Я всегда прихожу заранее — обычно за полчаса до начала минимум.
Наверное, многие сталкивались с этой проблемой, когда нет решительно никаких сил открыть дверь в кабинет или аудиторию, где уже началось занятие, и когда предпочитаешь прогулять часть занятия — а то и полностью пропустить. Ты точно знаешь, что все посмотрят на тебя; я точно знаю, что посмотрят рефлекторно, поскольку так устроен человек, да и вообще любое живое существо: обязан своевременно реагировать на потенциально опасные раздражители. На самом деле никто меня не осуждает, никто не пытается прожечь дыру взглядом, однако знать — это совсем не то же самое, что заставить свой мозг думать именно так. Можно сколько угодно знать-понимать-преисполняться, но это ни на что не повлияет, пока не начнёшь действовать.
Как бы то ни было, но в восемь двадцать утра я сидела на лестнице (довольно холодной и не шибко удобной для сидения) и скроллила ленту, точно намеревалась добраться до конца. В этой части биомедицинского центра Уппсальского университета оказалось на удивление пусто: и если в блоке A ещё наблюдалось человеческое шевеление, то тут, рядом с лабораториями, тишина — только иной раз открывались двери лифта, чтобы выпустить рабочий персонал. Со мной никто не разговаривает, конечно: проходят мимо, поднимаются по лестнице, открывают надёжно закрытые двери карточками, а я так и продолжаю скроллить ленту. Мем сменяется статьёй, которую я добавлю в закладки и никогда не прочитаю; за статьёй следует подборка артов художницы; за артами — раздражающий рекламный блок; за рекламой — запись моего собственного паблика; за моим пабликом…
Ближе к восьми пятидесяти внутри поднимается страх. Может, я ошиблась местом? Может, ушла высоко? Может, это не C1:1 на самом деле, а что-то другое? В этих картах и переплетениях коридоров запутаться легко. А уж сколько здесь входов, даже сказать не берусь.
К счастью, в восемь пятьдесят семь словно из-под земли (а на самом деле, с нулевого этажа) появляется сразу шесть человек. За ними в течение полутора минут подтягивается ещё троица: идут они быстро, торопливо. Я бы и сама так хотела: не мучительно просыпаться без будильника, от одного только страха опоздать и вечной тревоги, в пять утра, чтобы потом два часа лежать и пялиться бездумно в потолок, пытаясь привести мысли в порядок, а встать ровно в семь утра, приготовить себе чай, позавтракать, в конце концов, а не игнорировать стоически пищу.
Голова кружится. Желудок сводит судорогой. Пальцы холодеют.
Ничего-ничего, до часу я точно досижу без еды. И хуже бывало.
Занятие начинается с того, что нам выдают маски (всем, кроме меня и пары студентов) халаты — большие, голубые, и их приятно трогать, как и большинство лабораторных халатов; продолжается подписями на бланке. Один участник так и не приходит, хотя приходится подождать его пять минут. За окошком двери не видно никого. Я перевожу взгляд на клетки в специальном передвижном шкафчике — к сожалению, не знаю, как он называется, но, похоже, он поддерживает внутри комфортную для зверьков температуру, а ещё у него довольно забавный символ с двумя мышами.
Там, внутри, крысы. Крупные, белые, любопытные: я вижу, как они выглядывают из своих домиков, как возятся в бумаге, свитой в гнездо, как выгрызают кусочки корма, как пьют воду.
Невольно я улыбаюсь.
— Что же, думаю, мы можем начинать? — улыбается преподаватель. Кажется, его зовут Нильс, но я не уверена: у меня всю жизнь какие-то проблемы с тем, чтобы запомнить, как зовут человека и как он выглядит. — Рад вас всех здесь видеть. Сегодня мы начинаем первую часть практического курса работы с животными, без которого никто не может быть допущен до работы с ними. Я сразу хочу предупредить, что тут вы учитесь и никто не предполагает, что вы уже давно обладаете всеми навыками. Наш курс — для начинающих, а не для скилловых специалистов.
И всё-таки напряжение внутри не растворяется: я всегда страшусь ошибиться, как бы люди вокруг ни пытались объяснить, что не о чем беспокоиться. Правда что, ты просто не волнуйся, просто мысли позитивно, просто не грусти, просто думай о хорошем — это же так легко, а ты только и делаешь, что ноешь и притягиваешь к себе внимание, хотя пора бы уже начать вести себя взросло. Все ведь знают, что все проблемы волшебным образом решатся тогда.
— Должен заметить, — продолжает Нильс, — что эти крысы не опасны для вас. Они не агрессивны и специально выведены для того, чтобы быть дружелюбными и социальными, особенно по отношению к человеку, — он улыбается, и я невольно улыбаюсь тоже, пусть и под медицинской маской того не видно. — Нужно очень постараться, чтобы заставить их себя укусить. Будьте спокойны, уважительны, заинтересованы, дружелюбны, и они ответят вам тем же. Дайте им к себе привыкнуть, позвольте себя изучить, ведь вы им, в отличие от мышей, крайне интересны. Крысы — прекрасные животные.
Мгновение я жалею, что по своим задачам буду работать только с мышами, как и все онкотераносты. Крысы — белые, крупные, тёплые, красноглазые; их приятно посадить на руку и позволить пробежаться по предплечью: сначала она покрутится-покрутится, попробует вернуться обратно в клетку, а потому, взяв крысу, сначала следует сделать шаг назад, чтобы они не прыгали слишком прытко. Нельзя их сжимать, но можно погладить; нельзя их прижимать к себе, но можно сделать им бесконечную лестницу из рук — главное, не переусердствовать.
Наконец, крыса успокаивается. Не замирает, но и не убегает больше. Привыкла.
— Молодец! Ты отлично справляешься, — хвалит меня третья преподавательница, чьё имя я не расслышала вовсе. — Теперь можешь попробовать хват. Только не забудь зафиксировать хвост и отогнуть его лапы, чтобы не пинался. А ещё сделай отметку на хвосте на своё усмотрение, чтобы не перепутала потом свою крысу с чужими.
Я подчиняюсь.
Это моя крыса — теперь моя, когда я оставляю ей на хвосте икс, квадрат и кружок. Получаются они кривыми-неказистыми, поскольку крыса не то чтобы рада, когда её прижимают и когда трогают за хвост, да и руки у меня порядочно дрожат, как и всегда, но главное, что рисунок — уникален. Ради своей крысы можно и постараться быть аккуратной.
Получается не с первого раза, и крыса даже умудряется прогрызть мне перчатку, но, к счастью, не задевает зубами кровь. Когда-то в виварии меня кусали мыши, недовольные тем, что их пытаются мазать фукорцином и наивно подставляют пальцы под “грызь”, но эти воспоминания постепенно стирались. Слишком уж давно я работала в том месте, слишком уж ненадолго задержалась, слишком уж много стресса испытала. Откровенно признаться, в первом виварии я не прижилась, и что-то мне подсказывало, что в нынешнем научном коллективе я не приспособлюсь тоже. Если, конечно, каким-то магическим образом психотерапия не поможет вести себя недостаточно взросло.
Осталось только дожить до двенадцатого декабря.
Знаете, мне очень одиноко тут. Даже несмотря на повальный дистант и тихое увядание в своей комнате в России, я практически никогда не оставалась в одиночестве по-настоящему: как минимум рядом всегда давил бока на ковре мой пёс. В родном городе, в конце концов, можно написать подруге и как-нибудь да договориться перекинуться парой фраз за облепиховым чаем через неделю-полторы, когда расписания синхронизируются, и никто не запланирует генеральную уборку или нервный срыв на воскресенье. Раз в полгода заедет сестра. А изредка удаётся поговорить и с маман по-человечески.
Некоторые люди почему-то уверены, что чем ты моложе, тем легче адаптироваться к другой стране, потому что якобы ты не успеваешь обрасти достаточным количеством связей на родине и можешь плавать по миру свободно, романтически-возвышенно лишённый якобы всех привязанностей земных. А я скажу, что это чушь полная, потому что по-настоящему важно, с кем и в какое общество ты приезжаешь. Например, моя нынешняя научная руководительница приехала с мужем; а одна из студенток, которая, к сожалению, уже вернулась в Россию, прилетела к людям, которые когда-то учились в её университете и с которыми уже давно налажены связи. Несмотря на то, что я вроде как тоже приползла к кому-то, на самом деле я помчалась навстречу незнакомцам. И я понятия не имею, как к ним относиться и как себя вести в их обществе.
У людей вокруг меня — свои жизни. Свои супруги, свои друзья, свои компании. Иногда важен не только и не столько твой собственный возраст, как возраст людей вокруг: всё-таки они провели жизни не в вакууме, сформировались как личности, отыскали себе другие связи, а встроить кого-то нового — это, скажем так, задача довольно непростая, особенно если этот кто-то — проблемный, как я.
На глаза бы навернулись слёзы, но крыса радует меня немного сильнее, чем ужасающее одиночество. Я оставила его за дверями лаборатории, за пределами курса, и сейчас обязана думать только об одном, а не погружаться в тёмные, мутные воды одиночества.
Крыса так и не кусает меня — даже наоборот, ластится.
Я решаю, что обязательно заведу себе крысу. Непременно. Маман ненавидит всех животных, кроме нашего пса, а особенно рыб, грызунов, змей, ящериц, пауков, птиц, кошек, чужих собак и прочие формы жизни, но ведь когда-нибудь (надеюсь) я съеду и смогу, как любят говорить родители, “завести хоть крокодила в ванной”, лишь бы в отдельной квартире.
Игла входит в живот крысы, но не полностью: к счастью, чей-то инженерный разум додумался снабдить иглы “стоп-колпачками”, так что войти болезненно глубоко нельзя при всём желании. Моя не дёргается, не пищит — оказалась на удивление спокойной, в отличие от некоторых, но преподаватели заверяют, что им не столько больно, сколько “раздражительно”, когда их отвлекают от важных крысиных дел, удерживают животом вверх и просто беспокоят иглами. Хочется верить.
— Вводи быстро, — говорит мне наставница, и я нажимаю на поршень до упора. — Вот так, молодец. Теперь положи в клетку и дождись, когда замрёт, а пока набери тёплую воду в перчатку.
Я опускаю свою крысу в клетку и отворачиваюсь почему-то стыдливо. Мне раньше доводилось и присутствовать на вскрытии, наблюдать за тем, как мыши постепенно перестают двигаться и замирают, не мигая, в углу клетки, и самой его проводить — конечно, под руководством и под ответственность моей научной руководительницы и работодательницы.
Чувство, когда наблюдаешь за анестезией, честно признаться, немного гнетущее. Умом я отлично понимаю, каков механизм работы анестетиков, но что-то волнующе отвратительное всё же остаётся глубоко внутри. Моя крыса пошатывается, ещё держится стен клеток, но не проходит и четырёх минут, как она ложится — и дышит часто-часто, да так, что я почти могу видеть, как колотится её сердце и как бешено сокращаются лёгкие.
Преподавательница выдаёт пенопластовые прямоугольники с салфетками и раздаёт шприцы.
— Сейчас мы будем практиковать внутривенные инъекции в хвост. Сразу скажу, что эта процедура довольно сложная, и не страшно, если у вас не получится с первого раза, — заверяет она очень даже тепло и сердечно и словно специально смотрит на меня. — Согрейте хвост своей крысы перчаткой с водой так, чтобы хвостовая вена стала видна, и вводите иглу параллельно вене. Затем попробуйте ввести физраствор. Если заметите, что кожа начинает белеть, то вы не попали в вену. Вы не должны ощущать сопротивления. Также, когда вытащите иглу, должна показаться кровь: это будет означать, что вы по крайней мере попали в вену, например, проткнув её насквозь.
Как ни странно, у меня получается с первого раза — преподавательница хвалит, вот только повторить триумф больше не удаётся. Я искалываю хвост с обеих сторон, но мой максимум — это проколоть вену. Кровь выступает неоднократно, но физраствор не попадает.
Вздыхаю. Почему-то меня не удивляет, что я опять оказалась неудачницей. Вроде как жизнь не кончилась, а всё равно приятного мало; а может, и кончилась. Особенно, если вспомнить, сколько мне уже говорили о том, что надо быть инициативной, проявлять себя, активно работать, вести себя взросло, быть лучшей, если хочешь тут остаться…
Если хочешь.
А как жить эту жизнь, и что я хочу от этой жизни, я понятия не имею. Я перестала строить планы на крупные промежутки времени — так, максимум на месяц или на год, хотя ковид мне явно показал, что мои планы ничего не стоят и что любые мои успехи могут рассеяться в один момент. Ты, конечно, можешь получить приглашение на первую свою научную школу, но как насчёт дистанта? Что значит, ты хочешь поработать руками? Что значит, дистант — это не равноценное замещение? Ничего, ты привыкнешь и смиришься, что качество твоего образования стремительно падает, что учёба критически лишается любого смысла, что твои возможности ограничат и что шансов у тебя будет не так уж много на что-то мало-мальски достойное.
А как жить-то эту жизнь?
Наверное, крысы об этом не думают. Наверное, они не думают и о том, что в их сердца вот-вот введут наполненные фенобарбиталом шприцы — сначала надо потянуть поршень на себя, убедиться, что попала точно в сердце, а потом ввести препарат — быстро и беспощадно.
Когда моя крыса не реагирует на подёргивания лапки пинцетом, я остро осознаю, что вновь остаюсь в одиночестве. Без своей крысы. Без планов. Без надежд.
Автор публикации
