Ю_ШУТОВА. Я иду искать

Фрагмент:

Перебираю бумаги, читаю. Протокол осмотра трупа: «осмотр начат… осмотр закончен… дата, время, следователь… в присутствии понятых… при участии судебно-медицинского эксперта…» Один протокол, второй, третий, четвертый.  Бумаги шуршат в моих пальцах, неразборчиво перешептываются, переспрашивают друг друга. Протоколы вскрытия, тоже четыре.

В кабинете темно, только настольная лампа высвечивает белые листы в моих руках. Стекло окна — черное зеркало, в нем я сам, сгорбившаяся фигура, воплощение непонимания. Форточка открыта. Дует. Подмерзаю слегка. Шерсть на загривке дыбом становится. Встать — закрыть. Неохота. Курю. Стряхиваю пепел в банку из-под шпрот. Погружаюсь во мрак. В холодную темноту чужого безумия.

Среди дел, доставшихся мне на новом месте от ушедшего на пенсию майора Горшкова, это самое глухое, самое страшное. «Дело Ганнибала», как его у нас в следственном отделе окрестили. Четыре похожих убийства в течении года. Четыре женских трупа, растерзанных, изрезанных и искусанных, брошенных в каких-то запущенных заросших местах. Я еще плохо знаю город, только пара месяцев как приехал сюда, как начал работать. Смотрел в гугле, где это все. Разные концы города. Разные женщины. Незнакомые друг с другом, не имеющие ни общих знакомых, ни… да вообще, ничего общего между ними нет.

Первая жертва — незамужняя молодая женщина, тридцать пять лет, убита во Власьевой роще, правый берег реки, с одной стороны — гребная база, с другой — городской водозабор, не самое проходное место, но и не пустыня, ходят люди. Она на этом водозаборе и работала. Лаборантка. Февраль прошлого года.

Вторая, пятидесяти пятилетняя вдова — на другом берегу возле лодочной станции, жила там недалеко. Май.

Третья, почти девочка, всего семнадцать лет, школьница — возле шоссе, ведущего к известному монастырю, отстала от экскурсии. Сентябрь.

Четвертая, шестидесятилетняя бывшая балерина, старуха уже, встретила смерть тоже на берегу реки, только в противоположном конце города, сходила в «Пятерочку» и зачем-то вышла на бережок. Ноябрь. Прямо перед моим явлением в этот город.

Характер ранений у всех одинаковый: изрезаны короткими лезвиями, множественные неглубокие, но болезненные порезы, и что самое интересное, укусы. Следов сексуального насилия нет. Первой жертве убийца отрубил голову. Чем? Остальных забил, размозжил черепа, как написано в протоколах, тупым предметом. Орудие убийства на месте преступления не обнаружено. Уносил с собой?  Отпечатков пальцев нет, зато есть образцы ДНК. Только в базе ДНК-профилей они не зарегистрированы.

Передавая мне дело, Горшков не пытался скрыть радости: избавился. Так и сказал:

— Ну все, Алексей Федорович, это теперь твое. А я постараюсь поскорее забыть весь этот кошмар. Поеду на дачу, наберу с собой фантастических романов, про пападанцев, например, а еще лучше про эльфов, драконов, оборотней и этих, как их, темных дев, затоплю печь, откупорю шампанского бутылку и буду читать.

Что я ему мог ответить? Сказал:

— Счастливого пути.

А он мне с ухмылкой:

— Счастливо оставаться.

Оставаться с делом серийного убийцы.

Делов-то на копейку, вычислить и поймать Ганнибала, а уж за обвинением дело не станет. Вычислить и поймать…

***

Семь утра. Дождя вроде нет. Тоже мне зима, февраль через неделю, на улице плюс пять, снега ни грана. Снег – это вообще фейк, он не существует. Бегать собрался, уже кроссовки надел — звонок. Еще один труп… Адрес? Ясно… Отбегал я на сегодня. И еще кто-то отбегал навсегда. Пешком дойду, два квартала от моего дома.

Пересек двор, вон наша машина стоит, ребята возле нее курят.  Неподалеку стол деревянный с лавками, раньше за такими мужики козла забивали. Давно уж ни тех мужиков, ни манеры во дворе в домино играть нет, а столы эти по-прежнему ставят. Сила традиции. На лавке мужик сидит лет пятидесяти, сразу видно, опоек — рожа опухшая, помятая, свежий бланш на скуле. Мужик качается, обхватив башку руками, и воет. Утробно, хрипло, безнадежно. Рядом баба крутится, тоже, наверное, синюха, как и мужик в трениках и тапках, из дома вышли. Она его все обнять пытается, бормочет ему что-то, успокаивает, а он ее руки отталкивает, и все воет, и воет.

Я поздоровался с ребятами, спрашиваю, кто это, мол, развылся тут, а Костя Семенов, мне: «Это муж трупа», — остряк недорезанный.

— Ты, Семенов, свои шутки гоблинские брось, еще бы «ушиб всей бабушки» вспомнил.

— Да уж, Федорыч, там действительно ушиб всей… Сходи посмотри, эксперт уже закончил. Это муж ее нашел, вот и воет. Я показания его записал, там, правда, и писать-то особо нечего было, пришел-вошел-нашел. Только это… Я не грязный гоблин, я гордый орк, запомни уже.

Пошел смотреть… Тело лежало в дворницкой. Хотя, какие теперь дворницкие. Какие дворники, такие и дворницкие. Небольшой закуток без окна, метров шесть квадратных, железная дверь прямо из подворотни, Лопаты, метлы, ведро с песком, пачки соли, лед посыпать. Еще барахло, не распознаваемое в тусклом, пыльном, каком-то больном свете. Лампочка гнойно-желтой каплей стекает с кривого черного провода, торчащего из низкого потолка. Продавленное кресло под вытертым драным покрывалом. Большая плоская банка из-под селедки, давно таких не видал, перевернутая, вокруг россыпь старых вонючих хапцов.

И мертвая тетка.

Тоже, явно, алкоголичка, на вид к полтиннику. Толстая, морда опухшая, на ногах носки вязаные, шлепанцы резиновые свалились, спортивки адидас с китайской барахолки, растерзанная безразмерная флиска несуразно-розового цвета. И все в кровище. На полу из-под тела огромное пятно натекло — лампочка отражается в черной луже, будто всплывает рубин, змеятся золотые сполохи по граням. Повсюду бурые пятна — на разорванных в клочья тряпках, на теле, торчащем наружу из прорех, на ее лице, на стенах, на лопате. Я взял за черенок, за самый верхний его кончик, лопату, прислоненную к стене возле головы трупа. Обычная штыковая лопата, такой в огороде копают, канаву роют, что еще (?), червей для рыбалки можно.  Эта лопата, и черенок, и сам штык, вся была в крови.

— Он ей голову лопатой отсек. Почти отсек, на кожном лоскуте держится. Еще живую ударил, поэтому крови столько вытекло, — криминалист, я все не мог запомнить его фамилию, Ширяев, что ли, поднялся из темного угла серым призраком.

Я и не заметил его в пыльном мраке.

— И еще, — он подошел ко мне, — посмотрите на раны на ее лице и руках, не эти резаные, с этим все просто, какой-то короткий нож, острый, что-то типа скальпеля или нескольких, походу он по-македонски с двух рук ее резал, а вот эти. Видите?

Он присел возле тела и ткнул пятерней в синей латексной перчатке прямо в лицо покойницы. Я наклонился, это явно были следы зубов.

— Укусы? Собаку натравили?

— Нет, Алексей Федорович, — вот он-то меня запомнил, даже имя-отчество, а я его нет, стыдоба, — нет, не собаку. Я по форме укуса вам сразу скажу, это человек. Это он сам, убивец наш, ее покусал. Понимаете, к чему я?

Понимаю. Ганнибал, маньяк Горшкова, от которого он, можно сказать, скоропостижно сбежал на пенсию. Тот, на котором висели четыре трупа, четыре дела, объединенные в одно. Теперь пять.

Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват.

Выхожу во двор. Подъехала труповозка. Санитары шли мне навстречу, тащили свои скорбные причиндалы — носилки, упаковочный пакет на молнии. Пришлось посторониться, ступив в лужу. Подошел к своим. Ширяев, или как его там, прощался, пожал руки Семенову и мне:

— Протокол осмотра у вас, Алексей? Все остальное завтра, завтра… Я поехал.

Сел в кабину труповозки.

— Ну что, Семенов, муж — первый подозреваемый?

— Не думаю. Ты протокол-то почитай. Там вокруг все затоптано, прямо по пятнам крови. Следы кроссовок сорок второго размера, а у этого, — он махнул рукой в сторону мужика, — у этого сорок пятый, я проверил.

Сам знаю, что не этот спившийся бедолага уконтрапупил свою бабу. Если б он, значит, и остальные на нем, а на Ганнибала опоек не тянул. Куда ему. Но так или иначе, а поговорить с ним придется. Пошлепал по грязной размазне в сторону стола с лавками. Мужик уже не выл, а тихо скулил побитой собакой. Тетка сидела рядом с ним, обняв, прижимала его голову к своей груди.

Не успел подойти. Санитары вынесли тело во двор, потащили к труповозке. Мужик вскочил, с воплем кинулся к ним, тетка бросилась следом. Ребята остановили его, а он рыдал в голос и все рвался туда, к черному пластиковому мешку, который грузили в машину. Я остановил бегущую женщину. С этим не поговоришь, так хоть с ней. Представился. Спрашиваю, кем она приходится, глянул в протокол, составленный Семеновым, кем приходится Яковлеву Сергею Николаевичу.

— Я его мать, — говорит.

Надо же мать, а мне казалось, они ровесники. Еще раз глянул в протокол на год рождения этого Яковлева. Ему, значит, тридцать пять всего. А тянет на полтинник. Я пошелестел листами, вот: Феоктистова Елена Васильевна, действительно мать, пятьдесят с хвостиком, адрес.., образование высшее, место работы — прочерк.

Лучше всего разговаривать со свидетелями сразу, на месте, пока в мозгу держится свежее восприятие события, пока не наложились поверх картинки ложные воспоминания, собственные домыслы, чужие идеи. А то иной раз такого навспоминают. Начнешь анализировать, а это, вообще, из кина типа «Бригады».

— Елена Васильевна, я могу с вами поговорить?

— Нет, конечно, вы же видите — не до вас. Мы сами к вам придем завтра или послезавтра. Скажите, куда приходить, — отмахнулась, даже не глядя на меня, вся обращена туда, где бьется в руках Семенова ее обезумевший сынок.

Я ей визитку сунул, и она, кивнув головой, убежала к своему чаду. Шлепала тряпичными тапками по слякоти, не глядя под ноги, разбрызгивая ошметки грязи — спешила успокаивать, держать, спасать.