ТИХОНОВА ЭЛЕОНОРА
Из глубины сомнения и странствия,
Из далей, достигаемых с годами,
Плывет мечты моей далекий парусник,
На мир взирая детскими глазами.
ДЕТИ ВОЙНЫ
Часть первая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Дети войны, так назвали нас в государстве в наступившем 21 веке. Это не будет чистым воспоминанием одного человека – ребёнка, родившегося в 1943 году. В самой середине ужаснейшей за всё столетие войны, в самом центре, так называемого, тыла сражающейся страны.
Здесь не гремели взрывы, не свистели пули, но вся протекающая жизнь была посвящена грядущей победе. Круглосуточно работал металлургический завод, народ жил, устремлённый в будущее, и в это время родилась девочка – маленькая, желтенькая, некрасивая.
Наверное, мама была в шоке. Годом раньше у нее умерла двухмесячная дочка, очень красивый ребёнок, (ее даже сфотографировали в гробике), умерла от недостатка материнского внимания. По закону военного времени мама вышла на работу через две недели после родов.
Теперь же молодая женщина решила всё время посвятить ребенку и уволилась с вполне благоустроенной работы библиотекарем, хотя всегда мечтала быть вблизи с настоящей литературой. Как это ей удалось не выходить на работу, – в то время всё трудоспособное население небольшого уральского городка работало.
Работала младшая четырнадцатилетняя мамина сестра Виолетта на заготовке леса для мартеновской печи. Одна лишь бабушка была домохозяйкой, целый день хлопотала по дому. Жила семья бабушки на втором этаже многоквартирного деревянного дома с большими конюшнями. Бабушка держала корову, и у нас был настоящий сеновал. Летом вся семья выезжала на сенокос. Общий труд сплачивал родственников.
Я росла пока что единственным ребенком и смутно осознавала своё младенческое превосходство. Город, в котором я родилась, по уральским меркам был старинным – более 200 лет, основан в 1701 году и металлургический завод тогда же. На самом видном месте, на горе возвышался великолепный храм по образцу Исаакиевского Собора в Ленинграде, но в храме не велись богослужения.
Был повержен крест на золочёном шаре над куполом, а в храме организовали клуб. Новорожденную не крестили даже по-тихому, хотя бабушка всю жизнь верила в Бога.
Воспоминания всплывают не всегда в хронологическом порядке, так что по ходу повествования буду уточнять возраст ребёнка. Так и начала свою жизнь девочка без покровительства ангела-хранителя, как и многие ей подобные дети войны. Это поколение, по-моему, не совсем правильно определяется 1945-м годом; логичней захватить и последующее десятилетие. Этот период для подрастающего поколения мало чем отличался от предыдущего: война закончилась, взрослые были воодушевлены победой, но работать надо было так же много.
От мирной жизни победители хотя и не ждали полного благоденствия, но стремились, как могли, баловать детей. Опять надо было много работать, восстанавливать разрушенные города, на детей не хватало ни времени, ни сил. Много семей остались без отца, многие вернулись тяжело раненными, все тяжести ложились на плечи женщин. Тут уж не до нежностей к детям. А потребность в любви и заботе есть у каждого ребёнка, недополученная забота и нежность матерей может обернуться обидой, недоверием к миру, даже жестокостью к окружению.
Большую заботу о воспитании взяло на себя государство: детские дома, ясли, детские садики, школа, пионерские лагеря – всё было подчинено одной цели – воспитать советского человека. Но не все воспитанники формировались по одному подобию. Дети вырастали и становились разными личностями.
2
Наверное, когда я родилась таким некрасивым ребёнком, то испугалась, что мама меня (после смерти сестрёнки Аллочки) любить не будет и решила на свой манер, стать самым красивым ребёнком в Чёрмозе. Мама-то была в городе одной из первых красавиц, с которой московские эвакуированные художники писали эскизы к будущим своим картинам.
И действительно, со временем я стала красивым ребёнком – врожденная желтуха прошла, глазки открылись серыми любопытными огоньками, на головке выросли белокурые кудряшки. Мамочке моей я нравилась, она с удовольствием прогуливалась со мной за ручку, только удержать за ручку меня было весьма трудно. Какая всё же я была непоседа. Первую свою «неправильную» выходку я запомнила.
В два года я забиралась под стол за печкой и расковыривала дырочку в штукатурке и ела, так казалось вкусно, что однажды отравилась извёсткой. В больницу меня не повезли, а дома детский знакомый папин врач откачивал меня.
Смутно помню посторонних людей вокруг, а мне не дают пить, только ложечку лизать. Я даже не ревела – значит так надо.
Хотя мама не уходила на работу, но всегда была занята домашней заботой. В то время, гулять малышей выпускали одних в общий двор. Двор был с закрытой оградой на несколько семей.
Из ранних воспоминаний: зима, меня мама одела в пальтишко, подвязала пуховым платком и выпустила на крылечко. Только я переступила порожек, порадовалась заснеженному солнечному дню, как соседский мальчишка, старше меня года на два, пнул в меня консервной банкой и попал точно в лоб.
Я кубарем полетела с крылечка в три ступеньки и заорала. Так встретила меня за пределами нашей квартиры внешняя жизнь. Я это бессознательно запомнила. Внешнее опасно, доверять нельзя.
Вспоминаются и приятные впечатления от окружающих меня взрослых чужих людей. Наверное, это было первое большое застолье в моем доме и, вероятно, отмечался день Победы, мне не больше двух лет. Я сижу за большим, нарядно накрытым столом,- собралось много незнакомых людей. Я на высоком стульчике рядом с мамой, мне дали что-то вроде конфетки и всё, все отвлеклись на своё. Я сижу и думаю:
– Тут всё такое вкусное, а я не могу дотянуться своими маленькими ручками, – надо побыстрей вырасти и стать как все.
Маленьких детей вокруг было немного. Помню сына приятелей Юрочку Сеньковского, моего ровесника. Его я катала на трехколесном велосипедике, поместив его сзади на ступеньки. Велосипед мне купил папа, красивый, с блестящими детальками и настоящим звоночком.
Так нас папа и сфотографировал на маленькую фотографию, (она до сих пор у меня сохранилась, выцветшая едва различимая). Папа тогда часто нас фотографировал, где придется, меня среди игрушек, маму утром почти не проснувшуюся, где я сижу за ее спиной. Милый скромный быт нашей жизни, как он мне дорог сейчас.
Наверное, изобретённые в нашем веке, селфи и всё остальное создано человеком от страха, от скоротечности жизни и развеянного праха после неё. Мы-то сейчас знаем, что после ничего не будет – не век фараонов.
Была у меня еще подружка Наташа Шалаева, – я ее заманила с собой пойти к бабушке в гости через весь центр Чёрмоза на, так называемую, «на гору». Недавно прошел дождь, а идти надо было вдоль речки Якинки. Шли по деревянным тротуарам, аккуратно проложенным на возвышении от дороги чистенько и безопасно.
Но в конце речки тротуар обрывался, уступая проезду с дороги повозкам, перевозившим с речки воду большими бочками. Телеги и лошади размесили вокруг тротуара грязь. Надо было с тротуара перейти приличную лужу, чтобы попасть на другую сторону пешеходной дорожки. Наташа в резиновых сапожках шустро перешла раскинувшуюся лужу и ждала меня на другой стороне. А у меня, почему-то, разыгралось воображение, что я в этой луже непременно утону, если наступлю, и я решила лужу обойти по грязной земле вместо воды, (так я с детства боялась открытой воды).
Я пошла обходить лужу по раскисшей растоптанной лошадьми земле и успела сделать несколько мелких шажочков, как грязь меня начала схватывать и засасывать вместе с сапожками, как настоящая топь. Чувствую, что не могу двинуться ни вперёд, ни назад, надо звать взрослых. По тротуару бежали по направлению к центру две очень нарядные девушки, (наверное, спешили на свидание). Я им застрявшим в грязи чудищем кричу:
– Вытащите меня, пожалуйста, я к бабушке Шуре иду!.
Девушки, должно быть знали кто такая моя бабушка, так как дед был известным в Чёрмозе руководителем, он занимал с 1942 г. по 1948 г. выборную должность секретаря по кадрам Чермозского РК ВКП(б).
Каким-то образом меня они вытащили из засосавшей грязи без сапожек и на руках принесли домой к бабушке, это было уже совсем недалеко.
Бабушка Шура – хозяйственная моя Александра Михайловна Деменева, совсем молодая женщина, ей не было и пятидесяти лет, оказалась как раз дома.
Жили Деменевы Михаил Григорьевич и Александра Михайловна в казенной квартире на втором этаже двухэтажного многоквартирного дома. Принесли девушки меня в большую кухню бабушки, Наташка, вероятно, бежала за ними, после ее отвели к родителям.
Мама моя испуганная и счастливая, что я нашлась, прибежала меня отмывать возле большой печки в железной ванночке.
Грязная, мокрая, замёрзшая я как-то тогда не заболела, но от судьбы не уйдёшь(!).
Я помню очень хорошо свою самую страшную болезнь, что косила после войны детей – скарлатина(!). Высокая температура затуманивала детское сознание – возникали отдаленные видения, вроде слона на самокате. Было ощущение, что это не правда, цепляясь за возникающие образы мамы и папы, я старалась не провалиться в пугающую пропасть.
Помню, что всё время просила маму заводить пластики с песнями и романсами. А слова романсов запоминались вместе с мелодией: «Ямщик, не гони лошадей…и т.д».
Это было глубокой осенью, в больницу меня так и не отдавали, сбили температуру дома и вроде стало полегче.
Но, как оказалось, ненадолго. Скарлатина дала мне осложнение, такое часто бывает, – началось воспаление среднего уха. Хорошо еще, что одного правого, о то бы осталась совсем глухая и не слышала бы своих любимый опер.
Но тогда борьба была просто за жизнь, – надо было срочно оперировать. В Чёрмоз зимой добраться можно было только самолетом, доступного транспорта никакого не было. Дедушка мой, единственный раз воспользовался своим служебным положением и вызвал из области самолет. Аэродром в Чёрмозе был только одно название, здание кое-какое и небольшая посадочная полоса. Но самолет прилетел и меня папа укутанную с головой в ватные одеяла среди задуваемой метели понес на плече к самолету. Сквозь маленькую щёлку между одеялами я видела кружащую поземку. Могло бы быть, что это последнее, что я видела сквозь боль и туман на земле. Но обошлось.
Даже сейчас, у меня набегают поздние слёзы и отчаяние от того, что я понимаю, на каком тонком волоске висела моя жизнь, кто ее в тот момент удержал и для чего(?). Законного, как принято, ангела-хранителя по-христиански, у меня ведь не было, а были папа, мама, дедушка.
Александра Михайловна позже рассказывала, что дедушка, воевавший в гражданскую войну, видевший много смертей, плакал, когда его единственная внучка могла умереть без немедленной хирургической помощи.
Самолет приземлился на каком-то запасном аэродроме в Перми, тогда город Молотов, долго шли по какой-то дороге до машины, я на руках у папы, а за мной тянутся пустые детские санки, не знаю зачем.
Приезд в больницу не помню, наверное, была без сознания, но четко помню, как возвращалась к жизни.
Хирургическое отделение было общее и для взрослых и для детей. Я лежала в палате с молодой женщиной тоже прооперированной, детей к родителям не пускали.
Лежала я на животе, не шевелясь, почему-то очень чесались пяточки. Я не плакала, знала, что пожалеть некому, мамы рядом нет, все вокруг чужие люди, но добрые, пока не надоедаю.
Я только тихо просила:
– Тётя, почешите мне пяточки, – уже это действие от другого человека приносило мне успокоение, какой-то контакт с внешним миром.
Не знаю, что это значило для ребенка, впервые оторванного от родителей, но проявление стремления к жизни наверняка проявлялось. Я не осознавала, что еще чуть-чуть, и я осталась бы жива, но навсегда бы лишилась слуха.
Даже представить страшно, во что бы превратилась моя жизнь, я так люблю музыку, особенно классическую, особенно оперу, (они понятнее и без специального музыкального образования).
Считалось, что у меня совсем нет музыкального слуха, я и «ёлочку» в детском саду не могла пропеть, но слушать я любила всегда.
Поначалу слушала арии из опер на пластинках, мама тоже увлекалась и покупала Лемешева, Козловского, даже на пластинках была полностью записана опера «Евгений Онегин» из Большого театра. Но это было много позже.
3
Так началась моя вторая, подаренная мне жизнь, без близких людей вокруг, может быть с ощущениями боли и страха, неизбежными при разных медицинских процедурах, но это всё забывается, а помнится только редкое посещение родителей.
Короткое с ними общение, ожидание новой встречи, скрашивало мою невесёлую жизнь.
Конечно же, приложение маленьких детских усилий воли, чтобы не реветь при прощании, требовало немалых сил. Другие дети ревели, и к ним больше на свидание родных не пускали.
Странно, но мне никто ничего не объяснял, я сама своим трёхлетним умишком дошла до такой причинно-следственной связи. Все удивлялись моему поведению.
Детям в таком возрасте положено играть игрушками. У меня, при всем дефиците дома было много игрушек: кукла, плюшевый мишка, книжки и даже велосипед. В больницу ничего не взяли, а купить было негде. Родители мне купили красивую глянцевую колоду карт, я с ними играла, раскладывала, собирала; хорошо, что картёржницей не стала, но занималась ими долго.
Да и в то время картёжной игрой увлекался только вполне определенный контингент, далекий от моего окружения.
Вернулась я в Чёрмоз изможденным, обритым наголо, снова совсем некрасивым, но, надеялась, что единственным обожаемым ребёнком. Мама носила меня на руках, так я была слаба, папа нас по привычке фотографировал.
Так я и смотрела, взрослеющая, с фотографии на измученную маму со мной лысой на руках.
Снова надо было становиться красивой, такое тайное задание я себе ставила, завоевывая любовь окружающих. Чувствовала, видела, как любят люди красивое: всюду, где появлялась моя мама головы поворачивались в ее сторону.
Удивительной северной красотой светились зелёные мамины глаза, подчеркнутые молочно-белой кожей щёк. Папа любил ее бесконечно, беззаветно, а, значит, должен был любить и меня – ее дочь.
Но, к сожалению, я совсем не походила на маму, а всегда была копия отца. Нет, я не возражаю, папа мой был тоже ничего, по-мужски так даже красив, но для девочки черты лица были крупноваты, да и кожа не такая нежная.
Но всё спасали роскошные белокурые папины кудри. Они то, в основном, мне и помогали при неуклюжем подростковом возрасте выглядеть прилично. Меня любили мои родные, но только со стороны мамы, – папину всю родню я совсем не знала, хотя она вся жила в Чёрмозе, на главной улице. Хотя я полностью походила на их кержацскую породу, меня игнорировали.
Свою вторую бабушку помню очень смутно. Наверное, папа меня иногда приводил к ним в гости. Семья у бабушки была большая, как говорится, мал-мала-меньше. Все они оставались под опекой старшего брата – моего папы, а он жил с нами, а их просто навещал.
В семье мамы старшей осталась сестра Лена, за ней шли сестра Феня и братья Вася и Лёня. Лёня был совсем маленький, чуть старше меня. Все жили в маленькой квартирке на первом этаже. Бабушку помню сидящую в белом платочке. Папа подводил меня к ней, она, вытирая уголочком платка глаза, говорила:
– Элечка, живенькая…
В такой необычной обстановке раздвоенности я и росла.
С одной стороны очень религиозная старой веры бабушка, а с другой стороны дедушка – убежденный атеист и коммунист.
Такое было расслоение населения в Чёрмозе: были раскулаченные, эвакуированные, бывшие военнопленные и вернувшиеся с фронта, были семьи погибших.
Вдовы растили дальше своих детей, оплакивая отцов. Мы, малыши не знали такие сложности; росли и радовались жизни. Маленьких устраивали в детский сад, старшие ходили в школу, вокруг цвела восхитительная природа Урала, лес полный ягод и грибов, речка, огород, всё завлекало и очаровывало.
Папа, чтобы прокормить семью, открыл частный зубоврачебный кабинет у нас в квартире. Он работал в поликлинике зубным врачом, там и познакомился с моей мамой, видимо сразу же влюбился.
Кабинет он открыл вполне официально. Осталась старая фотография моей семьи на крылечке, а на входной двери на заднем плане прибита табличка «Зубной врач». Так что я ничего не придумываю.
Для работы на кухне стоял большой стол с открывающейся столешницей, где у папы хранились все инструменты. Папа занимался протезированием, приходило много людей, папа работал дома вечерами и часто ночами.
Чтобы он не заснул, и ему не было скучно, мама читала вслух большие романы. Я так и засыпала, слушая мамин голос, произносящий литературные тексты вместо колыбельной.
Днем мама на большой столешнице готовила обед, а чтобы я была под присмотром, усаживала меня сбоку прямо на стол, я брала с собой стопку детских книжек, все собранные аккуратно по размеру, и перебирала их страница за страницей, не умея читать, разглядывая картинки (весьма скудные по краскам), мечтая о чем-то.
И так раз за разом одно и то же. Запомнилось очень ясно.
4
Лето в Чёрмозе очередное чудо природы – разнотравье, запах земляники и свежего молока, солнышко не закатывается до самой полночи, и детишек вечером домой ни за что не загонишь, когда на улице светло, зачем же ложиться спать.
Детство растягивается на долгие вечера, взрослые посиделки у ворот, запоздалые закаты и ожидание нового утра со всеми радостями. А иначе и не могло быть, если ты в большой семье единственный ребёнок, окружающие подружки обременены братьями и сестрами, за которыми они как бы приглядывают, командуют, а ты одна себе хозяйка; – хорошо.
У меня от этого времени сохранилась фотография беззаботного счастливого ребенка, сидящего на возвышении среди букетов ромашек. На заднем плане виден книжный шкаф дедушки полный книг. У нас в доме всегда было много книг.
Солнце на фотографии заливает уходящим вечерним светом лохматые золотистые кудри счастливого ребенка. Вот такой я была тогда – единственная и беззаботная. Думала, наверное, что так будет всегда.
Но неожиданно для меня, конечно, вдруг в доме появилась моя маленькая двоюродная сестренка Верочка. Она оказывалась то в детской кроватке, то у бабушки на руках и такая была беленькая, хорошенькая, совсем не плакала, только таращилась любопытными глазенками на окружающий мир.
Старшие говорили, что она скоро вырастет и будет со мной играть. Ну а пока я играла с соседским мальчишкой Даниловым (имя не помню), они были эвакуированные из Ленинграда, и у него была строгая бабушка.
Моя бабушка Шура была совсем не такая – молодая, деятельная, очень любила Верочку, нянчила ее. У меня сохранилась фотография, где я с Даниловым, бабушка с Верочкой на руках, дедушка в полосатой шапочке, прикрывающей шевелюру и строгая бабушка мальчика Данилова.
Я на фото самая лохматая и беспечная. Вот такое золотое у меня было времечко, несмотря на то, что я немного завидовала Верочке, что она все время с бабушкой или с дедом. Я не понимала, что это неправильно, что маленький ребенок должен быть со своими родителями – мамой и папой, а не с бабушкой.
У взрослых были свои дела. В детский садик я ходила совсем недолго, помню плохо, но что-то там не понравилось – мало свободы, всё по режиму.
Родители пошли у меня на поводу и забрали из садика. Вероятно, я и мешала взрослым, так как была подвижным ребенком, но не помню, чтобы меня наказывали. С появлением Верочки я почувствовала не то, чтобы меня стали меньше любить, но любовь бабушки с дедом сразу стала на порядок выше. Я восприняла это без ревности как должное, ведь со мной всегда были еще мама и папа, чтобы проявить заботу и ласку.
Родителей сестрёнки рядом с ней я видела редко, иногда с ее мамой, тетей Люсей (очень веселой по характеру), и никогда рядом с отцом – дядей Васей Юговым (серьезным мужчиной). Я его хорошо знала и доверяла ему как близкой родне.
Однажды, когда мы жили уже Березниках и приезжали на лето в Чёрмоз, я выпросилась у мамы оставить меня у бабушки с дедом (очень мне там нравилось). Меня и оставили. Всей семьей проводили маму с папой на пристань. Пристань была далеко, Кама еще не разлилась, идти надо было пешком туда и обратно. Пароход ушел, и я вдруг как зареву: «Хочу к маме!». Сама не понимаю, почему так случилось, но случай этот запомнила.
И запомнила, что меня успокаивал и убеждал, что рассталась я с родителями ненадолго, именно мой дядя Вася, так серьезно со мной, по-взрослому разговаривал. Шли мы с пристани пешком, дорога подходила прямо к нам под угор на улицу Ворошилова.
Ох, уж этот угор, очень крутой спуск с улицы на дорогу. Мальчишки постарше с этого угора скатывались на взрослых велосипедах. Скорость набирали, – дух захватывало.
Однажды один такой экстремал мне предложил:
– Давай, садись, я тебя покатаю.
Я наивно села к нему на раму велосипеда, а он рванул прямо по улице и по угор. Мне бы зажмуриться, чтобы сердце от страха не остановилось, а я таращусь на пролетающий вдоль тропинки чертополох, а в голове проносится:
– Если уцелею, не разобьюсь, – буду жить долго.
Дома даже не подозревали о моих подвигах.
Папа мой со мной всегда разговаривал так, словно мне всегда два года – не ругал и не наказывал, чтобы я ни делала. Я, хитрюга, этим научилась пользоваться.
Когда мы переехали в Березники (папу назначили зубным врачом заводской поликлиники Азотно-тукового завода, где он и проработал всю жизнь), я как общительный ребёнок четырех лет отроду начала знакомиться во дворе многоквартирного дома с ровесниками.
Погуляю с ними и иду к ним в гости, а домой не спешу. Родители хозяев волнуются, спрашивают, не пора ли девочке домой, мама, поди, волнуется уже темно. А я, как ни в чем не бывало, отвечала:
– Нет, за мной папа придет.
А папа после работы, уставший, весь день в кабинете на ногах, бегом по подъездам (а их пять в доме и еще четыре этажа) и в каждой квартире:
– Простите, наша девочка Элечка не у вас?.
А я счастливая выбегаю:
– Папочка за мной пришел, – и так очень часто, и никакого наказания.
Многое меня занимало в таком большом городе как Березники по сравнению с Чёрмозом: много людей, много машин. Любопытство мое сыграло со мной однажды злую шутку – я чуть не потерялась.
Дело было в праздник Первого мая, кругом музыка, нарядные толпы людей с флагами и транспарантами. Меня мама нарядила и выпустила на улицу, пока сама собиралась, наряжалась. Мне не исполнилось и пяти лет, братик еще не родился. На улице весь праздничный шум меня буквально ошеломил. Возле нашего подъезда как раз остановился грузовик, вероятно для того, чтобы забрать живущих в нашем доме работников завода и отвести их к заводоуправлению, чтобы участвовали в праздничной колонне на демонстрации.
Народ столпился возле кузова, женщин подсаживали, мужчины забирались через борт, детей передавали в руки, находящимся в кузове. Я крутилась тут же и опомниться не успела, как меня кто-то передал на руки в кузов машины. Мне бы возразить, а я рада, что тоже поеду на этой большой машине вместе со всеми. Приехали к зданию заводоуправления, все разбрелись, объединяясь в колонны, готовясь к демонстрации. Я осталась одна, машина развернулась и поехала обратно в город, а я вдруг вспомнила, что мне мама велела ждать у подъезда, а где сейчас этот подъезд(?).
Решила идти в ту сторону, куда уехали машины, дорога была одна, и я шла по обочине, смотрела по сторонам, — кругом незнакомые здания, какие-то постройки. Я иду, никого ни о чем не спрашивая, и меня словно никто не замечает, хотя народу кругом много. Наверное, думают, что я тоже с кем-то из взрослых, а не одна в промышленной зоне. Шла я, шла и вдруг увидела знакомое здание почты, мама суда иногда приходила вместе со мной. Как за спасательный круг я зацепилась взглядом за знакомую дорогу: — вот уже здание драматического театра, а там наша улица – проспект Сталина, до дома совсем недалеко. Я побежала бегом, несмотря на усталость пробираясь между праздничных колонн, демонстрация уже началась.
Так я добежала до самого дома, молча, чтобы не ругали, никому нечего не рассказала. Мама, похоже, даже не заменила, что так долго не было меня возле дома, я всегда где-то болталась на другой стороне дома во дворе.
С маленькой Верочкой я, если честно, играть не умела – то песок ей на голову насыплю, а как то посадила маленькую на качельки, раскачала, и она упала. Дедушка тогда меня, помню, очень ругал. Бабушка тоже мне не доверяла играть без присмотра с сестренкой.
Мне было не интересно, и я убегала к подружкам. С подружками мы собирались во дворе большого дома и играли в царство и волшебство. Я помню, сама придумывала различные сюжеты с волшебными предметами и колдовством.
Что только в голову не приходило и из книг и из подслушанных рассказов взрослых. Интересное было детство. Так как в садик я не ходила, читать не умела, то никто меня и не образовывал вплоть до школы.
Это сейчас трудно представить ребенка, предоставленного самому себе, чтобы никто ничему не учил. Всё усваивалось само собой, главное утром умыли, накормили, и – гуляй, сколько хочешь. Наверное, и с другими детьми той поры было так же. У каждого ребенка зрел свой характер, свое мышление и стремление, повторяя поведение взрослых или сопротивляясь ему.
5
Сколько себя помню, всегда хотела быть в центре внимания, хотела быть самой красивой и умной. Но талантов никаких у меня не было: я не умела петь, не умела танцевать, ничем особым привлечь не могла, то выдумывала разные игры и проделки (не всегда удачные).
Как то в Березниках заманила мальчишек бегать по крыше соседнего тоже четырехэтажного дома от одного слухового окна до другого. Крыши были железные, покатые без всяких ограждений.
Как только наши соседи из окон это увидели, побежали к моей маме. Но тут, помню, мне и досталось. Мама, понятно, чуть с ума не сошла от страха, хорошо, что никто не пострадал.
А зимой снова с мальчишками прыгала в снег с крыши двуярусного сарая, каталась кубарем по заснеженному тротуару в новой шубке.
Как то вытащила у папы из кармана три рубля, чтобы угостить друзей морожином. Папа во время заметил, я поняла, что попалась и поняла, воровать ни у своих, ни у чужих нельзя. Запомнила на всю жизнь.
Верховодить мальчишками мне надоело. Были у меня подруги и среди хороших девочек. Помню Светку Токареву, красивую девочку на год меня старше. Она жила с мамой и бабушкой и мама ее все время сокрушалась, что они живут бедно, так как папа не пришел с фронта. Видно он был большим начальником, так как достаток тогда был у всех одинаков. Папа нас со Светкой сфотографировал. На карточке Светка серьезная и грустная, а я улыбаюсь во весь свой беззубый шестилетний рот. Смешная и страшненькая.
Я хотела удивить не только детей, но и взрослых каким-нибудь талантом. Выучила из детской книжки четверостишье Пушкина (вкус хоть проявился), что-то про коня и пришла к подружке рассказывать. Взрослые удивились, похвалили, я сказала, что сама сочинила. Они ничего толком не поняли. Но ощутила детский стыд за плагиат.
Сначала по приезде в Березники мы жили в маленькой комнате коммунальной квартиры, повернуться было негде, а тут Новый 1948 год, и меня знакомая девочка пригласила к себе домой на ёлку.
У нас в семье в Чёрмозе ёлки ставить было не принято, дедушка считал это пережитком прошлого, отмечать стали только после детского праздника в Москве в Колонном зале. Я была поражена организацией этого домашнего праздника. Вероятно, семья была дворянского происхождения, помнила прежние обычаи.
Подружка Светка раньше меня пошла в школу, и они переехали в другой район. Больше я с ней не водилась, хотя учились в одной школе. Она делала вид, что забыла меня, когда я на следующий год пошла в школу. Гордая была, а может ее мама запретила со мной дружить, так как в нашем доме меня считали маленькой хулиганкой.
Я не огорчилась, в классе у меня нашлось сразу много подруг, хотя обидно немного было, что мной побрезговали
Поведение мое до поступления в школу трудно было назвать образцовым. Соседи в доме были из разных слоев общества, были и вернувшиеся из мест заключения и их дети выносили на улицу много чего непозволительного. Я слышала непечатные слова, но дома и на улице я никогда их не повторяла, мне не нравилось, выделяться подобным образам. Хотя из любопытства иногда водилась с такой компанией.
Однажды мы все вместе перелезли через забор в детский садик, где гуляла младшая группа; воспитательница отвлеклась, и мы стянули с головки у маленького мальчика красивую панамку и убежали под рёв малыша.
Мальчишки чувствовали себя героями, а мне, помню, было так стыдно, что запомнила на всю жизнь. Так и формировало мой характер не наказание за проступки, а стыд.
И что я еще понимала в то время в шесть лет, а вот же помню, что то внутри у меня щёлкало и учило жить.
Еще раз, я испытала чувство стыда не за свой поступок, а за свою одежду. Дело было зимой, в Березниках через дом от нас находилась раскатанная снежная горка в естественном овраге, вся окрестная ребятня собиралась там с санками. Катаясь накануне, я потеряла свои рукавички и маме не призналась. Гулять хотелось очень, а варежек не было. Вдруг я заметила маленькие теплые носочки своего братика Димочки, схватила их незаметно от мамы и побежала с санками на горку. Накаталась до упаду, носочки как раз мне заменяли варежки, но вдруг я свалилась в сугроб и их потеряла. А мальчишки нашли и начали кричать:
– Чей младенец носочки потерял?
Мне стало стыдно, и я убежала домой.
Помню последнюю выходку, когда подкараулили на улице девочку в новеньких туфельках и измазали их грязью из лужи из-за зависти. Зависть самое плохое чувство и оборачивается против тебя же.
Это я тоже четко поняла, когда пришла в первый класс. А в классе оказалась эта самая девочка. После она стала моей лучшей подругой, с Шурой Димухаметовой мы дружили до десятого класса и поддерживали дружбу с перерывами всю жизнь.
А еще у меня родился братик, и мамины заботы больше переключились на него. Тут-то у меня было раздолье хулиганить на улице сколько угодно.
Но школа началась вовремя. Обучение было раздельное и вся дружба и хулиганство с мальчишками сошла на нет.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Хотя я с родителями переехала жить в Березники, но душой оставалась предана Чёрмозу и чувствовала неразрывную общность с основной семьей.
Кроме мамы в семье были еще две младшие сестры. Тетя Люся уже была за мужем, а младшая тетя Виля (Виолетта полное имя) только собиралась выйти замуж. Я хорошо помню саму свадьбу и жениха. Веселый, кудрявый, загорелый молодой человек – просто загляденье. При таких мероприятиях дети всегда крутятся под ногами, и мы были не исключением.
Ребятня со всей улицы крутилась под окнами.
Каждой лето я приезжала в Чёрмоз, любовалась центральным храмом (в храме был клуб), но часы над главным входом (который был закрыт, в клуб входили слева с входом с колоннами), регулярно каждый час и полчаса отбивали красивую колокольную мелодию.
Уральские умельцы регулярно поддерживали весь старинный уникальный механизм часов, показывающих не только время суток, но на втором циферблате отражался лунный календарь (единственный в своем роде).
Тогда я не понимала всей уникальности момента – божий храм закрыт, а время неумолимо отсчитывает предоставленные нашей жизнью минуты.
Но вот пришел к нам 21 век, и я из интернета узнаю, что чёрмозкий храм Рождества Богородицы давно переданный церкви ремонтировали и заглушили звон часов, – закрыли отверстие, сконструированное строителями, большой иконой для красоты и привлечении туристов.
И часы стали не слышны во внешней округе. Вот такое варварство произошло с подачи церкви, а объект по заслугам являлся исторической ценностью; (да, простит мне читатель, это отступление от повествования о послевоенной эпохе).
Самой близкой подружкой в Чёрмозе у меня была Зоя Гачегова, из многодетной семьи, в которой отец погиб на фронте, а пятерых детей мама поднимала одна. Зоя была младшей, старший ее брат Саша уже работал, помогая семье.
И таких семей в Чёрмозе было много, где вдовы фронтовиков растили, учили, воспитывали своих сирот, не имея ни педагогического образования, ни достаточных финансовых средств, но всех вырастили достойными людьми с образованием и навыками трудолюбия и жизненной стойкости.
А какой веселой и позитивной подружкой была Зоюшка, мы с ней, повзрослев, бегали на танцплощадку в парк, играли на зеленой полянке возле Зоиного дома, собирая вокруг заинтересованных парней.
2
Учиться я начала в женской средней школе имени А.М.Горького на улице Пятилетки города Березники, а в мужской школе имени А.С.Пушкина в это время заканчивал свое обучение наш знаменитый земляк Борис Николаевич Ельцин.
Мне это, конечно, было не ведомо, я только знала, какие в пушскинской школе учатся хулиганы, и какие проделки они себе позволяют. В моем доме я сразу же перестала дружить с мальчиками, и так до конца десятого класса. Друзья среди мальчиков у меня остались только в Чёрмозе, настолько они отличались от воспитывающихся в Березниках.
В Чёрмозе кроме школы и кино культурное воспитание ограничивалось личным общением с учителями и друг с другом.
А в Березниках был свой настоящий драматический театр, приезжали на гастроли столичные артисты. Но как отличались дети из Чёрмоза от детей из Березников. Первые очень скромные и приветливые, а вторые полны детской агрессии к посторонним, – не из их школы, не из их двора. Вечное соперничество.
В новом школьном коллективе мне опять хотелось себя проявить лучше всех. Все мы пришли в первый класс, не умея ни писать, ни считать; (трудно это сейчас представить, когда все дома или в садике учат тому, чему раньше нас учил первый наш учитель, и он становился для нас почти что богом). До сих пор вспоминаю свою первую учительницу – уже не молодую женщину Зою Александровну, хотя дальше у меня были неплохие выдающиеся учителя, но помню не многих. Читать я училась долго, плохо запоминала стихи и плохо рассказывала. Выделиться было не чем.
Зато моя подружка Шура Димухаметова легко научилась выразительно читать любой текст и часто нам заменяла учительницу, читая нам сказки, прививая вкус к литературе. Я ей, конечно, потихоньку завидовала.
Так как у меня не слышало совсем одно ухо, мама попросила учительницу посадить меня на первую парту, прямо перед столом учителя с такой же слабослышащей девочкой на оба уха. Мне это сразу же не понравилась, во-первых, что меня посчитали глухой, (другим то ухом я прекрасно всё слышала, что надо и не надо, единственное, я не ориентировалась в пространстве, когда меня окликали сзади, я крутила головой во все стороны). Мне не понравилось сидеть на виду у учителя, и с тех пор я всегда сидела где-то далеко от доски, иногда слушала урок, иногда отвлекалась по своей прихоти.
Никогда не была «любимчиком» у учителей, но учеба мне давалась легко, вот только среди сверстником нечем было выделиться – не пела и не танцевала, на утреннике выпустили один раз в наряде какого-то цветочка. Папа сфотографировал меня вместе с Шурой, да и то у меня из-под платья выглядывают штанишки, всё на мне изначально была не аккуратно, сбито и скомкано.
Мама всегда старалась меня одеть и причесать как надо, а из школы я приходила вся лохматая и растрёпанная. Не знаю, почему это у меня так получалось.
Учеба мне давалась легко и к концу обучения в начальной школе даже получила похвальную грамоту от гороно, давали раньше такие даже таким соплячкам, приобщали к обществу. Но в четвертом классе произошли изменения, нас перевели на совместное обучение с мальчиками. Ну вот, опять мальчишки!? Пересадили всех парами, чтобы привыкали. Меня посадили с мальчиком по фамилии Поцелуйкин. Просидела с ним недолго, но фамилию помню. Мальчиков в школе я избегала и не общалась, они меня тоже сторонились и так вплоть до десятого класса.
3
Но один мальчик из нашего подъезда Саша Рассинский произвел на меня впечатление тем, что не походил на остальное окружение. У него была настоящая еврейская мама и старшая сестра, их он безоговорочно слушался и учился в музыкальной школе. Вечерами из окна первого этажа мы во дворе слушали игру на виолончели. Вскоре они переехали. Евреев в Березниках в то время было немного, но с теми детьми, что общались со мной, я чувствовала насколько их воспитание отличается от моего.
А рядом со мной рос мой братик, мама уделяла ему гораздо больше внимания, чем мне; больше его любила, потому что он младше. Я никогда не ревновала, – значит так и надо, но иногда вредничала.
Как то зимой к нам приехали бабушка с дедом, посмотреть, как мы живем. Я всегда по ним скучала и очень радовалась их приезду, старалась не потерять ни минуты от общения с ними, даже гулять не шла. А Дима гулял на улице, и пора было ему возвращаться домой, а он не шел.
– Эля, сходи, приведи Диму домой, – попросила мама меня.
Я вышла, зову брата, он не идет. Тогда я подошла, схватила за воротник заячьей шубки и потащила его силой. Он орет на всю улицу, клочья от шубы летят во все стороны.
Бабушка и говорит, глядя в окно
– Это что за концерт? Он что всегда так гуляет?
Сколько себя помню, меня никогда не заставляли делать уроки, тем более чем-то мне помогать,- всё сама, да и время на уроки затрачивала мало. После школы я дружила с Шурой Сивинцевой тоже из моего класса, что жила в соседнем доме, тоже фантазёрка под стать мне. (Так мы с ней и остались подругами на всю жизнь, пока она не умерла.)
Шурочка была маленького роста, и я на этом основании как бы ей покровительствовала, что придавало мне значения в собственных глазах. Удивительные у нас с ней были игры в пиратов в соседнем через дорогу от дома больничном саду, куда мы проникали через забор. Эта часть сада была в запущенном заросшем состоянии и нас это устраивало. Однажды, уже в пятом классе Шура на уроке английского языка перевела заданное стихотворение Роберта Бернса тоже стихом в рифму. Я так была поражена, как это она умеет, а я нет. Я с детства мечтала что-то сочинить, у меня не получалось, а так старалась. Позавидовала подружке, а в остальном старалась ни в чем в учебе не отставать, особенно опережала весь класс в освоении математики.
То, что математика мной усваивается без малейшего напряжения, я поняла сразу, труднее было освоить гуманитарные науки. Стихи я заучивала плохо, долго ходила по дому и зубрила, «Мой дядя самых и т.д.», а мой братишка в это время как раз сильно болел и обиделся на меня за это на всю жизнь, все вспоминал уже в старости.
После, уже в десятом классе я без труда сочиняла в рифму тексты в стенгазету, но это были еще не стихи.
Моему поколению школьников пятидесятых годов и далее пришлось в полной мере ощутить заботу государства о детях, наверное, потому, что нас было мало, всего два класса на выпускном вечере, но зато я получила серебряную медаль.
Были в нашем распоряжении пионерские лагеря, различные школьные кружки, каждый мог найти товарищей по интересам. У меня, как уже говорила, талантов никаких не проявлялось, в лагере смогла продержаться всего неделю, забрали домой, так что я была полностью общественно не организованна, предоставлена сама себе.
В классе мы сдружились четверо девочек с одной нашей улицы имени Челюскинцев: Шура Димухаметова, Шура Сивинцева, Эля Решетникова и я. Нас так и прозвали «челюскинцы», мы и сами так себя ощущали.
Дружба наша продолжалась в течение всей жизни, так мы ей дорожили сплоченные дети войны, объединенные одним воспитанием и мировоззрением.
4
Я снова стремилась как-то себя проявить и заманила девочек из своего класса участвовать в детском спектакле в студии при городском драматическом театре, которой как раз руководила наша соседка Ирина Леонидовна.
Спектакль назывался «Приключение Чиполино», меня назначили на роль синьора Помидора, а там надо петь его песню сначала за сценой и с этой песней появляться. Со мной долго репетировали и кое-как я что-то выучила. Шура Димухаметова изображала синьора Мандарина, а Света Пьянкова – Земляничку. Еще Эмма Овчинникова была, кажется Тыквой. Шура Сивинцева занималась в танцевальном кружке и танцевала цветочком. Вот такой состав из нашего класса я привела в студию к Ирине Леонидовне. Костюмы мы делали сами с помощью пошивочного цеха театра. Помню, мы на тазы клеили папье-маше из газет, чтобы на завязочках прикреплять под костюмы, изображая круглую форму помидору и мандарину.
Спектакли играли на утренниках во дворцах культуры. Но на одном из спектаклей я забыла очередную реплику, а подсказки я не услышала и пропустила целые фразы. На этом мое актерство закончилось. Поняла, что это тоже не для меня.
Учителей своих я, почему-то, никого не помню по имени-отчеству; опять подводит память на имена, хотя училась в одной и той же школе при одних и тех же учителях, и училась хорошо. Не впечатляли меня, что ли мои педагоги. Помню только преподавателя по физике, Василия Исааковича немолодого бывшего фронтовика. На фронте был связистом, я даже занималась немного у него в физическом кружке. Все точные науки: физика, математика, химия мной усваивались очень легко, все запоминала во время урока, помогало и то, что в школе я за все десять лет ничем серьезным не болела и занятия не пропускала.
Мальчики меня почему-то сторонились, хотя я знаю, что была симпатичной. Девушки из класса обзаводились кавалерами, а я знала только учебу и книги, которые начала читать постоянно только в старших классах.
Дома у мамы была обширная библиотека, но она не все романы мне разрешала читать. Так почти образцово проходила моя школьная жизнь, весь учебный год, две трети моей жизни были потрачены в Березниках, но каникулы, с полным правом я проводила в Чёрмозе у бабушки; и это была огромная часть моей жизни.
5
Мою бабушку – Александру Михайловну Деменеву мы внуки никогда не называли бабушкой или бабой Шурой, а называли ее ласково Бабкой, вот так, с большой буквы, просто наша Бабка. Лучше и добрее ее я до сих пор не встречала человека. Несмотря на суровую прожитую жизнь, она была очень жизнерадостной, задорной, много чего знала и нам внукам рассказывала. Когда летом мы все к ней съезжались, она успевала всех нас приветить, приласкать, накормить. Как ей удавалось при том существующем дефиците все организовать во время, постряпать вкусные пироги, разжечь большой медный самовар на угольках с вытяжной трубой, организовать в комнате большой стол со всеми угощениями и нас, детей посадить тут же, вместе со взрослыми. Какое счастье я ощущала, не сознавая это вполне – вся семья вместе, все живы, все довольны. Так мне хотелось чем-то услужить, помочь, но не всегда это получалось и мои благие намерения оборачивались маленьким крушением. Помню, как я побежала из кухни в комнату, держа в обеих руках по большому хрустальному бокалу, но не вписалась в дверной проем и оба бокала разлетелись об косяк проема. Со звоном разлетелись, очень эффектно. Все, сидящие за большим столом только ахнули. Ну и мне, как всегда, ничего не было – ни ругани, ни выговора, разве что сокрушались моей неловкости и торопливости.
Бабушка была очень бережливая и старалась продлить жизнь любой, нужной в хозяйстве вещи. К приезду гостей – Юговых из Новотроицка, Сенькиных из Садки и моих родителей,-бабушка делала бражку в большой глиняной кадке. Кадка была старая, склеенная берестяной полоской (точно как сейчас скотчем клеят).
Раз бабушка меня послала за чем-то в магазин в базарный день. А в базарный день умельцы выносят продавать разную самодельную утварь. И вот я увидела новую глиняную кадку, обрадовалась и купила на все доверенные деньги. Притащила довольная, Бабка только руками всплеснула, – что с ней поделаешь(?).
Тогда в Чёрмозе все дети помогали своим родителям кто чем мог: работали в огороде, стояли в очереди за хлебом, (и такое тоже было). Зато вечером все собирались на поляну на улице и играли в волейбол, без сетки, просто по кругу. Когда становилось поздно, старшие шли на танцы или в кино, а меньших звали по домам. Так безмятежно пролетало мое лето, и надо было уезжать домой.
Как я в то время завидовала моей двоюродной сестренке Вере, что она остается с Бабкой, дедушка наш умер рано, но успел построить уютный дом. Но я и не догадывалась, как моим дорогим Бабке и Вере приходилось жить одним в доме зимой, и как моя сестра своими маленькими ручками и снег разгребала, и готовила ледник для продуктов на лето, воду им нанимали приносить, но стирать и полоскать на речке приходилось самим.
Мое лето пролетало безмятежно, в отличие от моей Бабки. Никаких безобразий в этом городе в то время не случалось, бабушка все равно за меня волновалась, (рядом Кама, а я плавать не умею, но смело сажусь в лодку с друзьями). Бабушке приходится бегать вдоль берега и кричать, чтобы меня высадили. Кама – очень опасная река, особенно, когда разлилось наше Камское море, после постройки Пермской ГЭС.
Чтобы выглядеть красиво (за год я вырастала из летних платьев) мне моя тетя Виля переделала на меня свое голубое крепдешиновое платье, в котором я вечером пошла с подругой в сад на танцы. Вечер был прохладный, а я – нарядная кофточку не взяла, так моя Бабка с тетей Вилей пришли в сад и мне через забор танцплощадки пытались передать кофточку.
Такие мелкие заботы очень запоминаются, бытовые трудности стираются, но остается ощущение заботы и защищенности, но, наверно, это было не в каждой семье. Были дети, получавшие неадекватное наказание, но мы, не понимали их обиды и ожесточения, да и в детский коллектив они их не выносили.
Родители многих испытывали материальные трудности, так как растили детей без отцов, не вернувшихся с войны. Дети это понимали, многих воспитывали старшие братья. Но были и такие, которые злились на всех и на всё. Шло скрытое расслоение общества почти не заметное, при одинаковом отношении государства к детству и равномерному распределению весьма скудных благ. Все получали обучение в тех кружках, в которых хотели.
Все получали среднее образование и могли поступить в любой ВУЗ, набрав, проходной бал. Вероятно, ВУЗы нуждались в наборе студентов, так как к нам в Березники приезжала приемная комиссия из УПИ –Уральского политехнического института им. С.М.Кирова из Свердловска.
Я к тому времени как-то пробилась в лучшие ученики по точным предметам, очень увлеклась решением математических задач и даже получила первое место в областной математической олимпиаде. Мальчики были забыты окончательно, почти превратилась в «синий чулок», но раз посмотрела на себя в зеркало и решила отвлечься от умных задач – пошла гулять с подругами по нашей центральной улице Пятилетки.
6
Еще об одном общеизвестном событии, повлиявшем на всю жизнь нашего поколения, хочу рассказать, как помню. Пятого марта 1953 года утром сообщили по радио всему миру, что умер Иосиф Виссарионович Сталин. Пишу эти строки, а в мыслях звучит голос Левитана, я всё отчетливо помню, мне десять лет и мне жалко Сталина, хотя я не представляю, что такое смерть, но мама рыдает, папа мрачнеет, а в школе назначена торжественная линейка. Старшие напуганы не понарошку, – жизнь начинала заметно меняться. В Березниках появились ранее осужденные заключенные – (правые и неправые), их дети также вышли на улицы, овеянные тюремной романтикой и отчаянием взрослых, и пошла мода на блатные песни, атаманство, унижение слабых и т.д.. В Чёрмозе было потише, но хулиганили на катке в Березниках. Мне опять повезло – в нашем доме жило много таких вернувшихся, их мальчишки меня знали, и подруг, кто со мной ходили на каток, не трогали.
В школе все оставалось по старому, всех одинаково учили и все учились по мере своих способностей, репетиторов никому не нанимали, все были в равных условиях, это я так думала. Но жизнь, тем не менее, менялась. Начальники, у которых росли дети, очень хотели продлить свой уровень жизни и для своих детей, а это не всегда могло получиться за счет ума и способностей. Шло незаметное расслоение общества по уровню благополучия и достатка, но небольшое, по сравнению с зарубежными странами, куда умные люди начали постепенно выезжать.
Происходило то, что мировоззрение старшего поколения, закаленных в войне коммунистов, передавших поначалу свои убеждения детям, заметно пошатнулось.
В программу школьного обучения входил предмет – урок труда. Обучение шло совместное с мальчиками, осваивали автодело. Было это в классе девятом, и вот я села за руль в раздолбанный учебный автомобиль. В первый раз и, как оказалось, в последний. Хорошо еще, что дело было зимой и по краям площадки были сугробы. Я рулила, не понимая куда, путала рычаги и педали, учитель паниковал, а мой брат Дима, ученик третьего класса бежал за машиной и хохотал. Он же уже освоил этот несчастный грузовик потихоньку с мальчишками.
Со временем я повзрослевшая, надеюсь, похорошевшая окончила школу с серебряной медалью и готовилась к вступительным экзаменам. Так как приемная комиссия должна была работать в Березниках, а готовиться я не спешила, то поехала ненадолго отдохнуть в Чёрмоз. У меня кроме учебы в голове не было никаких романтических настроений и предчувствий. Так, видно, нас судьба и поджидает перед неизбежной встречей с первой юношеской любовью, без ожидания, без моральной подготовки.
Надо сказать, что моя мамочка Валентина Михайловна, сама будучи очень красивой женщиной, любила всё красивое, дружила с местными артистами из драматического театра, восхищалась киноартистами и сохраняла открытку с портретом лорда Байрона. Так постепенно и мне прививался определенный вкус.
Но где в Березниках найти «лорда Байрона»? Так что на этот счет я была спокойна.
Если и возникали у меня девичьи мысли, то скорей как о дополнительной защите и теплоте. В Чёрмозе я пробыла недолго и поехали обратно вместе с мамой и Бабкой. Билеты на пароход сумели купить только в третьем классе большого парохода с огромными колесами. Ничего, потерпим восемь часов без привычных кают. Мне спокойно внизу не сиделось, и я постоянно выбегала на палубу. Так половину пути и плыли вверх по спокойной водной глади Камы, дышали освежающим влажным воздухом в середине северного лета.
После остановки у пристани Пожва я возвратилась на свое место, а напротив меня сидел двадцатилетний почти лорд Байрон, с лукавыми пронзительно синими глазами, с темными кудрями и улыбкой на губах. Мне оставалось только зажмуриться, чтобы не съехать со скамейки. Всем юным девушкам бывало знакомо чувство невыносимых мурашек, как от холода, при одновременном жаре изнутри. Такое и происходило со мной; раньше я только об этом читала в запрещенных мамой французских романах.
Познакомились, его звали Толя Кулаков, он возвращался от родителей в Березники, где в то время работал прибористом на заводе после окончания техникума. Совсем взрослый, по моим понятиям. Разговаривали о чем-то, пароход, как по заказу остановился на заправку, и пассажиры смогли погулять то ли час или полтора по крутому берегу с изумрудной травой.
Разговаривая мы с Толей постепенно узнавали друг о друге, оба были заинтересованы, но показывали беспечность, как это бывает при первом знакомстве двух совершенно посторонних людей.
В Березники приехали поздно вечером, сели в переполненный автобус в разных концах салона и вышли каждый на своей остановке, не сказав ни слова. Так и закончилась эта судьбоносная встреча, без надежд на будущее.
В Березниках есть такая центральная улица, где народ всегда чаще всего прогуливается, я подружкой Элей Решетниковой, которая не готовилась к вступительным экзаменам, три дня дефилировала, пока на другой стороне улицы не увидела Толю с другом, как бы случайно. Встретились как старые знакомые и уже договорились встретиться снова, созвонившись, после моих экзаменов.
А дальше, как говориться, всё по сценарию, Толя приходил к моему подъезду, я выходила, и мы шли гулять по городу. Если я что-то задерживалась, все соседи выглядывали из окон смотреть, какой красивый парень за мной ухаживает. Мама очень любила смотреть на него, когда он заходил к нам в квартиру. Ухаживания были весьма просты – купит мороженое, сводит в кино, раз даже покатал на лодке на местном пруду. Мне было все в новинку – у меня свой парень, я ему нравлюсь.
Сдав экзамены, я снова поехала в Чёрмоз повидаться с бабушкой, выхожу утром на крылечко полюбоваться на Каму, смотрю, а к дому идет мой Толик, – что, откуда(?).
Оказывается он ездил на соревнования области по футболу (он еще и футболист, ему подходит), и решил заехать к другу в Чёрмоз и меня повидать.
То, что я обрадовалась, ничего не сказать,- я просто была в легком шоке от счастья и неожиданности, Толя не говорил, что может приехать в Чёрмоз, просто в разговоре спросил адрес бабушки, сказал, что знает Чёрмоз. Бабушка как раз вышла на крыльцо поинтересоваться, с кем я беседую, а я побежала одеваться.
Толя даже в дом не зашел, мы пошли с ним гулять. А куда можно было пойти гулять летом в Чёрмозе – мы пошли в маленький лесок. Кругом красота, цветочки сели на полянку. Я думаю, вот у нас настоящее свидание (впервые в жизни). Раз он приехал, то, значит, по настоящему любит и по законам жанра должен признаваться в любви.
А он про футбол, про то, что выиграли (или проиграли), не помню. Я любуюсь на его красивое лицо, на удивительно синие глаза и жду, вот скажет главное. Но нет, видно это мое разочарование так меня огорчило, что память на долгие годы вычеркнула даже воспоминания.
К дому вернулись уже темнело, Толя торопился, в темноте боялся не найти дом друга. Стоим мы у крыльца, а бабушка говорит тете Виле:
– О чем они говорят, давай послушаем, – и они ползком через сени начали пробираться к входной двери, зацепились за вёдра, загремели. Так нам с Толей было смешно, так и расстались весело.
Лето кончилось и нас, сдававших экзамены, вызвали в Свердловск на зачисление.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Моя новая жизнь в Свердловске опять же началась с приключения. Приехали мы всей дружной компанией из одного класса – Шура Димухаметова, Шура Сивинцева, Ира Воронова, Надя Муковоз и Люда Рыбаченко. Все набрали проходные баллы, но на разные факультеты и специальности. Такой у нас был большой выбор при поступлении. Все счастливые и довольные. Я впервые была в Свердловске, хотя много о городе знала от мамы, и про оперу в том числе. До этого я была только с экскурсией в городе Молотове, нашем областном центре, мне он не понравился, а то я бы могла после первого места на математической олимпиаде поступить на математический факультет без экзаменов.
Нас сразу временно разместили в студенческое общежитие, студенты были на каникулах. На следующий день утром все поспешили в фойе УПИ, где вывешивали предварительные списки зачисленных абитуриентов.
Просматривая списки по своей специальности, я себя не нашла, хотя остальные сдававшие со мной и набравшие более низкие баллы там были обозначены, как поступившие. Я даже огорчиться не успела, так я была возмущена вопиющей несправедливостью.
Кто это так со мной поступил!? Подруга моя Шура Сивинцева возмутилась вместе со мной, и вместе со мной тут же ринулась к кабинету ректора УПИ, в качестве группы поддержки.
Какие же мы молодые были бесстрашные, уверенные в торжество справедливости, независимо от чинов и кабинетов; (сейчас просто завидно, при все демократии, много не добьешься у начальства).
Спокойно выслушав претензии, ректор позвонил в приемную комиссию, уточнил, что мои документы не пришли с почтой. Я настаивала с полной убежденностью, что дело комиссии запросить по телефону все мои данные и на основании набранного мной высшего балла, зачислить меня в студенты. Вот так, не больше, не меньше. Смелая? Нахальная? Нет, такой я не была никогда. Просто знала, что умнее других и должна учиться сейчас, не пропуская год.
Ректор сказал, как в кино:-
– Приходите завтра.
На следующий день в том же составе – я и Шура явились к ректору. Ректор нам как бы отчитался: – данные проверили по телефону в комиссии в Березниках, данные потерялись во время пересылки, но меня по этим данным включают в списки зачисленных; но так как общее количество студентов уже утверждено, абитуриентка Сивинцева вычеркнута из списка, как набравшая низший балл.
На этом аудиенция закончилась и мы ушли. Так произошло, что Шура была вместе со мной. Она из-за меня пострадала, хотя я вины за собой не чувствовала и сейчас не чувствую.
Просто наша дружба виновата. Другая бы подруга больше не взглянула в мою сторону; другая,…но не Шура. Шура поступила на следующий год на наш факультет, и дружба наша продолжилась, чтобы уже не заканчиваться на протяжении всей жизни.
2
В год моего поступления, в стране не хватало рабочих рук; и в технических ВУЗах ввели правило: – если группа формировалась из выпускников школы, (т.е. абитуриенты не отработали после школы два года), их отправляли на полтора года на вечернее обучение, и устраивали на производство предприятий в той отросли, куда они поступили получить высшее образование.
Нашу группу разделили на Уралмаш и завод, изготовитель гидротурбин. Поселили в заводском общежитии, и я начала свою трудовую деятельность учеником токаря. Вечерами ездили в УПИ на лекции и семинары, да еще надо было делать домашние задания.
Так веселая пора студенчества сопровождалась с немалой физической и умственной нагрузкой. Но молодость брала свое, мы веселились, влюблялись.
Нас поселили в комнате из пяти человек,- две подруги со школы тоже из Березников Наташа Полякова и Света Ильичева, я и приезжая из другой области Тая Ананьева; пятая свердловчанка Женя Кипервас.
Мы с Таей сразу подружились, Женя сначала сблизилась с Наташей, но потом у них произошла какая-то ссора и она переехала в другую комнату, о чем я очень сожалела, так как мне Женя очень нравилась из-за ее красоты.
Я знала из литературы, что еврейки бывают очень красивые, в Березниках я таких не встречала. Знала только по актрисе Элине Быстрицкой; (мне она в детстве настолько нравилась, что я ее рисовала с открытки карандашом, и получилось). Женя была передо мной наяву и я ей любовалась, как картинкой, не стараясь подружиться.
Женю сразу заметил в институте студент Юра Бурков, и у них была очень трогательная любовь, которая сохранилась на всю жизнь. А я не замечала никого, ждала писем от Толи.
Девчата из комнаты, видя, как я страдаю, подшучивали. Наташка даже придумала для меня специальную дразнилку. Если я задумывалась и уходила в себя, она звала:
-Элеонора, в смысле Клеопатра! Опять задумалась о своем Антонии?- девчонки хихикали, а я чуть не плакала, такая тоска накатывала.
Письма приходили редко, такие пустые, не интересные, что я никак не могла их совместить с прекрасным образом моего избранника.
Образ красавца растворялся в пустых дежурных фразах письма, хотя он мне выслал свою фотографию студийную во всей красе. Я с нетерпением ждала зимних каникул, чтобы поехать домой.
Так как мы работали, то мы получали не стипендию, а настоящую ученическую зарплату из выработки, что было больше, чем стипендия, и я могла домой привезти даже подарки.
Каникулы были очень короткими, а хотелось все успеть: пообщаться с родителями, с подругами, встретится с Толей.
Была так же встреча Нового 1961 года на квартире у Эли Решентиковой. Эля одна из нашей четверки не поступила в институт и готовилась к поступлению, оставаясь дома. Она поступала упрямо целых четыре года и поступила, когда мы почти заканчивали учебу.
Поступила она в Ленинград на иняз с обучением к преподаванию иностранцам физику на английском языке. Вот так не больше, не меньше, мы с подругами только удивлялись; (физику и английский Эля знала в школе лишь на троечку). Так бывает, что учителя не умеют разглядеть будущий потенциал.
Эля в дальнейшем вернулась в Березники, преподавала в школе физику и английский и даже вела лекции при повышении квалификации. Ее прежние учителя вынуждены были заниматься повышением квалификации у своей ученицы, которую они раньше ни в грош не ставили.
Особенно кривилось, я думаю, красивое молодое лицо нашей заносчивой англичанки. Мы в школе ее не любили и однажды за какой-то инцидент устроили ей бойкот и сорвали урок.
Тогда это был нонсенс, нас гоняли к директору, вызывали родителей, грозили снижением оценок, но это был уже выпускной класс и все обошлось.
При встрече Нового 1962 года был со мной и Толя. Девчонки, кроме, Эли Решетниковой познакомились с ним впервые, и кроме внешности он особого впечатления не произвел. Ни танцевать он особо не умел, ни веселиться. Я думала, может стесняется.
Дальше опять предстояла разлука, меня ждала учеба и интересная жизнь в Свердловске. Как ни загруженая моя жизнь была из-за учебы и работы, но выкраивала время посещать мой любимый оперный театр, старалась не пропускать оперных спектаклей и к концу сезона посетила почти все постановки.
Письма от Толи приходили все реже, я никого вокруг из парней не замечала, все надеялась, что летом все наладится и Толя для меня опять будет прежним. Очень насыщенный для страны был тот 1961 год – прошел обмен денежных купюр, деньги стали другие, но наша зарплата была все на том же благополучном уровне; полетел в Космос Юрий Гагарин; а наш УПИ заканчивал студент строительного факультета Борис Николаевич Ельцин. Мы не предполагали, что наш институт в будущем назовут его именем, что благодаря «его стараниям» мы будем жить в совсем другой стране, с другой идеологией, другой моралью.
3
В институте нашу группу перевели на дневное обучение, и мы стали настоящими студентами. Надо было успевать сдавать задания, зачеты и экзамены, – всё вовремя, чтобы получать стипендию.
Стипендия была меньше, чем зарплата, но многих поддерживали родители, некоторые подрабатывали, но учиться приходилось серьезно, один сопромат чего стоил. Помню утреннюю суету в главном вестибюле у раздевалок. В центре вестибюля на постаменте стоял памятник С.М.Кирову во весь рост, на уровне глаз всегда маячили каменные сапоги, и проще всего, чтобы с кем-то встретится и не разминуться, назначали свидание «у сапога».
Так же в вестибюле вывешивалась институтская стенгазета, официально выпускаемая студентами-юмористами. Возле нее всегда было людно, юмор ценился по круче 16-й страницы в Литературной газете. В создании очередного номера активно стала участвовать Шурочка Сивинцева, когда через год после меня поступила в УПИ.
Вот так ее все стали в институте звать Шурочкой, она была маленькая, талантливая и похожа на Александру Пахмутову.
Мне для плодотворной учебы необходимо было выяснить свои отношения с Толей, чтобы не страдать.
Приехав домой, я постаралась позвонить ему на работу (я высчитала его смену по графику), и он обещал зайти после смены. Но ожидаемая встреча прошла не так, пришел выпивший, неприветливый, чужой.
Это был конец моего любования и обожания. Что-то я еще пыталась сохранить, страдала, (не буду врать), но потом решила всё порвать в прямом смысле. Собрала его письма, фотографию, порвала и отправила на его адрес. Зря, конечно, потом бы хоть смотрела на красоту. Мама моя переживала, что Толи не будет больше в моей жизни.
Целый год я его забывала, а потом встретила настоящего человека и поняла какая она любовь. Это когда нет предательства, полная поддержка во всем и любишь не глазами, а сердцем. А еще когда человек с такими же взглядами на жизнь.
Автор публикации
