Богом забытые люди. Глава IV

Глава 4

Апрельское утро. Тёплый ветер обдувает ветки хвойных деревьев, заставляя их шевелиться. Солнце освещало земли, болота, Тайгу.

Люди, которые ворчали вчера на погоду, так как именно вчера шёл сильный дождь с грозой, радовались жаркому утру и тому, что наконец-то пошли тёплые дни. А дождь с грозой прекрасен! Воистину прекрасен! Особенно первая весенняя гроза. Казалось бы, гроза ознаменовывает нам что-то ужасное, наподобие Божьей кары. Обычный религиозный люд верит в это, боясь этого явления. Но обычно именно после первой грозы осознаёшь, что зима уже прошла, что скоро тебя будут ожидать светлые, приятные дни. После ливня, грозы и грома наступают приятные вещи. К примеру, спокойствия природы, свежий хвойный воздух, которым мы дышим. Да даже необязательно должен быть хвойный воздух, но сам факт этого чуда заставляет неподдельно восхищаться и благодарить Его за все это.

На реке все было тихо, умиротворенно. Ветер колыхал камыши, на воде появлялась рябь, и все постепенно просыпалось. Девушки, встречавшие прохожих, отвечали на их вопрос «Куды вы?»:

— По воду. Мы идём по воду.

Блеск прыгал по воде. Казалось, что река серебрилась по собственной воле, словно её блеск являлся улыбкой самой Оби и Тайги.

Степка, Егорка, Санек, Илюша и Андрюшка, сын сапожника, шли себе куда-то в глубь бора. Для чего и зачем – никто не знал, да и не волновало это как-то сибиряков. Проходя вдоль Оби, мальчишки встретились с рыбаками, которые сетью ловили муксуна.

— Эй, старички, как у вас там с уловом? Сети-то не порвались? – проговорил задорно Санек.

Три рыбака сразу же повернулись в их стороны, но ничего не ответили; лишь как-то ухмыльнулись и дальше удить рыбу. Но один старикашка, четвёртый который, не выдержал и сразу же дал маху:

— Да как ты, грубиян, смеешь так со взрослыми разговаривать!? Какие мы тебе старички (попробовал передразнить мальца его же тоном и голосом)? Что за неуважение к старшим!?

Но от «грубиянов» уже и след простыл. Получив ожидаемый ответ, они ушли довольные, с улыбками на лице и ещё долго хохотали над реакцией четвёртого рыбака.

— Зря ты на них накричал, – пинает один старик четвёртого.

— Миш, я не стану терпеть такого неуважения к себе. Они не должны так общаться со старшими; где это было видано, чтобы малые люди перечили и так разговаривали с нами; к тому же я им не ровня, чтобы так со мной…

— Так кто ж с тобой спорит-то? Действительно, они должны к нам относится уважительнее. Но не обязательно на них горлопанить. Ты же понимаешь, что они озорничают? Понимаешь? Понимаешь. Значит ты не должен был кричать, а должен, как и мы, улыбнуться. Мы же такие были, если вспомнишь…

— Да ты молчи, молчи. Ты ни черта не понимаешь, что бубнишь там. Тебя поэтому всегда и осмеивают, и не воспринимают всерьез. С ними надо жёстко, чтобы потом не повторилось истории с Пугачевым или с теми же декабристами. Поэтому кончай свою ересь нести! Я прав! И прав в том, что сделал правильно!

Старик, который беседовал с ворчуном, лишь покачал головой в ответ на высказывания упрямца, закинул сеть и вздохнул: «Ох-ох-ойушки хохой!» На этом разговор и кончился.

Дети же тем времени добрались до нужного им места. Возле речки, которая впадала в Обь, Санек, ещё один брат Степана, загрохотал: «Копаааай!» И все дружно начали выкапывать выемку, где будет строиться землянка и при этом будет спрятана.

Выкопав довольно-таки широкий прямоугольник нужной глубины, Санек начал распоряжаться обязанностями каждого человека:

— Так-с, значица Степка и Андрюшка идёте собирать нам валежник для стен избёнки. А остальные вместе со мной будут эти стены делать…

— Только поторапливаться, – дополнил свою речь Санек, – а то к вечеру не успеем…

— Полно, братец, полно! Успеешь ешшо к своей ненаглядной прийти, – начал подтрунивать над своим братом Егорка. Тот, в свою очередь, промолчал, будто и не слышал ничего, но прошло с минуты, как Санек проговорил:

— Так-с, меняемся. Егорка с Андрюшкой за валежник, а Илья и Степка со мной.

В самом тихом и прекрасном месте раздался громкий и лихорадочный смех, который нарушал привычные дни и глушь леса. Голоса звенели (даже Санек хохотал), но постепенно начинали утихать, становясь или же пытаясь слиться с окружающей местностью.

Когда Андрюшка и Егорка принесли первые валежники (а это были не только худые, но и толстые стволы), мальчишки принялись плотничать. Поставив по углам довольно толстые бревна и закопав их, Илюша и Санек ставили стены из оставшегося валежника, который то там, то здесь валялся. Степка же обтесал топором все бревна, очистил их от всех сучков, которые торчали, и могли как-нибудь навредить парням, и могли испортить все дело.

— Как там у тебя с Аксиньей? – спросил вдруг Илья Саню, который вбивал длинные гвозди в бревна, закрепляя их к угловым столбам.

Степка поднял свою голову и взглянул на брата заинтересованным взглядом. Все-таки не виделись с ним где-то два месяца, хоть и жили в одном и том же городке. Тот усмехнулся и сказал, улыбаясь:

— Детей не хочет.

— А ты чо, не хочешь? – спросил Степка.

— Хочу.

— Ну вот: ежели ты хочешь, значит дети будут. Ты главный в доме, не она…

— Ну, так что делать, ежели она брыкается, отталкивает меня. Увидела ту чёртову женщину и всё, не захотела детей.

— Чо за женщина? – спросил Илья, обращаясь к Сане, но при этом смотря на топор.

— Да какая-то юродивая драла себе горло на площади: «Женщины-красавицы, не женитесь и не рожайте! Свою красоту потеряете, себя погубите!..» совершенно… – и стукнул слегка себя по лбу, говоря тем самым, что женщина была сумасшедшей.

— Ужас! И несёт же таких свет по земле, – проговорил Степка, почесывая себе подбородок.

— Ужас, точно, – проговорил печально Илья, вздыхая. Он всегда говорил неохотно и грустно, когда речь шла о сумасшедших людях.

Увидя это, Степка довольно серьезно сказал, пытаясь вывести из себя своего брата:

— Знаешь чо? Бросай ты свою Аксинью. Раз не хочет детей, так и не нужна такая…

И как ожидал Степан, Санька сразу же побагровел, нижняя губа его затряслась слегка, а руки сжались в кулаки. Схватив же не обтёсанное бревно, Санек замахнулся:

— Да ты чего удумал, а? Старшему брату…такое?! Да я тебе щас дам…

— Лучше не мне, а ей дай, – ехидно прохохотал Степка.

Санек же остановился; постоял, постоял и, наконец поняв, о чем это говорит Степка, взял и кинул валежник в его сторону. Но, к счастью, Степка увернулся. Санек стоял и улыбался, при этом стоит учесть, что в его взгляде было осуждение. Степка же с трудом сдерживал смех; Илья смотрел на обоих и в предвкушении ждал, что будет дальше.

— Борзеешь! – сказал Санек, становясь постепенно розоватого цвета.

— Ага, точно: борзею! – кивнул головой его брат и расхохотался. Не получилось сдержать этот наглый и искренний смех.

— Над чем смеётся? – задал вопрос Егорка, скинув последнюю кучу найденного валежника и положив рядом с топором пилу. Андрюша добавил своих в общую кучу.

— Да ни над чем, – угрюмо сказал Санек и продолжил соединять гвоздями бревна.

Степка взял свой топор и принялся за своё дело. Андрюша и Егорка подошли к Илюше:

— Что случилось?

— Степка вывел из себя Саню.

— Как?

— Да просто. Мы спросили Саню насчёт Аксиньи, он сказал, что она детей не хочет из-за какой-то бабки, которая орала на площади. Ну, а Степка сказанул, чтоб бросал её, мол, не надо тебе такой. Тот хотел было ударить и сказал: «Я тебе сейчас дам…» А Степка ответил: «Не мне, а ей лучше». Вот сидим и ржем теперь, как кони.

Егорка хихикнул от услышанного; от этого посмеялся добродушно Андрюша. Санек же повернул голову, взглянул на Илью и Степана и отвернулся. Степка одарил всех взглядом исподлобья, но не тем, которым обычно смотрят, когда недовольны. Обычный взгляд, в котором оставалась искорка детского задора, застыл на Илюше и Егоре. Илюша же потом подумал: «Зря я, наверное, рассказал об этом. Сане неприятно, а Степке только хохотать над родным братом. Баба вон чо удумала, а мы хохочем. Зря, зря я сказал; рот на замке надо держать».

— Мда, женщины – удивительные существа, – начал Егорка рассуждать после Андрюшеного смеха. – Как чо-то навяжут себе – так хоть стой, хоть падай.

— Да, только зря мы ржем над этим, – повторил Илюша свою мысль вслух.

Все пацаны подняли голову.

— Это почему? – произнесли все хором. Даже Саня заинтересовался.

— Саше же ведь неприятно, что мы так про Аксинью отзываемся и гогочем над ней. Нельзя так…

— Да можно, – сказал Егорка.

— Почему-с нельзя-то? – недоумевал Андрюша.

— Да не думай ничего плохого, – проговорил Санек. На лице его была мягкая улыбка, по которой можно было понять, что ему приятно слышать извинение и такое замечание в сторону пацанов, но для вежливости…

— Все нормально. Я не обижаюсь. Не могу я на них обижаться, ведь я с ними все своё детство провёл. Но и её бросить, как вещь, тоже не могу. Дорога она мне, и люблю её сильно.

Наступила абсолютная тишина. Тишина и тоска, характерная почему-то только русскому человеку и понимающаяся только им в особенном образе и смысле. Солнце светило ярко, время от времени скрываясь за облаками. Лица юношей то светились бледно-желтой полосой, из-за чего можно было увидеть, у кого была рябь, у кого родинка подбородком, то принимали обратно свой цвет, как только рваные облачка вытесняли золотой лоб на небе. Степка глубоко вздохнул. Ему как-то стало трудно дышать: что-то сжимало ему грудь.

Все это услышали и все промолчали. Санек, не выдержав такой могильной обстановки, спросил:

— Остался ли ещё валежник?

— Угум. Остался и на крышу, и на то, чтобы сделать дверь. Щеколду и петли принесли? – обратился Степка ко всем, но при этом продолжал смотреть на обтесанное бревно.

— Поесть бы надо, – добавил Степка, встал и протянул Сане валежник. Тот взял его и пошёл доделывать крышу.

— У меня-с есть муксун, – проговорил гордо Андрюша.

— Оо, я и не сомневаюсь, – подтрунивал Егорка. – Весь пропах своей рыбой. Ходили за брёвнами, так невозможно было к тебе подойти и говорить. Тьфу!

— А чо прикажешь делать-с, ежели я люблю муксун…

— Ну, так я тоже люблю его, но не так, чтоб так пахнуть.

— Да ты дай договорить же. У меня муксун в котомке лежит-с, и я взял его ради обеда. Так без меня и моего муксуна чо б вы делали?

Егорка замолк, понимая, что его претензии были бессмысленны и не имели почвы для возникновения. Потупив взгляд, он направился в сторону болота, который находился неподалёку от места, где расположились юноши. Если же повернуть в противоположную сторону, то можно было бы зайти в глубь Тайги и наткнуться на речушку, впадающую в Обь.

— Ты куды? – спросил Андрюша.

— Я неподалёку видел клюкву…пойду за ней, – проговорил сквозь зубы Егорка. И ушёл.

Пацаны начали готовить рыбу. Хотя лучше указать, что её делал Андрюша, а остальные доделывали землянку: Илюша и Санек – крышу, а Степка – дверь.

— Так это…петли и щеколду принесли?

— Я не брал, – отозвался Илюша.

— Я взял, – ответил Санек. – Осталось там парочку…

— Хорошо.

Когда крыша была сделана, а дверь вбита, парнишки начали посыпать все землю. Между ними, тем временем, завязался разговор; Степка немного размягчился: и лицо, и глаза, и в голосе не было той прежней хмурости и закрытости.

— Чо поделывать будите летом? – спросил вдруг Санек.

— Отцу помогать буду с портным делом, – ответил Илюша.

— А, кстати! зашёл как-то к вам, а батька твой кашляет очень сильно. Боюсь даже сказать…

— Да, – ответил Илюша, предугадав вопрос друга. – Заходил месяц тому к нам дохтур наш, Алексей Палыч, осмотрел его и высказал ему замечание, что нужно лечиться.

— Черт! Жаль его, хороший он у тебя мужик, батька твой. Правда, суховатый и чо-то строгий.

— Не строже ваше, – заявил Илюша.

— Что правда, то правда, – проговорил Степка. Он не любил разговаривать об отце.

— Вы с ним все так же не разговариваете или как? – спросил с минуту Санек у Степки.

— Случается иногда, что нужно с ним говорить, но обычно больше слова ни я, ни он не говорим. И на том благодарю, – проговорил Степка вновь. Ему уже начинала не нравится тема разговора, ведь что-то подсказывало, что сейчас начнётся нотация «об семье и как нужно жить».

— Ну это неправильно, – заявил Санек. – Нельзя так поступать с семьей…

—Я не поступаю так с семьей. К тому же, я не семью ненавижу, а только его не терплю, – ответил довольно резко Степан сразу, чтоб поставить точку на этой теме.

— А простить ты его не пробовал?

— За чо мне его прощать-то? И смысл этого прощения, ежели он все равно так будет поступать? Смысл моего прощения, ежели он его у меня не просил, ежели окромя битья и ругательств иных разговоров у него не бывает?

— Ну, так он отец, он воспитывает вас…

— К черту такое воспитание! И прощать его я не намерен, ибо терпеть его не могу!

— Все равно нужно простить. Иначе душа будет болеть, а сердце будет наполнено злом…

— Не прощу все равно, – проговорил хмуро Степан. – За такое нельзя простить!

Санек замолк. Потом снова заговорил:

— Помнишь, как ты рассказывал сказки Соне?

— Помню. И?

— Ты все так же их не рассказываешь? Даже после того, как я уехал?

— Даже после того, как ты уехал.

— Ммм, – промычал Санек и вновь переменил тему разговора. – Ты небось с Матреной будишь все лето?

— Хех, черт ползучий! Конечно, чо ешшо летом делать, а? Только за бабами бегать да ухаживать за ними.

— И то верно, – подтвердил брат.

— Она мне, кстати, сказала заходить без стука и почивать у ней, – гордо произнёс Степка. Хмурость, пришедшая от вопросов про отца, мигом заменилась другим чувством, которое приходит после неловких и неприятных моментов.

— МЕДВЕДЬ!!!

Все мгновенно обернулись с испуганными лицами. Егорка бежал со всех ног; не бежал, а прям мчал. Лицо его было бледным, все искривлено до неузнаваемости. Глаза были размером с шишку.

— МЕДВЕДЬ!!! – вновь проорал Егорка. – МЕДВЕДЬ БЕЖИТ СЮДЫ…

Все начали суетиться: Андрюша зачем-то схватил котомку и вылил воду на костёр, где жарился муксун; задев его ещё не полностью приготовленного, муксун упал на землю; Илья с Саней открыли дверь в землянку, закинули лишний валежник и говорили: «Быстрее! Прячьтесь!» Степка взял свой топор и вместе с Егоркой и Андрюшей самый последний вбежал в дом. Об опревши дверь бревном (ведь она открывалась во внутреннюю часть дома), мальчишки затаились.

В землянке из-за того что два валежника были не ровными, а кривоватыми, была маленькая щель. В неё юноши и глядели на улицу. Тут послышались звуки ломающихся веток и тяжелых лап. Кто-то ими очень сильно передвигал, и через несколько секунд в поле зрения Степки и Сани появился большой темно-бурый медведь. Добежав до лагеря, он стал ходить уже неторопливым шагом, словно он добрался до нужного места, что-то на своём медвежьем ворчать. Косолапым движением он приближался к месту, где сидел Степка и Андрюша. На вид он показался Сане злым и очень голодным.

— Кто потушил костёр? – прошипел Степка.

— Я-с, – ещё тише отозвался Андрюша.

— Балда ты! Медведь бы и не подошёл, возможно, ежели ты не потушил бы его. Теперь придётся сидеть тута и ждать, пока этот мешок густой шерсти не уйдёт отсюдова.

А шерсть у медведя действительно была густой.

У всех сильно билось сердце. Было страшно, но не до ужаса, ведь мальчишки сидели в землянке, не издавали лишних звуков и не были замечены зверем. Андрюша сидел подле бревна, Илюша с Егором в уголке, а Саня со Степой – у щели. На случай, если вдруг медведь нападет на них, у Степки был топор, которым он готов был воспользоваться в любой момент. Зверь же ел спокойно, пожирая каждую рыбу целыми кусками. Когда же он все съел, то уже начал идти все тем же косолапым движением, как неожиданно остановился; начал вдруг нюхать воздух. Развернулся и пошёл в сторону землянки.

Санек со Степкой сразу же отошли от щели и сели перед Егором и Ильёй. Андрюша повторил их движение.

С каждым тяжелым и неуклюжим шагом, приближавшийся к ним, сердца юношей бились все сильней и сильней. «Все, это конец!»- подумалось Егорке. «Вот она, смерть моя, – подумалось Сане. – А я думал, что помру от другого…» Степа сидел и недоумевал, почему медведь двинулся в их сторону, если он съел всю их рыбу. Обернулся в сторону Андрюши: у того лицо было бледное, как облако, а глаза полны отчаяния. Тогда Степка схватил котомку и открыл её. Там лежали ещё две рыбы. Неожиданная свирепость появилась у Степки в сторону сына сапожника, но, подавив её, он отвернулся и начал шептать: «Отче наш, услышь меня, спаси и сохрани детей своих…» Илюша же представил, как косолапый зайдёт в землянку, что аж валежник сломается и начнёт их всех драть своими когтями. Он представил, как острые, закрюченные когти вонзятся в его плоть, как они резким движением пройдут от шеи до груди, как из оставленных следов начнёт хлестать кровь. Медведь же начнёт своей пастью хватать за руку, ломая все кости, которые будут либо воткнуты также в плоть, либо торчать из руки; впоследствии медведь оторвёт ему руку, и из неё тоже будет идти река крови. А когти продолжают резать, дробить мелкое тело парня, постепенно делая его неузнаваемой тушью. Затем медведь разинет пасть и свои зубы устремит в лицо Илюши и так же разорвёт его. И пусть это и было в воображении Илюши, но все это он чувствовал, будто его этот громадный зверь действительно сжирает.

Вдруг все замерло и затихло. Парнишкам было слышно стук их сердец, причем не только собственных, но и чужих. Тут чудище начало своими когтями драть деревянную дверь, пытаясь войти во внутрь. У всех, буквально у каждого пробежала дрожь по телу: у Сани от руки до ног, у Степки от лица до рук, охватывая при этом и грудь; у Илюши только тело; у Егорки – на руках, и только Андрюша весь дрожал. У всех дыхание спирало, трудно было даже помолиться Богу.

Тут вдруг снова все затихло. Тишь. Тишь. Тишь. Уже пять минут, а то и больше, а все стоит тишь. Тогда Степка подошёл к щели и выглянул. Никого. Тогда он открыл дверь и вышел на свежий воздух. Никого.

— Фух! – вырвалось изо рта Степки, и он вдохнул свежий воздух в полную грудь. Все вышли и сделали тоже самое. На мгновение парням показалось, что даже воздух стал посвежее, чище, более приятным, ненапряжённым. Потом все разом от чего-то засмеялись. И это был не искренний смех, а истерика, настоящая, во всей своей красе истерика.

Успокоившись, парни решили, что нужно уже идти домой. Между тем у них опять начался разговор насчёт случившегося.

— Это просто чудо-с! – воскликнул Андрюша.

— Да, – задумчиво ответил Степка. Все остальные кивали головой в знак согласия.

— Интересно-с, – продолжал свой монолог Андрюша, – а почему он вдруг начал к нам ломаться?

— Ответ прост. Ежели бы кое-кто не взял с собой котомку с рыбой, то медведь и не пошёл бы к нам.

— Так котомку жалко–с…и рыбу… – начал противоречить Андрюша.

— Ах, рыбу жалко?! А нас не жалко, балбес?! Что бы с нами произошло, ежели медведь все-таки зашёл к нам?! Ты об этом подумал?! – взревел Степка и резко пошёл в сторону Андрюши. В нем закипела та же свирепость, что и совсем недавно была в нем в землянке.

— Знаете, а я, как бы странно ни звучало это, люблю болото, – выдал вдруг Санек. Он встал между Степкой и Андреем.

— Отойди, а то и тебе хорошо вмажу, – проговорил гневно Степка, толкая Саню. Саня изо всех сил старался не давать Степке ударить Андрюшу. Егорка так же подключился и старался остановить разбушевавшегося брата. Илюша стоял в сторонке и наблюдал за происходящим, но в конечном итоге и сам ринулся помогать друзьям.

​Долго продолжалась бессмысленная борьба. Наконец, парни смогли успокоить зверя, и тогда Егорка спросил:

— И чем ты его так полюбил?

— Оно же затягивает, вязкое и опасное, – высказал Степка и посмотрел на брата. Брови к носу у него, и глаза выпученыбыли.

— Не знаю, просто люблю. Там клюква растёт. А сушёная клюква знаете какая вкусная! К тому же оно выглядит так по-простому…

— То бишь Тайга не простая? – спросил удивленно Степка, не понимая своего брата.

— Ну, нет…то есть…не берите в голову.

— Неа, уж коль сказал, так говори, – проговорил Илья.

— Ну…болото более просторное что ль…в Тайге можно заблудиться, и неизвестно, кто, к примеру, за той сосной прячется: белка, росомаха или медведь. Мало деревьев, красиве́е…

— Угум, – проговорил задумчиво Егор, и все затихли снова. Степка отошёл от Андрюши; тот кое-как сдерживал обиду и слезы.

— Смотрите, С*** крепость! – разладил обстановку Илья.

Парни вышли на Обь и шли вдоль реки. И только сейчас посмотрели в сторону другого берега. Где-то вдали виднелась крепость, которая была в две версты от городка N. Туда отправляли на каторжные работы всех преступников, революционеров и прочих неугодных государству лиц, тех, чей взгляд был опасен для общества.А появилась крепость совершенно случайно, как и тот завод, на котором работали каторжники. И никто из жителей городка N не знает, как все это появилось, да особо никто и не интересовался.

Обычно братья со Степкой и другими мальчишками бегали туда и смотрели за ссыльными, что они делали. А те,в свою очередь, либо на рудники, где добывали единственный материал – бурый уголь, либо на заводе по изготовлению оружий, куда этот уголь и транспортировался. Его ещё отправляли на соседние заводы в другие, более значимые города, чем городок N, большими запасами, а то, что не увезли – на эксплуатацию городка.

Среди ссыльных были и крестьяне, которые крали часть денег у своих хозяев, когда возвращали сдачу с какой-то услуги, и мещане, которые убивали или так же украли деньги на приличную сумму, и люди более благородного происхождения, которые пытались возбудить в других людях дух революций. Были и поляки, и русские, и украинцы. Их всех объединяло что-то общее, что-то, дающее понять их судьбу и посочувствовать друг другу. Бывало, что иногда какой-то генерал приезжал туда для чего-то, а для чего – крестьянам не дано, а людям более высокой ступени понятно. Иногда было слышно, как цепи их оков волочились по земле. При таком звуке человек, находившийся рядом с крепостью или внутри неё, ощущал себя узником в прямом и переносном смысле этого слова, и он же терял отчего-то всякую надежду, будто крепость выкачивала из людей веру в жизнь.

Посмотрев на крепость (или как иногда говорили, острог), парни поплелись дальше.

Подходя к перекрестной дороге, Степка выговорил:

— Что за день: сначала медведь, потом Андрюша...

— Что ты, что ты! – зашипел Егорка. – Будь менее злым и вспыльчивым. Мы все ж ошибаемся, и так будет всю жизнь.

— Да-с, поэтому не злись, прошу-с…

— Да чо ты сыкаешь тут: «прошу-с», «жалко-с». Словно крепостной.

— Батька мой крепостным был, – проговорил тихо Андрюша, спустя какое-то время, – Два года назад только освободились. А эта «с» осталась, как привычка или чо-то в этом роде…

​Парни разом замолчали. Всем было известно на слуху, какого это, быть крепостным у помещика.  И большинство тех, кто прожил с бичевой раба, говорят, что их хозяева были самыми жестокими людьми, которых они встречали. Другие же либо молчали, либо хвалились, что их хозяева были наоборот самыми благородными и честными, чуть ли не святыми.

​Все замолчали то ли потому, что не знали о том, что семья Андрюши была крепостной, то ли потому, что стало стыдно отчего-то. И именно это «отчего-то» сдавливало грудь, ребра, втягивало куда-то все органы и сжирало изнутри. Степка задумался: «Ба! Балбес я! Напал на парнишку, который, возможно, был крепостным, над которым, может быть, издевались, били, бранили. Я не знаю, что он пережил, я не знаю, каково ему было тогда. У него же явно остались ушибы, синяки и неприятные воспоминания о том времени, а я на него…Господи, что я за зверь!! Виноват, сильно виноват…»

На этом день у парней и закончился. Все разошлись по домам.

Братья шли и продолжали молчать. Подходя уже к знакомому дому, Санек вымолвил:

— Ладушки-оладушки, пойду-ка я к себе, а то моя забеспокоится щас…

— Иди, – проговорил Егорка и пошёл дальше. Степка, весь хмурый, как тучка, ничего не сказал, а просто обнял брата, кивнул головой и начал шагать в сторону избы. Санек, подходя уже к своему дому, подумал: «Мда, нешуточный вышел денёк! Сначала медведь, потом Степка вспылил. Ужас! Хе–хе, помню, как мы наблюдали за каторжниками. Так жалко было и так интересно наблюдать за ними. И при этом даже радостно, что мы не среди этих людей на рудниках работаем».

Зайдя домой, Санек первым делом обнял свою жену, которая сидела и ждала его. Нетерпение, страх за любимого засели у неё в голове. На момент, когда ребята возвращались по домам, солнце уже заходило за горизонт.

Прозвучал тяжёлый вздох.

— Чо ты так вздыхаешь? Чо ты тут сидишь?

— Тебя жду, – ответила нежным и тихим голосом его жена, Аксинья.

— Зачем? Я же говорил, что вернусь. Ежели я сказал – то так и будет… – у самого голосок тоже изменился: стал ласковым немного.

— Все равно… – начала Аксинья и сразу же осеклась. Молчание её всё объясняло Сане, и, отпустив её из своих объятий, сел напротив, прикрыв свой рот левой рукой.

— Ты ела чо-нибудь? – спросил заботливо Санек; по крайней мере, старался он сказать по-заботливому.

В ответ Аксинья ничего не сказала, а лишь кивнула головой. Санек встал и направился раскладывать ужин. Вслед за мужем встала и Аксинья.

— Сиди, я ужо сам все принесу…

Разложив тарелки с ухой и деревянные ложки, любящие муж и жена принялись есть.

Открывая дверь в хату, Егорка и Степка услышали плач ребёнка и низким басом прозвучавший голос. Подняли головы и смотрят: отец с кушаком яростно идёт зачем-то к Наташе, самой младшей сестре Степки, ей всего было лет семь, когда пропал Максим и утонула Света.

Потап Михалыч начал бить кушаком Наташу. Девочка плакала, просила: «Не нада, тятя! Я ни буду так больше!» Но в ответ свист – и удар по ногам.

— Стой ровно, а то по ногам твоим бить буду, – и начал Потап Михалыч лупасить своё дитя со всей силы. Та ойкала, всхлипывала от слёз, порой от боли вскрикивала, а отец говорил только: «Сколько раз я тебе говорил так не делать? А?! Сколько раз я тебе говорил аккуратнее есть, не разбрасывая ничего? Сколько, а?! Ааааа!!!»

От невыносимой боли Наташа начала тереть больное место. Отец орал, чтобы она убрала руки и перестала это делать. Она плакала:

— Ни могу! Больно!

— Убрала быстро!!! – взорвался Потап Михалыч и чуть не выдернул руки ребёнку. И снова начал бить, но уже по кистям девчонки.

Крик, крик во всем доме. Лицо Наташи все красное, глаза опухшие; губки скривлены, дрожат. Руки красные, также дрожат. А тиран кричит, бьет что есть мочи и кричит.

Прекратив свой деспотизм, отец отошёл от ребёнка и, облокотившись о стол, глубоко вздохнул. Неизвестно, понимал ли он, что только что наделал, или не понимал. Скорее всего понимал, ведь как можно не осознавать такой содеянный грех. Но откуда у него это появилось? Откуда такая злоба к своим детям?

Как с ним в детстве поступали родители, так и он поступал со всеми. Воспитывали его криками, битьем, всякими грубыми словами («балбес», «дурень»), что так сильно потом на него повлияли и злили. Такое воспитание, «общение» с родителями отразились и в характере Потапа Михалыча, и в его действиях в сторону детей.

— Ненавижу тебя, – сказала Наташа. Голос её дрожал от накипевшей обиды. – Не тятя ты мне, а палач семьи!

Егор и Степан продолжали стоять в стороне, наблюдая за происходящим. У Потапа Михалыча от услышанного сердце екнуло. До сих пор он не представлял себе, на сколько детское сердце может быть жестоким, особенно если с ним поступить не по-детски. Отцу семейства сразу же начали приходить мысли и образы, что он сидит на скамейке один, а изба пустеет; в углу появилась паутина, которую покрывала пыль. И нет никого рядом, все настолько обозлились на него, что даже и жить, и общаться никто не хочет. Так и помрет в одиночестве и горе.

— Дурень, – добавила обидевшаяся дочка.

Тут у Потапа Михалыча по рукам и ногам побежали мурашки. Он холодным, безжизненным, больше равнодушным и жестоким видом дал понять, что здесь дочка перегнула палку. Потому медленно, как кошка над маленькой птичкой, он приближался к Наташе, по дороге взяв уже розгу. В нем закипала злость, и все это из-за одного слова. Рука резко поднялась вверх, лицо Потапа Михалыча скривилось и изуродовалась донельзя.

— Хватит, – сказал Степка и схватил отца за руку, дабы остановить жестокость.

— Ты чо, очумел совсем што ль? Перечить мне? – зверь не мог теперь говорить, как человек; теперь он общался лишь своим ревом, и по итогу замахнулся на сына. Степан повернулся спиной, а Егорка подбежал к Наташе, начал её успокаивать и отходить вместе с ней.

Удар. Прижгло около лопатки и шеи. Степка стиснул зубы и терпел. Удар. Теперь возле поясницы. В парне начало просыпаться чувство несправедливости и злобы, ведь бьют его, по его разумению, ни за что. Удар по спине. Удар по шее. Наступает бешенство, кулаки сживаются, а зубы стискиваются ещё крепче. В голове Степки приходит мысль, что нужно дать сдачи, надо врезать, защитить себя. Удар. Удар. Удар. Ещё один удар, и Степка ударит отца. Удар опять по лопатке и по правому уху. Ещё раз ударит, и точно произойдёт гроза. Удар. Степка решил бездействовать, а в глазах пожар, тело в напряжении; из-за этого началась судорога в ноге. Сердце сильно бьется, а голова трясётся.

Последний удар. После него слышится, как отец часто дышит, а Степка все в таком же положении и взглядом сжирает деревянный пол. Потом он встал и крепко взял за край своей рубахи.

Потап Михалыч кивнул головой и ушёл в другую комнату; злоба продолжала закипать в нем, и теперь не только на детей, но и на себя. Наташа уже не всхлипывала, но слезы продолжали идти за брата старшего. Егорка испуганно смотрел на Степку, рассматривая его с ног до головы. «Зачем? – не понимал он. – Зачем он позволяет ему отрываться на нем за всех, кто хоть в чём-то не угодил ему? Зачем совершать эту глупость?» А Степка стоял и озлобленно глядел в сторону комнаты; край рубахи он до того сильно сжал, что когда он отпустил её, то она вмиг стала мятой. «Сначала ребята со своей правильностью и прощением, потом медведь, секунды смерти, и под конец дня очередная борьба с отцом,» – злился парень. Выйдя из хаты, он взял топор и со всех силы бил каждое деревцо, каждое полено, все, что с треском могло быть хоть капельку похоже на него. Вдруг он остановился. «А может его… – подумалось Степке. – Нет, Бог ему судья». И с этой мыслей он быстрым шагом пошёл к Матрене.

По дороге, почти возле ее дома, он наткнулся на черёмуху. Маленькие цветочки белого окраса освещались уличным огнём от фонаря, стоявший рядом с деревом. Черёмуха цвела.

Степка, подумав, что Матрене будет приятны цветы, своей жесткой рукой взял и оторвал одну веточку от молодого деревца. Покрутил, облюбовал со всех сторон и пошёл дальше к своей женщине. Осадок после ситуации с отцом оставался в душе парня, но мысль, что его долго в себе хранить не надо будет, как-то придавало ему сил.

Идя уже спокойным шагом, он все думал: «Как бы начать разговор с нею? Сразу же ли сказать, почему я к ней пошёл? Нет, нельзя так-то. Вдруг у неё там беда какая-то, а я тут с разговорами лезу. Не дело. Не нужно мне, чтоб страдала она от своей беды и от моего пустословия. Сделаю всё как всегда!» И покрутив ещё раз веточку черемухи, вздохнул с каким-то облегчением, из ниоткуда взявшегося.

Постучавшись к ней, он ждал, вернее, хотел увидеть её лицо. Он ей доверял, ей он и открывался, и узнавал себя. Как же он обрадовался, когда именно Матрёна открыла ему дверь. Черёмуху он спрятал за пазуху.

— Добрый вечер, – проговорил Степка тихо и не глядя в глаза собеседницы.

— Добрый, – молвила Матрёна и мило улыбнулась.

— Можно войти? – спросил Степка.

— Да, заходи, Стеш, заходи, – всё с той же улыбкой проговорила Матрёна.

В избе Матрены все было убрано: не было ни пылинки, ни паутинки, ни крошки на столе. Сразу же видно, что в доме есть заботливая и хозяйственная женщина. За сосновым столом, где обычно семья Матрены ела, сидел маленький неказистый старичок, с лысым островом на голове и длинной объемной бородой. Он сидел и своим ножичком вырезал из маленького деревца медвежонка.

Увидев Степку, на лице старичка нарисовалась улыбка, словно он был рад юноше, как старому другу.

— Василий Васильевич! – проговорил Степка, улыбаясь в ответ.

— Степааан! – чуть ли не пропел своим басом старичок. Оба засмеялись. Матрёна стояла в сторонке и смотрела за ними. При этом стоит отметить, что и она вся светилась: и потому что Степка пришёл, и потому что отец её считает Степку, как родного человека.

— Как жизнь молодая? – задал вопрос Василий Васильевич.

— Да ни горько и ни сладко, – ответил Степка добродушно. – У вас как все протекает?

— Ээээ, да чо у нас тут его может быть? Все по-старому. Ты лучше вона чего скажи: семья твоя как проживает?

— Ой, Василий Васильевич, у нас все спокойно и тихо. Мирно, я бы сказал, – соврал Степка. А Василий Васильевич посмотрел на него пристально, будто пытался прочесть его, кивнул головой, похлопав по плечу, и предложил сесть за стол, все также улыбаясь.

— Ну, чо, рассказываете. Как у вас со средствами? – спросил Степка, заметив, что в избе сквозило не по-детски.

— Да как же! Маленько осталось; гроши, так сказать. Но на жизнь семьи хватает, – пролепетал Василий Васильевич, чтобы не показалось, словно он прибедняется.

— Ммм, – промычал Степан. Потом он повернулся в сторону печи и, увидев, что дров для разжига очень мало, предложил:

— А чо это у вас тут так холодно? Давайте печку разогреем, – и, подойдя к печке, сделал удивленный вид, что для разогрева хаты слишком мало дров. – Ой, а чо это у вас тут дровишек мало? Давайте-ка я вам наколю быстро.

— Да не надо, – отозвался Василий Васильевич. – Хватит нам…

— Ну не глупите, Василий Васильевич. Три полена, а ночь впереди ещё. Я наколю вам.

— Да где это видано, чтобы гость трудился в хозяйском доме? – промолвил Василий Васильевич.

— Нигде, но это не значится, что гостю нельзя, – отозвался Степка и взглянул на Матрену.

Она до сих пор стояла в стороне и смотрела куда-то в сторону своего отца. Почувствовав, что юноша смотрит на неё, Матрёна кинула в него свой взгляд и, встретившись с его глазами, опустила вниз голову. Но Степка успел поймать этот миг, в котором выражались столько чувств к нему, сколько он испытывал к девушке. Степка увидел во взгляде Матрены надежду, обычную надежду влюблённой девицы на то, что он любуется ею, чтобы в своей голове вырисовывать её образ вечно. И потому, выходя из избы, в груди паренька все начало приводится в движение, словно появилась какая-то энергия, которую надо бы во что-то направить.

Когда он колол дрова, он размышлял, весь взбудораженный, чем ещё можно будет помочь хозяевам и о чем ещё можно будет поговорить. По итогу Степка пришёл к заключению, что тема для беседы, как и все остальное, само как-нибудь возникнет.

Зайдя обратно в дом, первым делом Степка отметил, что Матрёна как стояла, так до сих пор стояла на своём месте. Положив дрова у печки, он подмигнул ей и сказал (он старался это сказать более мягко и по-доброму):

— Садись, чо стоишь, как вкопанная.

Матрёна, ожив от таких слов, подлетела к посуде и начала расставлять её на столе на троих.

— Давай помогу, – предложил Степка, потянув руки к её рукам.

— Ты сначала печь затопи, а потом руки свои немытые суй куда хочешь, – сказала Матрёна с усмешкой и повернулась спиной к юноше. Василий Васильевич увидал это и радушно засмеялся.

— Как Василиса Дмитриевна поживает? – вдруг спросил Степан. От Матрениных слов на его лице красовалась улыбка, в глазках появился огонек, даже некий задор.

Старичок вздохнул после смеха и промолвил, что кормилица их больна, которую неделю лежит. И застыла на нем горькая улыбка, а в глазах так и таилось отчаяние и печаль.

У Матрены лицо вовсе изменилось. Её улыбка, придававшее ей милость, стерлась в углах, и осталась лишь линия в области рта. В глазах не выражалось ни грусти, ни отчаяния; взгляд был пуст, словно в душе все стало мертво. Догадался Степка, что скорее всего с Василисой Дмитриевной совсем уже все худо стало, и решил промолчать.

Матрёна поставила на стол тарелки с чёрным ржаным хлебом, морковкой и картошкой, и начала искать, что ещё можно сделать. Зачем-то она достала самовар и чашки.

— Не поздновато ли для чая? Или это для Васи… – спросил Степа и сразу же понял.

— Да, это для неё, – кивнула головой Матрена, и оба молча сели за стол.

— Сейчас настоится и отнесёшь ей? – обратилась дочь к Василию Васильевичу. Тот одобрительно кивнул головой и принялся есть овощи. Степка сидел и смотрел на тарелку, которая стояла перед ним пустая. Матрёна хотела положить ему хлеба и овощей, но только он отказался. Матрёна расстроилась из-за того, что юноша отказался от еды, и продолжила есть свой ломоть хлеба.

— Я между прочим, – заговорил вдруг Василий Васильевич, – рад, что ты у нас есть. А то всякие женихи приходят к моей дочурке и просят её руки, любви от неё просят. И по началу кажется, что они все хороши, но как поговоришь с ними и понимаешь, что они не способны отдавать женщине ничего от себя и от своих чувствий, так сразу же гонишь их за шею. А ты и стараешься помочь Матрене, и говоришь ей отдохнуть. Да и смотритесь вы друг с другом хорошо…не спорь со мной, – резко отрезал Василий Васильевич, когда Матрёна возмутилась и пыталась что-то сказать ему. – Я это вижу и я клянусь, что вы будете вместе, и жизнь ваша будет счастливой…

— Ну, я же из бедной семьи косаря, – заявил Степка без гордости.

— Не думай обо мне ничего плохого, прошу. Я не из тех стариков, кто выдаёт замуж по расчету. Потому не боись, – произнёс это старичок и мягко улыбнулся.

Настала глубокая и спокойная тишина. Не было ни неловкости, ни чувства стыда, ни мрачных раздумий. Были лишь сладостные сны о той жизни, что так обещал Василий Васильевич своей дочери и Степке.

Вдруг Матрёна запела:

Во поле береза стояла,

Во поле кудрявая стояла;

Некому березу заломати,

Некому кудряву заломати.

Я же пойду, погуляю,

Белую березу заломаю;

Срежу с березы три пруточка,

Сделаю три гудочка,

Четвертую балалайку;

Пойду на новыя на сени,

Стану в балалаечку играти,

Стану я стараго будити:

Встань ты, мой старый, проснися,

Борода седая, пробудися!

Вот тебе помои, умойся!

Вот тебе рогожка, утрися!

Не заметно для Степки, который заслушался пением девицы, и Матрены, у которой явно было удовольствие от того, что она делает, Василий Васильевич давно ушёл к своей больной и дорогой ему жене. Тут Матрёна положила голову на плечо Степана и вздохнула. У юноши сразу же от таких действий мурашки по телу пробежались; ему вдруг захотелось резко встать, прыгнуть от чувств переполнявших его изнутри. В его глазах была видна радость, на тот момент он подумал: «Так вот оно, счастье: сидеть и наслаждаться молчанием любимого человека, не боясь за него и за его чувства!» Когда же сердце перестало биться сильно, он осторожно прикоснулся к руке девушки и аккуратно, с некой нежностью чувств взял ее. Да и Матрёна тоже чувствовала, что что-то её переполняет, что есть желание кружиться и кружиться, при чем так, чтобы прохожий, когда проходил мимо и увидел её «танец», сказал: «Не идёт ножками, а словно плывет. Да что там плывет! Она парит и с легкостью передвигается по земле!»

Неожиданно Матрёна встала и пошла зачем-то на печку, приговаривая: «Ой, я ж тебе одежонку сделала сама». Вылезая обратно, девушка вытащила синюю рубашку и коричневый зипун.

— На, примерь. Сама сшила, – отдала Матрёна с довольным и ожидающий похвалу взглядом.

— Благодарю, – улыбнулся Степка. Он вытащил из пазухи веточку черёмухи и отдал её девушки. – А это тебе, Матренушка…такой вот подарочек.

Девица смутилась от неожиданности, хотя и ожидала что-то похожее, ведь трудно не заметить то, что так сильно торчит из пазухи. Взяв черёмуху, Матрёна обняла Степку, от переизбытка чувств поцеловала в щеку и начала просить его надеть новую рубаху и зипун.

— Чо ж ты не дала сделать работу Илюше, сыну портного? – удивился Степка.

— Какого именно?

— Сын Ивана Сергеевича который.

— А, ну, так мне хотелось самой сшить. К тому же тебе жить не с ним, а со мной, а жена, не мощная сшить и готовить – не жена вовсе, – и улыбнулась. – Ну, надевай что стоишь-то!

— Да, конечно! – согласился Степка и, повернувшись к Матрене спиной, снял с себя рубаху. Сзади послышалось: «О Господи!..» Парень обернулся и увидел лицо Матрены, которое было искривлено от ужаса. Глаза блестели непониманием и выпучено глядели на объект, поразивший юную женскую душу.

— Чо это? – спросила тихим и дрожащим голосом, чуть ли не шипя, и подошла к спине Степки. – Кто это сделал с тобой?

— А чо там? – удивленно спросил Степка.

— Как это «чо там»? Полоски. Красноватые полоски на твоей спине и частично на шее, – произнесла и дотронулась до одной полоски. Потом провела свою руку по всей спине и обомлела. Ей стало тяжело дышать, голова закружилась от увиденного ею впервые. – Кто это так?

Степка понял, о чем говорит Матрёна, когда произнесла «красные полоски». Он совсем забыл, что с ним сделал отец, как он с ним поступил. И говорить об это, конечно же, он не хотел.

— Степ, говори, прошу, кто это так?

Степан покачал головой: не хотел он, чтобы его отца осуждали, пусть и достоин этого.

— Степ.

Опять покачал головой. Он хмуро глядел в пол, и оно понятно: только он забыл о случившемся, как вдруг опять вспомнил об этом.

— Степ, прошу, – начала вновь Матрёна после минутной паузы и взяла его за руки. Ее черненькие, влажные от слез глазки смотрели на юношу, как бы умоляя сказать ей.

— Прошу.

— Отец. Он это сделал…

Матрёна смотрела на него поражённая. «Как отец может такое сделать со своим чадом? За что же так? Отец ли тот, кто так делает?» По неясным причинам Матрёна обняла Степку, приговаривая: «Бедный мой! Бедный!»

От этих слов в Степке возникла необъяснимая злость, из-за чего он резко встал, освободившись от объятий, и пошёл к дверям. Да как же могли подумать, что он бедный? Почему же так решили? Потому что его избили таким образом? Бывало, что «ешшо хуже бывало», и ничего, жили да были! Поэтому что ж его жалеть-то? Но вдруг на секунду он обернулся, и своим злобным взглядом посмотрел на Матрену. Она смотрела на него так, словно не понимала, что такого она сделала, но зато прекрасно понимала, что что-то его задело. В её глазах был виден вопрос: «Куда ты?» И вдруг на секунду Степке померещилось, что Матрёна видит в нем плохого, нездорового человека, и лицо его изменилось: вдруг ему стало плохо, в глазах показалось какое-то страдание, и он вышел.

Возвращался Степка уже под ночь. Увидев знакомые очертания своей хаты, ему так стало противно смотреть, что он пошёл в противоположную сторону города и зашел в старый сарай. Там и решил он заночевать. «Что за день! – воскликнул он неожиданно. – И главное: только у меня, ни у кого другого. Никто бы не захотел жить в таком теле, с такой историей. Никто и никогда. Может утопиться и разом со всем покончить. Мне не будет мучений. Черрт, я самый плохой человек в этом городе. Наорал и чуть не прибил Андрюшу, были мысли убить отца. И резок я был с Матреной. Вот зачем я ушёл от неё? Что бы такого произошло, если бы я ей рассказал? И почему я так ешшоотреагировал? И почему я все время молчу об этом? Мне же легче было бы, душу бы вылил ей. Зачем я все это несу в себе? Зачем? Плохой я, ужасный человек. Зверь я, зверь! А утопиться – прекрасная мысль. Хотя что же будет с Наташейи с другими? Отец их убьёт своей жестокостью. Ради них только и стоит жить. А перед Матреной все же нужно извиниться».

И тут у него началась настоящее исступление: он встал на колени и начал рвать на себе волосы, он кричал, но кричал необычайно. Этот крик никто не мог услышать, потому что он был слышан только в голове и в душе. Рот был открыт, а звук не исходил. Лицо все красное, обезображено до неузнаваемости. На глазах жгучие слёзы. Возникло вдруг неожиданное чувство ненависти ко всему живому и мертвому, из-за чего хотелось взять все и бросить в пламя, чтобы всё и все горело, было в огне. И прежде всего он винил себя и себя же ненавидел. Ему хотелось, чтобы этот крик услышали все, чтобы услышали его, чтобы знали о его переживаниях. И никто это не услышит и не узнает, потому что этого никто не увидит.

Позже Степка уснул, и снился ему кошмар, словно он идет по бесконечной знойной дороге, а ноги его горят, наступая на раскаленную землю. Он идет как-то бездумно, бесцельно прямо, ибо идти больше некуда. И тут все залилось тьмой, и только там, в конце дороги виднелся яркий огонек. Степка побежал к нему, не обращая внимания на жгучую и пламенную землю. И вот он уже дотянулся до него, но тут огонек отдалился. Степка попытался снова дотянуться до него, но он вновь ускользнул от него. И вдруг над Степкой раздался оглушительный грохот, невыносимые крики «Эй!» и эхом отдалявшийся раскат чего-то зловещего. После таких звуков в его сторону полетели палки, тяжелые и острые камни, которые мешали ему бежать и оставляли на его теле шрамы. И при этом вновь раздавались крики, ужасные и равнодушные, злые и бесчеловечные. Уже поголовно его забили камнями, а он все пытается дотянутся до манящего огонька, который, как на зло, нельзя взять в руки. И на протяжении всего своего сна Степка лежал в камнях и тянулся к свету.