Глава 5
Распрощавшись с Андреем, Илюша зашёл в свой дом. Поднимаясь по лестнице, он говорил про себя: «Что за день! Медведь чуть не угрохал. Как же мы живы ешшо стали, не пойму. Хотя чего тут рассуждать-то: Бог защитил и всё. Чего ешшо-то надо? Благодарить надо. А вот странно себя повел Степка все-таки. Зачем так поступать? Зачем на Андрюшу кидаться и кричать на него? И главное с кулаками и озлобленным видом на него идти. Не понимаю я его порой». На этой мысли сын портного зашёл в квартирку.
В мастерской сидела его сестренка Анюта, хотя Илюша ожидал увидеть вновь засидевшегося отца, который за гроши работал ради жителей Яра. Его он обнаружил в соседней комнате. В ней также был единственный врач города, Алексей Палыч. Увидев своего старшего сына, Иван Сергеевич кивнул головой, мол, в мастерской пока сиди.
Илюша сел подле своей сестрёнки. Та сидела тихо-тихо и из мочалки плела себе куклу. Илюша даже не задумывался, откуда Анюта взяла мочало для куклы, зато очень внимательно следил, как она изгибает её, как из неё она скрутила головушку для куколки, как потом она делала косу для будущей своей игрушечки, делала ручонки и формировала ей их. Обычно у более опытной девушки такая игрушка получалась аккуратной и не плоской, т.е. она ей добавляла грудь, скрутив, как и голову, из мочало шарик. У Анюты же местами торчали липовые волокна, ручонки были кривоваты и без груди. Но Илюша сразу же отметил, что у неё хорошо получается, особенно если учесть, что она делала кукольную игрушку в первый раз. «Хорошей хозяйкой будет», — подумалось Анютеному брату.
Положив безликую куколку на рабочий стол, Анюта взяла ниточки, иголочки, нужные ткани и начала шить для своей куколки будничную одежонку: косыночку да сарафанчик. Но если с косынкой как-то худо-бедно она справилась, то с женским сарафаном не могла ничего сделать. Тогда же на Илюшу устремились маленькие, очень чёрненькие глазочки, как жучки, которые просили брата помочь. Увидев довольно тихие и милые глазёнки девочки, Илья взял все необходимое и начал делать для куклы одежду, при этом показывая Анюте, как нужно правильно шить, какой материал лучше всего использовать для этого дела и прочие премудрости, которые он узнал от отца.
Тем временем Илюша (собственно, все дети так делают) начал подслушивать, о чем толкуют Алексей Палыч и Иван Сергеевич. Те старались очень тихо говорить, но несмотря на это Илюша все равно слышал, пусть для этого ему пришлось напрячь свой слух.
— Голубчик мой, ещё раз вам я твержу: вам необходим отдых…
— Нет, Палыч, какой отдых? Надо работать, а с этими налогами так и от бедности помрешь (кхе-кхи), — сказал доктору Иван Сергеевич, закашляв в ткань, использующаяся в роли носового платка. На ней появились маленькие частички крови.
— От бедности никто не помрет, как и от голода! Умирают от нервов или от каких-нибудь других болезней, тифа, например. В прочем, в вашем случае вам все равно помирать, — воскликнул по началу Алексей Палыч, но последние слова он начал говорить тихо, как бы вспомнив, что в квартире есть дети.
— Ну, мне помирать что из-за отдыха (кха-кхе), что из-за работы — все одно (кхе-кхе) и тоже. Так что бессмысленно вакацию устраивать себе.
— Ну что значит бессмысленно? Что значит бессмысленно? — недоуменно спросил Алексей Палыч, вставая со стула, на котором секунду назад он спокойно сидел. Это был эмоциональный человек, очень худощавого телосложения, что даже его пальто, казавшееся на его плечах каким-то мешком, потихоньку сползала с него, из-за чего периодически ему приходилось поправлять его. Из-за его высокого роста, вытянутого лица, мелких усиков и острой бородки, так кстати красовавшейся на его лице, выражали чувство прямоты. К такому человеку всех притягивало, все с ним разговаривали безо лжи, как с родным или как с тем человеком, который несмотря ни на что скажет все по правде, без всяких искажений истины. Единственное, что сильно отличалось от всего лица, это его глаза, которые были немного узковаты. Все время, пока он контактировал с людьми, Алексей Палыч старался держать себя в руках, но бывало, что у него это не получалось, и он эмоционально на все реагировал.
— Это не может быть бессмысленным, — продолжил доктор. — Вы себе продлите жизнь хоть на чуть-чуть. Пожалейте себя, прошу вас, и уезжайте из этого города хотя бы в Демалоград, что на юге нашей страны.
— Чо я вам тут, чиновник какой-то, чтоб на юга уезжать да здоровье поправлять. Нет, братец, нет, — выговорил сухо Иван Сергеевич. — Не вижу смысла в этом. К тому же нечего себя жалеть!
— Тише, тише говорите, прошу. Дети же, — и пальцем показал в соседнюю комнату. Потом продолжил:
— Вы не правы. Вам необходимо уехать в Демалоград на поправку здоровья, как раз после зимы…
— Да Господи, зачем ты повторяешь это? Я же тебе понятным языком сказал, что не поеду (кхе-кхе) в твой (кхе-кхе) Демало-шевало-бург или как он та…кха-кха-кха…ам, — сказал Иван Сергеевич, сильно кашлянув и выплюнув мокроту. Алексей Палыч глубоко вздохнул и грустно поглядел на пациента. — Чо пристал?
— Вы мой пациент и я обязан вас хоть как-то вылечить. По крайней мере, сделать все возможное, чтобы это сделать. Я ведь дал факультативную клятву врача.
— В гробу я видел твою клятву, — пробубнил сердито Иван Сергеевич, полагая, что этой фразой он ясно даст понять, что не имеет смысла его в чём-то убеждать: он камень, гора, которую никто не способен сдвинуть.
Но Алексей Палыч даже и не думал этого делать. Он решил, что если гору не подвинешь, дабы добраться до цели, то её можно «обхитрить», то есть просто обойти или прямо насквозь, пройдя через пещеру с двумя противоположными выходами.
— Ай-ай-яй! Нельзя так. Я дал клятву, и я ее исполню. К тому же вы не дали мне договорить.
Иван Сергеевич всплеснул руками:
— Не дал договорить! Эк какой человечек у нас! Я знаю, что вы будете говорить. Я знаю, что вы будете утверждать, что это необходимо. Но вы же сами говорили, что я помру, так что…
— Да, вы правы, — довольно жестко проговорил Алексей Палыч, — я бы вам начал говорить, что это необходимо. Но если учесть, как вы отзываетесь о своей жизни, то говорить мне нечего. До свидания! — встал и зашагал в сторону выхода.
Иван Сергеевич провожал доктора взглядом, когда тот вдруг начал говорить у двери мастерской, якобы вслух рассуждая:
— Выжил старик из ума! Совсем уже не любит и не ценит своих детей!
— Это как это не ценю!? Это как это не люблю!? — начал кричать Иван Сергеевич; Алексею Палыча удалось всё-таки задеть его самолюбие для своей идеи. — Ты чо, сдурел?!
— Тише, тише, — пытался успокоить доктор пациента.
— Я тебе покажу «тише, тише». Ишь чо вздумал о таком говорить! Не люблю! — передразнил Иван Сергеевич, разведя руки по разные стороны. — Да я за них переживаю с самого их рождения! Переживаю, приглядываю после смерти их матери! Из кожи вон лезу, что бы были сыты они! Не люблю!..
— Раз любите, тогда почему вы говорите, что вам все равно помирать и нет смысла лечиться? — процедил весьма серьёзно Алексей Палыч.
— Да потому что мне и вправду все равно помирать…
— А вы о своих детях подумали? Как они без вас, а?
— Да справятся. Без меня смогут жить, — отмахнулся Иван Сергеевич.
— Он — да, сможет. А она? — спросил Алексей Палыч, подняв одну свою темную бровь.
В комнате наступила полнейшая тишина. Настолько все было тихо, что было слышно, как громко дышит Иван Сергеевич. Он размышлял, как надо было ответить доктору, чтобы тот понял, что он ошибся, говоря о его нелюбви к своим детям. Но все фразы, все слова, приходившие к нему в голову, были тщетны, ведь он понимал, что уже проиграл в споре, и единственное, что можно было сделать, это согласиться на поездку в Демалоград для поправления здоровья.
Видя, как пациент погрузился в раздумья, Алексей Палыч продолжил давить на него:
— Подумайте о ней прошу вас. Ей всего-навсего шесть лет! Вы уйдёте на покой, а они сиротами станут. Куда им деваться?
— Люди помогут, — отозвался хмуро Иван Сергеевич. — У нас народ незлой, помогут. Найдутся как-никак добрые люди…
— Но у них же тоже есть дети! Вы думаете, что у них нет лишних ртов? Они только возопят из-за прибавления в доме. К тому же дети и так лишены своей матери, они росли без её ласки, а тут ещё вы решили в могилу сойтись. Нельзя, чтобы так случилось. Поэтому ещё раз вас прошу, молю вас, переезжайте в Демалоград! Вам нужно здоровье поправить своё! К тому же там живут не только вольные и купцы третьей гильдии, но и сами дворяне, лейтенанты и прочие личности верхушки страны, которых там целая туча. С них можно куда больше брать денег, чем в этом городишке.
— Так денег нет у меня переезжать. Все уходит на подушную подать, сами же знаете, — отозвался громко Иван Сергеевич.
— Неужель у вас и сбережений нет, кой-каких средств, которые откладываете на что-то? — удивился Алексей Палыч.
— Ну…этого есть…но все равно не хватит — мало потому что. Если и хватит, то только на похороны.
— А вы что, себе на похороны копите? — ещё сильнее удивился Алексей Палыч.
— Ну…это самое, да, — ответил ему Иван Сергеевич.
Доктор начал отчего-то ходить взад и вперёд.
— Мдааа, жизнерадостный вы мужик, я вам скажу. Прям-таки прет из вас радость, — приметил Алексей Палыч.
— Хахаха, вы, видимо (кха-кхи-кхи), не знаете, но для нас это дело простое и не ужасное, — и заржал, как конь, Иван Сергеевич. В соседней комнате послышались два возгласа. Это так звучали смех Илюши и искренний детский смех Анюты, хотя она и не понимала, над чем взрослые люди смеются. Сам момент смеха её радовал и смешил, потому она повторила за Илюшей — засмеялась, как смеются радостные двухлетние дети.
— Не знаю, но для меня ничего ужаснее смерти нет и никогда не было, — произнёс, успокоившись, Алексей Палыч.
— Каждому своё, — произнёс Иван Сергеевич
— Ну, все, все. Значит, мы решили: вы едите в Демалоград на поправку здоровья. Деньги у вас есть…
— Так их все равно не хватит (аргх-кхи-кха-арпха)…
— Опять вы за своё!
— Да чо сразу же за своё да за своё! Да, своё. Мне надо материалы нужные купить для ремесла, заплатить за подать, за эту чёртову квартиру…кха-кхе…думаете, что так много у нас денег?
— Сколько вы копите? — спросил Алексей Палыч с призрением. Его узкие глаза стали ещё уже, словно он ничего не видел вдали и всматривался в своего пациента.
— Долго.
— И неужель нет у вас нужной суммы, чтобы поехать в Демалоград?
— Не хватит, я ж говорю…
— Не хватит или не хотите тратить и ехать?
— Да что б вы сквозь землю провалились, прямо к чертам ушли! Я вам внемлю, что не хватит. (Кхе-кхе-кхе-кхе) Нам же нужно пашпорт сделать, чтоб поехать в ваш (кхе-кха-кхе) Дехалебруг (кха) или как он там.
— Демалоград, — произнёс спокойно Алексей Палыч. Он взглянул на часы и после устало выдохнул то, что находилось в его груди.
— Неважно. Это ж деньги все стоят…убытки, убытки…ох, какие убытки!
— До свидания, — резко сказал лекарь.
— Куды вы? — подивился Иван Сергеевич. — Сначала уговариваете, чтоб я поехал здоровьице поправлять, а теперь уходите, не уговорив? Не понимаю я вас. Вы что? сдались?
— Понимайте, как хотите! — недовольно произнес лекарь. — И жизнью своей справляйтесь, как хотите. Это ваше дело — деньги тратить. Не хотите детей жалеть, хотите, чтоб от нищеты и сиротами подохли — дело ваше. Я устал вас битый час уговаривать на правильность вещей. Просить вас сделать правильную вещь то же самое, что просить пса закукарекать и снести малахитовое яйцо. Нет смысла, одним словом. К тому же Я (тут он зачем-то поднял свой указательный палец и повысил на одном слове свою интонацию) с вами провел больше двух часов, и это ещё время до того, как пришёл ваш сын. Уже ночь накроет все, а меня ждут другие пациенты. Потому до свидания! Пусть Всевышний принесёт в вашу семью радость и счастье! — последнии два предложения Алексей Палыч воскликнул недовольным тоном и вышел из квартирки.
Иван Сергеевич остался наедине со своими мыслями. «Балбес. Думает, что мы богачи и что вольготно живем. Лечиться где-то, на каких-то компрессах или травах — это же все идёт в убытки. Где там моя счетоводная книжонка? Так, так, за рубаху для кузнеца Миколы убыток будет…будет…будет…шесть рублей и четырнадцать копеек. Сколько он мне будет должен?.. Так, ну наверное…восемь…нет, семь…хотя лучше все-таки взять с него шесть рублей ииии…хм, хм, и четырнадцать копеек…нет, выгоды нет. Тридцать четыре копейки. Да, шесть рублей тридцать четыре копейки. Хотя он больше может мне дать. Может с него содрать ещё шесть рублей? Нет, не надо, у него тоже семья есть, надо думать, чтоб и им хватило. Хотя кто я такой, чтобы переживать за чужих? О своей надо думать, о своей».
Посидев немного в спальной комнатке, Иван Сергеевич помрачился в лице и вновь призадумался: «Хотите, чтоб померли от нищеты и сиротами! Конечно нет! Трудишься денно и нощно, себе корку хлеба берёшь, а им все остальное от хлеба даёшь; копишь, копишь, копишь, чтобы было им приданное и без меня ещё могли прожить, чуть чо плохое случица. Спят на мягкой кровати, под тёплым одеялом — всё, как многие из нас любят. А сам спишь на жесткой, деревянной лавке, голову ложишь под руку, а укрываешься своим зимним тулупом. Все для них! И еда, и кровать, и сладос…хм, а вот калачей, баранок я им редко покупал. Чай всегда голый пили. И игрушек у них мало…очень мало. Вот хоть бы Анечке купить игрушку! Илье, детине, что надобно? Игрушек тож? Неээт! Грамоту читать, да только книг-то мало для него. А дорогое как оно все! Убытки, одни убытки! Хотя для детей это ж в радость, и что-то новенькое и сдобное во рту. А вдруг меня завтра не станется?? Или прям сейчас?? Илья о смерти знает и видел пару раз усопшего на улице, а Анечка? Детский взгляд впервые увидит мертвое тело, и тело это будет принадлежать её отцу. И какие же мысли к ней придут от увиденного? «Папка уснул, а его в землю закапывают. Зачем? К чему оно все?» И поймёт ли её головушка, что не будет меня больше в этом мире?» Тут Иван Сергеевич встал и зашёл в мастерскую.
Анюта своими любопытными глазками следила, как Илья шьёт её куколке сарафанчик. Следит она и запоминает каждое его действие, каждое слово, сказанное её братом. Лицо у Ивана Сергеевича сразу смягчилось, в глазах заблестело какое-то любящее чувство, но руки при этом были скрещены.
Вдруг Илюша взглянул на Ивана Сергеевича, и тот, как бы очнувшись, сказал нестрого:
— Иди, Илюшенька, возьми из погреба хлеба и похлебки для себя и Анюточки, а позже…(здесь он неожиданно замолчал и долго смотрел в одну точку пола) идите спать…да, идите спать.
Когда дети ушли в другую комнату, Иван Сергеевич сел на лавочку, где он обычно работал и спал. Кошка Дуся лежала в углу мастерской, урчала и смотрела на своего хозяина.
Озадаченный взгляд отца семейства остановился в ту же точку, словно он пытался найти в ней ответ на волнующий его вопрос, найти совет, по которому можно прийти к правильному решению. Впервые с ним такое состояние приключилось, впервые он не знает как поступить: прислушаться к городскому врачу и поехать в Демалоград, тем самым продлив себе жизнь, или все же остаться в городке Яр и продолжить работать, но при этом в один из дней умереть от чахотки. Тут же возникает другой вопрос: как он на юге будет поправлять здоровье? Ведь он же не барин, не вельможа, а ремесленник, мещанин. И так до того момента, пока не утонул в крепком сне.
Туман лёг над Тайгой. Лёг он и над Обью, и над Яром. А городок-то спит, посапывает: окна у всех закрыты, двери не отперты, никого на улице не встретишь. Даже на окраине, где располагались старые и крепкие сосновые избушки, никто не ходил. И фонари, одинокие фонари стоят и догорают оставшиеся мгновения, пока их не потушит только проснувшийся городовой и уйдёт обратно к себе в коморочку.
Вообще все как-то выглядело сонным и мутным. Сосны, березки, черемуха и рябинка — все деревья, словно люди, вспотевали от еле белой, даже чуть ли не прозрачной мглы. Роса так и скатывалась с листочков березы, рябины и черемухи. А тихо-то как, как же тихо! Все звери спят и птицы не шумят. И вот, выглядывает солнышко.
Солнце, ярко и миролюбиво улыбающееся всем и вся, встречает и будит птиц. Вот встрепенулась птичка зорянка и начала петь свою красивую, хотя будет даже правильнее всего сказать, прекрасную песню: «Тири-тири-ти-ти-ти-тить!» На такую живую мелодию откликаются все остальные птицы, и вся Тайга оживает.
Вот из одной избы выходит брат Степки, Егорка, сонный и слегка покачивающийся. Конечно, он не пил последним вечером, да и как тут выпьешь, если отец бранит, бьет и хлещет, как черт, хотя он и есть самый настоящий черт. Мда, не пил, а все равно покачивался от дрёмы.
Пытаясь через силу открыть глаза, Егорка посмотрел на маленький луг, где потихоньку исчезал ещё утренний туман. И утренние лучи сквозь эту дымку просачивались, будто им это не было помехой. Усмехнувшись, Егорка подошёл к бочонку, зачерпнул маленьким ведерком себе водички и принялся омываться. Спустя минуты или меньше ведерко было брошено подле бочонка, а сын косаря подошёл к чужому забору и начал по одной собирать чужую землянику. Естественно, земляничка была вкусной, спелой, и потому десять минут Егорка стоял, облокотившись о деревянный и кривой забор, и лопал её, и слушал, как все вокруг живёт.
Зайдя же обратно в избу, он сел в уголке деревянного дома, обхватив свои колени, и смотрел на все происходящее в доме. А в доме-то все недвижимо и неслышимо; единственное, что и отзывается хоть как-то, это мужской храп из соседней комнаты. На что смотреть-то? Бывало, что какой-то предмет стоит не на своём месте, и это-то и раздражало Егорку. А он подойдёт, положит его на другое, привычное ему место и обратно в свой уголок уйдёт. Понаблюдает, понаблюдает и заметит, что сестрица его спит без одеяла, — так он подойдёт к ней и укроет, и снова в угол. Кто знает, сколько бы это продолжалось?
«Тихо. Оочень тихо, — подумал Егор. — И вчера вечером после поучения и битья отца так же было тихо. А ведь раньше Степка рассказывал сказки нам по вечерам. Особенно Света любила их слушать. Хе-хе, помню, как она просила повторить в третий раз одну и ту же сказку, и Степка самой добродушной улыбкой либо рассказывал её, либо говорил, что пора баиньки. Батька всегда бранился, чернословил, когда пересказывали, а как Светы не стало, так и сказок не стало. Да и Степка похрумел, стал молчалив и не кричит, когда его бьют за себя и за других. И не поймёшь же, что у него в башке; с виду обыкновенный, а внутри… А что внутри? Ай! леший его поймёт. И когда просишь сказку рассказать, он лицо такое делает, будто его щас стошнит. Поди неприятно ему это слышать. Да и воопше, он стал как-то дерзить…прям как Максимка дерзил раньше…
Ба! а Степка где? Куды убег-то? К Матрене поди. Надо бы к ней будет сходить да проверить его». В это мгновение со скамьи встала Соня и начала тереть свои глазки. Сгорбленный брат поднялся и подошёл к своей сестрёнке.
— Доброе утро, — проговорил он шёпотом.
— Доброе, — сказала Соня и взглянула на братца одним глазиком. — Все спят?
— А ты не слышишь? — удивленно сказал брат, все так же шепча. В ответ послышался вновь отцовский храп.
— Чо ты так говоришь, а?
— Как говорю? Ты чо, ошалела?
— Да известно, ежели так! вопросом на мой вопрос твердишь. По чем мне знать, спят али не спят? — проговорила Соня, немного повысив свой ещё юный тон. Глазки загорелись, хотя и было видно, что лицо только-только открыло их.
— Да не кричи ты…
— Да не кричу я, — перебила сестрёнка. — Я шепотом говорю!
— Нет, ты кричишь. При чем кричишь тихо!
— Да не кричу я тихо!
— Нет, кричишь.
— Не кричу.
— Кричишь.
— Не кричу.
— Да.
— Нет.
— Да.
— Нет.
— Да-да!
— Да нет!
— Вы чо, сдурели? Чо орете, как резанные? — спросил недовольно брат Алёша, который наблюдал за происходящим секунды девять.
— Он первый начал, — указала своим пальчиком Соня.
— Чооо?! Чо ты сказала? — рассвирепел в одно мгновение Егор и ударил свою младшую сестру пальцем по лбу. Та, в свою очередь, не осталась в стороне и то же решила ударить Егора, но промахнулась, ведь Егорка увернулся и выбежал из избы. Сонька за ним вылетела, а Алёша встал и проговорил про себя: «Как дети малые! Господи помилуй, прям как дети!»
На улице сестрица пыталась догнать и надавать оплеух своему брату, который не понятно почему, а ржал, как конь. Серьезный Алёша взял ведро воды и облил ею Соню. Та встала, как вкопанная, — руки в разные стороны (по ним вода стекала), волосы мокрые, а глазки округлённые и непонимающие.
— Ха-ха, получила… Ааааа! За чо меня облил водой?! Да ещё и такой прохладной!
— Чтоб Соне не было обидно, — ответил Алёша и взглянул на Соню взглядом-вопросом: «Ну как? Успокоилась?» Соня же стояла долго и чувствовала что-то необъяснимое. Что-то похожее на возмущение или же на смесь негодования и обиды.
— Дураки, — проговорила она обидевшемся голосом и ушла поскорее в дом.
Братья расселись у стены деревянной хаты. Солнце уже начинало заходить в зенит. Комары, мошка и прочая жужжащая и кусающая тварь летали то тут, то там, всяческий раз напоминая про себя. Вдали виднелись грозовые облака.
— Когда ж ты встал? — спросил вдруг Алёша.
— А как зорька спелась, тут-то я и встал с лавки, — ответил, ничего не раздумывая, Егорка.
— И чо так рано тебя потянуло? Полезным хоть бы занялся… — недоговорил Алёша.
— Да какой там! Сидел в углу да смотрел. Смотрел, смотрел, смотрел, смотрел. Да думал.
— Лодырь! Так я и знал, что ни черта не делал.
— А чо рано делать-то?
— Как чо?! Взял косу и за работу. Чо ж ты не косил? — проговорил хмуро Алёша и взглянул на брата.
— Не охото рано утром косить траву, потом в поле рожь косить.
— Слыхал! Вот эт ты учудил, брат! Кто рано встаёт, тому Господь даёт.
— Да ты погоди! Работа-то успеется. А вот самому, без чей-либо воли, без толканий и брани, самому проснуться, так вдруг, и застать, как начинается денёк, как все начинает дышать новыми силами. Вот это ж застать порой приятно.
— Этого ты ещё навидаешься. И так каждый день, — проговорил серьезно и вполголоса Алёша.
— Это поле твое каждый день вспахать, скосить можно. А именно застать само пробуждение — не всегда.
Алеша отвернулся от Егорки, подзадумался чутка да согласился.
Братья начали смотреть на тучу, которая медленно наползала на голубоватую скатерть неба. Ничего не происходило. Алёша громко сопел, а Егорка тряс босыми ногами в траве с ещё чудом сохранившейся росой. Она щекотала ему пятки, и ему было от этого приятно. Рядышком же уселись воробьи и начали чирикать что-то на своём, крохотном и птичьем языке.
— Скоро гроза будет. Возможно, дождище пройдёт здесь.
— Мда, пройдёт так пройдёт.
— Степка так и не пришёл? — спросил вдруг Алёша.
— Ах, да, — немного погодя ответил Егорка. — Нет, не приходил. Вернётся, куды денется, — и вновь замолк. Затем прибавил:
— Пошли в дом.
— Пошли.
Во время разговора братьев уже все, кроме отца, проснулись. Войдя в хату, Алёша и Егорка принялись готовить ржаной хлеб, а Соня, Наташа и Ленка принялись кашу варить на всю семью. Такой дивный, приятный запах свежеиспеченного хлеба поднялся в доме, что аж голова готова кружиться от такого удовольствия. А какой он вкусный, этот хлеб! Как он тает во рту!
Все расселись за стол, разложив тарелки и ложки. Наташа, девочка с печальным и задумчивым взглядом, ложила каждому на тарелку еду; Егорка раздавал всем хлеб: верхнюю часть он дал Соне, нижнюю часть — Алеше, боковушку он отдал Наташе (вторую уже он оставил для себя), для отца и Степки (если вдруг) Егорка отложил в сторону две горбушки, а всю мякишку отдал самой младшей младшей сестре Лене.
Вдруг в дверь постучались. Алёша сказал входите, и за порогом очутилась молодая длинноволосая девушка. Она стояла и молча, словно бы стесняясь, смотрела на всех обитателей избушки. На ней был простой синий сарафан, которой очень хорошо шёл к её лицу. А глаза так и бегают по хате и рассматривают её, словно зачем-то изучая. Большая и белая печь, которая стояла рядом с гостьей, была напротив окна. Перед ней же стоял стол, на котором расселись хозяева избы и готовились трапезничать. И тут её взгляд остановился на Наташе, чьи ручки были покрыты полосками.
— Вам чего? — спросил Алёша. От этих слов девушка от чего-то замялась.
— Так это же Матрёна! Ну, к ней Степка обычно ходит… — дополнил Егорка, увидев, что Алексей не понимает, откуда он её знает.
— А, Матрёна! Слышали, слышали, — проговорила Соня и подмигнула всем. Все заулыбались, кроме Наташи. Наташа сидела и печально смотрела на хлеб. — Степа столько о вас рассказывал.
— Да ну, што врешь-то! — воскликнула Егор. — Сидит Степка, как рыба, и молчит, ничего о Матренушке, о своей Матренушке ничего не говорит. Слава Богу хоть имя удосужился сказать и на этом спасибо.
За столом начался шум. Кто-то начал спорить, что Степка все-таки говорил кое-чего о Матрене, кто-то говорил, что вообще впервые слышит о Матрене, то есть Степка ничего и не говорил (даже имени!). Матрёна же стояла и не могла понять. Она словно и участвовала в споре, и вроде не участвовала. Она совсем ничего не говорила, лишь вопрошала себя: «К чему эти возгласы? К чему эта выходка Сони? Зачем они перед ней собачатся?»
Неожиданно Наташа заговорила, из-за чего все тут же замолкли:
— А почему с тобой Степашка нет?
И действительно: где Степан? Почему рядом с Матреной его нет?
— Я не знаю, — очень тихо проговорила Матрёна, потом, словно совладав с застенчивостью, заговорила по-свойски. — Я думала, что он у вас. Вчера, когда я увидела спину его, он разгорячился и ушёл от меня. Я думала, что он к вам пошёл.
Все семейство за столом вдруг переглянулось. У всех на лицах выражалась некая тревога, некий страх за родного человека. Егорка и Алёша вскочили, надели лапти и выбежали из избы со словами: «Ой, чо будееет…» Матрёна выбежала вслед за ними.
По дороге парни встретили Саню, встретили Андрюшу и все им рассказали. Все принялись искать его. Даже те, кто плохо знал или вообще не знал Степку, прикладывали усилия дабы помочь им в поисках. Это могли быть и друзья, знакомые Андрюши, Егорки, Сани, — все помогали. Матрёна разделилась с Егором, Алешей, Андрюшей и остальными ребятами, чтобы быстрее найти Степку, а не толпиться всем на одном месте.
Когда она шла по ярмарке (мало ли, вдруг он там где-то шарахается), Матрёна слышала:
— Вот знаете, Ефим Никифорович, что хлеб и всякие калачи, баранки здесь, в Сибири, самые вкусные? Правда, правда! Я вот сколько езжу по нашей Родине, каждый раз приятно поражаюсь, что только здесь (необязательно у вас, но именно во всей Сибири) самый вкусный, самый приятный, самый душистый хлеб в России! Да, да!
— Охотно верю вам, — говорит другой мужицкий голос. Но Матрёна не останавливалась, чтобы послушать разговор, и потому она прошла мимо. Её маленькие живые глазки бегло искали Степку, пытались узнать его среди толпы. Она проходила мимо старой женщины и мужика, который жаловался, что, видите ли, колбаса у них невкусная, что когда берешь кусок в рот, то во рту такой запах, как будто вошел в конюшню в тот самый момент, когда кучера снимают портянки; когда же начинаешь жевать, то такое чувство, как будто вцепился зубами в собачий хвост, опачканный в деготь. Другой человек хвалил ямщика за честность, мол, вот, единственный честный, ласковый и добрый человека на что ямщик ответил: «Эээ, дядя, полно тябе! У нас тут все честные и ласковые!», и улыбнулся он кривой улыбкой.
«Честные, добрые, ласковые? — подумала Матрёна. — Да, возможно, мы все такие. Только действия и глаза наши добрые, но души-то у нас грустные. У всех есть какая-то беда, которую никак не решить. И почему же мы молчим тогда? Почему ничего не рассказываем? И где же Степка? Куда же он делся?»
И тут начался дождь. Все жители Яра мигом исчезли, словно никого и никогда не было на улицах этого городка. Пройдя пару шагов по пустынной улице, её вдруг осенило:
— А может он у сына портного Ивана Сергеевича? Надо туда пойти, — и, чуть ли не побежав, Матрёна направилась к дому Илюши.
Проснулся Иван Сергеевич довольно поздно для себя. Было часов десять, когда он встал со скамьи. Почесав свою макушку, он начал обдумывать, что ему делать сегодня, хотя чего ж думать-то? Ясное дело, что делать: как всегда чини, мастери, ремонтируй, люби и расти детей. Но мысль со вчерашнего дня о лечение в Демалограде словно витали, как зараза, в воздухе, и он вновь задумался. Наконец решил, что все же стоит «посетить городишко и продлить себе жизнь». Но вот беда — нет паспортов для переселения из одного города в другой. «Значит нужно их сделать», — и с этой мысль Иван Сергеевич оделся и вышел из дома.
Вдруг послышался сонный голос, будто он ещё спал, но через силу пытался пробудиться и найти связь со всем и вся. Иван Сергеевич вздрогнул и обернулся с ошарашенными глазами. Это Илья стоял и смотрел на своего отца, при этом рукой тёр свой правый глаз.
— Куды ты, бать? — спросил Илья, зевая и кулаком прикрывая рот.
— Ась! Я…да я это…прогуляться.
— Гулять? — удивился Илья, почесав подбородок.
— Ну да.
— Так ты ж не гуляешь практически не ходишь. Видишь в этом бесполезность и убытки.
— Эвоно как! Смотри-ка, наблюдательный.
— Да какой уж там, — похмурел Илюша. — Вон, живу ж с тобой с детства. Естественно, я знаю уже тебя, как свои пять пальцев. И чему удивляться тута, не понимаю?
— Ну-ну, как заговорил! Забыл, с кем болтаешь?
— Нет, я помню, — сразу, как вызубренный урок, сказал Илья.
— Вот, помни, — и погрозился указательным пальцем. Погрозился и тут же замолк. И пауза, которая была неуместной, расползлась по всей мастерской, дойдя аж до Илюши. Затем Иван Сергеевич продолжил:
— Я схожу по делам и вернусь ближе к обеду. За Анюткой следи, не обиджай…
— Да бать, ну ты…чо ты такое несёшь. Знаешь же, что так я не поступаю, — перебил отца Илюша, подняв обе свои брови наверх.
Иван Сергеевич, хотевший уже поворотиться и уйти, посмотрел вдруг взглядом, словно ему напомнили о чём-то, кивнул и промолвил:
— Все равно…не обижай, — и ушёл из квартиры, оставив детей одних.
Илья же потёр свою ладонь об ладонь и осмотрел комнатку, в которой жила его семья. Она была и не маленькой, и не большой, а такой, что можно уместить пятерых толстобрюхих мужиков. Уютно и комфортно в ней мог чувствовать себя абсолютно каждый зашедший человек. Две кроватки, друг за другом поставленные в углу комнаты, стояли подле окна; на одной из них спала маленькая Анечка, забавно посапывая своим носиком. В другом, параллельном углу стояла чугунная печь прямоугольной формы. Обычно она предназначалась не только для обогрева помещения, но и приготовления еды. В третьем углу стоял стол, над которым стояла одна книжная полка. На ней обычно лежали лишь пять или шесть книг, перечитываемые Илюшей время от времени. Из стульев в доме были лишь маленькие табуретки, на одной из которых Илюша сидел, читал или делал одежду в помощь отцу, и мягкое, но старое кресло, брошенное подле Анютеной кровати. На нем Иван Сергеевич сидел и отдыхал в свободное время. Порой бывало, что он на нем засыпал и спал целую ночь, не просыпаясь. Последний угол был красным.
Взглянув на комнату, Илья подошёл к окну. На ней он увидел зеленого жука, так нервно шевелящий своими усами. Поглядев на букашку, он вытянул свою голову, дабы увидеть, куда батя идёт. Куда-то в неизвестном направлении, и в неизвестном от того, что не знал, зачем Иван Сергеевич ушёл. Уж больно интересны взрослые дела!
После этого Илюша долго сидел на своей кровати и бездумно спал с открытыми глазами. Долго так сидел, пока неожиданно в голове мысль не прозвучала: «И чем щас заниматься будешь?»
— Как чем? Известно чем. Расскажу Аленушке о вчерашнем. Пусть потешится, — ответил Илья вслух и сел за стол.
Как же начать письмецо? С чего бы начать его?
Принялся Илья что-то чиркать на шершавой бумаге. Чиркал каждую букву, к каждой букве с душой относился, с неким трепетом. Глаза горели, и в них читалось куда больше, чем вырисовывалось на бумаге. Чтобы не сбиться с мысли, Илья медленно поговаривало её:
— Дорогая Алена! Спешу тебе сразу рассказать…что произошло вчера со…нет, лучше с нами. Вчера мы с парнями пошли в лес, землянку срубить для охоты. Казалось бы, ниче примечательного. Обычная забава и обычный разговор с ребятками был у нас. Делаем, рубим, забиваем гвозди. Но тут Егорка, сын косаря Потапа Михалыча, прокричит во всю глотку Медведь! Мы бегом в землянку, которую только-только сделали. А эта тварюга так и пролила подле нас. Даже когтями скреблась в дверь. Никогда, слышь, никогда я не забуду это. И тут — о чудо! — оно ушло. Почему ушёл медведь — я не понимаю? Да оно и странно: скребся себе и скребся, и тут неожиданно уходит. Если это не чудо и не воля Божье, тогда не знаю, почему это так случилось.
Вдруг забарабанил дождь по окну. Кап-кап, стук-стук. Небо сделалось серым, люди начали прятаться от якобы «злополучного» дождя. И тут вдарил ливень. По окну так и слышится непереставаемый стук-тук-тук-бах-бах-тук. Илюша взглянул в окно, оперся об руку и с грустью наблюдал за стучавшимися каплями. Откуда эта грусть у него взялась — он не имел ни малейшего понятия. Но то, что он от неё не страдал, а наоборот получал некое удовольствие, делало его каким-то радостным, и с наслаждением продолжал смотреть в окно.
Но что-то резкое и тревожное, что-то, что нужно было срочно сообщить, вдруг кольнуло его, и он вновь обратился к бумаге:
— Вчера же у отца вновь был доктор. Вновь он пытался убедить его уехать на юг, здоровьице поправлять. А он, упрямец, ни в какую, отказывается и все. Ему все хуже и хуже, а он настаивает на своём, будто эта болезнь обычная простуда, и как она пришла, так и уйдёт. Ужас! Что будет дальше? Хотя вот сегодня он куда-то пошёл, и что-то мне подсказывает (хотя мне известно, что сердце мне подсказывает), что мы уедем из Яра совсем скоро. И кто знает, возможно, ваш город будет рядом с нашим или мы окажемся в вашем. Было бы чудесно, я думаю…
И тут перо остановилось. В застывшем положении Илья просидел недолго, после чего спрятал бумагу под подушку, убрал перо и чернила и подошёл к окну.
Вдруг в поле его виденья появилась знакомая фигура. Илюша поднял брови, как бы не веря своим глазах, и взглянул на Анютку. Та спокойно и мирно спала. Илья же в голове решался: покинуть ли сестру на минуту и удостовериться в мысли своей или остаться дома, как велел ему отец. Шмыгнув носом и ещё раз посмотрев на сестру, он вышел из квартиры и открыл уличную дверь, мимо которой уже проходила знакомая фигура.
«Стёпка! — воскликнул Илюша. — Чо ты тут делаешь?»
— Ась! А, это ты. Да я тута…прохаживаюсь, понимаешь ли. К Матрене иду, вооот, — протянул Степка и пошёл дальше. При всём при этом он шёл неуверенно, немного шатаясь, словно он был пьяным или у него голова кружилась; словно он не чувствовал землю под собой.
Илья похлопал его по плечу:
— Ты как? Выглядишь как-то…
— Неважно, да? — перебил Степка и улыбнулся. Его улыбка казалось не такой искренной, как было раньше. — Ничего…бывает…плохо спал сегодня…просыпался ночью пару раз…спал плохо…
Каждую фразу он произносил с паузой, будто обдумывал их. Но несмотря на это Илья увидел в них не размышления, а некий бред, словно мысли путались у Степана и не имели ничего общего друг с другом. Затем он увидел, как Степка что-то шепчет, что-то наподобие «я виноват…я злодей…виноват я…». Все это казалось подозрительным Илюше, и из-за подозрения он спросил:
— Так куды ты направляешься?
Степан остановился, закрыл глаза и поднял голову. Ливень громыхал, падал с грохотом и заливал парней. Каждая прохладная капля освежала их. И эту свежесть Степан чувствовал и, словно какое-то сочное яблоко, вкушал его. Он видел в этом некое очищение. А Илюша стоял, мокнул и недоумевал, что его друг делает. Дотронулся до него и переспросил:
— Куды путь держишь?
Степан оборотился, улыбнулся по-детски и ответил:
— К Матрене. Извиниться хочу.
— Зачем?
— Как это зачем? Ты чо, не знаешь, чо было? — это Степан все произнёс с той же улыбкой.
Илья нахмурился:
— Н-нет. А чо…ч-чо-то было что ль?
Со Степана улыбка резко, как появилась, так и исчезла. Зрачки забегали. Пальцы его правой руки начали дергаться, словно перебирают страницы книги. И вдруг все у него застыло: мимика, пальцы.
— Неужели мне и это привиделось в кошмаре? — обратился к самому себе Степка и пустился наутёк. Илья за ним ринулся, пытаясь остановить.
Тут кто-то его позвал. Глаза у Илюши округлились, он со страхом обернулся и увидел Матрену, которая подбегала к нему.
— А, Матрёна! А это…Степка к тебе пошёл.
— Да? — воскликнула Матрёна и то же побежала в сторону своего дома. Илюша вслед за ней.
Подойдя к дому Матрены, они увидели, что Степка стоит, как вкопанный, и не двигается. Затем Матрёна позвала его, из-за чего тот вздрогнул и взглянул на них. Как взглянул, так и воскликнул: «Господи!» и побежал к своей Матрене.
Подбежав, он схватил её руку и, крепко-крепко сжав, начал проговаривать: «Прости!..» Матрёна не понимала, за что его нужно было простить, а Илюша заметил, что у Степки глаза красные от слёз.
— Прости!
— Да Господи, за что прости-то? — воскликнула Матрена, испугавшись вида Степки и его слов. У Илюши появилось какое-то чувство неприязни к словам и действиям друга. — Степушка, что с тобой? Что такое?
Но тут Степка резко отошел от нее, взглянул озадаченным лицом и заговорил:
— Как это – за что прости? За вчерашнее, за побег, за…зверство.
— За какое зверство? — спросила Матрена. В ее глазах было непонимание, а голос потихоньку начинал тревожно дрожать. Теперь же ее руки не отпускали ладони своего друга, друга, который дорог ей, как мама или тятя. Это почувствовал Степка и опустил свои глаза, лишь бы не смотреть на эти любящие и обеспокоенные глаза. «Почему она не хмурится? – сердился он. – Почему она переживает за меня? Почему не кричит, не бьет? Я б себя за это вдарил! А она?» Ливень хлестал до бешенства, бил, как дятел по суку, а Матрена ждала ответа с нетерпением сердца и пыталась хоть что-то увидеть в лице парня.
— Как это за какое? За то что резко встал, когда ты меня обнимала; что не объяснил ничего, когда ты просила; что ушел от тебя молча, когда был зол. Ты наверняка злишься…
— Какой злишься! – вскрикнула Матрена; ее брови вдруг опустились вниз, как бы показывая, что ей не понравились последние слова. – Да разве на такое нужно злиться? Разве это стоит твоих нервов? Это пустяки, мелочи, и душу трогать они не должны.
Степка вдруг посмотрел на Матрену каким-то странным взглядом, словно слова девушки его удивили очень сильно. И тут его взгляд застыл, будто он думал, что это ничтожно было гневаться на слова, которые никак не оскорбляли, и на свои действия, которые ничего не значили плохого или оскорбительного. Он думал, что зря он злился на себя ночью, злился сейчас, что нет серьезности и катастрофы во вчерашней ситуации. И самобичевание было пустым, и время потраченным зазря.
А ливень же уже потихоньку переставал лить, и начался моросящий дождь. Где-то за горизонтом солнце просыпалось.
— Ты чего дрожишь? — спросил неожиданно Илюша с неким беспокойством. Действительно, Степка трясся, а зубы его так вообще дрожали. Да и пошатывало его, как больного.
— Да чо-то м-морозит м-м-меня…
Матрена коснулась губами его лба и вдруг вскричала:
— Да у тебя горячка! Срочно ко мне в дом! А ты, — она обратилась к Илюше, — ты срочно беги к Алексею Павловичу и скажи, что у человека горячка случилась.
Через пару десятков минут к дому Матрены подошёл Алексей Палыч и осмотрел больного. После некоторых наставлений и совет по поводу порошков Матрёна предложила всем отобедать. Алексей Палыч отказался, сказав, что другие пациенты тоже ждут, и шепнул Илюше:
— Пойдёмте-ка, Илья Иванович, отсюдова. Ваш друг в хороших и тёплых руках находится, с ним все будет хорошо, — и вышел.
Илья же взглянул в последний раз на Степку и Матрену. Девушка смотрела на спящего парня любящим взглядом, держала его за руку, мягко и искренне улыбаясь, и тихо приговаривала:
— Все хорошо. Теперь все будет хорошо.
По возвращению в квартиру Илья обнаружил, что его сестренка уже не спит. Сидит и с куколкой со своей играет. На улице уже светило солнце, пахло свежестью и пьянеющим запахом черемухи. Увидев брата, Анюта соскочила и бросилась к нему. Обняла и радостно вскрикнет:
— Илюшенька, наконец-то ты пришёл. Наконец-то!
Илюша обнимет её, тоже обрадуется и посмотрит на окно. А из окна просачиваются солнечные лучи, освещая тем самым квартирку семьи портного и как бы маняя к себя, на улицу, ждать счастья, восторгаться последними теплыми днями апреля и вдыхать чудесный запах распускающихся цветов и черемухи.
Автор публикации
