Бережёный

Село Парашкино расположилось в географическом сердце России. По мнению местных – Парашкино не подходящее название для районного центра, слишком уничижительное. В каком-то году, была даже попытка изменить статус поселения на город и переименовать Парашкино в Парашкин. Однако «область» отказала, мол, культурно-историческое наследие, село упоминается в каких-то там хрониках. Не помогли ни письма в столицу, ни собранные пять тысяч подписей взрослого населения. А лет через десять, когда вместо обещанного коммунизма началась эпоха выживания, стало селянам плевать “деревенские” они или “городские”.

После развала СССР еще лет десять хирела российская глубинка. Но колхоз в Парашкино, хотя и разваливался, однако не развалился, а накануне своего краха вдруг перестал быть коллективно загнивающим и перешел в руки хозяина, купившего его с потрохами. Хозяин появился в селе, лишь раз – прилетал в собственном вертолете подписывать сделку. Подписал и канул навеки, оставив за себя управляющего.

После подписания сделки как-то внезапно, чуть ли ни в одночасье разбогатели члены бывшего правления. И тут-то оставшиеся с носом колхозники уразумели, зачем руководство тратилось, скупая за копейки наделы у пайщиков. Зачем увещевало и уламывало каждого, мол, сегодня не продашь, завтра даром не возьмут. Мол, работать на земле прибыли нет.

Взялся управляющий вести бизнес, и оказалось, что заниматься сельским хозяйством выгодно. Чудеса, да и только! Только это были не Господни чудеса, а магия, древняя и как мне думается очень черная…

В стадии первоначального знакомства с теми, кто хоть и продал свои паи, но решил остаться в бывшем парашкинском колхозе «Светлый путь», директор ООО «Новая жизнь» не производил впечатления дельного человека.

Машиненка, на которой он подъехал к районному Дому Культуры, фойе которого арендовали для мероприятия, зависти не вызывала и намекала на скромные доходы ее владельца. Видавшие пыль дорог кроссовки, затасканные джинсы и свитер, болтавшиеся на нем не заслуживали внимания и уважения.

Изможденное чрезвычайно бледное лицо, беспорядочная волнистая шевелюра настораживали несоответствием с занимаемой должностью, а молчаливость и поглядывание в окно пугали незаинтересованностью, а как следствие некомпетентностью нового начальства. Молодость руководителя, так же не внушала присутствующим доверия.

За время двухчасового собрания Дмитрий Дмитриевич, кстати, с первого представления никто не запомнил, как его зовут, произнес единственное слово – здравствуйте. За него говорила, а вернее читала по бумажке, исполнявшая ту же обязанность и раньше секретарь Анна Ивановна.

Читала она невнятно и сбивчиво, видимо не особенно понимая напечатанный текст. То и дело Анна Ивановна испуганно оборачивалась к Дмитрию Дмитриевичу за пояснением, наткнувшись на его странное неподобающее обстановке отсутствие, вздыхала. После чего, словно набравшись с кислородом и мужества, продолжала оглашать длинный список нововведений.

Когда листочки в подрагивающих руках Анны Ивановны закончились, она с присущей ей ответственностью приготовилась представлять каждого, кто задаст вопрос, но директор неожиданно встал и вышел. Оставшись сама с собой, горячо обсуждая увиденное и услышанное, публика галдела до поздней ночи. Из рук в руки переходили стаканчики с пахучим самогоном.

Как нельзя, кстати, обманулись бывшие колхознички со своим первым впечатлением. Не оправдав ожидания, грамотно хозяйствовал молодой управляющий. Год от года повышал урожайность и зарплаты. Добросовестных работников премировал, а нерадивых выставлял за ворота.

Процветало хозяйство, не смотря на всемирные кризисы, а по сравнению с односельчанами работавшие у частника смотрелись респектабельнее. Да и сам Дмитрий Дмитриевич за пять лет изменился. Дорогой костюм не скрывал округление в талии, а волосы на голове заблестели чистотой и закучерявились.

Проведя необходимые обновления производственной базы, автопарка и селькохозяйственной техники, поменял директор и личный автомобиль. Разъезжал на презентабельном внедорожнике. Всего две такие машины были в селе – у Дмитрия Дмитриевича и у его жены. Даже глава районной администрации не мог угнаться за ними в роскоши.

Однако было и то, в чем Дмитрий Дмитриевич никак не хотел меняться. По-прежнему он мало с кем разговаривал, исключительно с руководителями среднего звена, главным бухгалтером и секретаршей. И лицо его не загорало летом, не румянилось с мороза, всегда было таким же бледным, как и у Елены Николаевны.

А Елена Николаевна появлялась на людях, только когда приезжала к мужу “в правление”. В черном платье до пят, в черном платке повязанном на восточный манер, вылезала она из своего тонированного вкруг вороного «джипа» и ни на кого не глядя бледно голубыми, как и у Дмитрий Дмитриевича глазами шествовала в кабинет директора.

О чем они каждый раз по три часа разговаривали, никто не знал. Строжайше директор запретил беспокоить его по приезду супруги. Не в меру любопытная уборщица Зинаида Петровна, как ни приращивала ухо к новой дубовой двери, не могла расслышать ни звука, но всякий раз таинственным шепотом сообщала выглядывавшим из своих кабинетов конторским, что из замочной скважины наносит горелой проводкой.

Было замечено, что супруга директора являлась в моменты особой ответственности, аккуратно, перед началом, то посевной, то уборочной. А зимой Елена Николаевна отдыхала, где-то за границей, кажется в Финляндии. Куда Дмитрий Дмитриевич уезжал на новогодние праздники. Пару раз он оставался там до февраля, возложив всю ответственность ведения дел на агронома и главбуха.

С крепнувшей славой преуспевающего хозяйственника росло влияние Дмитрия Дмитриевича на жизнь села в целом. Выражалось это в спонсорской помощи по благоустройству и восстановлению обветшалой инфраструктуры. Например: закупка взрослых деревьев для воссоздаваемого парка; ремонт больницы; спортивная площадка возле школы. И прочее, прочее…

Всё длиннее становилась очередь чиновников и общественных деятелей, просящих оказать материальную поддержку неотложным преобразованиям. Всем помогал Дмитрий Дмитриевич и создавал рабочие места, не только в агропромышленном комплексе. В рекордные сроки он построил консервный завод с колбасным и лимонадным цехами. Как египетские пирамиды, одна большая и две маленькие, торчали здания завода при въезде в населенный пункт.

Улучшался внешний вид села Парашкино, грандиозные бухались торжества с подачек сельскохозяйственного магната. Однако укоренялась тревога в житейских кулуарах, зрела паникой обывательская аура. Мнительным обывателям казалось, что по пятам видимого благополучия следовали события трагические.

Первой ласточкой стал главный инженер бывшего колхоза, разбившись насмерть на своей новенькой иномарке. Через год сгорел трехэтажный особняк у другого члена прежнего правления, в огне погибла его столетняя мать. Апогеем стало происшествие с сыном последнего колхозного председателя. Перспективный студент зарезал сокурсника по причине, которую так и не смог изложить суду.

Своеобразным центром, провоцирующим фантазию местных на тревожные слухи, была база отдыха принадлежащая ООО “Новая жизнь”. Частная территория запрятанная в леса строго охранялась бледноликими, откуда-то выписанными охранниками. Днем и ночью безмолвные сторожа объезжали базу на квадроциклах, на пушечный выстрел не подпуская к ней посторонних.

Такая строгость официально объяснялась действующим на обширных угодьях охотхозяйством. Охотники из числа гостей приглашенных директором могли нечаянно подстрелить чересчур любопытного грибника. И такой случай однажды произошел, но дело быстро замяли, потому что уже всех купил управляющий: и милицию, и суд. А может, сработало неслыханное по тем временам доброхотство – компенсация родственникам погибшего.

Купил и очаровал, а по мнению некоторых наблюдателей “околдовал” всю местечковую элиту директор ООО «Новая жизнь». Потому что те, кому выпадала честь поохотиться вместе с ним в диких Парашкинских лесах, возвращались в цивилизованный мир совершенно иными зачарованными людьми. Эти люди были готовы на всё, чтобы угодить своему новому хозяину.

Всех околдовывал управляющий, то есть и чиновников и их жен. Надо сказать, женщины трепетали перед Дмитрием Дмитриевичем, но каждая по своему, в зависимости от социального статуса и возраста. О сумасшествии одних знали, только окружающие. У других оно проходило с большим общественным резонансом.

Погостив на «базе» сошла с ума и жена районного прокурора. Прежде легкомысленная модница ничем кроме нарядов не интересовавшаяся вдруг стала одержима идеей избрания Дмитрия Дмитриевича главой района. Организовала что-то вроде женского клуба, участницы которого молодые и не очень женщины, отодвинув семейные обязанности на второй план, занялись политикой.

Пока остальные активистки придумывали план агитационной компании и вели социологические опросы, прокурорская женушка на служебной машине мужа гонялась за Дмитрием Дмитриевичем по всем его владениям – от кандидата требовались согласие и финансовые вливания. Богиней плодородия бегала она по полям. Словно маленькое ангельское крылышко взмахивал подол ее короткого платья, выставляя на показ модные женские трусики. То-то было удовольствия для комбайнеров и штурвальных.

К сожалению, а может быть к счастью, ее не долгую политическую инициативу оборвало областное начальство супруга. Кто-то доложил наверх о творившемся безобразии с молодой женой государственного обвинителя, о нецелесообразном использовании служебного транспорта и прокурора срочным образом перевели в другой район. В этой части света о бывшем парашкинском прокуроре и его семейных неурядицах больше не слышали.

Случайное совпадение или промысел божий, но Православная Церковь обратила взор на Парашкино одновременно с “Хозяином”. И так же, как Дмитрий Дмитриевич принялась бороться за человеческие души.

То ли не было у епархии гения организатора, то ли озабоченный выживанием народ не поддавался ее пропаганде – местная община практически не развивалась, насчитывая от силы человек пятнадцать верующих, преимущественно старух.

К тому же между Дмитрием Дмитриевичем и Церковью существовало вопиющее различие: управляющий давал жить на земле, а Церковь, лишь обещала райскую жизнь на небе. В подавляющем большинстве люди шли на поклон к “царю”, а не к Богу.

Отец Геннадий был третий или четвертый священник присланный епархией возрождать парашкинский приход и в отличие от жизнелюбивых предшественников тайно подвижничал, живя скромно и довольствуясь малым. За что Господь, невзирая на средние лета подвижника и страсть к рыбалке, даровал ему почти старческую прозорливость. К прочему – перед посвящением в сан послушник Геннадий принял целибат.

По сложившейся уже традиции Дмитрий Дмитриевич послал водителя к вновь прибывшему настоятелю молебного дома с приглашением провести время в хорошей компании, якобы отдохнуть от суеты, заодно поохотиться. Попросив водителя подождать, минут двадцать священник молился перед бумажными иконами, испрашивая у них совета.

Целомудренное сердце аскета подсказывало, что не следует поддаваться мирскому соблазну, однако мысль о восстановлении сельского храма, разрушенного еще первыми коммунистами, не давала покоя голове. Наслышавшись от прихожан о директоре меценате, понадеялся батюшка на его вспоможение в благом деле.

Прозорливый, а потому осторожный принял отец среднее решение – от дружбы с меценатом пока не открещиваться, но и в ноги не кланяться, неизвестно что за птица этот управляющий. А пускай Дмитрий Дмитриевич, сначала, как положено православному отстоит трехчасовую службу, исповедается, причастится. Заодно, так сказать, изнутри посмотрит на сиротство приходское парашкинское.

Решил священник не торопиться с визитом, а дождаться или самого Дмитрия Дмитриевича или повторного приглашения, если таковое будет. На всё воля божья! Наконец, выйдя к заждавшемуся шоферу, сославшись на занятость, от поездки отказался, не без умысла напомнив о наступающих выходных и о важности воскресной службы.

Тщательно готовился отец Геннадий к первому его праздничному богослужению в своем новом приходе. И вот, глоток подогретого кагора, чтобы размягчить связки, как говорится, без бокала нет вокала; выход на сцену…

Генка любил петь, обдирая в кровь длинные пальцы гитариста, горланя популярные песни звездными ночами юности. Смазливый стройный блондин поющий красивее и громче магнитофона. Пацаны восхищались, девчонки любили…

Позабыл батюшка, что он не в храме, а в одноэтажном типовом домике и хорошо поставленным баритоном выжал из себя всю мощь искренней веры. Задрожали оконные стекла, затряслись коленки у бабушек, пробудились окрестные псы.

Но это лишь вначале, потом он подстроился и запел сообразно душе и акустике. Бабушки плакали, дедушки смахивали скупые слезы. К концу обедни перестроенное, с колоннами помещение переполняли, словно ошарашенные чудом, сбежавшиеся на шум люди. А снаружи напирала толпа, которой непременно хотелось протиснуться внутрь.

Вплоть до грядущего воскресения пышущие светом старушки выпучивая поблекшие глазки, прижимая к груди жухлые ладошки, спешили сообщить каждому встречному благую весть о сошедшем с небес ангеле, славословящем Господа.

Ручейками обещавшими полноводную реку стекался народ к благодатному батюшке, находившему слово для каждого. Захаживала на службы молодежь. Крестили детей родители. Для деток постарше устроил отец воскресную школу. Учил закону божьему всех желающих. То же и с рыбкой в речушках и озерцах поблизости. Ловилась рыбка!

Но среди прибывающей, как весенняя вода паствы, Дмитрия Дмитриевича не наблюдалось. Не желали покаяться и другие высокопоставленные лица. Размышлял батюшка и над этим. Думалось ему, что это гордыня – брезгует лев утолять жажду бок о бок с овцой. Не по чину, видишь ли, молиться в избе.

Неоднократно внедорожник управляющего проскакивал мимо священника. Человек за рулем, даже не взглядывал на него. Приходилось посторониться пешему. Странно, неужели не заметил и на этот раз? Огромный сверкающий в солнечных лучах автомобиль, исчезая за поворотом, распалял в христианской душе мечту о большом светлом храме.

Вероятно, так бы и катилась приходская жизнь самокатом с горочки в праведных трудах и в мечтах заоблачных, если бы не одно каверзное событие, до глубины души возмутившее доброго пастыря, событие, из-за которого перевернулся его мир, заставившее потерять голову.

Любил отец Геннадий служить. С благоговением относился к любой своей деятельности в храме, и всё же имел предпочтение – рождественские богослужебные почитания.

Всего три рождества отмечает Православная Церковь: Рождество Христово, Рождество Пресвятой Богородицы и Рождество Иоанна Предтечи.

Первые два само собой, а третье, именно для него, было особенным празднеством, потому что считал он Иоанна Крестителя наипервейшим христианином, даже прежде Господа.

Почитал, как главного христианского святого, первого мученика, разоблачавшего властных извращенцев, впоследствии казнивших его, и первого же миссионера проповедовавшего о покаянии и искуплении грехов, крестившего людей в водах новой веры.

И кое-что еще, сидевшее глубоко внутри, о чем отец Геннадий никому не говорил – он завидовал значимости своего кумира, грезил подобной высотой.

А способен ли я на подвиг? И какая миссия у меня? Безответные вопросы мучили его. Не зная, что ему совершить с тем же размахом, батюшка иногда грустил, запивая грусть самодельной настойкой или “кагорчиком”.

Наступил июль. Середина лета и Петров пост. Близился день любимого праздника. Отец Геннадий радостно сообщал прихожанам о предстоящем великом чинопочитании. Служба обещала быть многолюдной…

Двери и окна церковного здания были распахнуты настежь. Яркий свет лился из них, словно от ликовавшего внутри Солнца. Над селом плыл торжественный и красивый голос пастыря, однако лишь несколько дребезжащих дискантов время от времени вторили ему.

Клирос, гордость священника, набранный из молодых людей обоих полов, коих он целый месяц обучал, в полном составе отсутствовал. Верные, всезнающие старушки самозабвенно поддерживали батюшку в пении хвалебных стихир и канонов. В пустом на две трети помещении, нестройные старческие голоса коробили слух…

Кажется, что уж лучше никогда ни на кого не надеяться, всегда и во всем рассчитывать, только на себя, иначе разочарование, обрушившись, будто скала или снежная лавина похоронит заживо все твои предвкушения, а вместе с ними и душу.

Если вначале Всеношной надежда еще теплилась, молодые ведь, наверно опаздывают, то спустя час с праздничным настроением было покончено. В течение этого часа батюшка бросал растерянные взгляды на бабушек, бабушки опускали виноватые глаза долу и еще больше горбились. Ему казалось, что он что-то упустил и чего-то не знает.

Противореча уставу и совести, он ускорял речитатив, сокращал богослужение, еще больше запутывая старушек, ввергая их в панику. Он торопился. Недоброе предчувствие подгоняло его. Наконец, прозвучал последний возглас. Священник поздравил присутствующих с праздником.

С неподвижным лицом, словно не человек, а механическая кукла, батюшка наскоро благословлял подходивших к нему прихожан. Видимо огорчение его было слишком велико, потому что вместо положенных при благословении слов, глядя над всеми, вопрошал он о происходящем.

Вдруг он опомнился, посмотрел на столпившуюся перед ним горстку стариков и уже осмысленно, и будто это они во всем виноваты, задал им тот же вопрос. Что происходит? Почему никого нет?

В праздничном подряснике, с блестевшим поверх него крестом, трясся отец Геннадий в набитом людьми “Пазике”, ехавшим по уложенной щебнем лесной дороге. За окнами стояла сплошная тьма и поглядеть кроме, как на тьму было не на что. Вовремя он, как раз к “автобусу”, а то пришлось бы ждать целый час.

Окна были открыты и всё равно, дыша в чью-то спину, батюшка обливался потом, беспрестанно отирая лоб здоровенным платком. Пассажиры в основном юноши и девушки вели себя шумно и развязно, хорошо хоть догадались уступить место.

Молодые люди, не смотря на давку, распивали спиртное. По кругу ходили откупоренные бутылки с вином. Несколько раз какой-то шутник намеренно громко предлагал “причаститься” и ему. Ссылаясь на пост, священник отказывался, вызывая дружный смех.

Покончив с вином, под звон катавшейся под ногами тары молодежь запела. Сидевшие на коленях у парней девицы не обращая внимания на горевший в салоне свет, отчасти с пьяным, отчасти с показным бесстыдством впивались в уста избранников.

Громыхая внутренностями, автобус дернулся и замер. Неудержимым позывом, изрыгнул гоготавшую на весь лес биомассу. Отец Геннадий выбрался последним. Дувший откуда-то с воды ветерок с минуту приводил его в нормальное состояние.

Батюшка вскинул руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но тьма словно ожидала и, распознав чуждое ей движение, набросилась на него. Или ему так показалось от усталости, но в глазах и правда потемнело, а рука стала неимоверно тяжелой, захотелось опустить ее.

Тьма давила, понуждая сбросить всё лишнее. Одежду, обувь, тяжелый серебряный крест. Тьма внушала раздеться догола и броситься в мокрую от росы траву. Тьма не пугала, наоборот, она словно принимала в объятья и, батюшка уронил руку…

Справа послышалось знакомое громыхание брошенных в багажник запчастей. Абсолютный слух тонко реагировал на звуки, запоминая их раз и навсегда. Над темневшей поодаль кромкой, как волейболист над сеткой, выпрыгивал свет приближавшегося автотранспорта, чиркнув по небу, исчезал, после чего снова слышалось звяканье.

Батюшка в недоумении оглянулся. Теряя концы в темноте, там белела дорога. Почему я не слышал как уехал автобус? Сколько же я тут простоял? Когда он успел сделать еще один рейс? Нет, но когда всё-таки уехал этот автобус? Тревожное чувство толкнуло изнутри, и отец Геннадий, приподнимая путающийся в ногах подрясник, поспешил к ближайшим деревьям.

Знакомо жужжа, напоминая жука щупающего усами путь, автобус остановился на том же месте. Несомненно, это та самая колымага, на которой он приехал сюда минут пять назад. Лязгнули раздвижные дверцы. Словно зубная паста из тюбика наружу выдавливался свистевший улюлюкавший народец.

Батюшка всё еще сомневался и не верил глазам, вспоминая одного за другим давешних попутчиков. Парень предлагавший выпить. Парочка, целовавшаяся напротив. Юноша снял девушку с последней ступеньки, и они снова срослись. Просто похожи! Сейчас вся молодежь одинаковая! В падающем из окон освещении мелькали узнаваемые лица. Не может быть!

Ладно глаза, но его уши не могли ошибиться, он узнавал голоса. И всё равно не верил, пока в узковатом проеме не увидел себя, подбиравшего подрясник, осторожно спускавшегося по ступенькам… Будто попирая спиной нечто ледяное, батюшка пятился, истово крестясь, читая по слогам Отче наш…

Позади него брякнув железками, тронулся автобус, размахивая светом фар, покатил прочь. Облако из пыли и копоти затмившее звезды показалась манной небесной, по сравнению с тем, что он только что пережил. Щепоть правой руки еще находилась вверху, с легким сердцем и полегчавшей рукой священник перекрестился, торопливо и многократно.

И снова молодые люди смеялась над ним, шутливо пеняя, что батюшка боится ночного леса. Они кричали ему, чтобы он шел следом за ними, к видневшемуся сквозь деревья костру. И он шел, приглядываясь к земле, боясь оступиться или споткнуться. В просветах носились тени. Наверняка среди теней были и его ученики. Не опоздать бы…

В официальной истории до середины девятнадцатого века об этих краях мало сведений, мол, вотчина князей таких-то. Буквально одна строчка и многовековое белое пятно – информационное и территориальное.

А неофициально поговаривали, что сей княжеский род последний из древних дорюриковских. Говорили так же, что с приходом христианской веры вся нечисть обретавшаяся на русской земле сползалась в здешние леса, защищая последний оплот свой отчаянным колдовством.

Единственная на всю округу церковь была возведена лишь в тысяча восемьсот сорок седьмом году и только после известных событий. Опять же события эти имеют два способа описания – церковную летопись и народную молву.

Летопись суха и не многословна, мол, тогда-то и тогда-то на деньги вольноотпущенницы Прасковьи в селении, называемом в народе Парашкиным, построен храм Покрова Божьей Матери, первый настоятель иерей Василий Теплов, вот собственно и всё в отличие от слухов…

К лесу во весь опор мчится всадник. Лошадью управляет молодой длинноволосый мужчина с весьма бледной кожей рук и лица. Судя по шелковым одеяниям он из господ. На его голове по примеру пиратов южных морей повязан черный платок. Мужчина правит одной рукой, а другой прижимает к груди приличного размера сверток. Пригибаясь в седле, он периодически оглядывается и еще крепче сжимает драгоценный груз. Похоже, что в детское с кружевной оборкой одеяло завернут младенец.

За ними гонится верховая группа одетых, как крестьяне людей. Они орут и размахивают топорами. Позади них, словно ярко оранжевый закат пылает барская усадьба. Край одеяла распахивается, открывает голову ребеночка. У младенца вытянутое к верху заостренное ушко. Надо же он спит!

Во дворе горящей усадьбы толпятся вооруженные чем попало крестьяне. Два нечесаных мужлана удерживают молодую женщину, на которой лишь ночная рубашка до пят. Ее волосы растрепаны. Она выпаливает стоящему перед ней человеку с лопатообразной бородой, по-видимому, отцу, что любит своего избранника. С остервенением отец бьет родную дочь в лицо. Из разбитых губ течет кровь. Темно вишневые капли падая на белую ткань расцветают, словно гвоздики. Человек приказывает подручным связать блудницу и везти в село.

Отец девушки верховодит толпой, перекрывая шум огня, он гневно кричит, что, так как он христианин, то никому не позволит путаться с нечистью и тем более рожать от нее, даже собственной дочери. Глаза человека передражнивая пожар сверкают злорадством. Его озаренный безумием взгляд провожает ведомую под уздцы гнедую, с заброшенной на нее как мешок муки пленницей.

Погоня близко. Но до леса совсем ничего, лишь бы не споткнулся конь. Беглец достигает деревьев, цепляется головой за ветку, платок свергается и взлетевшие от скачки волосы обнажают острые, как и у грудничка уши. Преследователи останавливаются на опушке. Впереди запретная зона. Там зло. Ругаются, спорят, половина поворачивает обратно, остальные крестятся, въезжают в лес.

Вокруг смельчаков возникает туча светящихся мотыльков. Кружение светлячков сопровождает мелодичный звон хрусталя. В творящемся волшебстве нет никакой угрозы, но страх порождает чудовищ! Мужики сбивают руками вьющихся над ними созданий. Тыкают зажженными факелами в их нежные тела. Копытами лошадей топчут упавших на землю. И танцующие мотыльки превращаются в черных безжалостных ос.

Черные рои с грозным гудением облепляют животных и людей. Лошади встают на дыбы, запрокидываются, давят наездников. Случайно или нет крестьяне поджигают сами себя и друг друга. В результате все они гибнут: кто от укусов, кто, сгорая в бушующем пламени. Поглотив звуки боли, пламя жрет лес.

Батюшка в эпицентре огненной стихии. Огонь касается его одежды. Священник чувствует нестерпимый жар, но пока чудом остается невредим. Схватившись за крест, он ощущает холод металла и понимает, что это всё не по-настоящему. Это какая-то сумасшедшая иллюзия, словно он попал в художественный фильм, иначе как объяснить его присутствие во всех эпизодах. Но это явно не сон.

Видение исчезло так же внезапно, как началось. Отец Геннадий нашел себя в том же перелеске. В полумраке, в запахах сырости, в звуках доносившейся музыки. Выход, кажется, близок! Не выпуская из руки крест, не разбирая дороги, священник ринулся на свет. Преодолев последнее препятствие в виде кустарника, наконец, выбрался на простор.

Это был день посреди ночи! Целый залитый светом прожекторов стадион расположился в лесу. С одной его стороны возвышалась сцена, заставленная аппаратурой. На противоположном конце отражая светопредставление, блестело небольшое похожее на гигантскую сардельку озеро, на полукруглом мыске пылал сложенный из бревен костер.

В молодости отец Геннадий бывал на подобных мероприятиях. Видывал стадионы, которые собирали тогдашние звезды. Но это в городе! Честно говоря, он не ожидал такого столпотворения в захолустье, пусть и в районном центре. Масштаб организованного действа потрясал.

Нечаянная ревность, словно запыхавшийся от страха мышонок метнулась из лап зазевавшейся кошки. Что это: боль несбывшейся мечты, стать известным певцом или обида за истинного Бога, оставленного этими людьми? Прыгнула кошка и поймала мышку. Опомнитесь люди! Не тому вы кланяетесь!

Рассердился отец Геннадий на прихожанок своих преданных, не сказавших ему о готовившейся вакханалии. Все знали, кроме него. За неделю или даже за две. Вот почему никто из молодых не пришел на службу, соблазнились феерией в честь Купалы. Язычники! Да какие язычники, просто невежественные, не просвещенные божьим светом люди. А он? А он не интересовался жизнью села – урок на будущее.

Не сдержался он отчитал старушек, мол, вы-то старые, почему молчали? Каялись матушки, чуть ли не в ноги падали, не хотели, мол, расстраивать батюшку. А что тут поделаешь, если в администрации так решили. Объявления повсюду расклеили. И по радио парашкинскому трезвонили и в газетке печатали. Обещали автобусы бесплатные, столичных артистов и даже телевидение. А священник настаивал, ведь могли бы отменить по требованию церкви. Если бы он знал, то потребовал бы. Эх, вы, хоть и старые, а как малые…

Тяжелые музыкальные басы и ударные, казалось или действительно так было, сотрясали не только слуховые мембраны, но и землю. Частотой повторений и громкостью, словно тараном выбивали из тела душу, из головы мысль. Дьявольское орудие било точно в цель, в самую человеческую суть, вынуждая либо зажать уши и бежать отсюда, либо подчиниться ритмичной агонии.

Позади чудовищный лес. Впереди бесновавшееся море людское. Там – что-то необъяснимое и кошмарное. Здесь – вероятность прекратить всё это. Подавляя отвращение к «долбежке», сжимая рукой холодное тело креста, батюшка погрузился в толпу. Надо пробиться к сцене, найти ответственных и потребовать…

Потребовать! В этом месте его рассуждений, словно подслушав его намерение, толпа вокруг него уплотнилась, сдавила и полностью обездвижила, придя в движение, понесла в обратном от его цели направлении. Будучи человеком высоким, на голову возвышаясь над ними, глядя на стремительно приближавшийся костер, священник недоумевал. Ему казалось, что не сами люди сошли с ума, что какая-то сила извне руководит их безумием. Но как? Неужели они не видят куда бегут? Гольфстрим разгоряченных тел несся прямо на громадный треугольник огня.

Он, то семенил ногами, поспевая за всеми, то зависал над землей, судорожно ища опору, опасаясь провалиться людям под ноги. Он сравнивал себя с поленом, которое несут, чтобы бросить в огонь. Еще несколько секунд и он снова почувствовал жар, как в лесу, только теперь им всем угрожало реальное пламя. Люди в переднем ряду будто опомнились и застопорились, видимо обжигаемые огнем, ощущая боль, но напиравшие сзади неуклонно толкали их к гибели.

Господи помоги им! Спаси их Господи! Священник кричал и молился. Ему хотелось вскинуть руку и осенить всех спасительным жестом, но он не мог шевельнуться. Лишь до боли в руке сжимал он потеплевший металл. В шаге от пламени насквозь пропотевший, задыхаясь от жгучего воздуха, отец Геннадий подумал о смерти. Господи…

И тут застопорившееся было течение, разделилось на два рукава, в одном из которых оказался и батюшка, набирая обороты, потекло по сторонам огненного утеса. Рукава, огибая горящие бревна, перемешивались и рассеивались, образуя широкую беспорядочную дельту, впадавшую в озеро. Оказавшись свободным, священник пробежал еще несколько метров по инерции подгоняемой желанием и плюхнулся в воду. При этом он чувствовал, как освежающую влагу, так и запах сырых, недавно горевших волос.

Набранный телом разгон не позволил сразу подняться. Попытавшись встать на ноги, отец Геннадий снова упал, выставленными руками нащупал илистое дно. Одежда отяжелела, подрясник казался бронежилетом, а точнее железным покрывалом, испод которого он никак не мог выбраться.

Бултыхаясь под водой, он уже почти вынырнул, но кто-то вцепился в ткань на его плечах и с силой рванул вглубь. В свою очередь он схватился за чьи-то тонкие, будто женские руки и пока его тащили, елозил коленями по дну, нащупывая точку опоры.

Буквально чудом ему удалось подтянуть согнутые в коленях ноги и ударить по кому-то своими натовскими на толстой подошве ботинками – подарок друга. Воспользовавшись замешательством противника, отец Геннадий встал на одно колено, словно средневековый рыцарь и наконец, водрузил голову над поверхностью.

Стоя по грудь в воде священник откашливался и с жадностью глотал черноту ночи, одновременно прилагая усилия не слабого физически мужчины, чтобы освободиться от цепких рук шутника. А быть может врага!

Проказницей оказалась девушка с привлекательными чертами лица. С большими, чересчур большими, какими-то даже коровьими или лошадиными глазами. Ее объемистые голые груди, словно поплавки то всплывали, то погружались, когда она выпрыгивала и опускалась, дергая на себя, норовя свалить человека лицом вперед.

Она улыбалась, но что-то с ней было не так. То, что она откровенно топила его, можно было принять и за юмор, но желтые зубы и бледно зеленая кожа это… Господи, неужели русалка?! Да! Слишком сильными были ее руки для обыкновенной-то женщины!

Батюшку осенило, он прекратил вырываться, нащупал крест и, выставил перед собой. Физиономия напротив в миг перестала быть милой исказившись в злобную харю. Существо отпрянуло, развернулось и нырнуло. Удар мощного хвостового плавника обдал священника шквалом брызг. Русалка исчезла, оставив после себя расходящиеся по воде круги и тошнотворный запах гнилой рыбы.

Держа крест на вытяжку, отец Геннадий вскочил и попятился. Воды оказалось едва ли по пояс. Он пятился до тех пор, пока ни споткнулся о берег. Ударившись спиной, упираясь ногами, отполз еще на метр от береговой кромки и только тогда поблагодарил бога за счастливое избавление от напасти. Бог с ним, что мокрый и грязный, зато живой!

Немного отлежавшись, отец Геннадий приподнял голову и осмотрелся. Как ни в чем ни бывало юноши и девушки, бабы и мужики с праздничным настроением, веселые и счастливые, по одному и парами и целыми компаниями, многие полностью обнажившись, бросались в теплые воды озера.

О чем-то они кричали, над чем-то смеялись, но из-за грохотавшей на весь лес музыки ничего не было слышно. Парни гонялись за девушками. Мужчины за женщинами. Молодые и не очень люди плескались и резвились в воде. В шутку топили друг дружку. Целовались, а некоторые, не обращая внимания на случайных свидетелей, совокуплялись. Господи, неужели опять померещилось? Отец, откинув голову, вперив очи в небеса, снова молился и полосовал себя животворящим крестом.

Что-то мелькнуло вверху. Звезды исчезли всего на секунду, но этого хватило, чтобы священник рывком поднялся и бросился в сторону. Потому что в лежачем положении, он видел, только костер вздымавшийся до небес, перекрывший обзор. Что-то спикировало и врезалось в землю на другом конце стадиона. Где-то за сценой последовала вспышка. Ее отсвет вполне сошел бы за спецэффект.

И далее, если бы священник посмотрел туда только что, то подумал бы о тучах, наплывших с юга или о тумане, сквозь который, помигивая, проглядывали звезды и расплывались верхушки сосен. Но он видел всё с самого начала, видел, как после вспышки выросла тень, очертаниями напоминавшая человека.

Тень была огромной. От земли до неба. Она струилась сама в себе и покачивалась, словно от ветра. Как ни странно никакого ветра не было и в помине. Для пущей убедительности, словно бывалый мореход священник послюнявил большой палец правой руки и поднял над головой. Ветер действительно отсутствовал.

Своим расхристанным видом батюшка и на самом деле походил на корсара. Клубившийся у озера народ, в большей степени не замечал его, но те, на кого он наталкивался, и кто натыкался сам, тут же шарахались от него, как от разбойника. Батюшка поймал какого-то молодца, развернул к тени лицом и указал на нее. Он кричал ему об увиденном, но парень вырвался, крутя пальцем у виска, убежал.

Мокрый подрясник лип к ногам и мешал идти. Чтобы не чувствовать скованность при ходьбе священник подтянул подол, завязал на поясе как рубаху. Длинные концы нелепо болтались впереди. В каком-то смысле это кощунство, но было кое-что похуже, чем пренебрежение к священническому одеянию. Тень распростерла огромные руки или подобие их над всем стадионом.

К центру площади толпа сгущалась и становилась всё более непроходимой. Отец Геннадий уже понял, что к сцене ему не пробиться. Там творилась невероятная давка. Люди расплющивались друг о друга. Все чего-то ждали. Музыка прервалась. На сцену вышел глава района. Восторженным голосом поздравил односельчан с праздником и объявил о выступлении известной музыкальной группы. Равномерный гул тысячи голосов взорвался криками дикой радости.

И тут, что называется, грянул гром, на мир обрушились страшные звуки – пронзительный вой бензопил и душераздирающий вопль. Что-то случилось с реальностью, мигая ярко белым свечением, она стала медленной и тягучей. Священник вскинул глаза к небу и в быстром чередовании тьмы и света увидел, что все присутствующие оказались в мешке, в горловину которого заглядывал великан. Будто в замедленной съемке чудовищная конечность опустилась в мешок и принялась перемешивать человечков, словно это были не люди, а пронумерованные бочонки для настольной игры.

Однако монстр не причинял вреда человеческим телам, потому что он не был из плоти и крови, он был тьмой. Не физические тела перемешивала тьма. Оцепенев от ужаса, священник наблюдал за тем, как черная рука, напоминавшая здоровенный ковш гигантского экскаватора проходила сквозь людей, вычерпывая из них сияющую субстанцию, повторявшую телесные образы несчастных.

Конечно, несчастными они были, только с точки зрения батюшки. Да и любой верующий скажет, что страшнее всего для человека это потеря собственной души. Хотя многие с этим не согласятся. К примеру, танцевавшие вокруг него люди выглядели вполне удовлетворенными и счастливыми. Они не чувствовали утраты чего-либо ценного, а если чувствовали, значит соглашались на обмен, который их вполне устраивал. Душа в обмен на сиюминутное удовольствие.

Сколько же здесь народу? Тысяча? Две? Может и больше. Съехались со всего района. Хорошо, что повсюду росла короткая терпеливая травка. Такое количество ног будь под ними голая земля, уже взбили бы тучи пыли. К утру так и будет. Сначала они вытопчут всю траву, а потом заставят парить оставшуюся от нее труху.

Тень входила во вкус. Начала она с того, что бережно подносила ко рту каждую набранную горсть, словно боялась потерять, хотя бы крошку способную утолить ее голод. Смаковала каждую отдельную субстанцию. Но всё чаще рука тьмы проходилась по телам и всё быстрее возвращалась за следующей порцией.

Тень торопилась, небрежничала. Какие-то души она разом втягивала, и те скопом пропадали в глотке поглощавшего их мрака, а какие-то сваливались с “ковша”, словно не поместившиеся в нем снежные комья. Но комья не падали на землю и не возвращались в тела. Над головами людей висело облако из потускневших, но еще достаточно светлых душ. Они выглядели, как пассажиры отложенного рейса потерявшие лоск от долгого ожидания.

Пропали звезды над горловиной. Тень закрыла последний кусок чистого неба, просунув голову в мешок с людьми. Наверное, это была голова, потому что души бесследно исчезали прямо в ней. Невидимый рот всасывал облако человеческих душ. Тьма, из которой состояла тень, была непроглядной и настолько плотной, что казалось ее можно потрогать, если хорошенько подпрыгнуть.

Мрак еще не коснулся его, но был так близко, что лед, сковавший сознание мгновенно растаял от страха большего, чем просто смерть. Душу опалила мысль о вечной погибели. На лбу выступила испарина. Ища спасения в своей вере, батюшка снова ухватился за крест. Надо поднять его как можно выше! И тут тень заметила священника…

Нет, она не набросилась на него с алчностью ей присущей. Она воззрилась на его немощь, и как ему показалось, разразилась зловещим безудержным хохотом. Ее смех был подобен грохоту барабанов разрывавшему изнутри, выворачивавшему наизнанку физически.

Ощущение беспомощности напомнило эпизод из детства. Тогда он впервые испытал это чувство…

«Русский язык» был четвертым, последним по счету уроком. Одноэтажное, старой постройки здание начальной школы окружали неохватные деревья с наполовину пожелтевшими листьями. Сквозь ветви в большие до потолка окна заглядывало блескучее сентябрьское Солнце.

Играя со светом, деревья дразнили сидевшего у окна мальчика. Покачиваясь, они, то надвигались, набрасывая на него прохладную тень, то отстранялись и яркий солнечный луч, обдавая теплом бил по глазам. Увлекаясь ощущением резкой смены теплого и холодного, мальчик переставал слышать учительницу.

Как назло в конце урока учительница продиктовала несколько проверочных предложений, которые он не записал. Одноклассники сдавали тетради и один за другим покидали класс. Тоскливыми глазами следил он за тем, как открывалась, а потом хлопала дверь за счастливыми учениками. Эта проклятая дверь встала непреодолимой преградой между ним и Солнцем. Его оставили переписывать диктант.

В результате домой Гена шел один. Наверняка, друзья уже где-то играли, а он безнадежно отстал. Где их теперь искать? Куда подалась ватага сегодня? Полно мест для игр. Наверстывая упущенное восьмилетний мальчик решил срезать путь и пошел через пустырь, заросший сорняками и развалинами складских помещений.

Раньше это была территория какой-то организации. Территория выглядела заброшенной, однако у нее был сторож, стрелявший из охотничьего ружья солью. Пацаны сюда не совались. Говорят это очень болезненно – заряд соли в мягкое место. Но Гена рискнул, надеясь как-нибудь выкрутиться, если что.

Бежать не имело смысла. Даже если он, сломя голову, ринется вдоль стены в поисках входа или возможности взобраться на верхотуру, они всё равно успеют напасть. Стая бродячих собак захлебывалась яростным лаем. В двух шагах угрожающе обнажались клыки. Одичавшие животные прижали его к стене. Стена белилась. Эх, и задаст же ему мать за испачканную форму.

Впервые он остался один на один со смертельной опасностью. Он не знал, что ему делать, лишь вжимался спиной в стену, головой в плечи, держась руками за ручку портфеля, прикрывал им низ живота. Высокое Солнце слепило. Пот выедал глаза, но Гена боялся пошевелиться, чтобы протереть их или смахнуть стекавшую со лба влагу.

Он с силой зажмуривал веки и тут же на всю распахивал, вращал белками, таким невероятным способом, ненадолго облегчал страдание глаз. Он боялся закрыть их совсем. Невидимым враг представлялся еще страшнее. С открытыми глазами он хоть как-то сможет защищаться. К тому же, оглядывая территорию, он всё еще искал кого-то. Того кто бы его спас. Ну, где этот страшный дядька со своей солью? Неужели он не слышит этот жуткий собачий лай?

Он не знал про Бога и даже не догадывался о Нем. В его окружении не было верующих. Мысль, что можно взывать к кому-то, кроме людей не приходила ему в голову. Звать родителей глупо. Они не услышат. Про сторожа, наверняка вранье, нет здесь никакого сторожа, иначе бы он уже прибежал. И вообще, нет никого в этом мире. И мира больше нет. Есть только эти собаки, он и его страх…

Странно и удивительно, что ничего еще не было, а вера уже была. Вместе с отчаянием, положившим палец на спусковой крючок бегства, в голове звучал голос, убеждавший терпеть страх и не поддаваться панике. Замри и стой! С тобой ничего не случится, только верь мне. Верь мне! Этот голос мальчику нравился больше.

И Гена верил, верил изо всех сил. Псы уже хватали за штаны, а он в который раз принимал решение бежать, то есть чувствовал как нервный импульс ударял в мозг, понуждая на роковую ошибку, но другой голос тоже звучал, и мальчик оставался на месте. Единственное перед чем не смог устоять ребенок это в особенно ужасный миг, когда собачьи зубы обхватили лодыжку, он крепко накрепко зажмурился и перестал дышать.

Наступила тишина, но в нее не сразу поверилось. Мальчик открыл глаза. Никто его так и не укусил, хотя левая штанина, в самом низу напоминала индейскую бахрому. Собаки куда-то подевались. Мальчик посмотрел по сторонам. Справа мелькнул хвост скрывшейся за углом псины. Запах. Что это за запах? Кажется, псы пометили его новенькие ботинки. Подрастая Генка забыл о голосе веры, спасшем ему жизнь. Он вспомнил о нем на войне.

Приходилось зажмуриваться и на войне, вжимаясь в сырую пахучую землю под артиллерийским огнем. Там же научился смотреть в глаза смерти, стрелять в наступающего врага и бежать под обстрелом вперед. Тогда же утвердился в сознании, что является человеком верующим, а кто говорит, что Бога нет, врет себе и людям. Познал и смирение. Ведь солдат на войне, пока не смирится с мыслью, что его могут убить, еще не солдат…

Однако к Православной Вере пришел уже на гражданке по воле случая и на основе долгого размышления, как это ни парадоксально звучит. Гораздо позже, когда понял, что вера это не слова и не просьбы, а прежде всего собственные поступки. Не просто сильные или говоря по новому, крутые, а именно те, которые совершил бы и Сам Господь, будь Он на твоем месте.

Тень смеялась над человеком и над его верой. Над его внешностью и его поведением. Презрительно грохотала ему в лицо, то ли орудийной канонадой, то ли барабанными перебежками.

У него на глазах голова ее стала ее же конечностью, посредством которой она устроила настоящий коловорот; вовлекая всё новые и новые души в круговое движение.

Давно уже пропали из виду стадион с людьми, сцена и костер. Белый смерч из человеческих душ выбрал Геннадия своим эпицентром.

Человек молился и чувствовал, как трепещет душа, словно парус под ударами ветра; порывисто крестился и крестным знамением, словно цепью приковывал корабль души к якорю плоти.

В конце концов, отец Геннадий перестал различать отдельные души. Из вращавшейся вокруг него стены уже не торчали ни головы, ни другие какие либо конечности, ни бока, ни спины. В ускорявшемся вращении они слились в сплошное завихрение. В этот самый момент он ощутил, что летит, словно пуля в стволе, так же стремительно. Помилуй мя Господи!

Человек приходит в себя и чувствует странную раздвоенность. Как будто его телом управляет другой, а он всего лишь пассажир, которого без его согласия куда-то везут и он совершенно не в курсе намерений водителя. Такое бывало в армии, во время внезапной побудки, когда слышишь команды, но не понимаешь их смысл и выполняешь необходимое на автопилоте.

Жутко и любопытно одновременно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! Еще более странно – привычное движение, привычно осуществляется, но не так, как это делает он, широко и с достоинством, сейчас оно выходит мелким и суетливым, вырисовывается не православный крест, а сатанинский, то есть перевернутый.

Он пробует еще раз. Кто-то ударяет его кулаком в спину. Злобным шепотом приказывает, чтобы он успокоился и не расстраивал засаду своим бабьим причитанием. Бабьим?! Он мужчина, хотя в первую очередь священник! Чертова тьма, прости Господи, не видно ни зги.

Он снова крестится, пробует оглянуться и получает повторный тычок. Тот же сердитый голос называет его Иваном. К горлу приставляют что-то холодное. Нож?! Мол, ежели не прекратишь, убью. Какое-то странное это «ежели». Так сегодня не говорят.

Старший сержант ВДВ прихватывает руку с ножом, проводит бросок с колена. Странно, противник должен упасть перед ним, чего на самом деле не происходит. По-прежнему они сидят на корточках под каким-то доисторическим плетнем, а он вдобавок со смиренно задранным подбородком, ощущая холодную сталь под кадыком и горячее дыхание в затылок.

Зато он слышит, как его тело чужим испуганным голосом просит убрать клинок. Оно шепчет, что не понимает, что это на него нашло молиться в неурочный час. Ладно Иван. Вновь его называют Иваном. Какой еще Иван? Он Геннадий! Отец Геннадий. Он хочет объясниться по поводу имени, но тело бурчит что-то свое, как будто и правда есть в нем еще кто.

Спит деревня, с головой укутавшись в душное одеяло летней ночи, пахнущее навозом и дымком. Ничто не может поколебать отдых человека после тяжелого крестьянского труда. Ни всхрюкивание завозившегося поросенка. Ни отдаленный коровий мык. Ни редкая брехня деревенских собак.

Шурша листьями деревьев, обхаживает крайние дворы приблуда ветерок. Изредка он забегает в улицу, заглядывает под плетень, обдает прохладой и запахом заоколичных трав таящихся там людей. И будто бы испугавшись их недоброго умысла, отпрядывает, уносится прочь. Обливаясь потом, люди с нетерпением ждут стихийного визитера.

Отец Геннадий настороженно прислушивается к миру и к собственным ощущениям. Ему не комфортно в теле. Оно кажется ему маленьким и слабым. К тому же не владея им полностью, он чувствует себя подавленным и несчастным. Священник догадывается о кознях тени, забросившей его в иное время в другой сосуд.

Помня о давешней угрозе, дабы из-за него не причинили человечку вреда, батюшка не помышляет вмешиваться в происходящее, даже мысленно. Да он и есть всего лишь мысль. Внутренний наблюдатель, без полномочий на какое либо решительное действие. Действительно, а имеет ли он право вмешаться, если что?

Чу! Скачет! Человечек нащупывает, валяющуюся подле ног дубину, тело напрягается. Всадник проносится мимо, резко осаживает скакуна посреди улицы в метрах десяти после засады. Навстречу ему выходят двое. Мужчина и женщина. Так это же те самые отец и дочь. Руки девушка связаны, на голове мешок.

А всадник тот самый молодой человек с острыми ушами. Теперь он не скрывает своего происхождения. Длинные волосы собраны под затылком, собственно, как и у отца Геннадия, только темные. То есть как у настоящего отца Геннадия, а не у этого остриженного под горшок крестьянина.

Словно следуя за всадником, нежданно приплывает Луна, предательским светом заливает окрестность. Заговорщики жмутся в тень. Трудно не догадаться о готовящемся злодеянии. Батюшка отчаянно ворочается в теле, пытается завладеть им. Тщетно всё, словно вековое дерево воля хозяина придавливает его попытки. И всё-таки кое-что удается, мужичонка роняет дубину…

Между прибывшим и отцом девушки происходит обмен. Звякают под ногами злодея несколько увесистых мешочков, поочередно бросаемых князем. После чего отец небрежно толкает дочь в объятия ее возлюбленного. Тот срывает мешок с ее головы, заглядывает в глаза, взволнованно о чем-то спрашивает. Князь оборачивается на шум…

Женщина вскрикивает, безвольно оседает, почти выпадает из рук молодого человека. Ее лицо предсмертная маска боли. За спиной умирающей, потрясая окровавленным ножом, злорадно хохочет ее отец. Князь заходится в скорбном крике. Со всех сторон на него бросаются крестьяне. Протыкают вилами. Рубят топорами. Молодые красивые тела влюбленных падают, их больше не видно в обступившей толпе убийц.

Помог? А если это из-за тебя? Как бы оно было, если бы князь не оглянулся сейчас? Да, нет, это иллюзия, кошмар. От меня ничего не зависит. Я просто наблюдатель. Это произошло бы и без… Без… То есть это уже было… Было… Зрение затмевается вспышками разрывающихся снарядов. Слух заполняется грохотом войны. Война это ужасно. Страшно умирать. Убивать тоже страшно. Зачем? Почему? Кому это нужно? Причем здесь я?!

Мужики прекращают затянувшееся убийство. Оборачиваются на вопящего под забором подельника. Показывают друг другу удивленные лица. Что это с ним? Какая война? Отбившаяся овца или сходит с ума от страха? Может, заодно убьем подальше от греха? Выдаст ведь…

Не выдаст. Предводитель с лопатообразной слипшейся от крови бородищей, приказывает грузить убиенных на спину лошади, а этого малахольного под микитки и тащить следом к приготовленной на выгоне яме. Свадебный эскорт ползет за околицу. На вечный союз благословил молодых отец невесты.

Торжественны и нарядны одежды молодоженов. Он в черном сюртуке. Она в красно-белом, когда-то белоснежном капоте до пят – ничего так даже красивее. Свисающие их головы длинными распущенными волосами метут землю, гладят траву, словно прощаются с миром живых. Или цепляются за что ни попадя, не желая уходить?

К яме мужичонка доплетается уже сам. Остаток пути, переходя от одного к другому, выспрашивает у товарищей, как всё происходило. Дескать, он ничего не помнит. Мужики отмалчиваются. Недоверчиво поглядывают на него и ехидно переглядываются между собой, мол, ишь придуривается.

Прибывают на место, останавливаются, стаскивают трупы с лошади. Женское тело сбрасывают в яму сразу, на мужском возникает заминка. Как приказывает им старший, кладут бездыханного князя на край.

Бородатый старший подзывает тщедушного мужичка, дает ему свой испачканный кровью нож, по отечески увещевает отрезать мертвому уши, мол, на случай спросу тебе поручается добыть доказательство, что князь был нелюдем. Мол, докажи преданность Богу делом, а не словесным бренчанием.

Парашкинские старухи говорят, что убитых закопали на пустыре как собак, а через несколько лет раскаявшийся отец построил над могилой дочери и “зятя” храм. Но убийц так и не призвали к ответу, ибо светские и церковные вельможи давно умножали злобу на владетелей обширных неподконтрольных властям земель. Мол, слишком вольные и гордые, да и совсем не люди они были князья эти. Последний в роду князь умер, наследника, якобы, не оставил и налетела свора алчущих деятелей делить безхозное добро. В общем, замяли дело. Кстати, ничто не проходит бесследно – в 1917 году “церковь” взорвали, а новых господ расстреляли.

В который раз за сегодня отец Геннадий обрел свою плоть. С чувством ностальгического возвращения ощупал себя снаружи, удостоверился изнутри. Да, это он.

Неведомо как, очутившись на краю сцены, он почти достиг желаемого, но и здесь госпожа реальность яростно противостояла ему, оглушая звуком, ослепляя стробоскопическим эффектом.

Упрямо и даже с какой-то радостью сопротивляясь ей, он практически ощупью привел себя в порядок: развязал полы подрясника, застегнул на все пуговки, поправил волосы и крест.

Где тут у них микрофон? Там! И он ринулся вглубь амфитеатра, к какому-то существу, вихлявшемуся и визжавшему, словно только что выскочило из преисподней.

Отец Геннадий не думал, как отнесутся к его деянию люди. Увлеченный порывом праведника, он даже не оглянулся, смотрит ли кто-нибудь на него. Никто и не смотрел. Каждый был занят собственным экстазом.

Из головы существа торчали обагренные кровью кинжалы, как будто они росли прямо из черепа острием наружу. Немудрено, что существо было переполнено злобой. Оно схватилось за микрофон двумя руками и как зверь глодающий кость вгрызалось в него с разных сторон, наклоняя голову то вправо, то влево. Существо было не одно. Еще два скелетообразных пугала с повернутыми задом наперед головами, с шевелюрой до пупа, сосредоточенно елозили по струнам гитар. Ударную установку охаживал кто-то звероподобный с нечеловеческой мимикой.

Казавшееся субтильным создание крепко держало инструмент. Попытка любезно изъять из его рук микрофон ввергла батюшку в борьбу с демоном.

Одолеть его не составило бы труда, но подоспели еще двое. Твердые как железо когти рвали подрясник. Удушающей петлей костяная конечность обвивала шею.

На подмогу коллегам спешила, выпрыгнувшая из-за барабанов горилла. Волосатая лапа тянулась к кресту. Тишину нарушали матерные вопли нападавших.

Зрители, вначале замершие разразились криками одобрения. Симпатии в пользу нечистой силы явно преобладали. Кто-то прокричал, чтобы включили нормальное освещение.

Стало не до проповеди, пора защищать собственное достоинство. Обезьяна, не добежав, получив ногой в дыхание, полетела обратно, со звоном опрокидывая свои погремушки.

Душивший сзади загнулся от удара локтем в костлявую грудину. Однако второй скелет тут же запрыгнул на батюшку верхом.

Кинжалоголовый размахнулся, намереваясь как следует вмазать бывшему десантнику, но своевременная подсечка обрушила его на пол.

Попятившись, батюшка вмял седока в пирамиду из колонок. Пирамида осыпалась вместе с наездником. Верхняя коробка с динамиками проломила доски и ушла под сцену. Зажегся свет. Стоп, снято!

Щурясь от яркости, прикрываясь ладонью, отец Геннадий шутливо отметил, что расползавшиеся от него музыканты никакие не демоны, а обычные мужики, конечно экстравагантные и всё же. Слава Богу, никто из них серьезно не пострадал, хотя причиненный ущерб очевиден. Досталось и ему: правый рукав наполовину оторван, недостает части пуговиц.

В свете прожекторов на сцене явились новые персонажи. Первым с пышными телесами и одышкой взобрался глава районной администрации Коркин. Он изображал галантность и предусмотрительность, протягивая пухлую руку поднимавшейся по ступеням даме.

Эту женщину отец Геннадий видел впервые, но сразу узнал – он много о ней слышал. Елена Николаевна как всегда в черном платье, однако, без платка. Ее цвета вороньего крыла волосы полноводно ниспадали вдоль стройной фигуры, оттеняя снежной белизны лик, бледно голубые глаза, пожалуй, чересчур большие и не по-человечески светлые. Возле подиума столпились милицейские фуражки. Им велели ждать.

Ковыляя как жирная утка, глава подскочил к священнику. Его багровое обращенное вверх лицо за минуту изменилось три раза. Гневную гримасу начальника отменила растерянность подчиненного, сменившаяся умственной напряженностью организатора, ведь не рядовой хулиган стоял перед ним. Сообразительный руководитель то ли подыскивал нужный тон для необходимой дипломатии, то ли определял уровень трезвости оппонента, шумно втягивая толстыми ноздрями атмосферу испорченного праздника. С кончика его рыхлого носа свисала крупная капля пота.

Наконец, Коркин определился с подходом к представителю официальной религии. Поглядывая на стоявшую слева и чуть позади него женщину, в духе лжедоброго самаритянина взялся выспрашивать батюшку, мол, что же вы, отец Геннадий, праздник нам срываете, убытки творите, вот, мол, и спонсоры наши о том же интересуются? Больны вы или выпили лишнего? Как вы себя чувствуете?

Отец Геннадий не слушал, о чем говорил мяч размером с человека, он заворожено наблюдал за алмазной горошиной, в которую на глазах превращалась обыкновенная капля пота. Было ему любопытно: сама она оторвется и размажется о деревянный настил, или Коркин смахнет ее. Может и не размажется, а возьмет, отвердеет и покатится до первой щелочки. Смахнул-таки. Эх, не надо было так пристально смотреть на его нос.

Батюшка протянул Коркину огромный белый платок. На лице священнослужителя выступило сострадание. Но глава не принял помощь, сообщив, что у него есть подобный атрибут культуры, видимо забыл в пиджаке. Лицо чиновника вдруг обрело черты мучимого полнотой человека. В глазах Коркина мелькнула его несчастная душа.

И снова произошло нечто невероятное. Елена Николаевна машинально или намеренно заправила за ухо волнистую прядь. Ее аккуратное женское ушко имело вытянутую вверх заостренную форму…

Внезапный ливень размывает нарытую землю в липкую грязь. По летнему теплый, почти горячий. Черные ручейки, побежавшие в яму, усиливают сходство дождевой воды с потоками крови.

Ослабевшие ноги скользят и разъезжаются. Иван поскальзывается, падает лицом в мертвеца, пахнущего мокрой одеждой и чем-то, о чем не хочется знать. Умереть бы сейчас или провалиться, да хоть бы и в преисподнюю.

Падая, он выронил нож. Дождь как застрявшая в распутье телега неподатливый и важкий. Превозмогая бессилие, Иван поднимается на четвереньки, слепо шарит в проливной мгле, скрывающей его слезы.

Иван не находит нож и встает во весь рост. Вглядевшись в темные безмолвные фигуры компаньонов, с испугу отступает назад, спотыкается о труп и снова падает, теперь уже в яму.

На дне могилы он открывает глаза и попадает в объятия молодой женщины. Резко отстраняется от ее холодной стати. Женщина, кажется, удивлена, остекленевший взгляд будто вопрошает, мол, куда же ты муж мой, нежели разлюбил преданную свою женушку.

Яма по грудь всего, но осклизли края и по щиколотки воды – самому не выбраться. И не дай Бог наступить на мертвую. На крик о помощи бородатый протягивает нож, другие сталкивают тело князя вниз. Режь либо похороним заживо.

Уши княжеские с виду такие же, как у молоденького поросенка, ежели не присматриваться. Но только с виду, на ощупь-то они людские – мягкие без единого волоска аль щетинки. Отвернул Иван женщину, чтоб не глядела, и стал думать, что обрезает свиную голову на холодец.

Не его это были руки, осквернявшие чужую плоть. Но чувствовал он, как дрожали они, прорезая человеческий хрящ.

Гнал из памяти гнусное зрелище. Сомневался, что, так было в действительности. Однако уши у Елены Николаевны такие же. Такие же! И невольно он потянулся к ней, чтобы, как и Фома неверующий поверить прикосновением.

Нет, не его едва вменяемого от радости, тронутого безумием пройденной инициации, вытаскивали из ямы, хлопали по плечу, мол, дело сделано, теперь и помолиться не грех.

Это не я! Отец Геннадий кричал. Хватался за голову. Мотал ею. Со стороны могло показаться, что он хочет оторвать ее. Это не я!

Не зная подоплеку, Коркин смеялся над ним, мол, конечно, не он, это ангел, спустился и повалял аппаратуру и музыкантов!

На сцену выскочил начальник милиции с протоколом в руках и рвением в лице. Глава покрутил пальцем у виска, объяснил пучеглазому, что не надо бумаг, просто гостю не хорошо от современной музыки, отвезите его домой, и ради бога без ваших милицейских штучек-дрючек, священник всё-таки.

Смиренно уходил отец Геннадий, сопровождаемый двумя сержантами, позабыв о первоначальном намерении, лишь оглядываясь на Елену Николаевну, оправдываясь мысленно, что не он это. Взгляды их встретились и словно минометная мина в окопе, в его сознании разорвалась догадка, что и сам он вряд ли уверен в том.

Никто не вступился за него, не поддержал в правоте. Толпа свистела, орала, требовала возобновления концерта. На сцену летели комья земли, люди вырывали траву с корнями и бросали в священнослужителя, даже пустая бутылка прокувыркалась в воздухе…

Не стал он корить себя за то, что не довел до конца начатое. Да и достаточно на сегодня переживаний. Понял батюшка, что никому здесь не нужен, как не нужны, ни молебный дом, ни храм, точно так же, как не нужен этим людям и Сам Господь. Он действительно опоздал… А может время такое ныне?

А какое такое ныне время? Чем оно отличается от других времен? На этот вопрос ответ пришел сразу – конечное. Не ищут люди Бога, а значит, не стремятся к духовному росту. Если рост прекращается, то начинается обратный процесс. Постепенно мы перестаем быть человечеством, превращаясь в существ, у которых не души, а страсти.

Нравственные идеи зашли в тупик. Начался нравственный регресс. И что делать? Души беречь! Сначала они съедят души, а после примутся за тела. Он и не заметил, что говорит вслух. Сержантитки загыгыкали, мол, кто съест?! А кто бессовестнее, тот и съест…

Приехали. Отец Геннадий вылез, перекрестился, мгновенье подумав, перекрестил озорно пыльнувший “Уазик”.

Нет, он не сдастся! Война так война! “Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!” Решил он написать своему духовному наставнику отцу Фотию…

Дано было отцу Геннадию видеть то, что другим невозможно. Наставник убедил его скрупулезно делиться своими видениями, ибо очень легко принять ложь за правду. Ведь не только Бог дает. Дают и другие. Но с иным умыслом.

Многие малоопытные духовидцы впадают в так называемую «прелесть», думая, что общаются с Богом, потому что красив Его лик и прекрасен голос Его. На самом деле, это дьявол, а выглядит божественно, потому что когда-то был ангелом света. Так же предостерегал духовник прельщаться воображением.

А еще Фотий говорил Геннадию, что Церковь это сами люди, весь народ снизу доверху, то есть общество. Как вне общества не может быть человек, так и вне Церкви не должен, иначе некому за ним приглядеть, если собьется с пути.

А почему в Церкви, да потому что там Бог, который один непогрешим и праведен, а люди на Него равняются, и поступки свои судят Судом Божьим, коим никакой судья из людей не вправе обладать, да и не способен, ибо слаб и пристрастен человек.

Устранившись из Церкви, люди лишили себя Солнца и ходят во тьме с фонариками. Натыкаются друг на друга, выспрашивают, мол, не знаешь, как пройти туда-то? А в ответ, нет, не знаю, сам, мол, ищу…

Письмо перехватили на почте…

В правлении заседали трое. Дмитрий Дмитриевич, Елена Николаевна и Коркин. Потный, задыхавшийся от полноты и волнения глава района держал аккуратно вскрытый конверт. Пространное на несколько тетрадных листков письмо читал директор.

После чтения, в том же молчании муж воззрился на жену. Голубые глаза Дмитрия Дмитриевича стали фиолетовыми под сдвинутыми бровями. Он вздыбил свои кудри, продемонстрировал вполне человеческое ухо с еле заметными шрамами. Елена Николаевна с презрительной ухмылкой отвернулась.

Не выдержав паузы, Коркин затараторил, рассказывая о вчерашней беседе с неугомонным попом, явившимся к нему в кабинет. Священник требует, чтобы в дни церковных праздников общественные мероприятия не проводились. Обвиняет администрацию в распространении языческого культа.

Ему про народные традиции и реконструкцию историческую, а он одно, что сообщит обо всем в епархию. Мол, Православие на законодательном уровне утверждено официальной религией, так что будьте добры не совращайте народ антиобщественной самодеятельностью.

В конце концов, это чревато, церковь курируется на самом верху. От губернатора даже бумага есть – рекомендуется содействовать. Как-то надо избавиться от этого попа. Но как? Совершенный бессребреник. Ни кола, ни двора, ни семьи, ни пол семьи, в чем его слабость непонятно…

Осень и зиму прожили. Разгоралась весна. Соскучился батюшка по рыбалочке. Ангел не рыбка, но и ангела можно поймать на крючок. Имелись у ООО «Новая жизнь» и собственные пруды с карасями. Правда, допускались к ним, только избранные рыбаки…

Как-то, какой-то новоявленный прихожанин, мужчина предпенсионного возраста занес на воскресную службу богатый улов. Освяти батюшка! Эх-хе-хе. Брюхо с икрой. Особь в пол руки.

Расчувствовался отец Геннадий, где, мол, такие водятся? Там-то и там-то, вот, мол и пропуск лишний – своячок отказался. Место хорошее, оборудованное, хоть с утречка, хоть в ночь. Есть где погреться и переночевать. Если батюшка желает, то и ушицу организуем! По нашему, по парашкинскому рецепту с угольком вместо соли!

Были сомнения. Строжайший пост и уши не выходили из головы. Но ложились контраргументы, как снаряды из гаубиц весомо и убедительно. До Пасхи еще далеко – успею грех отмолить. Епитимью на себя наложу. А уши может и померещились, показать не попросишь ведь. Зато с главой взаимопонимание наладилось. Колоколенку с его помощью возвели. А колокол он к празднику привезет. Заказали уже колокол в Воронеже. Боится Нечистый колокольного звона!

Грела душу картонка бумажная. Нет-нет, вынимался пропуск из кармана подрясника. Эх, была не была. Как люди говорят, охота пуще неволи! Да и не грех вовсе рыбку половить и ушицу похлебать…

Уха получилась – ум отъешь! Но никто не сказал о секретном ингредиенте, добавленном в суп. Речь идет о водке. Батюшка не раскушал подвох, попросил добавочку, а чуть погодя захмелел.

И уж очень хорошей показалась компания. Ничего страшного, если один стаканчик. За знакомство приятное можно и в пост, главное мясом не закусывать. Второй. Третий. Четвертый…

Как истинно русский человек отец Геннадий, когда нужно не пьет и довольствуется малым, но иногда ему просто необходимо гораздо больше…

Крики и свет разломили больную голову, как апельсин. Проснувшись на досках, заменявших кровать, не помнил батюшка, когда лег и почему разделся догола.

Посреди бытовки стояла на коленях обнаженная женщина. Зверского вида мужик таскал ее за волосы. Еще несколько кошмарных лиц сгрудилось за спиной разгневанного мужа.

Это был муж, по крайней мере, так выходило из его рта, вместе с проклятиями и угрозами в адрес молившей о пощаде жены.

Похоже, всё началось, только что. Злобные лица бросились на отца Геннадия, наваливаясь плашмя. Наверное, в пику его сопротивлению, о котором он не успел и помыслить.

Очевидное положение складывалось в чудовищный факт. Сквозь отвратительное самочувствие и насилие батюшка задавался вопросом о том, как такое могло произойти.

Неужели он действительно пал? Нет, он не мог, он строго соблюдал данный Богу обет, избегал не то чтобы заглядываться, даже смотреть на женщин. Давалось это нелегко, но почти стало привычкой.

Доходило и до бессонницы. Если бы не молитвенное правило и бесчисленные поклоны, отбиваемые по ночам, то вряд ли бы он устоял перед искушением.

Изредка житейское море будоражили алкогольные шторма, но чтобы прелюбодействовать в беспамятстве, эдакого еще не бывало. Не поверил он, что опустился и сейчас.

Пока ему давили на горло и опутывали ноги простыней, силился отец Геннадий, хоть что-нибудь вспомнить. Сколько же они выпили? Много…

И тут потоком эпизодических картин в ум ворвалось вчерашнее…

Женщины появились уже в темноте. Когда вдосталь нарыбачившись и наговорившись мужчины заскучали. На КПП был телефон, и кто-то кому-то позвонил. И они прибыли, раззадорив мужской энтузиазм.

Лично начальник парашкинской милиции привез двух подержанного вида бабенок. Рыбное место буквально взбурлило похотливыми ухаживаниями за еще вполне привлекательными особами.

Поддержав компанию, распитием беленькой, главный милиционер укатил, увезя с собой и одну из женщин. Оставшаяся расположилась в вагончике, куда поочередно стал забрасывать снасти весь мужеский пол.

Вспомнил отец Геннадий, как шутили рыбаки, когда подошла его, якобы, очередь. Не хочешь огурчик помариновать?! Ты хоть и батюшка, но молодой ведь мужик, как без баб-то обходишься? Противоестественно, мол, воздерживаться. Или ты из этих?! Ха Ха Ха!

Отнекивался он, лишь до тех пор, пока пьяная нимфа в рыбацких сапогах, в бушлате едва прикрывавшем ее наготу ни выползла из своего прибежища, мол, кончились что ли желающие или ослабли от водки?

Сдобными белыми булками плюхнулась к нему на колени, мол, не припомню, чтобы этот волосатенький любил меня. Она мусолила его ухо, лезла в штаны. Прилюдно это больше смущало, чем возбуждало. Потребовала от него брудершафт и целование в засос. Закусывать водку поцелуем он не пробовал, даже в юности.

Но, не смотря ни на что была в ней изюминка – смесь озорства и нежности в блестевших глазах и упрямых руках. В конце концов, ее сравнимая с жаждой потребность возбудила в нем жалость к себе. Почему он должен отказываться от жизни? Кому это нужно? Это же и впрямь ненормально!

Потом уже, на деревянном ложе, кураж настойчивости обуял и его. В любви признавался. Жениться хотел. С лукавством ребячливым возражала она, что замужем и трое детей. А он всё не унимался, обещал искренне, что и деток усыновит. И смеялись они счастливые, и любили с темпераментной благодарностью. Как отключились, не помнил он, хоть убей…

Странно, что не проступок ранил его душу, а воспоминание о нем. Всплывшие образы сокрушили душу и ослабили плоть. Не усомнился он в своей памяти. Но так ли всё было на самом деле? Он ли это был? А может это какой-нибудь Иван живущий в его теле…

Однако чувство вины вязало прочнее, чем руки людей. Собственная совесть говорила ему, что он виновен, виновен уже в том, что находится здесь.

Поддавшись страстям, получил он заслуженную расплату. Это и есть Высший Суд, совпавший с его личным. Почему такой строгий, да потому что со священника двойной спрос. Думал он, что выпавшая на его долю мука это искупление…

Его избили, обрезали волосы и бороду, бросили в багажник машины и куда-то повезли…

Он успел задремать. Полусонного шмякнули об землю, как труп. Развязали. Швырнули в лицо каким-то шмотьем. Убирайся отсюда, не нужен нам такой поп.

Он, было, заикнулся, что в молебном доме остались вещи и документы, забрать бы…

А вот с этим, дескать, облом, всё сгорело. Скажи спасибо, что самого не убили. Иди отсюда совсем и как есть. Тебе в ту сторону…

Надпись на приграничной стеле издевательски гласила “Доброго пути”. А может это и есть его путь к Господу – отказ от всего земного, даже от служения Ему? Быть, просто быть – никем и ничем…

С разбитыми губами, с заплывшим глазом, с прической а-ля пес в лишаях, напоминал он, то ли сумасшедшего, то ли юродивого…

Последнее, что услышали от бывшего батюшки рассаживавшиеся по машинам мужики, были не ругательства им в спины и не мольбы о прощении, человек, как бы, между прочим, заметил, что нет Бога на этой земле и поэтому она проклята.

Твоего точно нет и не было никогда. Стоявший на обочине бомж так и не понял, кто это сказал, кто-то из только что уехавших или он сам…

Никогда прежде я не видал в Парашкино столько машин, тем более возле кладбища. Ну, точно, всё село съехалось на обещанный администрацией праздник. Обещано было, что в честь Пасхи и окончания Великого поста (интересно, соблюдал ли его кто-нибудь) напоят и накормят всех желающих БЕСПЛАТНО. Кто же откажется от такой халявы! И, конечно же, спасибо нашим остроумным спонсорам – директору ООО «Новая жизнь» и иже с ним.

Собственно сам праздник проходил за кладбищем, в бывшем колхозном саду. Сад лет пятнадцать стоял заброшенным, часть деревьев погибла, однако место с точки зрения отдыха стало излюбленным для селян. Частенько там проводились различные мероприятия, в том числе спортивные, а уж про пикники отдельных граждан не стоит и говорить. А что, очень удобно, считай сразу за селом вполне себе природа и уединение!

Мы с Ванькой решили начать с пивка, купленного в магазине. Восседая на бревнах у крайнего дома, потягивая из бутылок, наблюдали за людьми, чинно перетекавшими с кладбища в сад. Мы не захотели идти на кладбище, считая, что навещать умерших нужно не по каким-то числам, а когда захочется. К тому же, слышал я, что конкретно на Пасху нельзя ходить на могилки. Вроде бы у мертвых в этот день своя Пасха, а живые только мешают.

Пиво закончилось, денег у нас больше не было и мы поперлись в общество напрямую, то есть наискосок через пустырь заставленный личным транспортом. Надо сказать, долго мы шли, с остановками у отдельных автомобилей привлекших наше внимание. Пока дошли, наверно пол праздника прошло. Когда народ с криками стал выбегать из-за деревьев, мы оказались как раз между кладбищем и садом.

Такого животного ужаса мне еще не доводилось встречать. Он мгновенно передавался от одного к другому при виде испуганного лица. Что могло произойти под воздействием прямых солнечных лучей, что так напугало всех? Ошарашенные мы вертели головами в окружающей плоскости и не двигались с места. Ясно, что кто-то на кого-то напал. Но кто и почему? Террористы? В далекой от горячих точек местности, как-то не верилось в вооруженное нападение.

И всё-таки, люди реально убегали, как от смерти. А из того, что они кричали, выходило нечто абсолютно неправдоподобное. Типа Дмитрий Дмитриевич и вся наша администрация, в купе с милицией превратились в разъяренных животных. Эти звери, якобы, напали на людей с целью сожрать.

И, конечно же, мы с Ванькой достоялись, что бежать стало некуда. Каждому, в обезумевшей от страха толпе, почему-то обязательно надо было найти своё авто и уехать на нем. Из-за этого на пустыре вспучивались заторы и пробки. Импровизированная стоянка превратилась в орущесигналящее месиво из плоти и железа. Броситься в это тесто значило, либо застрять в нем, либо стать жертвой паникующих людей, которые, если не затопчут, так задавят.

Пуститься вдоль кладбища в другую сторону, означало удалиться от жилья, чего делать так же не хотелось. Мысль о доме казалась оптимальной. В лесу, в овраге нету каменных стен. Оставалась одна дорога – прямиком через кладбище, в село, домой, запереться на ключ, забраться в шкаф, залезть под кровать, взять в руки нож или топор. Но мы всё еще сомневались и медлили…

И тут появились оборотни, по другому не назовешь. Это были существа с телом человека и головой зверя. Волки или собаки, а может специально выведенные гибриды. Кто в милицейской форме, кто в белых рубашках и галстуках, по всему видать, служебная бюрократия. Передвигались они как люди, но вели себя как хищники. Кстати эти их звериные головы были намного крупнее, чем у настоящих зверюшок.

Догоняя, они сбивали с ног. Отрывали руки и головы. Упивались фонтанирующей кровью. Полузвериными конечностями вспарывали грудные клетки, переламывая ребра, будто палочки. Погружая морды в развороченные, еще дергающиеся тела, с жадностью выедали горячие внутренности. От крика их жертв подступало безумие. От их звериного рыка останавливалось сердце…

Последним из сада выбежало совсем нечто с бычьей головой, с клыками, торчавшими из коровьей пасти, словно красные сосульки. Направляясь в гущу народа, оно угрожающе ревело. Его одежда пропиталась кровью, впрочем, как и у остальных тварей. Голова Минотавра была огромной. Понятно кто это. Интересно, в кого превратилась его жена? Мое любопытство прервал Ванек, дергая за рукав, мол, давай уже, валим отсюда, через кладбище, так через кладбище!

Вломившись на кладбище, неожиданно для себя мы попали в ловушку, врезались в спины других беглецов, плотной кучкой пятившихся к глухому с этой стороны забору. В совершенно потусторонней тишине из могил вылезали мертвецы. Слышался лишь шорох раскапываемой земли и слабый треск гнилых гробов. Все присутствующие здесь живые не дышали и будто попроглатывали языки.

Мертвецы явно не торопились. И действительно, куда им спешить? Они словно наслаждались возможностью подвигаться и никак не реагировали на нас. Может просто приходили в себя после долгой спячки. Не знаю, на что мы надеялись, продолжая медленно пятиться, вместо того чтобы дать дёру со всех ног. Или это такой вид ступора, когда не веришь в очевидное и надеешься на что непонятно.

Знакомый старичок обернулся, узнав меня, округлил глаза. Попробовал сказать, но поперхнулся. Что-то он сглотнул, затем вздохнул и наконец заговорил. Вернее быстро-быстро с оглядкой на меня зашептал. Ему непременно нужно было с кем-нибудь поделиться. От него-то я узнал начало истории…

А начиналось всё прекрасней некуда. Свежая травка. Молоденькие листочки. Столы рядами. На столах выпивка и закуска. Единственный минус, что стоя.

Начальство, начиная с малюсенького произносило праздничные речи. Выступил – выпили. Закусили – следующий.

Всё хорошо, всё замечательно. Было бы лучше, кабы знали, почему поздравители помалкивают, что Христос Воскресе.

Понятное дело, меж собой-то мы похристосовались. А начальство, оно же грамотное ему видней, как теперь полагается.

Прошел час или около. Народишко застоялся. Пожилые запели. Молодежь затребовала музыку. Не всё же пить да жрать.

А тут Коркин, мол, дорогие земляки, минуточку внимания, не разбредайтесь, вас желает поздравить наш многоуважаемый спонсор, он приготовил вам сюрприз…

Слава Богу, старая моя не пошла на это сатанинское гульбище. Куда бы я с ней сейчас? Как молебный дом сгорел и пропал наш батюшка, сдала она здорово. Осиротели, грит, мы.

Ты знаешь, люди говорят, что пожарка без воды приехала, а пожарники пьяные в стельку. Это же надо такое учудить, прямо диверсия какая-то! А?

Ну, так вот, вышел этот блеклый на середину, поднял руки, как будто молиться собрался. Слава Богу, думаю, хоть кто-то из начальства похристосуется с людьми.

А мне как на грех приспичило. Отошел я в сторонку. На минутку отвлекся и прослушал, что он там говорил вначале. Только слышу, народ гудеть перестал. Стыдно стало, молятся все, а я тут.

Заторопился тогда, чтоб «Воистину Воскресе», хоть со всеми сказать. И что ты думаешь? Ремень заело! Знаешь ведь, как бывает – ты себе, а оно себе. Не могу застегнуть и всё тут. В дырочки не попаду.

Справился кое-как, выхожу из-за дерева, а блеклый, значит, руки-то всё вверху держит, смотрит прямо на Солнце и чушь какую-то мелет, якобы, тьма поглощает души, а свет пожирает плоть. Мол, Бог наш Свет, прими нашу жертву – плоть и кровь человеческую…

Тут-то я и встал, будто ноги вкопали. У людей тоже глаза донышком. Переглядываются, недоумевают. Но не все удивляются, некоторые ехидненько жмурятся, словно от зла благодати ждут.

Думал спрева, что со зрением непорядок. Будто Солнце и впрямь засветило ярче. И прибавляет еще. Слепну что ли? Тру их, значит, тру, зырки-то свои. Смотрю, не я один – многие трут.

Потом глядь, а начальство наше наизнанку выворачивается. Видеть вижу, но глазам не верю. Лишнего что ли выпил, не пойму что делается – морды-то у них звериные изнутри лезут!

А когда они кинулись людей хватать, тут-то все и опомнились, и побежали кто куда. А я плюх на живот и по пластунски. Пол войны на пузе отползали. Что тут до кладбища-то ползти!

На этом его рассказ оборвался, потому что мы заметили, что заметили нас. Был ли первый, оповестивший остальных или все они одновременно, только лица мертвецов, у кого они еще сохранились и то, что осталось от них развернулись к нам.

Медленно с закрытыми глазами, у кого были, мертвые тронулись. Некоторые, сохраняя относительную осанку. Большинство, ломаясь на ходу. Низ отделялся от верха. Отваливались руки или ноги. Переломившись пополам, они всё равно ползли. Если так можно выразиться, осознанно и целенаправленно ползли даже потерянные части.

Никаких сражений с трупами. Это в киношках герои метелятся со всякой нечистью. Уровень ужаса от сверхъестественного настолько велик, что сопротивление просто нереально, кроме бегства, если не охватит какое-нибудь непреодолимое, независящее от нашей воли оцепенение. По собственному опыту знаю.

Со мной приключилось как раз такое. Точно, что как вкопанный стоял я, наблюдая боковым зрением за людьми, которые, не разбирая дороги брызнули по сторонам. Что-то крикнул Ванек, перед тем, как с досадой махнул на меня рукой и побежал. Но не далеко… Кажется, других тоже быстро похватали. Слишком тесно на нашем кладбище от могил и оградок, пройти невозможно, не то чтобы бежать…

Потом наоборот зрение сузилось, и я видел только прямо перед собой. Ко мне подползал безногий скелет. Что я чувствовал в тот момент? А хрен его знает. Больше всего, наверное, удивление, возникшее еще тогда, когда народ ринулся из сада.

Я ни о чем не думал. Я просто смотрел, как оно ползет, проворно переставляя руками. Чем ближе ко мне, тем быстрее. У черепа тоже бывает выражение. Оно, казалось, предвкушавшим добычу или вроде того.

Останки были уже рядом… Желтый в мелких трещинках череп. Редкие изъеденные кариесом зубы верхней челюсти. Нижняя очевидно утрачена. Постукивание костяшек, напоминавшее звук хорошо высушенных сделанных из хлебного мякиша четок. Скрип суставов…

Прямо из воздуха появилась женщина. В ней не было чего либо ангельского или божественного. Самая обыкновенная тетенька. Полноватая. Среднего роста. Короткая стрижка с челкой. Лицо сердечком. И черные круги вокруг глаз. По виду рядовая сельская бухгалтерша. С одной стороны серая мышка, с другой какая никакая начальница.

Обычным движением, словно копая огород, она поставила ногу на спину скелета и он тут же рассыпался в прах. Понятно, что на фоне общей трагедии первое, что пришло в голову это почему именно меня взяли и так чудесно спасли? Мол, за какие такие заслуги?

И снова я удивился, теперь тому, что она ответила, по-видимому, прочитав пропечатавшуюся на моей физиономии мысль. Она сказала, что я бережёный. А что значит береженый? Меня кто-то бережет, то есть какие-то потусторонние силы стоят на страже моей безопасности или как?

Я проснулся посреди ночи. Фантастика полностью отсутствовала. Но присутствовали знакомые уже мурашки. Они нет-нет да пробегали по спине, обдавая и душу и тело замогильным холодом, давая понять, что сверхъестественное где-то поблизости. Оно здесь, даже если ты не веришь в него. Минут пять волны ужаса заставляли сжиматься и манипулировать одеялом, словно плащом невидимкой. Ничего себе сон…

На проходной сторож поделился новостью, мол, слыхал, Дмитрич объявил на Паску выходной? И, что явка на праздник всем строго обязательно, а тех, кто не выполнит распоряжение директора, уволят. Откуда же я слыхал? Хотя, может и слыхал…

На территории правления мужики грузили доски в грузовики. Материалы везли в бывший колхозный сад за кладбищем. Столы собирали на месте. С необъяснимым рвением, я направился в контору писать заявление.

Знакомая бухгалтерша вспылила, мол, сдурел совсем, чем жить будешь. По нашим временам работой не разбрасываются. Баранов разведу! Или что-то вроде того ответил я, размашисто подписывая окончательную бумагу.

Женщина не поверила и спросила, мол, почему увольняешься, неужели на вахты решил. Перед тем, как закрыть за собой дверь, я внимательно посмотрел на нее. Нет, не похожа. И загадочно ответил, что просто не хочу быть едой.

Пока то, да сё слух разлетелся по всей центральной усадьбе ООО «Новая жизнь». Самоликвидация у нас как бы случай из ряда вон. Все смотрели, как я шел к проходной. Я не слышал, о чем говорили вокруг меня, пока шел как сквозь строй. В ушах стояло другое…

Береженый береженый… Шептали мертвецы, мимо которых я проходил с гордо поднятой от страха головой… Береженый береженый… Доносился мне вслед отвратительный мертвый шепот, пока, наконец, я ни открыл пронзительно скрипнувшую калитку…

Я курил, сидя на своей лавочке за двором. Ванек похристосовался еще на подходе. Я ответил, как положено.

А далее у нас вышел примерно такой диалог. Пойдешь на праздник? Не а. Халява же! Не а. А по пивку?! Не а. С другом не хочешь выпить?! Не а…

Потом Ванек почесал затылок и восвояси отчалил. Проскочил было магазин, чуть помедлил, вернулся…

Да ну их с ихней халявой, береженого Бог бережет! Или о чем-то вроде того подумал я, отправляя бычок на асфальт. И с работой так же! Лучше я сам на себя работать буду!

Вышел Ванька с пакетом, свернул в улицу, ведущую на кладбище. Я пошел в хату. Калитка скрипнула. Зараза! Щажже смажу…