Бывший следователь НКВД Ерофеев, проработав последние двадцать лет юрисконсультантом, в семидесятые годы вышел на пенсию и теперь наслаждался заслуженным отдыхом.
Он рассчитывал прожить еще долго, и предпосылки к тому были. Ерофеев никогда не пил, курить бросил уже давно, питался правильно и по часам и никогда не игнорировал ежегодную диспансеризацию в поликлинике. Также Ерофеев регулярно совершал пробежки и крутил трехкилограммовые гантели.
Жил он один. Несмотря на то, что за всю жизнь женщин у Андрея Александровича было немало, он так и не женился и детей не завел.
Ему всегда и во всем везло. Обычно про таких людей говорят: «У него за плечом стоит ангел-хранитель».  Неприятности обходили Ерофеева стороной, из опасных жизненных ситуаций он выпутывался легко, «шутя».
И он знал, почему так происходит. Но ни с одним человеком он своим знанием никогда бы не поделился.
Уже наступил 1979 год, а Ерофеев, казалось, не старел, оставаясь бодрым душой и телом.
Когда позвонили в дверь его квартиры, Ерофеев сразу открывать не стал, а сначала спросил: «Кто?»  Осторожность еще никому  жизнь не портила.
– Откройте, пожалуйста! Милиция!
Ерофеев глянул в глазок. На площадке стояли трое: двое мужчин и женщина. Один из мужчин поднес раскрытое удостоверение к глазку.
Андрей Александрович неспешно отодвинул щеколду.
Этот визит его особо не удивил. На прошлой неделе кого-то в соседнем подъезде избили и ограбили, а месяц назад в доме напротив произошло убийство на бытовой почве. В обоих случаях милиция ходила по квартирам, опрашивая жильцов, а кого-то вызвали в качестве свидетелей.
Заходить визитеры не спешили. Мужчина с удостоверением спросил:
– Вы ведь Ерофеев Андрей Александрович?
– Я – это я, – полушутя ответил Ерофеев в духе героини «Гусарской баллады».
– Старший оперуполномоченный уголовного розыска Чайкин Егор Алексеевич, – представился мужчина. – Со мной дознаватель Дорохов Павел Евгеньевич. А это…
Он замолчал.
– А я просто стажерка, – сказала девушка лет двадцати пяти с серебристо-пепельными волосами. – Андрей Александрович, наш к вам визит, скажем так, просительно-деловой. Пришли обратиться к вам с просьбой о небольшой помощи, если не откажетесь любезно уделить нам немного внимания. Может, нам разуться, чтобы у вас не наследить?
– Не нужно, так проходите.
В голове Ерофеева уже включился сигнал тревоги. Слишком уж явной была странность ситуации.
Он был не простачком, а матерым волком. Обмануть его было не просто сложно – невозможно. И вот сейчас он безошибочно определил, что девушка стажером быть никак не могла, и в этой тройке она, даже будучи лет на пять-семь младше опера Чайкина, была главным действующим лицом, а эти двое – так, эскорт.
И к милиции она тоже отношения не имела, зато к другой структуре… Представителей своего родного ведомства на Лубянке наметанный глаз Ерофеева определял мгновенно.
А вот ее нарочитая предупредительность и просительно-заискивающая интонация – это было крайне неприятным и тревожным знаком. Дело в том, что в тридцатые годы Ерофеев во время допроса начинал свое общение с подследственными примерно так же, стремясь с первой секунды расположить и вызвать доверие к себе. А уж потом резко показывал свое истинное лицо.
После приглашающего жеста Андрея Александровича гости прошли за ним в комнату. Ерофеев предложил им присесть и сел сам.
– Ой, а я вас помню! – вдруг воскликнула девушка. – Да и вы меня, может, помните? Я тогда в художественном училище была на первом курсе, в Доме творчества молодежи пела на конкурсе патриотической песни. А в первом ряду почетные зрители сидели, заслуженные все люди. И вы, кажется, тоже там были. А вы меня вспомнили? Я еще вот с этой песней выступала.
Набрав в легкие воздуха, она приятным голосом пропела:
– Стоят на страже трубы заводские,
И над Кремлем рассвета синева.
Надежда мира, сердце всей России
Москва-столица, моя Москва!
– Извините, но меня там не было, – сухо сказал Ерофеев, одним глазом наблюдая за оперативниками МВД. От него не укрылось, как они переглянулись.
«Зачем она дурочку включает?» – спросил взглядом дознаватель.
«Ты меня спрашиваешь?» – так же взглядом ответил старший опер.
– Вы, кстати, не сказали, как к вам обращаться, – заметил девушке экс-следователь НКВД.
– Да? Ну, простите, я забыла об этом. Давайте просто по имени. Я же по возрасту вам во внучки гожусь. Просто Ева, и все.
Оперативники снова переглянулись, на этот раз с особым изумлением. Ведь мнимая стажерка им представлялась по имени-отчеству, да и ее удостоверение сотрудника КГБ они видели. Никакой «Евы» там и близко не стояло.
И этот обмен взглядами Ерофеев тоже приметил. Внутреннее напряжение в нем уже не просто усиливалось – оно зашкаливало. То, что ничего хорошего от этого визита ему ждать не приходится, он уже понял четко.
– Так чем я обязан? – спросил он, стараясь выглядеть спокойно.
– Вы только не сочтите за наглость нашу маленькую просьбу, – мило защебетала девушка. – Просто так вышло, что без консультации компетентного человека нам уж никак не обойтись. Вот и решили вас немного потревожить. Вы ведь двадцать лет с середины тридцатых были следователем госбезопасности, а потом юристом еще двадцать лет. Словом – восхищаюсь и преклоняюсь! Я-то сопливка еще, а ребята, – она кивнула на мужчин. – Чуть более сведущие, да все равно до понимания сути одного дела мы все никак не дотягиваем. Знаете, это, наверное, про таких, как мы, анекдот ходит. Стало известно, почему работники милиции всегда работают втроем. Один умеет читать, другой писать, а третий должен присматривать за этими интеллигентами.
«Ева» хихикнула сама себе и продолжила:
– Так вот, поступило к нам обращение. От кого – это вам, думаю, не сильно интересно, да и не суть важно. А к нему было письмо приложено, полученное год назад одной жительницей Москвы. Короче, вертим мы эти бумаги в руках, а сами думаем – на фиг они вообще нам сдались? А закорючка в том, что на обращение мы ответить обязаны. Получено, зарегистрировано – и все, изволь наизнанку вывернуться, но ответить. Знаете, небось, какая у нас бюрократия, вы ведь сами бывший работник органов, тоже наверняка сталкивались вот с этим: «Без бумажки ты какашка…» Ой, извините, вырвалось, – «стажерка» стыдливо закрыла рот ладонью.
В голове Ерофеева, казалось, гудел тревожный колокол. На секунду ему показалось, что даже стало труднее дышать. Андрей Александрович все же попытался взять себя в руки.
«Преступление и наказание» он знал наизусть. Сейчас девушка безукоризненно воспроизводила манеру общения Порфирия Петровча, когда тот ласково обхаживал Раскольникова, словно дорогого гостя.
В какой-то момент он перехватил взгляд «Евы», который лишь на одно мгновение изменился. Напускная затуманенность и дурашливость в это мгновение исчезли, чтобы тут же вернуться снова. Но главное Ерофеев успел заметить. Это был взгляд профессионала. Человека, обученного при необходимости убивать, и которому, скорее всего, приходилось это делать не раз. И молодость тут роли не играет.
«Контрразведчица», – безошибочно определил Андрей Александрович.
Шпионом он никогда не был, более того – в тридцатые годы он, как тогда считалось, был «на переднем крае борьбы с пособниками врагов». Что же нужно от него нынешней контрразведке Андропова, который никогда ему другом не был, скорее, наоборот?
Интуиция у Ерофеева была великолепной. И сейчас она четко и недвусмысленно посылала ему сигнал беды.
А девушка продолжала ворковать:
– Ну вот, мы сидим, репу чешем, что называется, и чуть ли не нецензурно поминаем всех этих письмоотправителей, которые нам только жизнь усложняют. А все из-за бюрократии чертовой. Знаете, в Америке такой бородатый анекдот ходил. Якобы насчитали, что в каком-то штате чиновников по животноводству больше, чем голов крупного рогатого скота. Это не считая свинок разных, курочек, индюшек…
Перед глазами Ерофеева поплыли красные круги. Сердцебиение у него уже зашкаливало.
– Да я вас, похоже, совсем заболтала, Андрей Александрович, – вдруг спохватилась «Ева». – Вы бы хоть меня заткнули вовремя, я бы даже не обиделась. Письмо-то, вот оно. Вы уж не сочтите за труд прочитать, а там и поможете, быть может, дельным советом. А я, пока вы читать будете, пока помечтаю о своем, о женском. А ребята, если им покурить невтерпеж, пока у вас на лестнице подымят, если, конечно, позволите.
– Курить можно на кухне, только окно откройте, – слабым голосом сказал Ерофеев.
Курить обоим оперативникам действительно хотелось, но ни один из них не сдвинулся с места. Они уже поняли, что упомянутое несколько раз письмо несет в себе кульминацию этого странного визита, в котором начальство обязало их участвовать «для сопровождения коллеги из смежного главка».
Девушка протянула Ерофееву  несколько листов бумаги, которые он осторожно принял одной рукой, а другой надел очки.
Письмо оказалось длинным.
«Уважаемая Валентина Олеговна! Пишет вам Солонцов Аркадий Иванович, которого вы не знаете и не можете знать. Увидеть меня вы тоже никогда уже не сможете, потому что у меня рак печени с метастазами, на момент написания этого письма мне осталось жить всего несколько дней, а когда вы прочтете, меня в живых уже точно не будет.
Валентина Олеговна, как мне известно, ваш отец, Белихин Олег Макарович скончался в 1972-ом году, в чем вам глубоко и искренне соболезную. Тем не менее, хотел бы пролить вам свет на некоторые моменты его биографии.
В 1938-ом году, в самый разгар репрессий против врагов народа, я работал старшим воспитателем в детском приемнике-распределителе №7, куда свозили несовершеннолетних детей арестованных и осужденных лиц. Как-то в присутствии некоторого числа людей я позволил себе одну безобидную, даже добродушную шутку насчет товарища Сталина. Через два дня меня ночью арестовали и привезли на Лубянку.
Следователь, который представился как Ерофеев Андрей Александрович, сразу обрисовал мне расклад: статья 58, высшая мера, либо двадцать пять лет, что одно и то же. А потом, дав мне возможность прочувствовать свое положение, вдруг предложил путь выхода. Смысл был в том, что если я выполню одно его поручение, то он все дело сведет на нет.
Понятно, что я согласился сразу. И вышел я из здания на Лубянке сам, своим ходом, на своих ногах, не под конвоем. Надо мной небо синее, город вокруг шумит, и я – свободен! Это ли не счастье?!
Но за все в жизни когда-то приходится платить. Однажды директор детприемника Полина Вениаминовна вызвала меня к себе в кабинет. А за ее столом сидел… Ерофеев! И оставила она нас с ним наедине.
Я сразу понял, что пришел этот дьявол требовать от меня заплатить за жизнь и свободу, которые были мне дарованы. И заплатить дорого.
Ерофеев велел мне положить в виде мостика несколько длинных досок между краями крыш нашего ДПР и соседнего дома, предварительно подпилив их снизу посередине. Я сразу понял, что он замыслил кого-то заманить на этот мостик, чтобы человек провалился вниз и разбился. Но кого – я тогда не знал. Но собственная жизнь была для меня в тот момент важнее. Судите меня, как хотите, Валентина Олеговна, это ваше право. Скажу лишь одно: вы в те годы не жили, вам трудно представить, что мы чувствовали, когда казалось, что лучи солнца начинают тебя припекать, грозя сжечь дотла. Я лишь объясняю, но не пытаюсь себя оправдать, потому что оправдания мне нет на этом свете и на том не будет.
А потом я узнал, что Ерофеев устроил. Он каким-то образом заманил на крышу Олега Белихина, которому было тогда семь лет. Видимо, убедил его таким путем бежать из детприемника. Олег-то не мог знать, что как раз Ерофеев и был следователем по делу Макара Белихина, которого потом расстреляли, а жена его погибла в лагерях.
Олег пошел по подпиленным мною доскам, они проломились, и он разбился. Но директор Полина Вениаминовна повела по документам это событие как смерть Васи Мельникова, тоже семи лет, сына священника Дмитрия Мельникова, осужденного на десять лет лагерей по той же 58-й. А самого Васю, живого и невредимого, Ерофеев вывез из ДПР по документам Олега Белихина. В курсе этой подмены были только три человека: Ерофеев, Полина и я.
Таким образом, ваш отец, по документам Белихин Олег Макарович, на самом деле являлся Мельниковым Василием Дмитриевичем.
Цели этой подмены я не знал, Полина тоже.
Но сразу после произошедшего я понял, что Ерофеев постарается от меня избавиться. Я ведь про него знал то, чего никому знать не надо. Почему он не уничтожил Полину и она спокойно дожила до 1951-го года – для меня загадка.
А я понял, что мне надо бежать. Хорошо, жениться тогда еще не успел, с женой и детьми это куда сложнее бы было. Короче, никого в известность не ставя, за один вечер собрался, сел на поезд и уехал в Свердловск. Там устроился рабочим на завод, получил место в общежитии и думал: ну все, обошлось. Но Ерофеев достал меня и там.
Узнал я об этом самым чудесным образом. Сделаю небольшое отступление. Вы не читали повесть «Изумрудная ласточка»? Автора не помню. Она была издана ограниченным тиражом в конце пятидесятых, после не издавалась и была основана на реальных событиях. Принято считать, что в репрессиях действующими лицами были только палачи и их жертвы, а героям тут места не было. Так нет, были и герои. В Свердловском управлении НКВД работала секретарем такая девушка – Лариса Ромашевская. От товарища Ежова в каждую точку страны приходила разнарядка: план по количеству выявленных врагов народа. И его выполнять надо было везде. Только уже Берия позже это безобразие отменил, но это уже потом. Составлялись списки на арест, и Лариса эти списки как раз печатала, имена с адресами. Но печатала с копией для себя. А вечером после работы шла по этим адресам и людей предупреждала, чтобы немедленно уезжали. Кто уехал – тот спасся, кто не дернулся или не успел – тех потом забирали. Но Ромашевскую ни один не выдал, ее словно Бог хранил. И в НКВД даже не задумались ни разу, почему вдруг иногда приходят в пустые квартиры, а намеченные к аресту люди как сквозь пальцы ускользают. «Изумрудная ласточка»  – это она себе такой псевдоним придумала, что она, дескать, вроде белой вороны. И погибла она уже позже, с начала войны пошла на курсы медсестер и отправилась добровольцем на фронт, а ее санитарный поезд немцы разбомбили.
Словом, повезло мне. Как только моя фамилия появилась в списке врагов народа, Лариса Ромашевская как раз меня предупредить успела. И еще добавила, что в списке моя фамилия была подчеркнута, и восклицательный знак стоял. Я сразу понял – Ерофеев. Поблагодарил свою спасительницу, мгновенно кинул свой нехитрый скарб в чемодан и побежал на вокзал, такой опыт уже имелся с прежнего раза.
На перекладных добрался до Чарджоу в Туркмении. Там мой след для Ерофеева и затерялся. Ну, а в сорок первом на фронт ушел. Прошел всю войну, два ранения получил. В пятьдесят четвертом вернулся в Москву. Ерофеев мне был уже не страшен.
Понимаете, Валентина Олеговна, я в тридцатые был человеком неверующим. Был бы верующим – не подпилил бы досок, а пошел бы под статью. А так для меня не было понятия «грех». Стыдно признаться, но после войны моя совесть вроде бы успокоилась. Похоже, решил я тогда, что кровью свой проступок искупил. А сейчас, как умирать время пришло, собрался все же облегчить душу – рассказать все вам и отцу Дмитрию, который, кстати, приходится вам единокровным дедом. Но его я не застал, он в отъезде был. Писать еще одно письмо – ему – уже у меня нет сил. Уверен, что вы сами, раз уж вы его родная внучка, его разыщете и это письмо ему покажете. Он служит в Москве в церкви праведников Иоакима и Анны, что на Якиманке.
Забыл написать главное: Ерофеев тоже жив и здравствует, он сейчас на пенсии, проживает по адресу: Москва, улица Круглогорская, дом 31, квартира 68. Так что у вас есть возможность задать ему вопрос, зачем ему сорок лет назад понадобилась эта история с подменой в детприемнике. Если пожелает ответить.
На этом письмо заканчиваю. Простите меня все, кто может, ведь ухожу уже.
Аркадий Солонцов».
– Андрей Александрович, что с вами?! – вскрикнула «Ева». – Ребята, да что вы сидите, как истуканы?! Звоните, скорую вызывайте!
Ерофеев продолжал сидеть с открытыми глазами, но голова его свесилась набок. Через несколько мгновений его тело накренилось и начало сползать с кресла. Паша подскочил и едва успел снова посадить его ровно.
Егор же взял неподвижную руку Ерофеева и попытался нащупать пульс. После нескольких безуспешных попыток он махнул рукой:
– Все… бесполезно.
На какое-то время в комнате установилось молчание. Девушка о чем-то задумалась, не реагируя на окружающих.
– А ведь на вид он крепенький совсем был, – заметил Паша. – И вот, нате вам.
– Только ты его не сильно жалей, – отозвался старший опер. – Это ведь один из тех упырей, которые в тридцать седьмом по ночам людей в «воронки» запихивали.
Тут он, спохватившись, повернулся к девушке:
– Извините, если что-то не так сказал, вы ведь из КГБ, может, вам это неприятно слышать.
– Нет, нет, – рассеянно заверила его мнимая стажерка. – Как раз я с вами полностью согласна.
И тут же снова ушла с головой в свои мысли.
– Сейчас вызываем скорую, – сказал Егор. – Врач констатирует смерть, потом вызовет милицию для составления протокола, а уже после этого приезжает машина из морга.
– А зачем вызывать милицию, если вы сами и есть милиция? – спросила девушка.
– В принципе, протокол мы можем составить сами, – согласился старший опер. – Только потребуются двое понятых из числа соседей. И надо как-то родственникам его сообщить.
– Родственников у него не осталось, во всяком случае, близких, – проявила неожиданную осведомленность сотрудница КГБ. – А в протоколе, если нужно, я тоже могу расписаться как еще один представитель правоохранительных органов.
– Тогда я звоню в скорую.
Дальше произошло нечто совсем неожиданное.
Не обращая внимания на своих спутников, девушка встала, подошла к секретеру и начала совершенно бесцеремонно выдвигать один ящик за другим, перерывая их содержимое и отбрасывая в сторону то, что не вызвало у нее интереса.
Паша Дорохов чуть не поперхнулся слюной. Происходило неслыханное беззаконие: сотрудница КГБ самовольно производила в чужой квартире несанкционированный обыск, не имея на то ни права, ни оснований.
Паша уже хотел было вскочить, чтобы ей помешать, но наткнулся на спокойный взгляд Егора Чайкина, который и бровью не повел, наблюдая за действиями «Евы» с подчеркнутым безразличием.
А девушка между тем выдернула из одного ящика небольшую книжку, название которой оперативники не успели рассмотреть. Разве что единственную деталь: буквы в этом названии были латинскими. Быстро пролистав книжку, девушка спокойно сунула ее себе в сумку.
Вслед за Егором Паша был вынужден смолчать. Он понял, что старший товарищ имел какие-то основания для проявления такой пассивности.
Вскоре в дверь позвонили: приехала скорая.
Прошло больше двух часов, прежде чем все необходимые процедуры были завершены. Когда сотрудники морга забрали тело, Чайкин и Дорохов облегченно вздохнули. Трое визитеров покинули квартиру и вышли на улицу.
– Мы можем вас на машине до вашего Управления подбросить, – предложил Егор.
– Нет, нет, спасибо, вы из-за меня и так уже столько времени потеряли, – откликнулась «Ева». – Уж доберусь на общественном транспорте.
Тут же, что-то вспомнив, она добавила:
– Наши люди в булочную на такси не ездят!
И как-то глупо хихикнула.
– Приятно было познакомиться, – вежливо сказал старший опер.
– Взаимно, мальчики. Вы отличные ребята, мне понравилось с вами работать, – отозвалась молодая чекистка.
– Что это было? – спросил дознаватель, когда они с Егором сели в машину.
– Ты про нее или про письмо?
– И про нее, и про письмо.
– Я так понял, – задумчиво произнес Егор. – Что в письме был какой-то убойный компромат, который его кокнул. А она как раз этого не хотела. Она его колоть собиралась, причем грамотно и со знанием дела. Видел, как она его до кондиции доводила?
– Но несанкционированный обыск! Незаконное изъятие книги! Это вообще какой-то беспредел!
– В том-то и дело, Паша, что законы пишутся для таких, как мы с тобой, а не для гэбни отмороженной, вроде этой дамочки. Мне, между прочим, Авенирыч шепнул, когда отрядил нас к ней в эскорт, чтобы мы были с ней бережны, внимательны и чуть ли не облизывали ее со всех сторон, а вот она может вытворять все, что пожелает. Потому что – фаворитка самого Андропова.
– Андропова?! Не может быть! У него же возраст уже!
– Не в этом смысле, а чисто в деловом. Он же продвигает таких – молодых, перспективных. И наш Щелоков продвигает, только нам это не светит, чином не вышли, мелковаты слишком для внимания сиятельной персоны.
– Ну, тогда понятно. Так что, теперь она будет так и дальше беспредельничать и брать себе все, что приглянется?
– А нам-то что? Меньше знаешь – лучше спишь. А то, что книжку слямзила – так, быть может, она клептоманка, тогда это не вина ее, а беда. И нам, Паша, радоваться надо, что эта публика с Лубянки, нынешняя и бывшая, друг другом занимается, а не нами, грешными, и пусть лучше так и дальше будет.
Тем временем «Ева» уже выходила из метро и, направляясь к зданию Управления КГБ СССР, продолжала размышлять:
«Единственный, кто бы мог мне что-то прояснить, ушел по-английски, не прощаясь. Притом – какая странная смерть! Словно он был роботом, которого вдруг кто-то отключил. Ему же ничего не грозило, свидетелей не осталось, все сроки давно истекли. Имел ведь полное право сказать: знать ничего не знаю. А тут… Может, я не с того конца зашла? Так ли уж важна для меня ее родословная? Да, «двойняшка-предшественница», время идет, а я по-прежнему о тебе ничего не знаю. То есть, теперь получается, что уже о себе».
И она вполголоса произнесла несколько фраз на языке, который  не был бы понят ни одним профессором-лингвистом из любого университета мира.