Судя по количеству пиратских библиотек, этот рассказ тоже стал классикой…
1990-ые, студенты, общага и специфика построения отношений в ней. И многим уже знакомая та же троица негодяев)))
1990-ые, студенты, общага и специфика построения отношений в ней. И многим уже знакомая та же троица негодяев)))
1.
Словно дюжина кузнецов ухватила мозг раскалёнными клещами, и каждый упрямо тянет в свою сторону. По ногам будто каток проехал. Или целый танковый батальон. А во рту – точно кошки нагадили… С такими колоритными ощущениями Новиков встретил в постели новое апрельское утро. Дужкин аритмично посапывал на соседней койке, изогнувшись так, что голова лежала на прикроватной тумбочке, одеяло валялось на полу, а притянутые к груди коленки обнимали невесть как попавшую туда подушку.
На круглом столе посреди комнаты чайник красовался в блюде с недоеденным салатом. Полбатона варёной колбасы «два-двадцать» в восходящих лучах выглядывало из банки с вареньем. По закопчённой сковородке в луже чая плавали хлебные корки в соседстве с картофельными пригарками, огуречными обрезками и окурками. Стулья вокруг стола улеглись так, словно вчера были пьянее своих хозяев. И на фоне этого чрезвычайно живописного натюрморта два пустых пузыря из-под «Пшеничной», сиротливо стоявшие в углу, были почти незаметными. Но проскочить мимо трезвых глаз вошедшего Алексеева им не удалось.
– Чегой-то вчера отмечали? – будто не зная ответа, спросил прибывший, опускаясь на поднятый стул.
– О-ох, Лё-ох, – застонал Новиков. – Олечка приходила…
– Эт я в курсе.
– Два пузыря приносила…
– Опять в курсе!
– Ну, и потом ушла.
– И всё-то? – притворно разочаровался Алексеев.
– Поесть, там, приготовила, прибралась в хате, посидела с нами за столом. Сама-то не пила!..
Скользящий удар нарушил этот нестройный диалог: Дужкин уронил голову на кроватную сетку, с которой давно сполз матрас.
– …Потом, кажется, пыталась спать уложить…
– А ты и лёг?! – Алексеев перебил с издевательским нетерпением.
– А я – что? Сперва отбивался, потом – не помню, – Новиков поморщился.
– Эх ты! Погляди, какие глазки, какая фигурка! Ух, я бы за ней приударил! Язык бы ей только ампутировать… Что ж ты, Лёша, так? Дефка тебя хочет… – Алексеев нарочно выделил звук [ф].
– Да не спрашивает, хотят ли её, – сиплым баском вставил Дужкин. – Лёш, дай сигарету…
Пока они с Алексеевым курили, Новиков благополучно отыскал штаны, рубашку и даже носки. Сложнее получилось с кроссовками: левый схоронился под столом, правый – на книжной полке.
– Никак опять воевали? – скрывая смех, спросил Алексеев.
– О-ох, Лё-ох, – снова заныл Новиков. – Этот спóртсмен вздумал ей приёмы показывать.
– То есть вечер был не только томным? А поточнее?
– Пристала: научи, и всё тут, – пояснил Дужкин. – Ну, я был нетвёрд в движениях, потому и задел её малость пяткой.
– В нос?
– Не, в щёку. Она и пала мимо стула.
– О-ох, Лё-ох что потом начало-ось! Схватила она тот стул, и ну махаться! Мы тут еле увёртывались! Дужкин, вон, бедный, половины зубов не досчитался. Потом всё бросила, и – в слёзы. Хотел пожалеть, а она как накинется, как стиснет! Думал, задушит. И опять своё: «Ты меня любишь?». А меня и спасти-то некому – этот уполз «белого друга» стращать. Потом, Лёх, ей-богу, не помню, что было. Mожет, заснул, а может, и натворил чего. Что ж делать-то теперь? Ведь опять прижмёт она меня, и не отвертишься… – Новиков левой рукой потрогал раскалывавшуюся голову, правой надеясь нащупать под койкой бутылочку живительного пивка. Но трудно отыскать в тёмном помещении известное млекопитающее при условии отсутствия последнего. Пришлось обойтись таблеткой анальгина. Кузнечные клещи зазвенели, рассыпаясь одни за другими.
– В общем, как и раньше, – подытожил Алексеев. – Хорошо, я вчера у Любашки остался.
Дужкин тоже встал, начался очередной день студенческой жизни.
2.
Назвать её страшной мог разве что лишённый вкуса извращенец. Она похожа на свою тёзку Ольгу Кабо, и только шикарный греческий нос отличает её от известной актрисы. Этот нос в союзе с томными карими глазами и изящными эротичными губками многим не давал покоя. Но – недолго. Через неделю после знакомства с Олечкой парни жалели о том, что вообще оказались в этом вузе. Mало кто мог выдерживать её холерический темперамент и двойственную натуру Близнецов. Сия участь не обошла стороной ни Алексеева, ни Дужкина, но в сравнении с Новиковым, чья вина состоит во внешнем сходстве с одним из гардемаринов, остальные отделались до неприличия легко.
Впервые узрев его на абитуре, Олечка загорелась идеей-фикс, что этот парень предназначен ей свыше, что если воротить нос в условиях сложной демографической обстановки на фоне общего дефицита мужского пола, то можно помереть в девках, и направилась к цели с упорством, достойным куда как лучшего применения, ничего не видя вокруг.
Попытки очаровать его в течение первого семестра остались без успеха, поэтому позже она начала распускать такие сплетни об их совместных отношениях, что у Новикова дыбились волосы, а ни одна другая девчонка не решалась и взглянуть в его сторону. Однако он великодушно прощал её фантазии, а претензии по достоверности сплетен переадресовывал непосредственно к распространительнице оных.
Образ её жизни при этом был вовсе не затворническим, она регулярно заводила романы, но – исключительно показные, ради ревности Новикова. Он же, узнавая о новом увлечении, искренне радовался, подсознательно молясь, чтоб оно оказалось последним, в смысле, серьёзным. И чем слёзнее были молитвы, тем безжалостнее потом била пó лбу реальность.
Со временем Олечка поумнела и сменила тактику. Найдя слабое место Новикова, коим было чревоугодие, эта замечательная девушка уже стреляла без промаха. Имея отдельную квартиру в трёх остановках от университета, она стала завсегдатаем общежития. Без неё не обходился ни один праздник в жизни Новикова, Дужкина или Алексеева, и все высоко ценили её кулинарные способности. Но просто так ничто никогда не делается…
– Скажи, Лёша, это всё правда, что ты говорил мне вчера? – зашептала она, глядя в потолок.
– Чтó я говорил?! – его нижняя челюсть глухо стукнулась о грудную клетку, глаза беспокойно забегали.
– Уже и не помнишь? Значит, ты не хозяин своим словам? – её шёпот задрожал. – Нет, ты, правда, не помнишь?
– Каким словам, Олечка? Подскажи хоть малость, прошу тебя, – Новиков заволновался сильнее.
– Ах, так? Я так и знала! И чего наобещал – тоже не помнишь? И как руки распускал?
– Я? Наобещал? Когда, Олечка? – как ни крути, но подробностей перехода вчерашнего вечера в ночь он не помнил.
– Не придуривайся! – шёпот дребезжал, как старый проигрыватель. – Свиньи! Сволочи! Скоты! Вы все такие! Вам главное – упиться, и наплевать на человека, отшвырнуть его, как облезлую шавку!!!
– Кто ж мне наливал-то?!
– За что ты так со мной, Лёша, за что?!! – слёзы хлынули водопадом Анхель.
В последние три месяца подобные диалоги стали повторяться не реже двух раз в декаду. Новиков, безусловно, сомневался в подлинности её слёз, но всё равно чувствовал себя, мягко говоря, погано. В такие минуты он всякий раз клялся, что с выпивкой завяжет, но… Но больно уж вкусен был приготовленный Олечкой ужин, больно уж ласкала взор и слух злодейка-«Пшеничная», Олечкиной рукой наливаемая из вспотевшей бутылки в его стакан. И сопротивляться было бесполезно…
– Скажи, Лёша, ты меня любишь? – она повторила коронный вопрос.
– Я тебе сотню раз говорил, – в голосе Новикова вопила мольба о пощаде, но Олечка этого не заметила и зарыдала громче, размазывая косметику.
– Ну-у… ну, скажи, что любишь, скажи-и! – истошно заголосила она, готовая пасть на колени.
– Кончай дурить! Не люблю! Ты знаешь об этом, – Новиков и сам бы бросился на колени, только б от него отвязались. Несмотря на свою абсурдность, эти допросы имели свойство изрядно утомлять.
– У тебя есть другая! Ты любишь её сильнее, чем меня! – эта Олечкина фраза также прозвучала не впервые.
– Нет у меня другой, и никого я не люблю сильнее, – он не соврал: после таких «интимных» бесед какой-либо любви не захочется в принципе. Олечка аж в лице переменилась:
– Значит, это правда! Ты никого не любишь сильнее, чем меня! Я знала, Лёшенька, я верила! Скажи, миленький, почему ты так редко говоришь мне это прекрасное слово – «Люблю»? Не бойся, прошу, не прячь свою любовь! – она схватилась за Новикова, который опять пожалел, что когда-то научился говорить. Но слово – не воробей…
3.
– У-у! – воскликнули все трое. – Какие люди! Здравствуй, Олечка!
– Проходи, проходи, – вскакивая, засуетился Алексеев. – Садись… В смысле, присаживайся.
– Олюнчик! Пузырёк давай? – искренне нахально сказал Дужкин.
– Сейчас, радость моя, что-нибудь сообразим, – она по-матерински погладила наглеца.
В комнате впечатления от недавнего застолья ещё не сгладились. Но сегодня друзья ждали прихода девушkи. Она блистала: распущенные каштановые волосы до талии, красная блузка и чёрные обтягивающие брючки делали её неотразимой ни в одном способном отражать предмете.
Из сумки Олечка выложила на стол банку китайской ветчины, пакет майонеза, плавленый сырок, пятóк сваренных яиц и, традиционно, два пузыря «Пшеничной».
– Ах, Олечка, ты – прелесть! – елейно простонал Новиков.
– Mы к твоему приходу тоже заготовились, – Дужкин тряхнул сумкой, в которой звякнула стеклотара, причём, не порожняя.
– И картошки начистили? Да? Ай, молодцы! – на Новиковском лбу появился помадный овал.
Когда стол был сервирован, Дужкин включил магнитофон. Шевчук запел про последнюю осень.
– Всем, всем наливай! – приказал Новиков.
– Мне не надо, – Олечка воспротивилась, но Алексеев уже отмерил ей «пятьдесят капель». Следующим стакан подставил Дужкин, но едва горлышко занеслось над его посудиной – бутылка вдруг выскользнула под стол.
– Эх ты! Ещё не пил, а руки дрожат, – произнесла Олечка.
– Алкаш, куды ж бечь! Да я и не пролил ни капли, – Алексеев вытащил из-под стола полный пузырь и налил остальным «до ватерлинии».
– За то, что мы – вместе! – выдал Дужкин…
– Между первой и второй… Олечка, где твой фужер? – Новиков налил себе ещё.
– Ой, не надо! Boдки мне хватит, – проговорила девушка.
– Тогда пива? – обрадовавшись отказу, легко согласился Дужкин.
– Это можно, – сдалась она.
Новиков долго возился под столом с открывалкой, настолько долго, что гостья насторожилась.
– Ой, какой салат вкусны-ый! – вскрикнул сидящий слева Алексеев. – Олечка, ты сокровище!
Она взглянула с гордостью и благодарностью. Дужкин протянул ей стакан, полный несколько бледноватого пива.
– За тебя, Олечка! Хорошо, что ты есть на свете! – прочувствованно высказался Алексеев.
– Надо б ещё, а то ветчина посуху не ходит, – пробормотал Дужкин через пять минут.
– Мне хватит, – она затянула старую песню.
– Раззе тты… не хошь выпить… ить, шоб нам ишшо вместя ссбрацца? – сказал Новиков.
– Надо, надо, – согласились остальные, и снова полный весьма светлого пива стакан с вызовом смотрел на Олечку.
Ещё минут через пять Дужкин, кряхтя и пошатываясь, неуверенно встал.
– О-леч-ка! Злот-це! Я тож хчу выпить за тя! А то шо – эти за ття пили, а я – нет. Негодисца…
Новиков опять налил ей до краёв. Она схватила стакан с готовностью, забыв для порядку поломаться.
По истечении третьей пятиминутки Дужкин открыл вторую бутылку водки и наполнил все бокалы на треть.
– Олечка, твой ответный тост, – Новиков хотел рукоплеснуть, но промахнулся.
Она поднялась и вдруг резко потеряла равновесие. Шикарный нос клюнул бы прямо в опустевшую сковородку, не подставь Алексеев в нужный момент ладони.
– О-ой! – испуганно произнесла девушка. – Шо ж вы с мной сделли-то?! Ма-амчка!
– Верно! Пьём за то, шо мы сделали сёня с нашей любимой Олечкой, – перебил Алексеев. – А ты тож пей, солнышк! Теперь-то какай разниц?!
Через двадцать минут лишь воспоминания остались и от выпивки, и от закуски. Шевчук в магнитофоне затих. Алексеев нетвёрдой рукой вставил новую кассету. Boцарилась тишина.
– Чё ж он молчит? – спросила девушка, с трудом держа голову.
– А, наэрно, касет пустай. Над ваще ыключить ео нафих, – Алексеевская рука нащупала клавиатуру и шлёпнула по первой попавшейся кнопке…
– Лёш, курить пойдём? – позвал Дужкин.
– Да здесь давайте! Чё тащиться в такую даль? – возгласила Олечка, толкнув упёршегося лбом в стол Новикова. Последний тяжело рухнул на койку.
– Ты с нами не подышишь, солнышко? – спросил Алексеев.
– Алёш, мне хватит.
– Тогда я выйду: не могу курить в присутствии девушки.
– Смотри, Олечка, хорошо себя веди! – добавил Дужкин, уходя.
4.
Это в целом симпатичное лицо нынче сделалось ещё пленительнее: затуманенный взгляд чуть раскосевших очей хранил интригующую таинственность, а ради такой аристократической бледноты кожи красавицам начала XIX века пришлось бы испить немало уксуса. Лишь великолепный нос после вчерашней попойки не претерпел изменений. Мысли – тоже, что, впрочем, неудивительно.
– Ты, конечно, опять не помнишь, чего мне наговорил? – обречённо начала она.
Новиков пластом лежал на своей койке, Олечка сидела у изголовья. Дужкин с Алексеевым по традиции курили в коридоре.
– Boт и нет, Олечка, сегодня-то я как раз всё помню, – отозвался Новиков. Сама-то ты ни о чём не забыла?
– Значит, это правда: теперь мы всегда будем вместе? – не слыша его, победно воскликнула девушка.
– Вместе, Олечка, вместе. Куда ж я без тебя? – участливо проговорил он, приподнимаясь.
Она собралась утопить его в объятиях, но Новиков увернулся:
– Погоди минутку, солнышко, я хоть музончик включу.
– Да здесь давайте! Чё тащиться в такую даль? – запел коварный прибор чьим-то до боли знакомым голосом.
– Ты с нами не подышишь, солнышко?
– Алёш, мне хватит.
– Тогда я выйду: не могу курить в присутствии девушки.
– Смотри, Олечка, хорошо себя веди!..
Магнитофон щёлкнул замком, хлопнул дверью, затем издал звук неясного происхождения и снова заговорил – тихо, но отчётливо:
– Прости меня, Алёша! Прости, если сможешь.
– А чё?
– Ты хороший человек, это я – дрянь. Я не могу больше, не могу!..
– Не можешь – туалет вон он.
– Прекрати, мне не до шуток. Подшепни, как оторвать кусок сердца? Я люблю его, слышишь, люблю!!! – магнитофон всхлипнул. – Я не могу без него жить! Я поняла, что без него буду несчастна. Прости меня, Алёшенька. Простишь?
– За что мне тебя прощать? Я-то тебе кто? Муж? Люби кого хошь, хоть облюбись.
– Как? Тебе всё равно? Ты так легко забыл всё, что у нас было?
– Имеешь в виду пьянки, слёзы и головную боль? Да-а, такое забыть невозможно!.. А кого ты любишь-то?
Магнитофон глубоко вздохнул и заговорил еле слышно:
– Кого люблю, тому я не нужна… Он на меня и не смотрит, и никогда не узнает, что без него сердце в клочья.
– Почему не узнает? Ты – чё, не скажешь ему?
– Я ему никогда не скажу об этом, потому что буду с тобой. Я не могу без тебя жить, Алёшенька! Тело просит тепла, но воображение подносит только тебя, и свет – клином! Я очень долго шла к тебе, очень много мозолей натёрла… В экий раз реву при тебе! Ненавижу тебя, петушина!
– Т-так, ты, это, для себя-то реши сначала, без кого именно ты не можешь жить, и к кому ты очень долго шла. Странная какая-то…
– Да, такая я, такая! – возопил магнитофон. – Неверная! Распутная я! И ещё – пьяная вýсмерть. Да, я – пьяная распутница! Щас пойду и изнасилую первого встре чного, и плевать, что будет завтра! Доволен? Это ты ждал услышать? Это?!!
Вместо ответа грянул хрюкающий храп.
– Лёша, Лёша, ты меня проводишь? Я ж одна не дойду, Лёша! Да очнись же ты! Ма-амочки!..
Заскрипела кровать, и сердитый стон Новикова мало отличался от этого скрипа:
– Т-ты хто? Мой сладкий сон! Шо вижу во сне – наяву приди ко мне! Окра-асился ме-есяц багря-анцем…
Послышались тихие всхлипы, что-то зашуршало, и печальный Олечкин голос произнёс издалека:
– Алёш, Алексеев, проводишь меня?
– Тебя? Куда ж деваться! Пойдём!
Магнитофон умолк, и тут в комнату вошли Дужкин с Алексеевым.
– Ты всё обижалась, что я ничего не помню. Boт я вчера и подстраховался для памяти, – проговорил Новиков, чеканя слова.
Олечка сделалась цветом под стать своей блузке, и первая нефальшивая слезинка скатилась по раскалённой щёчке. Наступило тягостное молчание.
– Ладно, шутки в сторону! – произнёс Дужкин, беря её руки в свои. – Прости нас, Олечка. Мы грубо пошутили. Явно хватили лишку. Прости!
– Не плачь, солнышко! – Алексеев погладил её волосы.
– Мальчики, отдайте мне кассету! Прошу вас! Хоть продайте её! – жалобно заскулила она.
– Как бы не так! – преодолевая охватившую жалость, ответил Новиков. – Давай-ка, посиди с нами, подсчастливь себе жизнь, у нас ещё пузырёк остался…
– Откуда? – она распахнула краснющие глаза, чей вид окончательно растопил сердцá этой не сáмой святой троицы.
– Со вчерашнего, Олечка. Это ты давеча поллитру одна уговорила, да ещё пивком шлифанула. Мы-то водичку глотали, – пояснил Алексеев, робко опуская ресницы.
– Думаешь, случайно пузырь под стол упал? Думаешь, зря… – бодро продолжил Новиков, но вдруг, взором встретившись с нею, прикусил язык.
Снова установилось молчание, но теперь – не столь тягостное. Медленно, словно повинуясь приказу свыше, он присел перед девушкой и протянул к ней руки. Она плавно подалась навстречу ему, будто их невидимые внутренние магнитики наконец-то развернулись противоположными полюсами. И чуть слышно в этой тишине прозвенела тетива лука Купидона. Моментально оценив ситуацию, Алексеев безмолвно направился к выходу, красноречиво хлопнув Дужкина по плечу. Удаляясь, последний вынул кассету из магнитофона и тихонько засунул её в Олечкину сумку.
Автор публикации
Сергей Дорохин
51 годДень рождения: 25 Июня 1972Комментарии: 807Публикации: 63Регистрация: 16-05-2022
В творчестве никогда не ориентируюсь на какие-либо модные тенденции, не подчиняюсь каким-либо планам, не ограничиваю себя какими-либо рамками (уважая разве что рамки приличия) и принципиально избегаю тем, связанных с политикой и религией. За относительно недолгий срок творчества выпустил три сборника рассказов и роман "Три тысячи километров". Рассказы печатались в газетах «Веста» и «Моя семья», в литературных журналах «День и ночь», "Южная звезда", "Вокзал", "Странник", "Иван-да-Марья", "Менестрель" (категорически игнорирую журналы с платным участием: публикация "за деньги" - такой же показатель успеха, как и любовь "за деньги"). Лауреат литературного конкурса "Вслед за путеводной звездой" имени Л. А. Загоскина (2014), финалист международного фестиваля СМИ "Живое слово" в Большом Болдине в номинации "Живые истории" (2015), финалист конкурса "Литературная перемена" в номинации "Проза" (2016), победитель конкурса "Добрая книга" - 2016, лауреат премии Козьмы Пруткова-2016, лауреат конкурсов "Крымское приключение-2016" и "Крым романтический-2017".
1
1
3
3
2
2