Николай Зиновьев (1960)

Хочу спросить у Николая:
«Кто больше всех достоин рая?»
И вот что слышу я в ответ:
«Ты знаешь, рая вовсе нет».

Он говорит, что нет надежды,
вот почему так горько пьют.
Ну что ж, на деле познают,
как хорошо мы жили прежде.

А, может, всё здесь обойдётся,
и будет Родина жива?
Мой сын, жена, иль внук дождётся,
но я, наверное, едва…

Влад Снегирёв

Земная доля Николая Зиновьева

«Такого поэта в России больше нет», «сравнить его не с кем», — эти и подобные им изречения с завидным постоянством появляются в статьях и заметках о русском лирике Николае Зиновьеве.

Поражает единогласие пишущих о нём: все как один очень скупо и почти безучастно сообщают о его личности. Быть может, неприметная внешность тому виной: скромный, даже застенчивый облик (несмотря на сократовский лоб), тихий голос, спокойный и незлобивый нрав… Между тем, в близком общении с ним открывается, что кротость и безмятежность его только внешние — внутри бушует настоящая буря.

И ещё одно обстоятельство, причём самое важное, отвлекает от его персоны: слишком хороши и удивительны его стихи. Их с нетерпением ждут, читают и перечитывают, и каждое последующее обращение к ним приближает к чему-то очень и очень важному.

Николай Зиновьев родился в 1960 году в станице Кореновской Краснодарского края. Учился в ПТУ, станкостроительном техникуме, в университете. Работал грузчиком, бетонщиком, сварщиком. В 1987 году вышла его первая книга стихов. На сегодняшний день у Зиновьева опубликовано несколько книг. В 2005 году ему была присуждена Большая литературная премия России. Живёт в городе Кореновске.

Что значит быть поэтом сегодня и чем является в наши дни настоящая поэзия — Зиновьев знает твёрдо:

Это только слов игра,
Это мыслей перепляска,
Это тонкая игла,
Это чувственная сказка.

Это — тоненький рожок,
Петь его не приневолишь.
Это только смерть, дружок.
Только смерть, дружок. Всего лишь…

Нынешнее рубежное и смертельное время, увы, ни с чем не сравнимо: ни с меланхолическими семидесятыми, ни с танцующими и безрассудно-расточительными восьмидесятыми… Нечто жуткое, злобное, с грохотом взрывов и молчанием ягнят вошло в закатные часы северной «странной страны»: «Необычная эпоха, / Несуразные года!»

У монахов есть молитвенный подвиг общения с Богом. У поэтов свой подвиг самоотречения. Поговорив с небом в согласной тишине, они выходят с жертвенной и пламенной проповедью к людям. Николай Зиновьев проникает своими стихами в самую душу русского человека — страдающего, растерянного, упавшего нежданно-негаданно в самый разлом времён.

Простой человек не безгласен (об этом, например, свидетельствуют кричащие «Русские письма» в книге Олега Павлова), но поэт, в отличие от него, наделён особым даром слова. И кому, как не ему, заповедано быть эхом народным?..

Память для поэта — едва ли не последняя отрада; он помнит спокойное дыхание могучей Родины, слышит прозрачную мелодию детства, но и её заглушает пронзительно щемящая нота:

Мы спали на русской печи,
Счастливые русские дети.
В печи мать пекла калачи,
Вкусней не встречал я на свете.

Ты, память, давай, не молчи!
Как вены, вскрывай свои дали
Про то, как на этой печи
Мы русские сказки читали.

Где нынче та русская печь?..
А там, где и русская речь.

Разговор вроде бы не нов: о матери, о России, которая «всех любит без разбора», о русском человеке:

Он в пороках неуёмен,
Невоздержан на слова,
Но душой ещё не тёмен,
Потому что мать жива.

Есть ещё кому молиться
За него сквозь дымку слёз.
Долго ль это будет длиться? —
То уже другой вопрос.

Причина такого состояния — не пресловутая «вековая усталость», а давным-давно известные ловушки от лукавого:

Что теперь искать причины?
Что искать следы беды?
Мало что ли чертовщины:
Водка, глупость, лень, жиды.

Последние, кстати, в стихотворениях Зиновьева говорят «знаковыми» фразами «околовсяческих» терцев и познеров:

Хотя и в дурдоме «неплохо»:
Там кашу дают из пшена…
Такая вот сука-эпоха!
Такие вот, б…, времена!

Противостояние неизбежно, потому что они отличаются от нас, потому что они — иные:

Иным и солнце всходит с Запада,
Иные — с низкою душой,
Иным легко и локоть цапать-то
Зубами — локоть-то чужой.

Иным совсем не надо веры,
У них и совести-то нет,
Им подавай всего без меры,
Им, как кротам, не нужен свет.

Они зовут себя «элита»,
У них везде не брат, а блат,
Для них любая дверь открыта,
Но шире всех — ворота в ад.

«— Судя по твоим стихам, ты не интернационалист.
— Ни в коем случае. Хватит с нас интернационализма, дети по-русски разучились говорить. Образование… Недавно статью читал: до революции Россия была безграмотна, но она была образована. То есть каждый человек, вплоть до безграмотного крестьянина, имел образ.
— Образ Божий? То есть образование — это не сумма знаний.
— Это стержень. А мы все со средним и высшим образованием, очень грамотны, информации много знаем, а ОБРАЗА не имеем».
(Из беседы с журналисткой Ниной Роженко. — «Кореновские вести» от 17 мая 2010).

Приметы и причины национальной трагедии на самом деле ещё более глубоки и зловещи. О них Зиновьев рассуждает в одном из своих лучших стихотворений:

Который год над нашим краем
Не пролетают журавли,
А мы живём и умираем
В заботах мелочных, в пыли.

В сердцах своих не носим света,
Живём бездумнее травы.
Я сам приветствую соседа
Кивком небрежным головы.

Не подаём убогим хлеба,
А с раздраженьем гоним прочь.
Христу, все видящему с неба,
Как от тоски не изнемочь?

В молитве рук не простираем
При виде утренней зари,
И потому над нашим краем
Не пролетают журавли…

«Мы считаем себя цивилизованным народом, Европой, — рассуждает Зиновьев. — Но взять наши корни — редко, кто дальше прабабушки, прадедушки что-то знает о своих предках. А африканские племена, дикари с нашей точки зрения, до 27-го колена знают, кого как звали, кто чем занимался… Ну, и кто из нас цивилизованней?» (Из беседы с Ниной Роженко).

Говорит писатель Илья Бояшов: «Если малые народы, живущие с нами бок о бок, после исчезновения империи в большей степени занялись собой и своими маленькими национальными делами, то русские, будучи государственным «становым хребтом», давно отказавшиеся ради государственных задач от своих родоплеменных связей, оказались в самом плачевном состоянии. Клановость исчезла, а имперских сверхзадач никто не ставит, никому не нужны сверхидеи, под которые русские как этнос и “затачивались”. Не важно, было это построение коммунизма или попытка штурма космоса. Обратите внимание — у русских разрушены или почти разрушены практически все родственные привязанности. Современный русский — человек, который в лучшем случае имеет жену, сына, дочь, родителей и сестру или брата (и то многие со своими родными братьями-сёстрами почти не общаются). Что касается двоюродных, а тем более троюродных — отношения окончательно разрушены. Русский человек в массе своей атомизирован и бесконечно одинок. За столом теперь большими родовыми кланами не собираются — так, два-три близких родственника. Друг другу почти не помогают, каждый выживает сам» («Литературная газета» от 25 мая 2011).

Он за сто лет так был напуган,
Что стал послушен, как овца.
Ослаб он телом, пал он духом,
И терпеливо ждёт конца.

Философ Константин Крылов в своём объяснении происходящего идёт ещё дальше: «Репрессии государства — вот главная и основная причина отсутствия солидарности у русских людей. Как только русские тянут руки друг к другу, им бьют по рукам, а потом эти руки ломают. В результате русские не просто боятся проявлять солидарность — они уже почти разучились это делать. Солидарность — общественный институт, тут одного желания мало. Солидарность — как игра на скрипке, её надо ещё уметь реализовывать. Так вот, нам не позволяют даже учиться этому… Мы являемся своего рода палестинцами, лишёнными родины. Это нужно открыто признать и из этого исходить… Все, что было наговорено про русскую идею, про русский народ-бессребреник (замечательная идея, очень полезная народам-сребролюбцам), про народ, которому ничего не нужно и т.д. и т.п., — все это должно быть целиком и полностью отвергнуто. Нам нужна власть, собственность и идейное влияние. Вот главное» («Литературная газета» от 30 мая–5 июня 2007)…

Стало мало русского в России.
Всё заморье к нам переползло,
Исподволь подтачивая силы,
Молча мировое сея зло.

Издаёт бесовские законы —
На костях устраивать пиры…
Отчего ж мы, русские, спокойны?
Потому что это до поры…

Жажда правды в поэзии Зиновьева вполне сопоставима с христианским подвижничеством: «Блаженны алчущие и жаждущие правды». Поэт не осуждает, не кликушествует, но обличает:

Уберите лавро́вый венец —
Никогда не ходил я в кликушах,
Но я знаю, что света конец —
Воцарение тьмы в наших душах.

Зиновьев проповедует, не зная покоя, и платит за это самую высокую цену, ведь он пишет кровью собственного чуткого сердца, а значит, добивает и его своей неизбывной мукой: «Ведь душа лишь болью / Выдаёт себя»:

Ужасная эпоха!
За храмом строим храм,
Твердим, что верим в Бога,
Но Он не верит нам.

Сентенция «все поэты — пророки» давно стала банальностью, но, если вдуматься, есть в ней какая-то великая и страшная тайна. Не случайно мистическая мудрость ветхозаветных старцев воскресает и в пророчествах нового времени:

И понял я на склоне дня,
Когда закат тёк речкой алой:
«Не я свой крест, а он меня
Несёт по жизни небывалой».

* * *

От мира — прогнившего склепа,
От злобы, насилья и лжи
Россия уходит на небо,
Попробуй её удержи.

«Талант Зиновьева, — пишет Валентин Распутин, — отличен от других ещё и тем, что он немногословен в стихе и четок в выражении мысли, он строки не навевает, как это часто бывает в поэзии, а вырубает настолько мощной и ударной, неожиданной мыслью, мыслью точной и яркой, что это производит сильное, если не оглушающее впечатление».

Стих мой и короток и сух,
Похож на щёлканье затвора.
Недаром, видно, вражий слух
В нём ловит нотки приговора.

Секрет этого впечатления заключён не в одной только мысли, ведь сама по себе она, пусть даже самая точная и «абсолютно» неопровержимая, мертва до тех пор, пока её не коснулось горячее дыхание жизни. Живая мысль верна не рассудку, а разуму: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом» (1 Кор. 3, 18–19). Сердечное сокрушение, терпение скорбей, внутреннее созерцание собственных грехов ведёт к иному — к разумению истины. У лирического героя Зиновьева плач о своих грехах становится всеобщим. За его спиной — миллионы рыдающих и скорбящих. Тут и горькие вдовы, и инвалиды Чечни, брошенные дети и окоченевшие от холода старики, озлобленные безработные и отчаявшиеся матери… Целые реки русских слез. Вот отчего стало мудрым сердце поэта.

Лирический герой стихотворений Зиновьева принимает в себя нашу боль — всю разом, страдая не только от подлых ударов врага, но и от исконной мягкотелости российской, от доверчивости бескрайней, от духовной дикости и обычной людской глупости. Его жизнь — это жизнь России, все остальное не суть важно. Россия страдает — и поэт горюет вместе с ней. Надеется на Бога — уповает на Него и певец. Такова земная доля печальника народного во все времена.

Россия для него — не страна, не государство, не территория. Она — Мать. И этим словом всё сказано.

Николай Зиновьев знает и исполняет непреложный закон реалистической поэзии: «Ничего придумывать не надо, / Все уже придумано давно». Афористичность, безусловно, самая яркая примета его стиля, но далеко не единственная. Есть ещё один идейно-художественный канон, который выдерживается до конца сборника: от земной юдоли — к душевному перевоплощению, а от него — к преображению духовному:

В так называемой глуши,
Где ходят куры по дорогам,
Я понял, кто я есть. Души
Своей ходатай перед Богом.

В лирике Зиновьева чувствуется несомненное влияние поэтики великого земляка — Юрия Кузнецова: балладный шаг стиха, перелицованные притчевые сюжеты (в стихотворениях «Старинное оружие», «Новый мавзолей», «Левша», «Сон», «Чудак»); но здесь Юрий Кузнецов выступает скорее как союзник Зиновьева: он не подавляет «младшего по рангу» своим авторитетом и мощью. Зиновьев сам по себе значителен и наделён от Бога только ему известной сверхзадачей.
Поэт легко и непринуждённо оперирует образами, ритмика его стиха разнообразна. Отталкиваясь от первой фразы, он плавно и спокойно плывёт по течению русской речи:

Моей души пейзаж невзрачен,
Коль он бывает у души:
Река с водою непрозрачной,
Поломанные камыши.

И вдруг с размахом и ожесточением бьёт тем же самым блоковским «золотым веслом» по её зеркальной глади:

Они кормили голубей,
Потом катались в лодке зыбкой.
Он рыцарем казался ей,
Она была его улыбкой.

В обнимку всюду шли они,
Ещё нескладны и неловки…
Кто знал, что вечером они
Умрут от передозировки?

Свежесть и неординарность его слога заключается именно в этой абсолютной свободе, не приобретённой, а дарованной свыше. Ведь там, где любовь, — там и свобода.
Словарный запас поэта, несмотря на лаконичность его стихотворений, весьма многообразен. Нет у него и ложной стыдливости: он не стесняется использовать — вкупе с библеизмами и классическими формулами золотого века русской поэзии — разговорную речь на самой её грани:

Вполне понятное явленье:
«Портвейн» мы пили, а не квас,
И вот теперь с недоуменьем
Глядит Христос: куда деть нас?

В его стихах порой встречается своеобразная и неожиданная самоирония:

Земного владычица рая,
Прости, что слукавить не смог,
Но ты — мне опора вторая,
А первая — всё-таки Бог.

Такое я мненье имею,
И истины нету другой.
Но все же куда я сумею
Допрыгать с одною ногой?

А порой — такой же ироничный, но грустный юмор:

Тесен мир. Уже не странно,
Вынув руку из кармана,
Ощутить чужую в нем, —
Что поделать, так живём.

Встречаются, к сожалению, в книгах Зиновьева и стихотворения, которым не хватает образности — лишь одна прямая публицистическая речь («Несостоявшийся разговор о сталинизме»), но такие стихи немногочисленны.

Николай Зиновьев, как и всякий человек и поэт, не безгрешен: бывают и у него промахи и ошибки, но то, что выходит из-под его пера — это настоящая русская поэзия, искренность и глубина которой подтверждена всей его жизнью.

Вот что говорит прозаик Сергей Шаргунов: «Здесь дышат почва и судьба, вот что. Зиновьев современный, он своевременный, он нужный, у него сердце болит за сегодняшний и всегдашний день родных людей. Он может самое сложное: писать легко и просто, но мастерски. Тихий скромный треснутый голос приобретает силу пророка и трибуна… Нет пустых стихов. Все слова выразительны, точно подобраны, завязаны на финал. Каждое стихотворение заострено — афоризм, каламбур, парадокс, рассказанная история. Почти все неожиданны, оригинальны. И обязательно высокое соседствует с низким, пафосное с бытовым, что придаёт этим стихам античное изящество. Главное — знаете что? В стихах этих — искренняя боль». («Книги» с Сергеем Шаргуновым на радио «Вести ФМ» 21 августа 2010 года).

Литератор Пётр Ткаченко подтверждает слова коллеги: «Его лаконичные, точные, бесстрашной искренности стихи подчас знают не только по книгам и публикациям, но запоминают и передают, что называется, из уст в уста, в чём мне приходилось убеждаться. Такого в нашей литературе последнего времени уже давно не было». («Так мне пророчествует лира» // Альманах «Солёная подкова».

Летом 2010 года в «Литературной России» развернулась дискуссия о творчестве Н. Зиновьева. Началась она со статьи Владимира Шемшученко «Когда совсем нет света» (№25), — статьи на редкость злобной, несправедливой, полной зависти и откровенной лжи. Я послал в газету заметку в поддержку Зиновьева, но её почему-то не опубликовали (наверное, опоздал).

Уровень дискуссии, особенно «интерпретации» некоторых стихотворений поэта, был удручающий. Складывалось впечатление, что его критики просто не знают элементарной вещи: художественный образ в поэзии — это не идеология, в нём скрыта масса смыслов, которые со временем только множатся.

О Владимире Шемшученко… Не раз говорили, что он поэт талантливый. Задолго до дискуссии я неоднократно изо всех сил пытался найти хоть искорку того дара, который отличает подлинную поэзию от стихотворчества, но не сумел. Теперь понимаю, почему.

Своим выпадом против Н. Зиновьева В. Шемшученко уничтожил не его, а себя. И этим поступком только подтвердил очевидное: он не верит в свой талант.
Зиновьев, кстати, ответил недоброжелателям:

Я самый слабый из поэтов,
К тому ж безграмотен на диво.
И нос мой красно-фиолетов
От самогона и от пива.

А вы все классики живые,
Уже вас в школах изучают.
Вы величины мировые,
Вас фейерверками встречают.

А я во тьме брожу кругами,
И не нашёл свою дорогу,
Я пыль под вашими ногами…
Теперь довольны? Слава Богу.

Пожалуй, по-настоящему только Валентин Распутин сумел определить то место в русской поэзии, которое занято Зиновьевым: «В стихах Николая Зиновьева говорит сама Россия». Но там, «наверху», её не слышат и не желают слышать…
Не только русский мир рушится — гибнет всё, потому что, кроме нас, живущих в православной стране, некому удерживать «сынов Адама» на самом краю обрыва:

В погибающей нашей Отчизне,
Где живущим свет белый не мил,
Засыхает само древо жизни
И протяжно скрипит на весь мир.

Поэт не выходит за пределы, поставленные Промыслом. Ведь «знают только свыше», что ожидает нас впереди. Впрочем, не мешало бы вспомнить вечные глаголы: «Испытанья даются на благо, / Нет блаженнее русской души». Тем более что есть, есть утешение и в мире, пока видится в нем хотя бы капля ликующей радости:

Хоть каплю радости, судьба!
Яви отрадную картину.
Я вышел в степь, на луговину,
И что я там увидел, ба!

Зарю, что зорям всем заря —
Корову, пасшего мальчишку,
Он Нового Завета книжку
Читал, губами шевеля…

Виктор Бараков