ГЛАВА 2
Тоскливый снег падал с небес на землю. Коснувшись её, он то хрустел (даже скрипел), то собирался в кучки и появлялись неглубокие и незначительные сугробы. Солнце уже скрылось, да и если б оно осталось в этот день, то явно было б лишним. Ветер тоже на время куда-то пропал. Ничего нет. Все скрылось: и радость, и вой ветра, и дневное светило. Лишь снег и печаль пребывали в Яре.
Они были и в душе Илюши. Оно и понятно — Алена же навсегда уехала из города. Она не вернётся сюда, хотя в жизни всякое бывает и чудеса. Илюша же шёл весь задумчивый и «странный». Его взгляд был сосредоточен на землю. Что он видел в ней, известно только ему. Также он разговаривал с самим собой, вечно что-то бормоча. Из его рта вырывались клубки дыма. Возможно, он это осознавал, а, возможно, и вовсе не понимал, что вокруг него творится.
Откуда-то появились сани с гнедой кобылой. Они так мчались, что чуть не задавили Илюшу. Благо полозья резко остановились, и из них зазвучал басистый мужицкий голос, который звал Илью. А тот в свою очередь оцепенел от страха, а, совладав с ним, он посмотрел, кто находится в санях. А это был Степка, сын косаря. Он во всю свою морду улыбается, головой кивает и говорит:
— Илья, ты чо это в землю смотришь, а не на дорогу. Если б не я, а кто бы другой, ты бы уже лежал в сырой земле, оплаканный всеми нами и своим отцом!
— Да, да, точно, лежал бы,- сказал Илюша задумчиво. Улыбка со Степана сразу же стянулась, лицо сделалось серьезным и смотрело на сына портного с какой-то тревожностью.
— Так,- сказал Степка,- а ну полезай ко мне в сани, поможешь мне с хворостом, а по дороге все расскажешь, чо на душе у тебя лежит…
— Да не надо,- отмахнулся Илюшка.
— Полезай, я сказал. А то тебя опасно тут одного оставлять – задавят, не дай Бог, или ешшо чо похуже.
Илюшка постоял, постоял, да сел к Степану. Сидят да молчат, молчат да в разные стороны глядят: Степка прямо, Илюша вправо. Если сын косаря посиживал как-то хмуро, ожидая чего-то, то Илья крутил головой и в основном смотрел в сторону, будто и не хотел вовсе разговора никакого, будто старался что-то рассмотреть. Деревья двигались вместе с парнишками, а на чьем-то дворе лаяла собака. Все двигается вокруг, живет, как ни в чем не бывало. Тихо сидящий Степка глядел в даль, но не так пристально, как его друг. Он думал, пытался понять, о чем так задумчиво глядит Илюша; он хотел сначала сам во всем разобраться, а то, быть может, сам все поняв, он бы знал, с чего начать расспрос. Но этого, увы, не было, и потому он просто молвил:
— Вишь чо, погода-то прекрасна сегодня, а ты грустный сидишь тут. Над чем грустишь-то? Хоть рассказал бы.
Илюша лишь отмахнулся.
— Говори, а то побью тебя…
— Уверен? — спросил Илюша вызывающе. — Я тебя повалю, ты даже не заметишь этого…
— Обычно я слышу это от тех, кто в горючих слезах лежит у моих ног, — проговорил Степка с улыбкой.
— Да? А ну останавливайся, щас бороться будем!
Сани остановились. Оба парня вышли из них, и началооось… Илюша, как и говорил ныне, повалил Степку в сугроб, тот в свою очередь моментально встал на ноги и ослепил противника снегом, из-за чего снег сжёг его лицо. Пока сын портного протирал глаза, другой борец сбил его с ног. Оба в сугробе, у обоих за шиворотом снег, оба встали резко и начали «плясать» от холода. Только и слышатся возгласы, «Брррр» да «Во имя лешего!..» Подбежав к саням, Степка говорит:
— В баню, в баню надо!
Илюша ничего не сказал, но также поспешно сел в сани. Вожжи ударились, лошадь двинулась, а вместе с ней и ребята.
— А чо это ты сказал, что погода прекрасна сегодня? Как по мне, она отвратительна!
Степка промолчал. Смотря только вперёд, в его глазах нельзя было различить какие-то мысли, прочесть его, как книгу. Что-то мутное, не совсем ясное представление виднелось в них, но могло ли оно стать истиной, могло ли оно стать тем вопросом или же словом, которое люди так долгожданно ждут? Нет. В случае Степки все было не понятно, не однозначно. Он мог сказать так, что хоть потом старайся сгладить все углы, но все будет бестолку. И вот Степка смотрел вперёд, а после вопроса начал смотреть в сторону между гнедой кобылой и Илюшей. Что-то он там пытался найти…
— Потому что это правда,- ответил он наконец.- Да, солнце спряталось, и скорее всего его уже долго не будет, но метели нет, ещё не так темно и кругом красота одна. А вместо того, чтобы ненавидеть это, ты бы сказал мне, что печалит тебя, — выговорил Степка, вовремя задав решающий вопрос.
Илюша вздохнул и хотел уже сказать, но его собеседник остановил его: «Давай сначала доедем до бани, а там ты уже мне и скажешь?»
Доехав до черного старого и неказистого хуторка, наши парни зашли в маленькую постройку, которую Степка называл «баней», как и вся его родня.
В семье Степана было всего семнадцать человек: отец, мать, восемь братьев и шесть сестёр. Из всех выживших детей остались лишь четыре брата и три сестры. Он, по счету, был восьмым ребёнком, а вернее пятым. Самый старший и, естественно, первый ребёнок был Иван, который ушёл из семьи в четырнадцатилетнем возрасте на богослужение в С*** монастырь. Остальные братья остались дома при отце, помогали ему и работали не покладая рук. Степка и брат его старший Егорка пахали, собирали урожай, Санек пас коров (в семье всего было две коровы), а Алеша либо рыбу ловил, либо у кузнеца Миколы работал.
Остальные братья и сестры умерли, причем все по-разному. К примеру, Николай умер от чахотки, когда Степке было четыре года. Он смутно помнил этот день. Ему всегда казалось, что тогда светило яркое летнее солнце, небо чистое, без всяких воздушных белых пылинок. Брат был завернут в белое сукно, погребён без гроба, так как тогда (это Степка точно помнил почему-то) семья была на мели. Алёша, второй старший брат, сидел мрачный; сестрицы плакали, братья грустно, словно их труды были напрасными, глядели на происходящее. По словам Егорки, Николай был непоседой, вечно убегал в лес и что-то там делал. Бывало, что он не на день, а на два или три пропадал. Когда же он возвращался обратно в хутор, то от отца ему очень сильно попадало. «Славный был малый,- произнёс отец. — Жаль, что мало пожил» И пусть вы, мой милый читатель, будете сейчас винить Степку за его чувства и мысли, но он единственный несильно горевал из-за смерти своего брата. Объяснить это можно тем, что он мало с ним проводил время, да и особо мало что помнил о нем.
Другое дело, что он сильно страдал из-за смерти остальных братьев и сестёр, особенно из-за смерти Максима и Светы.
Максим был старше Степки на год, и потому он лучше всех понимал его. Они часто вместе ходили на речку, пытались ловить раков, щук, окуней и муксуна, которого очень много водилось в реке. Иногда они брали лодку какого-нибудь рыбака и плавали по Оби, представляя, что они — казаки, преследующие разбойников. А когда им все же надоедало играть на речке, они ходили гулять в боре либо выходили в поле и наслаждались каждым моментом.
Однажды Максим спросил Степку:
Ты порой чувствуешь себя здесь лишним, будто твоё место вовсе не тут должно быть, словно ты предназначен для другого?
— Нет,- отвечает Степа,- ведь я знаю, что мое место здеся, что я, как и все наши братья и наш отец, должен быть здеся. Я привязан к этому месту. Мы все привязаны сюды.
— Мммм, — прозвучит от Максима, и ни слова больше.
Степка же смотрел на него вопрошающим взглядом, ведь он не совсем понимал смысл заданного братом вопроса. Тот обычно смотрел куда-то в сторону либо же на небо, рассуждая о чем-то. Потом, словно почувствовав взгляд родного человека, оживал, хохотал и, показывая своими пухлыми пальцами куда-то вверх, спрашивал Степу, на кого похоже облако.
Когда же случался дождь, то эти двое часто сидели дома, нигде не гуляли да отцу с чем-нибудь помогали. Вернее будет сказать, что в основном ему помогал Степка, а вот с Максимом не так все было просто. Частая ругань из-за мелочей превращала дом не в место, где тебе уютно, а в место, где нет покоя и становится сразу же противным и мерзким все вокруг. Очень часто сын перечил отцу, нередко было, что отец не слушал сына, и вот, итогом стало следующее.
Как-то вновь произошла ссора в семье. Из избы вылетел Максим, что-то там бормоча про себя; он весь трясся от злобы и негодования. Вслед ему побежали: мать, отец и Степка, которому велели быть дома. Отец приговаривал:
— Степан, живо вернись в избу, а не то я тебя… Эй, ты, куды собрался! А ну, вернулся живо!
— Не стану я возвращаться, старый чудак!
— Ты смеешь мне перечить ешшо! Чо, возмужал, да? Против батьки идёшь, змей тошший?
Отец Степки пытался ухватить Максима за плечо, но тот начал брыкаться, пытаясь убрать руку. Каким-то случайным, но роковым образом Максим ударил своего батю, из-за чего тот воскликнул яростно и подобрал топор, лежавший в трёх сажень от него, взмахнул и рубанул. Увернувшись от удара, Максим отошёл в сторону от зверя. Тут Крыжовник, пёс, верный только отцу и рычавший на остальных членов семьи, резко двинулся в сторону Максима и отгрыз ему левую руку.
Вопль, ужасающий, душераздирающий вопль витал в воздухе. Окровавленный кусок человеческого тела лежал на зеленой, ещё мокрой траве; разом все птицы замолкли. Ухватившись за руку, Максим продолжал кричать. Степан остановился. Вместе с ним остановились все остальные, кто выбежал из хаты, кроме отца, который завёл Крыжовника куда-то за дом.
После мальчишеского крика прозвучал потрясённый женский визг. Все отвлеклись на него. Это кричала Света, так как она увидела собственного брата, чья левая рука валялась на сырой земле, и отца, чьи глаза горели яростным пламенем, а руки крепко держали также озлобленную собаку. От увиденного она потеряла сознание и упала прямо на траву.
Все сразу же подбежали к ней. Степка бежал впереди всех, но вдруг остановился. Он оглянулся и увидел, что Максим отдаляется от них, углубляясь все дальше в лес. Сменив направление, он метнулся обратно за братом.
— Максииим, стоой!! Подожиии! – кричал Степа.
Максим продолжал отдаляться, игнорируя слова брата своего. Он упорно шёл, а позже даже побежал. Степан же начал оглядываться, пытаясь запомнить дорогу обратно домой, ведь затеси он не успевал делать, иль иначе придётся упустить брата, чтобы потом самому не потеряться.
Видя знакомые места, Степа вдруг неожиданно осознал, что Максим идёт в сторону утеса. «Зачем ему туда идти? — подумал Степан. — Нужно быстрее его догнать, а то почти упустил из виду»
Дойдя до утеса, Степан наблюдал такую картину. Все начинает замирать. Птицы, которые изредка подпевали своими голосками после оглушительного крика, вновь замолкли. Подул прохладный ветерок. Ветки сосен, ели начали шуметь. Солнце же начало уже приближаться к горизонту. И при этом нет Максима. Ни одной души нет: ни человека, ни зверя. Только тишь нависла над всеми живыми. Поискав Максима и не найдя его, Степан сел на камень и начал зачем-то ждать брата, думая, что таким образом он появится из-под земли. Но того все не было. Не было и не будет его. Тишина закладывала уши уже где-то двадцать минут, а Степа все сидел и надеялся на брата. Но все это было безуспешно.
Вернувшись опечаленным домой, Степка посмотрел на часы. Уже доходило до девяти часов вечера. На скамье лежала Света. Остальные члены семьи нависали над ней. Степан же сел на пол и облокотился на косяк двери. Все для него было печальным: состояние сестры, бессмысленные поиски брата, хотя вряд ли их так можно назвать. Это выглядело забавным, что отец, который был слишком строгим, немного жестоким и не умеющим слушать никого, кроме себя, прямо сейчас лелеет Светой. Было смешным, что к одним он относился несправедливо, а других поощрял, хвалил, ласкал.
Свету все любили. По крайней мере потому что она была маленькой одиннадцатилетней девчушкой. Максим очень часто с ней играл, часто с ней делился едой, если её было мало. Степан также не отставал: дарил венки из полевых цветов, рассказывал всякие небылицы, сказки, когда ей было пять лет.
Начнёт свою историю он, которую всегда слышал от своей бабушки:
— Сказка про Ивана-царевича и чудище-медный лоб. Слушай. В некотором царсве, в некотором государсве, именно в том, в котором мы живем, на чистом месте, на пустолесье все равно, как на бороне, жил-был царь. Был он раз на охоте и наехал на чудишшо, как гора. Походит на человека, а лоб медный. Что делать?
— Что делать? – спросила Света.
— А вот лежи и слушай, — проговорит Степка и продолжит свою сказку.
Бывало, что подтолкнёт одну подружку к одному из своих братьев и лежит, хохочет от того, что братья смущаются и не понимают, как им следует поступить. А однажды она со Степаном и Максимом ушла в лес и там кормила всякую живность: то к ней подлетит зарянка, то белочка подбежит и возьмёт свою долю еды. Ребята вместе рассматривали, наблюдали за ними, не дыша, чтобы не спугнуть ненароком. Солнце тогда очень ярко светило. Все зеленое, прекрасное. Цветы так пахнут, дует легкий ветерок, но при всём при этом припекает немного.
Проходят вот так былые деньки. И теперь Света лежит без сознания; Максима до сих пор нет. Что делается, неясно: то ли продолжить поиски, то ли быть рядом с сестрой.
Тут Света соскочила. Своими кошачьими глазами она осматривалась.
— Где Максим? – сразу спросила она.
Степка пожал плечами. Светино лицо сразу же стало тревожным. Губы сжались, разжались и вновь сжались. Брови ближе к носу. А глазёнки-то ищут виноватого человека! Вон как рыщут, перебирают каждого. И всетаки быстро определили свой выбор.
— Ты! Это все из-за тебя! Это из-за тебя его с нами нет!
— Тише, тише! – выговаривал отец.
— Ну, полно, полно, Светик! – говорила мать.
Остальные смотрели, молча, не шелохнувшись.
— Если бы ты хотя бы на мгновение выслушивал нас, если бы ты…ты…умел слушать и понимать… говорила громко Света, задыхаясь от собственной злобы и горьких слез.
— В этом доме только мне да вашей маме разрешено друг друга перебивать, и то ей когда-как. Ни тебе, ни ему, ни кому-либо ешшо нет такого права. Если бы он не перечил… — молвил, гневаясь, отец.
— Если бы ты дал ему договорить, выслушал…
— В этом доме я хозяин!
— Ты даже сейчас перебиваешь, не даёшь договорить мне.
— Потому что я знаю, чо ты хочешь сказать мне. И повторяю: здеся я хозяин!
— Не сказать, а донести. Ты ни с кем не считаешься, не любишь, не уважаешь. Ты не понимаешь нас, и тебе глубоко плевать на нас…
— Не смей так говорить, — промолвил яростно отец.
Ты смеешь перебивать, кричать, вот и я смею, проговорила довольно серьезно и воинственно дочь.
— Ешшо одна! — возразил отец. — Я такого не потерплю. Вон, ввоон из моего домааа!
Последнее слово отец прокричал.
Все замерло. Все затихли. Все смотрели на Свету, ожидая от неё каких-то действий. Братья и другие сёстры смотрели с округлёнными глазами. Мать трепетала и крестила своё дитя. Степка все также сидел на полу, но глядел уже не на него, а на маленькое окно. Оно не было покрыто стеклом, зато было натянуто бычьим пузырем.
Отец же рассчитывал своими словами образумить дочь, чтоб она одумалась и перестала вытворять чертовщину в доме. Ведь где это было видано, чтоб «баба, да к тому же дочь, кричала и приказывала своему отцу». Но Светлана не остановилась, а лишь продолжила без страха, спокойным и совершенно равнодушным голосом:
— Полно. Твоя воля. Не стану перечить своему родителю, раз он ненавидит, когда им «властвуют» и пытаются донести слова. Уйду из дома.
Сказав это, Света встала и выбежала. Оставшиеся в доме стояли по своим местам. Потом, словно очнувшись, выскочили поочерёдно. В избе остались только отец да Степка.
Сын посмотрел на отца. Тот стоял весь бурый: глаза серые, бессердечные, губы вытянуты, брови слегка согнуты.
— Не побежишь за ними? – спросил грустно, но осторожно Степка.
Отец буркнул в ответ.
— Тогда пойду тудой, посмотрю, как там все обстоит.
Отец промолчал, проигнорировал слова своего сына. И тот ушёл, пошёл вернее за остальными. «Не умеешь ты поддерживать нас», — подумал Степка, выйдя из хаты, и побежал остальным вдогонку. В доме же осталось только все мрачное.
Мокрая трава щекотала пятки и руки Степке. Тот нёсся как ураган, лишь бы успеть и догнать Светку. Было уже совсем поздно, но солнце оставалось на небе. Алые лучи красили синеватое небо, как кисть полотно художника. А под всем этим искусством на небе, таком космическом и нереальном небе, протекала широкая река. На ней, правда, оставались уже какие-то разводы. Чем-то река напоминала какую-нибудь незаконченную или плохо сделанную работу какого-то мастера, который не смог в первый раз зарисовать или выразить свои великолепные чувства.
Тут вдруг Степка остановился. На берегу все, кто выбежал из дома, стояли неподвижно. Кто-то кричал: «Воротись!», на что им сразу же прилетало с реки: «Никогда». Мать же, пав на колени, плакала, приговаривая:
— Воротись, прошу тебя, Светка! Воротись! Сердце не выдержит, если ты уйдёшь!
Но та непоколебимо кричала, шипя от того, что ее голос уже не выдерживал выкидывать горькие и грохочущие слова. Она была в старой лодке, в которой один очень старый рыбак ловит рыбу, но засыпает, из-за чего домой возвращается без еды. Её (лодку) все время куда-то сильно качало: то влево, то вправо, то влево, то вправо… Сама же она шла по течению и была очень далеко от берега. Толпа, включая Степу, шла за лодкой, надеясь хоть как-нибудь вразумить свою сестренку.
Кто-то из толпы снова сказал, чтобы Света вернулась, ведь она не умела плавать. Степка же добавил, что они найдут Максима, что он жив и что все будет хорошо, ведь он осознавал, что тем, что она не умеет плавать, никак нельзя будет переубедить. Все остальные соглашались, качая головой.
Тут Света встала в лодке. Качнуло влево. Собравшись с силой, ибо выкрикивать вновь было не так легко, и высказала в последний раз, так как уже устала говорить одно и тоже:
— НИ-КОГ-ДА!
Высказавшись, она крутанулась вокруг себя, чтобы больше не смотреть на тот берег. В этот момент маленькое судно вновь качнулось, но уже сильнее предыдущих разов, и маленькая девочка упала в воду. Лодка перевернулась вместе с ней.
Несколько ребят прыгнули сразу же в воду спасать Светлану. Оставшиеся испугано смотрели на происходящее. Степан стоял со своей матерью и не мог никак пошевелиться. С одной стороны он понимал, что нужно идти за ней, спасать её, но при этом он стоял, словно какое-то старое дерево, наблюдая за происходящим.
Прошло уже несколько минут. Никто ещё не вышел из воды. Тут всплеск, и из реки показывается Егор. За ним вслед выходят Иван и Серёжа. Через ещё пару минут выходят ещё несколько ребят. И никто не смог спасти Свету. Никто, но двоих все же не было.
Уже все понимали, что бессмысленно надеяться на спасённую Свету. Она утонула, утонула и все. И никак уже не перепишешь эту историю, не исправишь её. Вот так и заканчивается жизнь человека, внезапно, неожиданно. Не успеваешь даже спросить: «Кем будешь? Зачем пожаловал?»
Но мать Степана все не успокаивалась. Наивное женское сердце считало по-другому, считала, что если подергать за тонкие ниточки надежды, то Он явно смилуется и не заберёт у её ребёнка жизнь. Она крепко сжала руку, которая лежало на её плече. Крепко держалась за ниточку Надежды.
Вдруг на поверхности воды показались две головы. Одна неподвижно плавала на ней, другая дергалась, чтобы вода не попала в глаза. Долго и тяжело они плыли. Но все к тому времени радовались.
Братья прыгали, сестрёнки визжали от счастья. Мама семейства плакала горько, но по ее щекам текли слезы счастья. Даже Степка позволил себе немного всплакнуть и сказал про себя: «Нееееет, нашу Светку просто так не возьмёшь. Она умрет не таким образом. Ее смерть настигнет в другом месте»
Все молились и благословляли Создателя за радость.
Тут на берег вышли два тела. Одно кое-как шло, другое волочилось за другим. Оба кашляли, отхаркивались от попавшей воды и грязи в рот.
И это были оставшиеся два парня. Смех и радость мгновенно улетучились. Улыбки со всех сошлись.
— Г…где Светка? Где ваша сестра?? — спросила вопрошающе мать.
Оба брата посмотрели на неё грустно и помахали головой. Снова тишь резала уши. Снова все застыли. Никто не плакал, но почти все не понимали происходящее и почти все думали об одном и том же: почему же к ним так жесток Бог.
Прошла неделя-две, того и ещё одна, но так и не нашли ни Максима, ни Светы. После всех долгих поисков глава семейства решил поселиться в другой деревне, чтобы не вспоминать об умерших в тот алый и беспощадный день. Столько мест объездили, но почему-то именно в городе Яр они остались жить.
В комнате, довольно-таки уютной, сидели три человека: Илюша, Степка и Егорка, брат Степки. Пар так и валил от раскалённых камней. Положив ковш в маленькое ведро с водой, которое нагрелось в помещении, Степка принял такое положение, по которому можно было понять: «Ну, брат, говори — слушаю!»
Илья рассказал немного:
— Алена, подруга моя, которой я очень сильно дорожу, уехала в другой город. Вот и грустно…
Восьмиминутная тишина опять присутствовала в комнате. Егорка, который раньше всех пришёл в баню и уже грелся в ней, начал ерзать. Степан продолжал сидеть все в том же положении.
— Ты из-за этого расстроился? – спросил Степка, тяжело вздохнув.
— Ну да…
Все начали ждать, что скажет Степка. Егорке было просто интересно, что на этот случай скажет брат, так как не знал, какие нужны слова на данный момент, а Илюшка хотел услышать от сына сенокосца поддержку или совет какой-то. Но тот все молчал и молчал, лишь носом своим сопел да тяжело дышал. Когда же Илюша поддал воды, и в комнате стало ещё жарче, Степка резко соскочил, сказал: «Я так больше не могу» и вышел из парилки. Егорка проследовал за братом. Илюшка же остался на месте.
— Зря ты его оставил там, — проговорил Степка Егорке, когда тот вышел из парилки. — Нельзя, чтобы человек оставался с грустью наедине. Она его разъедает изнутри, как какая-нибудь зараза.
— Можно. В парилке можно. Здеся он, по крайней мере, задумается об многом. А грустные мысли помогают нам. Не каждый день, ясь дело, но все же. К тому же баня лечит, а не убивает… — промолвил Егор и принялся размачивать веники.
— Квасу принёс сюды? – спросил Степка.
— Немного.
— Ну-с это лучше, нежели ничего.
— И то верно.
Тут из парилки вышел Илюша, весь мокрый и мутный.
— Оооо, пересидел ты там, братец, — Степка протянул ему кружку воды. Сиди теперь, остужайся.
— Я пока занесу веники в парилку, — выговорил негромко Егорка и поставил таз с двумя вениками подле раскалённых камней.
Разговор вновь затянулся. Никто больше не молвил ни слова, ни звука из своих уст. Все ждали, что же скажет Степан. Илюша думал, что он начнёт с того, что любовь довольно таки забавная, что она и мучает, и при этом придаёт тебе сил, и таким образом завяжется разговор. Егор думал, что его брат скажет: «Не бери в голову. Мало у нас девок в городке что ль?»
— У меня никогда не было подружки, чтобы я…я тосковал по ней. У меня всегда были братья да сестры, да некоторые друзья из соседних домов. Ну, ты их знаешь, местечко у нас тут маленькое, все тут друг друга знают. Но будь я тобою, я бы не отчаивался.
— Но…- проговорил Илюша.
— Да, — перебил Степка и посмотрел прямо в глаза своему собеседнику. — Да, она уехала в другой город, но она же не умерла. Поэтому уже все хорошо. Ты ей что-нибудь дарил на долгую память?
— Да.
— Вооот. Значица не забудет. Так что не печалься. Все образуется. К тому же, если я не ошибаюсь, то в этот город переезжает торговец Александр.
— Книготорговец? А он что там забыл? — задал вопрос удивленно Егор.
— Сам не вразумлю. Вроде из-за того, что там народу побольше, ну то есть на чем заработать есть. Ну-с, тце, передохнул?
— Угу, — ответил Илюшка, допивая еще одну кружку воды.
— Тогда пойдём-ка в парилку: париться да в снег, — сказал Степка немного бодрым голоском, взяв с собой квас. — Тьфу ты, парилка остыла что ль? Ну чо, поддашь, Егорка, или я поддам.
— Давай ты.
— Давай, — облив камни водой и налив на них немного квасу, Степка проойкал до самой скамьи.
В нос сразу же ударил жгучий, но очень приятный запах. Все трое вдыхали полной грудью его, наслаждаясь каждой минутой в маленьком доме. И пусть и были грустные мысли, но они заглушались тем блаженством, который мог дать тебе новые силы, чтобы продолжать идти своей дорогой. Казалось, что все ничтожно, когда ты даже на пару минут находился в этой сладостной атмосфере, когда ты остановился, чтобы посмотреть на все происходящее со стороны.
— Чур, я парюсь один, — проговорил Егорка.
— Неееет, брат, нельзя. Париться один ты будешь, когда один в бане сидеть будешь, а в компании надо, чтобы кто-нибудь попарил.
— Да ты больно бьешь.
— Врешь, слабо я бью.
— Да ежели это и так, всы равно ты только взмахнёшь — уже жарко до невыносимости, а тут ешшо и удары твои.
— Да чо ты как баба…
Ещё долго братья спорили, но в итоге все равно попарились. Окунувшись в снег, они быстро бежали обратно в парилку и опять били друг друга вениками. И целый час проболтали о том, что нужно будет как-нибудь собраться и на последний день масленичной недели, которая будет совсем скоро, сыграть в мяч, пока одежда Ильи и Степана подсыхала. А когда высохла, оделись они и вышли из бани.
На улице уже было темно. Метель так и выла, и заметала все. Маленькие снежинки кусали за лицо. Парнишки же направлялись к саням.
Тут видит Илюшка, что в их сторону направляется какая-то темная фигура с фонарем. Подойдя ближе, он узнал в этой фигуре отца Степана и Егора, Потапа Михалыча.
— О, батька! Здаров. Кобылка наша в конюшне? — спросил Степка. В ответ он получил какое-то нехорошее бурканье от отца и ничего больше. Сын же это счёл, как «да».
Немного погодя Потап Михалыч воротился к Степке, высунул кулак свой и, приблизив его прямо перед носом сына, угрожающе-злобно промолвил:
— Ешшо раз начнёшь заступаться за своих братьев или сестер, получишь не то что втройне, да так, что и н встанешь. Понял!
— Понял, понял, — ответил Степка. И только Потап Михалыч отвернулся, как вдруг он развернулся, подошёл вплотную к Степкиному лицу и вплотную выговорил со злобой:
— Ты чо, ты как сказал понял, а?
— Как всегда: не грубя и не выделяя ничего своим басищем.
— Неээт, ты сказал пóнял.
— Не говорил я так… — но тут же Степка схватил оплеуху от отца.
— Ты чо, страх потерял?! Ты чо препираешься со мной? — и на минутку замолчал. И тут же:
— Ешшо раз такое повторится, и зубы считать будешь. Понял?
— Понял, — повторил тихо Степан, видимо, так, как хотел услышать отец.
— То-то. И помни, — говорил уже Потап Михалыч уходя, — ешшо раз заступишься за братьев, или за сестер (особенно за Наташу), спина вся синяя будет.
Степка промолчал. Потапа Михалыча уже не было видно.
«Странный какой-то Потап Михалыч, — думает Илюша.- Когда он был у моего отца, то говорил, что очень сильно любит своих детей, но при этом я сейчас наблюдаю совсем не то. Странно, может день не задался?»
Пока запрягали лошадь в сани, Степка проговорил:
— Мда, и так каждый день.
— И как же вы живете так?
— Когда с таким человеком живешь, хошь не хошь, а привыкаешь и не к такому.
На этом разговор и кончился. Сани тронулись. Парни поехали к дому Ильи.
Зайдя в избу, уставший Потап Михалыч увидел, что Лена и Соня играли друг с другом, визжа и крича, а Наташа с Алешей ели хлеб с картофельной похлёбкой. Когда Наташа в очередной раз пыталась взять ложку, из неё часть еды падала и попадала на стол. Потап Михалыч, который через силу хотел улыбнуться всем, немного озадачился при этом виде, и потому подошёл к Наташе. Та при виде отца начала дрожать.
— Давай, как я тебя учил. Аккуратно берёшь и аааккуратно ешь, — сказал пока заботливо глава семейства. Наташа попробовала, но еда снова упала у неё. Потап Михалыч снова сказал ей взять ложку, и снова еда упала на стол. И так продолжалось до тех пор, пока Наташа не начала тихо-претихо плакать. Тогда Потап Михалыч, который начал раздражаться из-за криков и визгов Сони и Лены и немощности Наташи, взорвался:
— Тогда ты ляжешь щас спать голодная, поняла? — и зачем-то (то ли для страха, то ли чтобы все поняли его серьёзность) ударил по губам свою дочурку. Та от обиды, от жгучести на губешках и страха перед зверем разрыдалась. Соня и Лена остановились. Алеша спрятал свою горбушку хлеба. Все остановились и со страхом и диким, кошмарным ужасом взглянули на Потапа Михалыча.
— Всем спать! ЖИВО!
— Но тятя, я х-х-хо…
— А мне плевать, что ты хочешь жрать! Ляжешь, значица, голодной!
— Но…
— Никаких пререканий! Спааать! — и он погас одну единственную освещавшую весь дом лучину.
В комнате сразу же настал удушающий мрак. И сразу же детишки почувствовали себя свободно, когда главный их кошмар скрылся. Тогда же все начали жалеть бедную и голодную Наташу, которая рыдала и старалась задержать, прервать эти детские вопли и слезки-колески. Алеша отдал специально оставленную горбушку, и Наташенька съела его не с тем вкусом, которого ждала, а с горьким, солёным и сдирающий небу вкусом.
В своей комнате Потап Михалыч, где уже лежала его женушка, сел на кровать, которую сам когда-то сделал, и вздохнул тяжко, словно то, что произошло, давило ему на грудь и на башку.
— Зачем же ты так с ними? За што ты так с ней?
— Не возникай, бабень!
— Не возникай! Да пойми, што сердце мое болит за них, а ты их бьешь, как скот.
— Ты чо не поняла? я сказал, рот тебе закрыть, — и для страха замахнулся на жену свою.
Та посмотрела и с какой-то досадой, с какой-то невыносимой грустью выговорила:
— Мне уже все равно после того, как ты загубил Максимку и Свету.
— Кого загубил?
Проскофья Ивановна, жена Потапа Михалыча, с изумлением посмотрела на мужа. «Неужель он забыл про них? Про моих бедных, ненужных ему и погибших от него младенчиков?» — подумала она и ужаснулась этой мысли. — «Да быть не может!..»
— Дети это же наши были. Ты што, забыл про них, старый?
Потап Михалыч потупил взгляд и подумал: «Да разве такие у нас были?» Затем взглянул на Проскофью, увел тут же в угол взгляд и молвил грубо, как пес:
— Ложись спать, — и потушил лучину.
Проскофья произнесла про себя молитву и тут же уснула, хотя и не хотела этого делать, а Потап Михалыч долго смотрел в угол, да, правда, потом плюнул и тоже уснул.
А в том угле стояла икона Иисуса Христа, украшенная рушником. И именно на самой иконе, как бы закрывая и пряча её, плёл свою липку и мерзкую паутину серый паук, который давно уже там поселился и давно ждал какой-нибудь несчастной жертвы.
Автор публикации
