Александр Ерёменко (1950 – 2021)

Горизонтальная держава.
Определительные мимо.
Здесь коротка хмельная слава,
и та, как сон, неуловима.

Мы шли по призрачному кругу,
цепляясь мыслями за фразы.
То Бог крутил нас в центрифуге,
прессуя в пламени экстаза.

Был бесконечен это поиск,
но ты, — в метафорах копаясь,
нашёл себе надёжный полюс,
навстречу дню расправив парус.

И сколько бы не пил упрямо,
всегда спасался от запоя.
Но вдруг пропал, — куда незнамо.
Кажись, вчера нас было двое.

Нас разыграют, как по нотам,
одних — по тем, других — по этим.
Я стал заядлым патриотом,
ты — замечательным поэтом.

Влад Снегирёв

Последний русский поэт.

В 1983 году в Москве состоялся турнир поэтов, на котором московские поэты читали свои стихи, а по завершении чтения выбрали меж собою «короля». Впервые, так сказать, по гамбургскому счёту, провели это своеобразное, не такое уж в принципе и оригинальное, но для застойной застывшей эпохи умирающих генсеков (а как позже выяснилось и всей советской эпохи) вполне даже свежее культурное мероприятие. Ничего чрезвычайного событие не предвещало: ни рокеры, ни какие-то диссиденты, так… капустник местного значения – власть позволила.

Несколькими годами раньше в Москву приехал алтайский паренёк Саша, моряк тихоокеанского флота. Как и не мало людей в той необъятной нашей родине Саша писал стихи и, как некоторые из них, приехал поступать в Литинститут. Поступил. Талантливый сибирячок схватывал налету премудрости литературной теории, так что и литинститутские наставники и братья по творческому цеху Сашу хвалили, восхищались. Всё было тихо – и лишь потом-потом будет нарастать буря, и его друг Алёша Парщиков вставит описание её в свои стихи: «В наш адрес – больше ста ругательств! … Нам шили «распад сознания»…».

Саша писал, читал стихи в институте, на квартирах друзей. Но тут вдруг на этом конкурсе его увенчали лаврами короля поэтов. Лишь потом в альманахе «День Поэзии» опубликовали три его стихотворения и начали, похваливая, ругать. Ругали и не знали, что «мучительно гений плывёт над народом». Про черёмуху, которая «за огородом, большая и белая как водород» поняли – яркий образ, сравнение с макетом атома в кабинете химии, оригинальная метафора, молодец «молодой» (так тогда называли молодых литераторов), но что скоро «Эйнштейн перевернёт кронштейн», никто не подумал.

А конкурс… Что конкурс? Игра, дань традициям бардов-трубодуров. 1983 год. Всё ещё темно, все птицы спят, не догадываются, что уже две секунды прошло, как началось ранее утро. «Королём» признали, но порешили, что это – несущественная формальность, хотя и сворачивал им крышу (удивлял) своими лихими виршами новый русский поэт.

Пушкин был первым великим русским поэтом. В каком-то смысле он был, собственно, просто «первым», потому что Ломоносов, Сумароков представляют лишь историческую ценность, они были чудаки-стихотворцы с неуклюжими украшательствами. До Пушкина не только Гнедич, но и все-все писали поэзию как-то косноязычно, хромоного, много слабее Агнии Барто. Пушкин увенчал пирамиду поэзии, и Лермонтов, и Есенин с Маяковским, и другие – все продолжали Пушкина. Один дерзил, другой бушевал, третий скакал «на розовом коне», зачаровывая читателя приливами обворожительного имажинизма. Озираясь назад на великого «африканца»…

С лёгкой руки исследователя К. Кедрова команда поэтов, в рядах которой Ерёменко читал свои стихи, была названа «метаметафористами». Сам Ерёменко никак своего поэтического «изма» не формулировал, но открытый в русской поэтической вселенной новый портал пришёлся к месту: «метаметафористов» захотели почитать, послушать. Тут слава Ерёмы вспыхнула как сверхновая звезда. Иностранные журналисты, ищущие русских чудес и сенсаций, тотчас услышали об этой московской знаменитости, «поэте с лицом уголовника».

Поэзия – конечно же, игра. Поэт, конечно же, всегда участвует в неком турнире. Но его победа – не из желания отчебучить нечто круче других, она исходит из редкого дара понимать и любить слово, этот «дар бесценный речь».

Некие западные искатели чистых гениев, приняв ряд критериев для определения таковых, обнаружили искомых в мировой истории в количестве 74-х. В список попал и наш Саша, опередив и Ломоносова, и многих других. Сомнение, конечно, берёт. Как можно извне языковой среды определить достоинство русского поэта, столь предельно сориентированного на живую стихию языка? Но за что взял, за то продал. У «биллгейтсов» – свои секреты, так что примем к сведению.

Сущность поэзии – совсем не в том, в чём сущность философии. Поэтому «партийность» для поэзии, как фыркал остряк Оскар Уайльд, – «непростительный стилистический приём». Даже суховатый Плеханов отмечал, что тенденциозность в художественной литературе – слабость. Поэзия – одна из искусств. Поэзия имеет дело со словом как формой. И язык-речь без этого поэтического колядования не сохранится. И речь Ерёмы-поэта – постоянное ускользание от тенденциозности. К примеру, в стихотворении «О чём базарите, квасные патриоты», он выстраивает логический ряд однородных членов:

Калашников, Суворов, Джугашвили,
Курт Воннегут, вельвет и «адидас»!

Конечно, это не просто формализм: тут и абсурдистский выверт, и сохраняется антинационалистический пафос, и в то же время, снимается тупое политизирование.

Он иронизирует над хрестоматийным обращением к поэту как учителю уже в новом контексте конца 80-х:

Растолкай ты наши души,
А не то мы всё пропьём,
Безобразия нарушим,
К солидарности придём.

Пусть твой стих про всё на свете
Откровенно поразит
А не то тебя, как ветер
Горбачёв опередит.

По школьному: поэзия – это нечто обладающее «яркостью образа», «полнотой лирического героя». Но поэзия – это просто форма, просто создание формы. И поэт – не дизайнер «красивых слов», он как бы создаёт собственно наш общий язык, реформирует, открывает в нём новые возможности. Появление новых языковых средств, новых словесных жанров делает новыми и старое – так язык продолжает жить. Форма – означает не качество поэзии, это означает функцию, назначение. И тут появляется давнишний, казалось бы, неразрешимый спор между чистой и откликающейся на жизнь литературой. Но противоречия нет. Слово-язык – для того, чтобы отразить, уловить реальность адекватней. Но наш ум-язык, как инструмент, должен быть богатым, острым, как «этот стих, простой как без эфеса/куда хочу направленный клинок».

Так вот просто и вольно он и пишет:

Невозмутимы размеры души.
Непроходимы её каракумы.

Стихи Ерёменко – кладезь для филолога. Его литературная выдумка нескончаема. Кажется, что она прямо с катарсиса начинает, на каждые полстрочки можно делать сноску в комментарий. «Филологические стихи» – так и называется одно из его стихотворений. Критики оценивают порой всю его поэзию как филологическую. Иногда «цитатность» пытаются представить как профильное качество Ерёмы. Даже вошёл в обиход игривый термин «ерёменисценция». Цитатничество Ерёменко вызвало массу подражаний, но Ерёма не «цитатник», не пародист. Он ещё много разного всего.

Второй расхожий термин, прикладываемый Ерёме – «сдвиг семантики».

Гальванопластика лесов.
Размешан воздух на ионы.

Слова все как бы понятные, но придвинуты сюда из других «непоэтических» областей. Пушкин, тот извинялся за «случайный прозаизм», но Ерёменко не извиняется ни за «кронштейн», ни за «перпендикуляр», ни за «сверхпроводимость», «прозаизмы» у него приобрели массовый характер. Да и не только привлекается «инакая» лексика. Любые им употреблённые слова имеют ввиду совсем не то, что обычно, а частенько вообще особого смысла не имеют. Он находит возможность высказаться, как-то не вполне считаясь с паспортными значениями употребляемых слов.

К. Кедров, столкнувшись со столь необычным проявлением поэтической речи, обозначил это как «метаметафоризм». Поэтический спецязык имеет целый арсенал приёмов: метафоры (переносы значения), сравнения, гиперболы, ямб, хорей, рифма, параллелизмы. Этому спецязыку рифм и размеров возможно научить, остальное в поэзии создаётся самими автором. Поэзия сама по себе есть метаязык, термин метаметафоризм даже как-то излишен. Ерёма каким-то образом это понял, прочитав у Мандельштама, что «поэзия никому ничего не должна».

Он изъясняется сложно и максимально лирично. Если Пушкин – создатель безукоризненного русского литературного языка, Хлебников – «поэт для поэтов», то Ерёменко – поэт, точно и полно обнаруживший родовую функцию «поэзии», как интеллектуального отправления.

Он цитатствует и римейкирует. В конструкции его стиха слышен и Михалков-Маршак, и Высоцкий, и Пушкин с Мандельштамом, кто только не слышен, но «мастер по ремонту крокодилов» не пародирует предшественников, он их проглатывает – он говорит ихними словами, размерами, жанрами, интонациями, и при этом это – его, Саши Ерёменко, речь. Правильней было бы сказать «поэтическая речь», но в бытовом своём говорении Саша также безнадёжно поэтичен, как и в стихах, он – законченный поэт, его речь – всегда одна и та же.

Стих наводнился технократической, непоэтической и вообще не гуманитарной лексикой («кронштейн», «гальванопластика», «лемма-схема»).

В густых металлургических лесах,
где шёл процесс созданья хлорофилла,
сорвался лист. Уж осень наступила
в густых металлургических лесах.

Легко и просто стих стал иным, свежим, знакомым и непривычным. А кто сказал, что поэзия – гетто для эстетствующих? Поэзия – хозяин и друг всем, абсолютно всем словам и словосочетаниям.

Ерёма – неожиданный. Он не только сбрасывает с корабля современности клячу предшествующей традиции, он сбрасывает и сказанное им самим. Начинает за здравие, потом шуткует, потом создаёт некий сюрреализм, потом вообще отпрыгивает в сторону. Он и серьёзный реалист, и юморист, и кубист-авангардист – одновременно. Наконец, он, Ерёма, или, по крайней мере, его лирический герой – это великий русский поэт.

Лирика душит как пьяная баба

Последний великий русский поэт. Который ходит между нами. Великий… и почему-то почти безвестный.

Любимые темы

Поэт имеет свои любимые объекты. Маяковский любил партию и Лилю Брик. Есенин – любил Русь, Пушкин – старушку-няню, Лермонтов – бурю, как будто в бурях есть покой, Некрасов – мужиков и русских женщин. Хотя для Ерёмы любимы однозначно слово и форма, в иных стихах он – почти передвижник. И свободная бессвязность языка и мысли не мешает ему создавать, так сказать, жанровые и даже исторические «зарисовки».

И он, конечно же, не просто наследует у русской поэзии её яркие, классически узнаваемые цитаты, он наследует и её народно-некрасовский дух.

За окошком свету нету.
Из-за шторок не идёт.
Там печатают поэта —
шесть копеек разворот

И за то, что много света
в этой книжке между строк,
два молоденьких поэта
получают первый срок.

Это и типично, и из жизни: Ерёма помнит этот свой и своих знакомых страх, читали много самиздата – срок можно было схлопотать в два счета.

А вот известное стихотворенье «Девятый год войны в Афганистане». Практически это диспут-спор с противниками вывода войск. Но лирический герой в этом споре выигрывает и проигрывает одновременно:

Эмблемы в урны, братья пацифисты!
И танки возвращаются с войны.
Нам позарез нужны специалисты
Внутри страны!

Есть у Ерёмы стихи о «сухом законе», о том, как Ельцина снимали, об августовском путче, несколько стихов о перестройке. Эти стихи подливали керосину в разгоравшуюся славу поэта, хотя по большей части слушателю нравились смелые намёки, и ради них он терпел всё остальное не вполне понятное, то, что, впрочем, как раз и составляет суть Ерёмы. Перестройка позволила намекать смелее. Но интрига, политическая опасность сохранялась, что, впрочем, лишь добавляло в кровь адреналин.

Зато лафа подвальному поэту:
Чем меньше гласности, тем мой язык длинней

Сама ситуация политического противоборства у Саши превращается в игру, он воспринимает режим, как и все прочие, но реагирует асимметрично – он изобретает стихи. Стихи тут – не политический дизайн или, как сейчас, говорят пиар, он создаёт некий продукт, позволяющий поквитаться с противником изнутри в плоскости поэтического мира.

Идеи и взгляды

Академический взгляд: искусство и художественная литература – это мышление образами. То есть, так или иначе художник-поэт выстраивает некий свой взгляд, свою философию. Ерёменко этого не отрицает:

Мир продолжал стоять. Как прежде – на китах.
Но нам важней сам факт существованья взгляда.
А уж потом всё то, что видит он впотьмах.
Важна его длина. Длина пустого взгляда.

Поэтам не сложно колажировать образы, символизирующие опустившего голову философа, думающего думу. Ерёменко и иронизирует в адрес подобного шаблона, и сквозь этот шаблон рисует мысль, её работу, её звук и цвет, что, видимо, вполне возможно – ведь говорил же Кант про звёздное небо над нами.

Я смотрю на тебя из настолько глубоких могил,
что мой взгляд, прежде чем до тебя добежать, раздвоится.
Мы сейчас, как всегда, разыграем комедию в лицах.
Тебя не было вовсе, и, значит, я тоже не был.

Любимый объект для философской рефлексии Ерёмы – «идиотизм». Его заботит не эффективность экономическая моделью общества, его пугает олигофрения духовной жизни.

Идиотизм, доведённый до автоматизма.
Автоматизм, доведённой до идиотизма.

А вот это, пожалуй, брендовые строки Ерёменко-поэта:

Я мастер по ремонту крокодилов.
Окончил соответствующий вуз.
Хочу пойти в МИМО, но я боюсь,
что в эту фирму не берут дебилов.

Другой любимый объект – «свобода». Эта «свобода» – не «открытое общество», открывающего рынки для экономической экспансии развитых стран, он говорит о свободе, которой горели юные Пушкин с Чаадаевым. Он не пиарит «либеральные ценности», он говорит о свободе, как уважении достоинства личности.

Пусть один работает на пне,
А другой – за письменным столом.
Но человек работает – во сне,
Интересном, как металлолом.

Потому, что он не ЭВМ.
Даже если служит в МВД.
Вне систем, конструкций или схем,
Всё равно очнётся на звезде,

Там, где я, свободный дзэн-буддист,
Не читавший Фрейда и Лилли,
Сплю, как величайший гуманист,
На платформе станции Фили.

Свобода – не продукт экономического развития или результат промышленного производства, это и не голосование за какую-то партию, это просто выбор свободы. И Ерёма не романтический мечтатель-утопист, он понимает, что кто-то эту свободу никогда не выберет.

Молчание

Потом наступило молчание. На этот казус обратили внимание многие. Замолчали многие, замолчали по-разному. Возникло «нарастающее равнодушие общества к литературе как явлению духа». Одни пошли навстречу новой простоте: быть доступнее и практичнее. Кто-то «поддался соблазнительным нигилистическим импульсам эпохи». Продолжаем цитировать автора из интернета: «Другие избрали для себя эстетическое гетто, где занялись игрой в бисер, произведя заодно кучу понятийного хлама, мотивирующего статус писателя как почти уже живого музейного экспоната или как полуживой декорации к заархивированным смыслам великой традиции, сыгравшей в ящик». Третьи (это о нашем протагонисте) – «замолкли (в том числе лидеры своего поэтического поколения Иван Жданов и Александр Ерёменко)». Есть и четвертые, и пятые. Стало быть, речь о некотором явлении.

Но, так или иначе, Ерёма почти перестал писать что-то новое с 1991 года. Может быть, это молчание – жест восточного мудреца, который всё сказал, и которому не о чем с нами разговаривать. В дзен-буддизме, например, есть такая метода – помолчать лицом к стенке.

Может быть, просто закончилась великая эпоха. Настало штатное, будничное время ширпотреба. О чём петь? О том, что «хорёк, сука, опасный» или о том, как нехорошо выражается Филипп Киркоров?

Напрашивается и другая версия. Нынешние поэты несчастны оттого, что после того поэтического космоса, который построил Джек-Ерёма, писать ещё лучше почти невозможно. И даже ему самому.

Но всё-таки за этим молчанием Ерёмы невольно выплывает стереотипный образец оксюморона: «громовое молчание». «Великий и безвестный», абсурд как ещё одно выразительное средство. Как-то одна московская журналистка попала в дом, где проживал тогда Ерёменко, исследуя какой-то жилищно-коммунальный скандал. Интервьюируя недовольных коммунальными службами жильцов, девушка набрела на длинноволосого, усатого, с большим носом мужчину. Он оказался «малоизвестным московским поэтом А. Ерёменко», о чем юная медиакратка и сообщила в своём издании. Саша хотел было даже обидеться и подать в суд на распоясавшуюся прессу, но не подал, потому что так и не обиделся. У Ерёмы напрочь нет «синдрома поэта» («весь я в чем-то испанском, ананасы в шампанском»), он в полном контрасте к своей возвышенной миссии – обычный мужик с усами.

Вместо сухого остатка

Зачем нам поэзия вообще? На одну функцию мы уже намекали: позволить языку жить, позволить языку функционировать «по полной программе», работать инструментом мышления. Поэзия – как прививка в мире лжи-речи, она как бы сердце языка, того самого «великого и могучего». А этот русский язык – как бы matrix нашего российского мира, самый тонкий и важный инструмент нашей цивилизации. Компьютеры, internet – это хорошо, но ещё более тонкая часть информационных технологий – это даже не Microsoft, это язык, в языке – литература, в ней – поэзия, и, наконец, Саша с Алтая, король поэтов.

Андрей Козлов

Послесловие

Недавно ко мне приезжал молодой американский славист, который получил грант и «отрабатывает» тему: экономическая ситуация в России, её влияние на писателей, и как они к этой ситуации адаптируются. У меня в гостях в это время был Ерёменко. Он не стал отвечать на вопросы. Воспользовавшись случаем, пошёл смотреть футбол по телевизору.
…Он живёт на Патриарших прудах в комнатушке, на двери которой хочется написать «Чулан Вечности».
Зато в его комнате удивительное окно — оно выходит на Патриарший пруд. Странноватая архитектура окружающих зданий абсолютно лишена признаков какого-либо конкретного времени и стиля. Эти очертания на фоне неба отбрасывают смотрящего — в зависимости от состояния неба — то в прошлый век, то в средневековую Европу, то куда-нибудь совсем далеко-далеко назад, в гулкую тишину древнего Востока. Небо у нас в России совершенно бесплатное. В России сколько хочешь абсолютно бесплатного неба.
Оттуда отчётливо видна экономическая и любая другая ситуация в России. И о чём-то говорить уже поздно. О чём-то рано.
Поэтому он молчит.

Марина Кулакова

P.S.

Александр Викторович Ерёменко жил на Патриарших в комнатушке на семь квадратных метров. Скончался в возрасте 70 лет.
Прощание состоялось 26 июня в Зверевском Центре современного искусства. Кремирован в Николо-Архангельском крематории.