Hamlet: «Не быть!»

Картины были запредельные, сюрреалистические, как у Сальвадора Дали. Ты, вроде бы, сошёл с ума, но разумно и, более того, – расчетливо.
По коридору нашего «маленького семейного отеля» «Четыре зимы» суетливо бежал уже старый в свои сорок лет телекритик Петенька Петрашевский, ныне лауреат, избранник судьбы, отмеченный президентом герой. Петрашевский был совершенно голый и член его, как мне показалось, парил, – во всех смыслах. Петя бежал за раздетой и завернутой в простыню актрисой Мариной N.
– Стой, дура! – кричал Петенька. – Я лауреат! Я – триумфатор, бля! Я теперь – ети твою мать! – богатый человек!
Видимо, сейчас Петя был не теле, а тело критиком…
– Иди ты на… – Марина решительно послала Петеньку.
– Он здесь! Он со мной! – счастливо заголосил Петя, услышав родное слово. – Не беги от своего счастья, четыре буквы – дура! Стой, на!

С размазанным и перекошенным лицом Марина N забежала в номер и закрылась там навсегда. А голый Петрашевский тут же попросил у нас с Марго ключ.
– В этой гостинице всё едино, ключи подходят решительно ко всем номерам.
– Дать тебе носовой бумажный платочек? – спросил я. – Будешь, как «Давид» Микеланджело в советских школьных учебниках, с платком на интересном месте.
– Мне ключ нужен, а не платочек! Что я с платочком-то буду делать?!
– Ключом ты свое драгоценное не закроешь. А с платочком ещё туда-сюда.
– Сюда-туда – это хорошо, – задумался Петрашевский.
– Фи! – цинично сказала Марго, бегло осмотрев Петю, – и платочка хватит. Чего ему там закрывать-то?
Остывший Петя, увял, и, отчасти, опал.

– Да мне не закрыть, – заголосил Петька, – мне открыть надо! – он энергично постучал ладонью в дверь.
– Уйди, маньяк! – твёрдо сказали из-за двери почему-то голосом продюсера Гоши Опельбаума.
– Эту дверь! – закричал пьяный голый Петька. – Или вон ту… – он в сомнениях посмотрел на соседнюю дверь. – Ключ, короче, дайте! Обеи… обе двери открою. Найду её, суку!
Но мы не дали телекритику ключа. И Петрашевский прокричал нам вслед нечто загадочное:
– Вот так, бля, и сгубили на… нацию!
Смысл им сказанного я осознать не смог…

Тут мимо нас пробежал, пошатываясь, режиссер Немых. Винных, Пьяных, додумал я привычно псевдонимы Немых. Косых, Кривых…
Немых мелко, сообразно размеру коридора, но, тем не менее, угрожающе размахивал самурайским мечом во всех смыслах небольшого японского режиссера-документалиста Мацуо Оно, дальнего родственника всем известной Йоко. По невнятным рассказам Мацуо, он во все свои поездки брал эту семейную реликвию – меч.
Видимо, подбадривая себя, Немых громоподобно кричал почему-то:
– Ас-с-са!.. Са-а-ас!
«Асса» он кричал и так, и как бы зеркально. За Немых суетливо поторапливался сам Мацуо, вглядываясь в крохотный блокнот, куда он записывал «как в бору по березе» русские, особенно «трудные» слова и выражения, например, «не все скоту с маслом». Мацуо был «почетным иностранным гостем» фестиваля, «доподлинным» потомком самураев и почти гениальным режиссером и, по совместительству, профессором Токийского университета. Оно энергично и, одновременно, вежливо закивал-о мне на бегу:
– Андрюсан-сан!
– Мацуо-сан!

И когда Немых и Мацуо свернули за угол коридора, где томился перед запертой дверью голый телекритик, мы услышали дикий крик Немых:
– Обрезание тебе сделать?! Инородец!
Я мгновенно вспомнил историю, связанную с фамилией Опельбаум, которую мы «обрезали» до Опеля… Кто же это первым предложил?
– Убери свой ножик, сволочь! – заорал в ответ Петенька. – Я лауреат! Я неприкасаемый! Только для дам! Я велик!
– Я тебя, великого, сейчас уменьшу, – страшно кричал режиссер Немых (Каких? Таких!) – На твой отросток стручковый!
Крик Немых перекрыл тревожный, и, одновременно, примеряющий возглас Мацуо:
– Друзбаны-саны! Друзбаны-саны!..

…Когда началось, я решил, пить не буду, но попробую. Насти не было рядом, отчего же не попробовать? Правда, была опасность «перепробовать». С другой стороны, «встречающая сторона» – Марго «от администрации» – здесь, плечом меня касалась, но я не знал, можно ли было на неё положиться в смысле «перепробовать». Оказалось, да, положиться можно, причем, во всех смыслах.
Всё пошло как обычно – до омерзения, до цинкового, как в морге, косноязычного цинизма.
– …и мы – пробубнил разгоряченный Пирожков Колька, – подельники культуры…
– …и я – делатель культуры! – сообщил обществу Гоша Опельбаум, по прозвищу Труповед, продюсер программ «кровавых происшествий», которые выходили по субботам, утром, как раз к семейному завтраку.
…И тут я вспомнил – Немых! Как-то раз режиссёр Немых покровительственно похлопал Гошку Опельбаума по плечу.
– Слушай, – Немых страдальчески сморщился, – ты бы сократил, что ли свою фамилию. Будешь нормальным Опелем, хорошим германским брендом. Тем более, что мы тебя так и зовём.
– Да, – поддакнул Пирожков с застывшим лицом, – сделай себе фамильное обрезание.
– …и вам, зрители, тепло наших зад… ниц… лиц…
– Андрюсан-сан, – спросил Мацуо, – а цто такое тепло зад-ниц-лиц? Переведи!
– Выпей еще пару рюмок и переведешь сам…

И со всех сторон неслось полупьяное жужжание:
– И чтобы кино было про любовь! Святая, отец, страсть, мать её! Выпьем за…
– Народ хочет! Выпьем за…
– Народ! Выпьем за…
– Нары! Выпьем за…
– Нары-народ – рифма! Выпьем на…

Я очнулся только тогда, когда Марго стала мою рюмку отодвигать с каждым новым тостом всё дальше от меня.
– Нам ещё в номер тебя надо довести…
Мы отчего-то уже были на «ты», незаметно для меня поцеловавшись много раз и, вероятно, неоднократно выпив на брудершафт.
– Зачем, – говорю, – меня довозить, тут же пешком…
– Вот поэтому тебе лучше больше не пить. И ночь ещё впереди.
Я не понял Марго, при чем тут ночь?

…Потом мы с Марго зашли не в тот номер, и я увидел ужасное: пожилой мэтр отечественного кино, советник наиглавнейшего «по культур-мультур» в невменяемом состоянии ползал по полу со спущенными портками, сияя голубоватым теплом кальсон. Полз мэтр за какой-то полураздетой девушкой. Девица была мне неизвестна, и я попытался сфокусировать на ней свой взгляд, чтобы оценить… Но всё портил мэтр, закрывая собой самое интересное. Одной рукой мэтр пытался поправить штаны, другой тянулся к даме сердца, шепелявя при этом по-детски:
– Ползи суда, стелва! Ползи, каму гавалю?
– Отстань, mini dick!
Смешное и, одновременно, жуткое видение длилось «остановившееся мгновение». Марго захлопнула дверь, но мне хватило – «кадр» запечатлелся навсегда.
– Это не наше… – только и сказала Марго.
– Ещё не хватало!
– Вот наш номер!

Господи, подумалось, уснуть, забыться. Стать Гамлетом на время ночи и не быть, конечно. Разве можно в этом – быть?
Но мне не дали «забыться и уснуть» – в соседнем номере докучливо завели «драму» на полтора голоса. Солировал, разумеется, этот дурак – Немых. А бэк-вокалом ему «подпевала» какая-то баба.
Старый бородатый режиссёр, профессиональный неудачник по фамилии Немых (Голых, Лысых) решил, наконец, растолковать смысл своей непонятой пока гениальности какой-то девице. Не кино своим объяснить, а словами, преимущественно матерными.

Актриса N, ужаснулся я, узнав… Марина! А ведь ещё совсем недавно, продолжал я ужасаться в манящую душистую глубину декольте Марго, несколько лет тому, она была несовершеннолетней дочкой-девочкой целого заместителя министра, господина N. Марина – лёгкое платье, белые гольфы, бант, улыбка, и персиковая карамелька за нежной щекой с невидимым пушком…

– Слышь, мать!.. – кричал Немых (Темных, Глухих). – Скоро помирать, а я второй год делаю себе зубы. Зато представь, какой красивый я буду лежать в гробу! Все плачут, а я улыбаюсь новыми блестящими зубами!
А как же, думаю, телекритик Петрашевский Петька? А продюсер Опельбаум Гошка, который был до, как же? Или Гоша был после? Или и так, и этак? О какая общительная шустрая дева. Надо будет возобновить с ней наше старое пикантное знакомство…
– Да осторожно ты!.. – как ей показалось, призывно заулыбалась Марго. – Петельки! Пуговки! Видишь!
«Тоска какая», – думал я, стаскивая эту её блузку, вместе с пуговками и петельками.
Дробно поскакали по полу…
– Петельки?
– Да пуговки же! Обними…
– Слышь, ты!.. – кричал за стенкой режиссёр Немых (Серых, Седых). – Да я, бля…
– О, Боже!.. – вздохнула Марго.
– Сейчас…
– Да лежи ты! Собрался он! Возбуждайся для другого… Для другой!

За стенкой что-то упало, судя по звуку и последующему: «Мать твою!..» – упал режиссер Немых (Бултых, Худых)
– Сейчас, – сказал я.
Кто-то – Марина?! – кинулся поднимать Немых (Дурных, Голых).
«Зачем, – подумал я вяло, – пускай бы себе лежал, зачем его руками-то поднимать, если он сам не встает».
– Сейчас…
– Да уж, – сказала Марго, – уже, знаешь, пора!
Но «пора», кажется, так и не наступила… ло… ла?
И я, вроде бы, уснул… да «ло», конечно, «ло». Уснул на ней, забылся.
Гамлет:
– Не быть!
(Русский Север, отель «Четыре зимы» 2008 г.)

Автор публикации

Андрей Ладога5 606

Какой статус?

Комментарии: 622Публикации: 68Регистрация: 03-09-2021

1

1

1

2

1