднялась и теперь стояла на ступеньку выше меня. Положила обе руки мне на плечи, погладила меня по щеке. А потом спросила, сохранил ли я кольцо, с которым однажды прилетел к ней в Барселону? Я молча кивнул. Потом взял ее руку и прижал к своим губам. В тот момент я не знал, что будет с нами дальше. Но я знал, что теперь не отпущу ее. Что никому ее не отдам. Что если придется, я буду драться за нее. Я смотрел в ее сияющие от радости глаза и, вдруг, понял, что теперь точно знаю, о чем будет моя новая книга.

Автор публикации

не в сети 3 месяца

Андрей Телепнёв1 594

Живу. Наблюдаю. Пишу.

52 годаДень рождения: 28 Августа 1972Комментарии: 120Публикации: 29Регистрация: 24-09-2021

1

1

1

91