Через побитый асфальт прорастала ржаво-жёлтая трава, выжженная летним солнцем, скрипели натужно качели, раздражающе смеялись на площадке дети. На зубах как скрипит песок, точно его окунули лицом в песочницу и продержали так несколько минут,и он жмурится до боли в глазах — за тёмными очками того не видно. Деревья воют под ветром, поднимающим пыль, и он стремительно скрывается в прохладном подъезде, ударив по домофону плоским ключом.
Теперь можно осесть с глухим стуком, оперевшись о стену спиной. Руки трясутся. Дышать тяжело: из груди вырываются только хрипы. Он скрипит зубами, жмурится снова, обхватывает голову руками, стонет, как побитая собака.
Подъезд грязный и пыльный, в углах скопился сигаретный пепел. Новая краска дошла по стене только до старого лифта и остановилась на том: коммунальщики обленились, видимо. Лестница треснутая. Он всё замечает — и всегда замечал.
Если прислушаться, то дом шумит. Надёжный, кирпичный, он мастерски скрывал звуки, но когда перестаёшь дышать и обращаешься в слух, улавливаешь обрывки криков. Опять, наверное, тот придурок из сто восьмой колотит не менее придурошную жену — так ей и надо! Сердце перестаёт колотиться так бешено, а губы сами растягиваются в улыбке.
Мир становится лучше, когда плохие люди наказаны.
Он встаёт, отряхивает джинсы, залатанные на коленях, и бредёт, пошатываясь, до лестницы, хватается за перила, устало вздыхающие под рукой, топчет нарочно громко, ударяя кроссовками, до четвёртого этажа. От грёбанного лифта несёт мочой, а пройтись — не лишне.
Звенят ключи. Хлопает входная дверь.
— Погулял уже? — доносится до него голос матери.
— Ага, — бурчит он, сжимая челюсть и стряхивая кроссовки с мокрых ног.
Из кухни несёт супом, наверняка жирными, таким, что жир не каплями покрывает поверхность, а ровным слоем. К горлу подступает рвота, и он, неожиданно придирчиво помыв руки мылом, закрывается в комнате. Маленькая, затхлая, давно не проветриваемая, но всё-таки своя. Деревянные рамы не спасают от улицы, и он накрывает голову подушкой, только бы перестать слышать.
Заткнитесь все.
Без спроса мать открывает дверь. Он даже знает, как она смотрит.
— Рома, мы должны поговорить, — говорит она так, что нельзя отказать.
— Говори, — из-за подушки голос его плохо слышно.
— Насчёт Алки.
— Чё мне говорить об этой вшивой псине? Померла, и чёрт с ней.
Пол скрипит под шагами матери. Он старается не дышать.
— Валентина сказала мне, что видела тебя.
— И чё?
— И не только она.
Голос у матери не дрожит. Плохо дело. Он напрягается.
— И чё?
— Почему ты убил собаку? — произносит она неожиданно спокойно, стально.
— Я не убивал собаку.
— Рома! — кричит она. — Не смей лгать матери!
Она отнимает подушку и бьёт наотмашь по лицу прежде, чем он успевает закрыться руками. Щёку горячо саднит. В глаза ей он так и не смотрит.
— Сколько ты ещё животных будешь мучить?!
— Я ничего не делал!
***
Если вы когда-нибудь пробовали противостоять танку, вы бы поняли, что значит — переть против матери. Следующим утром они едут молча на электричке до райцентра, и в электричке душно пахнет людьми, грибами и мочой. Он рассматривает носки кроссовок, мать не сводит с него пристального взгляда, а за окном пролетают болота и сосновые леса.
Иногда среди зелени мелькают серые деревья — как воткнутые в землю кости. Он усмехается, сам не зная почему, и щурится, когда, скосив глаза, замечает их.
Райцентр не такой грязный, как родной городишко, но от него всё так же воняет, а через асфальт так же пробиваются ржавые травы. Сигналят водилы, выдыхают чёрный дым машины, толпятся автобусы, ползут по проводам троллейбусы. Шумно. А вокзал — с обломанной повсюду плиткой, которую постарались закрыть краской.
***
— Ты понимаешь, почему здесь находишься?
Наверняка у этого старикашки добрые глаза — ну, как у всех этих доморощенных айболитов, мать их. Он седой, от него пахнет, как от старика: плесневело и противно, и к горлу подступает липкий тяжёлый ком.
— Мамаша мной недовольна. Что, искать будете кнопку, чтобы я перестал её бесить?
— Она беспокоится за тебя, Роман, — мягко парирует доктор. — Тебе нужна помощь, и мы хотим тебе помочь.
— Обкалывать до овоща станете? — огрызается.
— Нет, — возражает. — Мы начнём с разговоров и попытки оценить твоё состояние. Ты готов общаться, Роман?
Качается стул. Скрипит.
— Допустим.
— Твою маму беспокоит твоё поведение. Как ты думаешь, почему она так считает?
— Она думает, я убил собаку.
— Ты действительно убил собаку?
Он молчит.
А потом вдруг спрашивает:
— А Вы посадите меня в тюрьму?
— Нет, конечно, — и он готов поклясться, что доктор не врёт.
— Убил.
Скрипит ручка. Он не знает, что доктор пишет слово “зооагрессия”.
***
В какой-то момент он начинает ездить в райцентр в одиночестве — ездит каждую субботу, успевая ровно к часу дня на приём. Без напоминаний, без тычков — встаёт, бредёт до вокзала, садится на нужную электричку и, закрывшись от мира наушниками, едет полтора часа. В электричке уже не душно: осень принесла первую дождливую прохладу, оседающую на коже, а зима замораживает тяжёлый воздух и теперь искрится снегами.
Время идёт, и после каждого приёма, спустя четыре месяца, ему теперь становится чуточку легче, а таблетки усмиряют душную ярость внутри, колотившуюся когда-то в висках. Больше руки не дрожат от злости, больше мир не плывёт перед глазами мутной пеленой, больше не сжимаются ладони на шее очередной собаки, больше нож в руке не чувствуется превосходно. Ему легче. Мать больше не запирается на ночь аккуратно — лёжа ночью без сна, он отлично слышит, как больше не дёргается коротко щеколда на её двери. Ножи снова лежат на видном месте, но не вызывают ничего, кроме равнодушия. Доктор хвалит.
Он верит, что делает успехи, и не бьёт первоклассников за гаражами — не ради скудных монеток, которые дают им родители на перекус. Его никогда не интересовали те пятнадцать рублей. Никогда не они.
Время идёт. Зима становится весной, а весна — в летом.
Полтора года терапии.
И всё бы ничего, но в одну пятницу мать говорит:
— Завтра никуда не едешь.
А он только отстранённо кивает, пока не поняв. Жизнь уже стала лучше и легче.
***
Закончив школу и сдав ЕГЭ даже неплохо, он уезжает в райцентр и старается поступить. На удивление, получается, и начинается безудержная жизнь в общежитии, но он держит себя в руках, особенно когда в памяти всплывает знакомая дорога. Сходить? Не сходить? Но ему же легче. Ему же хорошо. Он не идёт никуда и старательно доучивается четыре курса. Диплом стоит многих нервов, но… но стоит того.
Вот только жизнь оказывается взрослая не так хороша. Работы нет. Девушка смотрит с каждым днём недовольнее. Копятся долги за коммуналку. Работы по-прежнему нет. Девушка кричит в крупной ссоре — и он мелко дрожит, представляя, как душит её. Отключают электричество за неуплату. Работу никак не найти. Девушка собирает вещи, а он перебирается в коммуналку. Там скверно пахнет и ползают тараканы.
Снова дрожат руки. Он идёт утром слоняться по городу.
Девочка смотрит на марки в ларьке.
Что-то щёлкает в голове.
В тот момент, когда девочка перестаёт дёргаться, он понимает, что проиграл.
Автор публикации
“…серые деревья — как воткнутые в землю кости.” – отличная находка, но не надо ее тиражировать, я ее уже осмотрел в “Ульяне”.
Это ещё со времён “Песен лягушек” у меня. Всё ещё считаю это сравнение верхом своего литературного мастерства 🌝
И это отчасти верно. Помните совет от Пикассо, который Пабло: “Бросайте искать, находите!”